Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

Она вытащила на свет несколько мотков тончайшей шерсти и стала внимательно их рассматривать. Ее работа — вышивка — лежала у нее на коленях. Наконец она выбрала самый бледный из клубков пурпурного цвета, оторвала нить нужной длины и вдела в иглу. Только проделав все это, она вновь обратила внимание на Помпея.

— Для чего тебе Преция?

— Я хочу организовать свою фракцию в Сенате.

— Мудро.

Игла проходила сквозь грубую ткань с изнанки на лицо и обратно. Постепенно проступал сложный рисунок из разноцветных шерстяных нитей.

— И с кого ты начал, Магн? С Филиппа?

— Совершенно верно! Ты действительно удивительная, Муция!

— Просто опытная. Я выросла среди разговоров о политике.

— Филипп взялся организовать для меня такую фракцию. Но есть один человек, которого нельзя купить за деньги.

— Цетег, — утвердительно произнесла она, начиная заполнять причудливый узор, контуры которого уже вышила более темным пурпуром.

— Опять верно. Цетег.

— Он необходим.

— Так уверяет меня и Филипп.

— И какова цена Цетега?

— Преция.

— О, понимаю. Значит, Филипп поручил тебе обеспечить Прецию для царя заднескамеечников?

— Кажется, так. — Помпей пожал плечами. — Она, должно быть, хорошо обо мне отзывается, иначе он поручил бы это кому-нибудь другому.

— О тебе — лучше, чем о младшем Марии.

— Да? — Лицо Помпея просияло. — О, это хорошо!

Она отложила вышивание. Ее темно-зеленые, широко поставленные глаза загадочно посмотрели на супруга и господина.

— А ты все еще ходишь к ней, Магн?

— Конечно, нет! — возмутился Помпей, но быстро успокоился и неуверенно посмотрел на нее: — А ты возражала бы, если бы я сказал «да»?

— Конечно, нет.

Она опять принялась за работу. Помпей покраснел:

— Ты хочешь сказать, что не ревновала бы?

— Конечно, нет.

— Значит, ты меня не любишь! — воскликнул Помпей, вскакивая, и быстро заходил по комнате.

— Сядь, Магн, прошу тебя.

— Ты не любишь меня! — повторил он.

Муция вздохнула и перестала вышивать.

— Сядь, Гней Помпей, прошу тебя! Конечно, я тебя люблю.

— Если бы ты меня любила, то ревновала бы! — резко выпалил он и плюхнулся в кресло.

— Я не ревнивая. Человек или ревнивый, или нет. Это от природы. И почему ты хочешь, чтобы я тебя ревновала?

— Это говорило бы о том, что ты любишь меня.

— Нет, это говорило бы лишь о том, что я ревнивая, — ответила Муция, являя великолепную логику. — Ты должен помнить о том, что я выросла в очень трудной семье. Мой отец до безумия любил мою мать, и она тоже его любила. Но он всегда ревновал ее. Это ее возмущало. В конце концов она бросилась в объятия Метелла Непота, который ее не ревновал. И с тех пор она счастлива.

— Ты предупреждаешь меня о том, что я не должен тебя ревновать?

— Вовсе нет, — спокойно ответила Муция Терция. — Я не похожа на свою мать.

— Ты любишь меня?

— Да, очень.

— Ты любила младшего Мария?

— Нет, никогда. — Нитка кончилась, и она оторвала новую. — Младