Первый человек в Риме Маккалоу Колин

Котта даже не попытался скрыть усмешку:

– Чем тебе плох робкий муж, Аврелия? Ведь ты могла бы командовать им!

– Хорошая жена не заправляет в доме.

– Ладно, со Скавром покончено. Аврелия свое слово сказала. Есть еще нежеланные кандидатуры?

– Луций Лициний.

– А этот почему?

– Толстый, – она поджала губы.

– Некрасивый, да?

– Это указывает на отсутствие самодисциплины, отец, – иногда Аврелия называла Котту отцом, иногда – дядей, но всегда к месту. Когда во время беседы видно было, что он играет роль отца, она обращалась к нему, как к отцу; когда он играл роль дяди – как к дяде.

– Ты права, так и есть, – сказал Котта.

– А кого ты бы предпочла? – попробовала Рутилия зайти с другого конца.

– Честное слово, мама, у меня никого на примете нет. Я буду вполне счастлива, если выбор сделаете вы с отцом.

– А чего ты ждешь от брака? – спросил Котта.

– Мужа, подходящего мне по положению, любящего… и нескольких прекрасных детей.

– Детский ответ! – разочарованно заметил Котта. – Будь взрослее, Аврелия.

Рутилия весело взглянула на мужа:

– Скажи же ей, Марк Аврелий, скажи! Котта откашлялся.

– Хорошо, Аврелия. Ты ставишь нас в трудное положение. На сегодня я получил тридцать семь официальных просьб о твоей руке. Ни одного из твоих поклонников, исполненных надежд, нельзя сходу отвергнуть как совершенно недостойных. Некоторые из них занимают положение гораздо выше нашего, некоторые намного богаче нас, а некоторые опережают нас и в том, и в другом. Понимаешь, в чем трудность? Выбрав тебе мужа – одного из многих – мы превратим отвергнутых в злостных своих недругов. Нам с матерью нет дела до них, но твоим братьям эти враги могут впоследствии значительно осложнить жизнь. Я уверен, это ты понимаешь.

– Понимаю, отец, – серьезно сказала Аврелия.

– К счастью, твой дядя Публий нашел единственно возможный выход. Ты сама выберешь себе мужа, дочь моя.

На миг она потеряла самообладание:

– Я?

– Ты.

Она прижала ладони к вспыхнувшим щекам:

– Это же… это же не по-римски!

– Согласен. В Риме так не принято. А чем ты смущена, Аврелия? Боишься, что не сможешь принять решение? – спросила Рутилия.

– Нет, не в этом дело, – сказала Аврелия. Краска схлынула с ее лица. – Просто это… Ну, ладно. – Она встала: – Я могу идти?

– Да, конечно.

У дверей она обернулась, чтобы поклониться Котте и Рутилий. Она была в сильном замешательстве:

– И долго я смогу размышлять?

– Ну, торопиться некуда, – сказал Котта. – В конце января тебе будет шестнадцать. До твоего совершеннолетия не может быть разговора о женитьбе. Видишь, время еще есть.

– Спасибо, – сказала она и вышла из комнаты. Ее собственная маленькая комната выходила на атриум, потому была без окон: из предосторожности семья не позволяла спать единственной дочери в каком-либо другом, менее защищенном месте. Впрочем, ей, единственной девочке, многое позволялось и она могла бы вырасти весьма испорченной, будь в ней к тому хоть малейший задаток. К счастью, этого в ней не было. В семье бытовало убеждение, что Аврелию ничем не испортишь – в ней не было ни на йоту ни жадности, ни завистливости, которые могли бы подтолкнуть ее на скользкую дорожку.

Родители чувствовали, что их единственной дочери в семье нужен собственный уголок, порог которого не переступает юноша. Тогда из темной кубикулы ее переселили в небольшую, но очень светлую комнату с отдельным выходом в сад перистиля. Здесь она обитала со своей служанкой Кардиксой. Когда Аврелия выйдет замуж, Кардикса вместе с нею уйдет в дом мужа.

Кардиксе достаточно было мельком взглянуть на лицо вошедшей Аврелии, чтобы понять: произошло нечто важное. Но она промолчала. Да и не надеялась она, что хозяйка поделится с нею новостью. Отношения между госпожой и служанкой были добрые, но не настолько доверительные. Поняв, что Аврелии надо побыть одной, Кардикса вышла.

Комната отражала вкусы своей владелицы: вдоль стен тянулись полки с книжными свитками, на столе лежали свитки чистой бумаги, отточенные карандаши, восковые таблички и костяные стила для письма на них; спрессованные плитки сепии, ожидающие, когда их, растворив в воде, превратят в чернила; чернильница с крышкой; полная коробка великолепного песка для присыпания только написанного, счеты.

В одном углу стоял настоящий ткацкий станок из Патовии. Стена за ним была увешана полотнищами шерстяной ткани разной плотности и цвета: красные и пурпурные, голубые и зеленые, розовые и кремовые, желтые и оранжевые – Аврелия сама ткала их, сама подбирала изысканные оттенки для своих одежд. На станке же лежала обыкновенно тонкая огненно-красная ткань из тончайшей шерстяной пряжи – вуаль ко дню свадьбы. Саффроновая ткань для свадебного платья ждала на полке своего часа. Считалось дурной приметой начинать кроить и шить платье до того, как не будет полностью оформлен брачный договор.

Имея талант к работе по дереву, Кардикса уже наполовину закончила резные украшения для дверной ширмы. Изготовлены они были из редкостных африканских пород. Кусочки полированного камня – сарда, яшмы, карнелина и оникса – из которых она намеревалась выложить на ширме листья и цветы, были бережно завернуты и сложены внутри резной деревянной шкатулки – одного из ранних образцов ее искусства.

Аврелия закрыла ставни, но решетки она оставила открытыми, чтобы свежий воздух проникал в комнату. Ей никого не хотелось видеть – ни служанку, ни младших братьев. Смущенная и озабоченная она села за стол, положила руки на столешницу и глубоко задумалась.

Как бы поступила Корнелия – мать Гракхов?

Она была для Аврелии высшим образцом. Как бы поступила Корнелия, мать Гракхов? Что подумала бы Корнелия, мать Гракхов? Так она ежечасно обращалась к своему идеалу. Корнелия была идолом Аврелии, эталоном, по которому девушка сверяла свои поступки.

Среди книг, выстроившихся на полках ее кабинета, были все опубликованные письма и заметки матери Гракхов и все работы, в которых хотя бы упоминалось имя Корнелии.

Кем она была, эта Корнелия, мать Гракхов? Она была тем, чем и должно быть знатной римлянке.

Младшую дочь Сцепиона Африканского, победителя Ганнибала, ее в девятнадцать лет выдали замуж за очень знатного человека – Тиберия Семпрония Гракха, которому было тогда сорок пять. Ее мать, Эмилия Павла, была сестрой великого Эмилия Павла.

Двадцать лет она была безупречной женою Тиберию Семпронию Гракху. Она подарила мужу двенадцать детей. Гай Юлий Цезарь, пожалуй, счел бы, что это из-за скрещения двух очень древних родов – Корнелиев и Эмилиев – дети ее рождались слабыми. Но Корнелия упорно выхаживала каждого ребенка – сумела спасти троих из них. Первой из выживших детей была девочка – Семпрония, вторым – мальчик, унаследовавший имя отца: Тиберий, и еще один мальчик – Гай. Прекрасно образованная – достойная дочь своего отца, восхищавшегося перед всем греческим, которое он считал вершиной человеческой цивилизации – Корнелия сама обучала своих детей.

Когда ее муж умер, многие хотели жениться на вдове Гракха, ибо та умело управляла хозяйством да и рожать еще могла. Манили к тому же ее знатность и – состояние. Среди претендентов был ни кто иной, как сам Птолемей Прекрасный – бывший царь Египта, сохранявший власть над Киренаикой. Он жил в Риме в годы между его изгнанием из Египта и восстановлением в правах через девять лет после смерти Тиберия Гракха. Занимался он в Риме тем, что забрасывал Сенат жалобами, подбивая и подкупая власть предержащих, дабы помогли ему вернуть египетский трон.

Царь Птолемей был на восемь лет моложе тридцатишестилетней вдовы и не так безобразно толст, как впоследствии.

Он добивался ее руки так долго и настойчиво, будто речь шла о возвращении царства. Но без успеха… Корнелия, настоящая римлянка, не могла принадлежать какому-то там иноземному царьку, как бы богат и могуч он ни был.

Более того. Мать Гракхов решила, что настоящая знатная римлянка вообще не должна вторично выходить замуж. И поклонник за поклонником получали вежливый отказ. Вдова предпочитала одна поднимать своих детей.

Когда народным трибуном Тиберий Гракх был убит, она держалась мужественно и не обращала внимания на слухи о причастности ее двоюродного брата Сципиона Эмилия к убийству. Не трогала ее и смертельная ненависть между Сципионом Эмилием и его женой – ее собственной дочерью Семпронией. Не тронула ее и загадочная смерть Сципиона Эмилия, который – опять же, по слухам, был убит собственной женой – ее дочерью. Так она оставалась одна со своим последним сыном – воспитывать его и готовить к карьере.

Однако Гай Гракх пал жертвой насилия, когда ему едва исполнилось семнадцать. Все решили, что этот страшный удар сломит Корнелию, мать Гракхов. Но нет. В знак траура она ходила с непокрытой головой, но продолжала жить – овдовевшая, потерявшая двух прекрасных сыновей. Оставалась еще дочь, Семпрония, – но и та озлобилась и затворилась от людей.

– Я должна вывести в жизнь мою дорогую маленькую Семпронию, – твердила Корнелия, сосредоточив все свои интересы на крошечной дочери Гая Гракха.

Из Рима она уехала, поселилась в огромной вилле в Мизенуме, ставшей эталоном вкуса и изящества. Здесь она собрала свои письма и статьи и великодушно позволила старому Сосию Аргилетскому опубликовать их – после того, как друзья долго уговаривали ее не утаивать этих страниц от потомков. Личность автора ярко отразилась в этих заметках – остроумных, изящных, обаятельных и весьма глубокомысленных. В Мизенуме она закончила свои записки.

Когда Аврелии было шестнадцать, а матери Гракхов – восемьдесят три, Марк Аврелий Котта с Рутилией нанесли Корнелии визит, проезжая через Мизенум. С ними были все дети, включая надменного Луция Аврелия Котту, который в свои двадцать девять держался от семьи особняком. Детям велели держаться скромно, как весталка, и собранно, как кот перед прыжком: не суетиться, не качаться на стульях, не пинать друг друга ногами – под страхом смерти!

Впрочем, то были напрасные предосторожности. Корнелия, мать Гракхов, прекрасно понимала мальчиков, а ее внучка, Семпрония, была лишь годом моложе Аврелии.

Очарованная младшими Коттами, она засиделась в их обществе даже дольше, чем хотелось бы секретарю Корнелии, ее верному рабу: она была уже слишком слаба.

Домой Аврелия вернулась вдохновленная: – она поклялась тогда, что когда вырастет, будет столь же твердой, терпеливой и честной, как Корнелия, мать Гракхов. После этого ее библиотека и пополнилась трудами замечательной женщины.

Встрече их не суждено повториться: на следующую зиму мать Гракхов умерла – сидя с непокрытой головой и держа за руку внучку. Она только-только успела известить внучку о помолвке с Марком Фульвием Флакком Бамбалло, единственным спасшемся из семьи Фульвиев Флакков, перебитых за то, что поддерживали Гая Гракха. Корнелия с удовольствием сообщила внучке, что все еще обладает в Сенате достаточным влиянием, чтобы противостоять Lex voconia de mulierum hereditatibus, в данном случае – в связи с тем, что несколько кузенов, неожиданно объявившихся, предъявили свои права на обширное достояние Семпрониев, пользуясь этим законом, направленным против женщин. Требование, добавила она, распространяется и на следующее поколение, в случае, если женщина будет иметь лишь прямого наследника.

Смерть Корнелии, матери Гракхов, была столь легка и благостна, что весь Рим возрадовался: боги действительно любили Корнелию, мать Гракхов, позаботились о ней. Как представительница из рода Корнелиев, она была погребена, а не кремирована. Корнелии единственные среди знатных и незнатных фамилий Рима оставляли свои тела после смерти нетронутыми. Великолепное надгробие на виа Латина стала ей монументом, всегда окруженным свежими цветами. С течением лет оно стало и святыней, и алтарем, хотя культ Корнелии официально не вводили. Римские женщины при случае молились Корнелии и оставляли у ее могилы свежие цветы. Она стала богиней – но необычной для пантеона: символом непобедимости духа перед лицом величайших страданий.

Так как же поступила бы Корнелия, мать Гракхов? Впервые Аврелия не знала, как ответить на этот вопрос. Ни логика, ни инстинкт не могли помочь Аврелии: ведь ее идеалу родители никогда не предоставили бы свободу выбора. Конечно, Аврелия понимала, почему хитрый дядюшка Публий предложил такой выход. Она была достаточно образована, чтобы обнаружить параллели между своим положением и положением Елены Троянской, хотя Аврелия вовсе не считала себя роковой женщиной.

В конце концов она пришла к решению, которое наверняка одобрила бы Корнелия, мать Гракхов: тщательно проверить своих поклонников и выбрать лучшего. Не обязательно того, кто больше понравится. Главное – чтобы он соответствовал идеалу римлянина. Пусть он будет благородного происхождения, по меньшей мере сенаторской фамилии, репутация которого за времена республики не запятнана бесчестьем. Пусть будет храбр, равнодушен к деньгам, неподкупен – готов, если необходимо, отдать жизнь за Рим или за свою честь.

Немалый список достоинств… Вот только как девушке с ее скромным жизненным опытом быть уверенной, что суд ее верен? Она решила поговорить со старшими членами ее семьи: Марком Коттой, Рутилией и старшим братом Луцием Аврелием, чтобы они тоже непредвзято оценили каждого из кандидатов. Все трое постарались помочь, чем могли. Увы, и это не помогло – мнения старших только сбивали ее с толку. Аврелия так и не определила, какой из женихов лучше.

– Ни один ей не понравился, – уныло сказал Котта жене.

– Ни один, – со вздохом подтвердила жена.

– Невероятно, Рутилия! Шестнадцать лет девчонке – и ни по кому не вздыхает! Что с ней такое?

– Ну откуда я знаю? – спросила Рутилия. – Тут она не в меня.

– Ха! Ну уж конечно и не в меня! – огрызнулся было Котта, но затем сдержал раздражение и поцеловал жену. Впрочем, уныние от этого не прошло.

– Готов биться об заклад, ты знаешь, что в конце концов она не найдет ни в одном из них ничего хорошего!

– Согласна.

– Ну и что же нам тогда делать? Если ничего не предпримем – останемся с первой в истории Рима своевольной старой девой на руках!

– Отправим-ка ее лучше к моему брату, – сказала Рутилия. – Пусть поговорит с ним.

Котта просветлел:

– Прекрасная мысль!

На следующий день Аврелия вышла из особняка Котты на Палатин и отправилась в дом Публия Рутилия Руфа на Карине. Ее сопровождали Кардикса и два огромных раба-галла, чьи обязанности были многочисленны и разнообразны, но чаще всего требовалась их колоссальная сила. Ни Котта, ни Рутилия не хотели мешать разговору Аврелии с дядей. О встрече договорились заранее, так как консул был очень занят: в Рим он прибыл улаживать административные дела – Гней Маллий Максим набирал большую армию, намереваясь перебросить ее в конце весны в Заальпийскую Галлию. И все же для родни он не мог не выкроить время: Рутилий всегда стояли друг за друга горой.

Марк Котта встретился с деверем еще затемно и объяснил ситуацию, которая, казалось, необыкновенно удивила Рутилия Руфа.

– Вот так малышка! – воскликнул он. – Какое непоколебимое целомудрие! Ну хорошо, зато можно быть уверенным, что она не примет неверного решения и сохранит целомудрие до конца жизни – сколько бы мужей и детей не имела.

– Надеюсь, ты знаешь, как быть, Публий Рутилий, – сказал Котта. – Я же не вижу просвета…

– Я? Знаю, – уверенно сказал Рутилий Руф. – Пришли ее ко мне до десяти часов. Мы пообедаем вместе. Домой я отправлю ее в носилках, под надежной охраной – не бойся.

Когда Аврелия пришла, Рутилий Руф отослал Кардиксу и галлов в людскую, чтобы пообедали там и подождали, пока их позовут. Аврелию же провел в обеденную комнату и предложил устроиться на стуле с высокой спинкой.

– Я ожидаю только одного гостя, – сказал он, сам устраиваясь на кушетке. – Бррр! Холодно, да? Как насчет теплых шерстяных носков, племянница?

Любая другая шестнадцатилетняя девушка согласилась бы скорее умереть, чем надеть шерстяные носки, выглядевшие так неэффектно, но не Аврелия, которая трезво оценила температуру, способную повлиять на ее здоровье, и кивнула:

– Спасибо, дядя Публий.

Вызвали Кардиксу и приказали взять у экономки носки, что было исполнено с завидною быстротой.

– Ах ты, умница моя! – сказал Рутилий Руф, действительно восхищавшийся здравым смыслом племянницы, как восхищался бы красивой океанской жемчужиной, найденной на грязном побережье Остии. Никогда не преклонявшийся перед женщинами, он никогда не давал себе труда задуматься, что чувство здравого смысла встречается у мужчин не чаще, чем у женщин. Тем естественнее Аврелия казалась ему чудесной морской жемчужиной на грязной отмели людского моря, и ею он чрезвычайно дорожил.

– Спасибо, дядя Публий, – сказала Аврелия и перевела взгляд на Кардиксу, опустившуюся на колени, чтобы надеть ей носки.

Обе девушки были заняты надеванием носков, когда вошел единственный гость. Никто из них даже не отреагировал на его приветствия. Гость уселся по левую руку от хозяина.

Наконец Аврелия надела носки, посмотрела в глаза Кардиксе и сказала «Спасибо» с чарующей улыбкой.

Когда она подняла голову и посмотрела через стол на дядю и его гостя, улыбка еще играла у нее на лице, а нежная краска проступила на щеках. Она была восхитительна.

– Гай Юлий, это дочь моей сестры, – сказал Публий Рутилий Руф учтиво. – Аврелия, позволь представить тебе сына моего старого друга – Гая Юлия Цезаря. Он – тоже Гай, как и отец, но он не старший сын.

Широко распахнутыми фиалковыми глазами смотрела Аврелия в глаза своей судьбы, и ни тени мысли об идеале римлянина, о Корнелии, матери Гракхов, не промелькнуло в ее голове. Она видела только удлиненное, типично римское лицо с длинным римским носом, небесно-голубые глаза, пышные, слегка вьющиеся золотые волосы и прекрасный рот. И – после недолгой внутренней борьбы с собой – влюбилась.

Конечно, они поговорили. Рутилий Руф постарался им не мешать. Он был доволен собой: из сотен молодых людей, которых он знал, он выбрал одного, достойного его драгоценной морской жемчужины. Он любил юного Гая Юлия Цезаря и ожидал от него в будущем славных деяний. Юный Гай был настоящий римлянин. К тому же, из прекрасной римской семьи. Сам стопроцентный римлянин, Публий Рутилий Руф был бы особенно доволен, если бы в результате взаимной приязни между юными Цезарем и Аврелией он, Руфус, породнился со своим старинным приятелем Гаем Марием.

Обычно слишком застенчивая, чтобы пускаться в расспросы, Аврелия забыла о манерах и говорила с юным Гаем Юлием Цезарем по душам. Она узнала, что Гай был младшим трибуном в Африке при Марии, и был несколько раз отмечен: Короной Муралис – за битву у Малахатской цитадели, штандартом – за первую битву у Цирты и девятью серебряными фалерами – после второй битвы у Цирты. Во втором сражении он был тяжело ранен в ногу и с почестями отправлен домой. Ей было нелегко вытянуть из него эти признания: с гораздо большим интересом он рассказывал о подвигах своего старшего брата Секста на той войне.

И еще она узнала, что в этом году он был назначен на монетный двор. Он был одним из троих молодых людей, которым в их предсенаторские годы дана возможность изучать систему римской экономики, разобравшись в природе денег.

– Деньги исчезают из оборота, – сказал он. Наша работа – делать больше денег. Но не ради личного обогащения. Богатство всего Рима зависит от того, сколько новых денег будет выпущено в году. Вот мы их и чеканим.

– Но как может такая основательная вещь как монета – исчезнуть? – спросила Аврелия, хмурясь.

– Может упасть в канаву, может расплавиться в огне, – ответил Цезарь. – Некоторые монеты просто превращаются в ожерелья. Но большинство исчезает в копилках. А когда деньги копят, те перестают выполнять свою основную работу.

– А что это за основная работа? – спросила Аврелия, никогда не имевшая дел с деньгами, так как ее нужды были весьма незатейливы, а родители – благосклонны к ним.

– Постоянно менять владельца. Это называется циркуляцией. Когда деньги циркулируют, то на каждого, через чьи руки они прошли, падает часть их благодати: человек покупает товары или услуги. Одно условие: деньги должны постоянно циркулировать!

– Таким образом, вы должны восполнить те деньги, которые кто-то отложил в кубышку, – понимающе сказала Аврелия. – Однако спрятанные деньги все еще здесь, в Риме, ведь так? Но что же произойдет, если огромное количество этих утаенных денег будет вдруг снова пущено в оборот?

– Тогда стоимость денег упадет.

Послушав первый урок экономики, Аврелия кое-что поняла в природе денег.

– А сейчас мы выбираем, что должно быть изображено на монетах, – сказал Гай Цезарь, покоренный тем, как восхищенно она слушала.

– Вы имеете в виду Победу на ее биге?

– Да, например. Проще вычеканить повозку с двумя лошадьми, чем с четырьмя – вот почему Победа на наших монетах едет в биге, а не в квадриге. Но те из нас, у кого есть хоть немного фантазии, хотят сделать что-нибудь более оригинальное. Если деньги выпускают трижды в год – и так происходит почти все время – то каждый из нас определяет, что будет вычеканено в очередной раз.

– Вы уже что-нибудь выбрали? – спросила Аврелия.

– Да, мы чеканим много монет. Я выбрал серебряный денарий, выпускаемый в этом году, будет содержать на одной стороне голову Юлия – сына Энея, а на другой – Аква Марсия, в честь моего деда Марсия Рекса, – сказал юный Цезарь.

Потом Аврелия узнала, что летом Гай будет добиваться звания солдатского трибуна. Его брат Секст был выбран трибуном в этом году и собирается в Галлию вместе с Гнеем Маллием Максимом.

Когда было съедено последнее блюдо, дядя Публий посадил племянницу на носилки и отправил домой под охраной, как и обещал. Второго же гостя он попросил еще немного задержаться.

– Выпьем бокал – другой неразбавленного вина, – предложил он. – Я так уже напился водой, что чувствую, несу сейчас целое ведро.

– Второе вели принести для меня, – улыбнулся гость.

– Ну, а что ты думаешь о моей племяннице? – спросил Рутилий Руф после того, как им подали великолепного тосканского.

– Что тут думать? Я покорен!

– Как, понравился ей ты, а?

– Я – ей? Пожалуй, да. Но уж я-то точно влюблен, – сказал юный Цезарь.

– Хочешь на ней жениться?

– Конечно, хочу! Я пол-Рима за нее отдам!

– Отлично. А это не пугает тебя?

– Нет. Я представлюсь ее отцу… или надо говорить – ее дяде? Вобщем, Марку. И постараюсь еще раз увидеться с ней и добиться ее благосклонности. Обязательно попробую! Я люблю ее, тут нечего сомневаться.

Рутилий Руф улыбнулся:

– Думаю, что и она тебя полюбила, – он соскочил с ложа. – Ну, хорошо. Отправляйся домой, юный Гай Юлий, и расскажи отцу о своих планах. А завтра сходи, повидай Марка Аврелия. Что до меня – я устал и отправляюсь спать.

Но по дороге домой юный Гай Цезарь порастерял свою уверенность и приуныл. Некоторых Марк Котта вовсе отказывался внести в список претендентов. Среди тех, кому улыбнулась удача были и более знатные, чем Цезарь, да еще и богатые. Правда, тому кто зовется Юлием Цезарем, богатство ни к чему – даже бедность не могла подпортить ему репутацию. Но мог ли он соперничать с Марком Ливием Друзом, или младшим Скавром, или Лицинием Оратором, или Муцием Сцеволой, или старшим Агенобарбом? Не зная, что Аврелии дана возможность самой выбрать себе мужа, юный Цезарь оценивал свои шансы чрезвычайно низко. Войдя в родной дом, он заметил, что в кабинете отца еще горит огонь. Смахнув печальную слезу, он постучался.

– Войдите, – ответил усталый голос.

Гай Юлий Цезарь умирал. Это знали все в доме, в том числе Цезарь. Но вслух об этом не говорили. Болезнь началась с того, что Цезарю стало трудно глотать. Казалось бы, пустяк, ничего страшного. Затем голос его стал прерываться, а после начались боли. Вначале легко переносимые, сейчас они стали постоянными и мучительными. Цезарь уже не мог глотать твердую пищу, хотя Марция каждый день убеждала его показаться врачу.

– Отец…

– Входи и составь мне компанию, младший Гай, – сказал Цезарь. Разменявший шестой десяток, в свете лампы он выглядел на все восемьдесят. Он сильно потерял в весе, кожа на нем обвисла складками, скулы выпирали. Из-за постоянных болей он едва держался на ногах. Протягивая сыну руку, Цезарь через силу улыбался.

– О, отец! – юный Цезарь постарался, как положено мужчине, сдержать эмоции, но голос выдал его. Гай подошел, поцеловал отцу руку, затем обнял его заострившиеся плечи, прижался щекой к седой голове.

– Не плачь, сын мой, – Цезарь закашлялся. – Скоро это кончится. Завтра придет Атеподор Секил.

Римляне не плачут. Плакать им не полагается. Юному Цезарю это всегда казалось неправильным, бесчеловечным, но он сдержал слезу и сел поближе к отцу.

– Может быть, Атеподор подскажет, что делать, – сказал он.

– Атеподор знает то же, что и мы все: у меня неизлечимая опухоль в горле, – сказал Цезарь. – Тем не менее твоя мать надеется на чудо. Однако болезнь зашла уже слишком далеко, Атеподор не поможет. На этом свете меня удерживает еще лишь желание делать так, чтобы все члены моей семьи были обеспечены и устроены.

Цезарь умолк. Его свободная рука протянулась к чашке с неразбавленным вином, которые было теперь его единственным утешением. Через пару минут он продолжил.

– Ты последний, юный Гай, – прошептал он. – Какие надежды я возлагаю на тебя… Много лет назад я дал тебе право, которым ты еще не воспользовался, – право самому выбрать себе жену. Пришло время его использовать. Мне было бы легче уходить, если бы я знал, что ты хорошо устроен.

Младший Гай Цезарь взял руку отца и прижал ее к щеке.

– Я нашел ее, отец, – сказал сын. – Сегодня вечером я встретил ее. Так удивительно…

– У Публия Рутилия? – скептически спросил Цезарь.

Юноша кивнул:

– Думаю, он это нарочно подстроил.

– Ничего не скажешь – подходящее занятие для консула!

– Слышал ли ты о его племяннице, приемной дочери Марка Аврелия?

– Об этой красавице? Думаю, о ней слышали все.

– Так вот, это – она.

Похоже было, что Цезарь огорчен. – Твоя мать говорила мне, что список претендентов на руку Аврелии длинен и включает самых знатных и богатых холостяков в Риме и даже тех, кто пока еще не стал холостяком.

– Все это правда, – сказал младший Цезарь. – Но я должен жениться на ней и соперников не боюсь.

– Если твое чувство истинно – ты должен чувствовать уверенность, – согласился отец. Однако, из таких красавиц обычно получаются плохие жены, Гай. Они вздорны, капризны, своевольны и дерзки. Уступи ее другому, а выбери себе девушку попроще. К счастью тебе не тягаться с Луцием Лицинием Оратором и Гнеем Домицием Младшим, хоть ты и патриций. Уверен, Марк Аврелий даже не захочет включить тебя в список. Так что…

– Она выйдет за меня, папа. Подожди – и увидишь!

У Гая Юлий Цезаря уже не хватило сил на спор. Он позволил сыну перенести себя в постель, где он спал теперь в одиночестве, ибо сны были очень коротки и беспокойны.

Аврелия, лежа на животе, покачивалась в плотно занавешенных носилках, в которых ее несли по холмам от дома дяди Публия до дома дяди Марка. Гай Юлий Цезарь Младший! Как он прекрасен, как совершенен! Но захочет ли он жениться на ней? Что бы подумала Корнелия, мать Гракхов?

Сидя вместе с госпожой в носилках, Кардикса смотрела на нее с юмором: такой Аврелия еще никогда не была. Справа в углу был заботливо прикреплен оправленный в алебастр светильник, так что внутри паланкина было не вполне темно, и служанка могла заметить перемены в своей госпоже. Губы полуоткрыты, опущенные веки взволнованно подрагивают… Умная Кардикса сразу вычислила причину – красивый юноша в доме Публия Рутилия. Ах, старый коварный сводник! Но, честно говоря, Гай Юлий Цезарь-младший был человеком необычным – как раз для Аврелии; в этом Кардикса была уверена.

Так и не решив, как поступила бы Корнелия, мать Гракхов, в подобной ситуации, Аврелия на следующее утро проснулась, уже зная, что будет делать она сама. Первым делом послала Кардиксу в дом к Цезарю с запиской для юноши. «Проси моей руки», – вот что написала она без жеманства.

После этого ей оставалось только уединиться в своей комнате и выходила только поесть, да и то украдкой, – чтобы наблюдательные родители не заметили произошедших с ней перемен прежде, чем она сама объявит им о случившемся.

На следующий день она ждала, пока Марк Котта примет своих клиентов. Она не торопилась – секретарь Котты сказал, что заседаний в Сенате нет и отец задержится дома на час или два после того, как выпроводит последнего клиента.

– Отец?

Котта посмотрел на нее поверх бумаг на столе.

– А-а, сегодня и отец понадобился, да? Входи, дочь, входи. – Он тепло улыбнулся ей. – Ты хотела, наверно, чтобы и мать была здесь?

– Да, если можно.

– Тогда сходи и пригласи ее.

Она вышла и вернулась – следом за Рутилией.

– Садитесь, женщины, – пригласил Котта. Они устроились друг против друга.

– Итак, Аврелия?

– Объявлялись новые претенденты? – взволнованно спросила она.

– Да. Младший Гай Юлий Цезарь приходил ко мне вчера. И, поскольку я не имею ничего против него, я внес в список и его. Теперь в списке – тридцать восемь имен.

Аврелия вспыхнула. Пораженный Котта внимательно посмотрел на дочь: никогда еще он не видел ее смущенной. Рутилия тоже была заинтригована смущением дочери.

– Я приняла решение, – сказала Аврелия.

– Великолепно! Скажи нам, – поторопил ее Котта.

– Гай Юлий Цезарь-младший.

– Что? – спросил Котта озадаченно.

– Кто? – переспросила удивленно Рутилия.

– Гай Юлий Цезарь-младший, – терпеливо повторила Аврелия.

– Вот так так! Последняя лошадь пришла к финишу первой! – воскликнул Котта.

– А лошадка-то – из конюшен моего брата, – заметила Рутилия. – Боги, как он умен! Но откуда он знал?

– Он замечательный человек, – сказал ей Котта и обратился к дочери: – Ты встретилась с Гаем Юлием-младшим позавчера у своего дяди… Впервые?

– Да.

– И именно он – тот, за кого ты хочешь замуж?

– Да.

– Милая девочка, он весьма небогат, – напомнила мать. – Учти: жене молодого Гая Юлия не купаться в роскоши…

– Не ради роскоши выходят замуж.

– Я рад, что ты это понимаешь. И все же, я выбрал бы не его для тебя, – сказал Котта по-настоящему огорченный.

– Хотелось бы знать, отец, – почему?

– Странная это семья. Очень, очень необычная. К тому же, они – и идейно, и кровными узами – связаны с Гаем Марием, с человеком, которого я просто ненавижу.

– А вот дядя Публий любит Гая Мария.

– Твой дядя Публий иногда способен заблуждаться. Тем не менее, он не настолько одурманен своими бредовыми идеями, чтобы выступать в Сенате против собственного класса, чего не скажешь о роде Гаев Юлиев! Твой дядя Публий служил с Гаем Марием много лет. Понятно, что их многое связывает. Старый Гай Юлий Цезарь принимал Гая Мария с распростертыми объятиями и детям своим привил уважение к нему.

– Разве Секст Юлий не женился не так давно на одной из младших Клавдий? – спросила Рутилия.

– Да, кажется.

– И брак их счастлив. Может быть, сыновья не столь привязаны к Гаю Марию, как ты думаешь?

Аврелия вмешалась:

– Отец, мама, право решать вы предоставили мне, – сказала она сурово. – Я хочу выйти замуж за Гая Юлия Цезаря – и все.

Сказано это было твердо, но без заносчивости. Котта и Рутилия поняли: дотоле холодная Аврелия – влюблена.

– Ну, что ж, – отрывисто сказал Котта, понимая, что ничего не попишешь. – Ладно, валяй! – Жестом он приказал жене и племяннице уйти. – Пришлите сюда писцов. Мне надо написать тридцать семь писем… А лотом я пойду прогуляюсь. Повидаю Гая Юлия. Я имею в виду – обоих Гаев Юлиев. И отца, и сына.

Главное из писем Марк Аврелий Котта прочитал вслух:

«После долгих размышлений я решил, что мне следует позволить своей племяннице и приемной дочери Аврелии выбрать себе мужа самой. Моя жена – ее мать – согласилась. Сим объявляю, что Аврелия сделала свой выбор. Мужем ее будет Гай Юлий Цезарь-младший – младший сын Гая Юлия Цезаря. Прошу вас встретиться со мной для обсуждения некоторых подробностей их брака.»

Секретарь смотрел на Котту широко открытыми глазами:

– Что пялишься? Хватит сидеть – перепиши! – грубо прикрикнул Котта, всегда такой спокойный. – Мне нужно тридцать семь копий в течение часа. Каждая – на имя одного из этого списка, – он показал список. – Подпишу сам. Затем пошлешь, чтобы их немедленно вручили адресатам лично.

Секретарь сел за работу.

Много появилось у Котты завистников и недоброжелателей, когда новость распространилась. Ибо ясно было, что выбор Аврелия сделала по любви, а не по расчету. С одной стороны, это позволяло неудачникам легко забыть свое поражение. Но претендентам на руку Аврелии обидным казалось уступить младшему сыну простого члена Сената, пусть даже знатного рода. Счастливчик был к тому же весьма хорош собою, и это особенно уязвляло получивших от ворот поворот.

Оправившись от первого потрясения, Рутилия бросилась оправдывать выбор дочери:

– О, подумай о ее будущих детях! – мурлыкала она на ухо Котте, одевавшему тогу с пурпурной каймой перед визитом в особняк Юлия Цезаря, расположенный в менее престижном районе Палатина. – Если ты забудешь о деньгах, то это – прекрасная партия для Аврелиев. Оставь в покое Рутилия. Юлии – живая история Рима!

– Ты все о родословной… – ворчал Котта.

– О, Марк Аврелий, ведь это очень неплохо! Связь с Марием основательно поправит состояние Юлия. Я не вижу, что мешало бы юному Гаю Юлию сделаться консулом. Я слышала, он очень умен.

– Красив тот, кто красиво поступает, – ответил Котта поговоркой, оставаясь при своем мнении.

Как бы то ни было, для визита к Цезарям он выбрал лучшую тогу – да и сам собою он был красив. Портило его только багровое лицо, как и всех Аврелиев. В их роду мужчины, увы, долго не жили, поскольку были весьма подвержены апоплексии.

Молодого Гая Юлия долго не было. Встретил Котту управляющий.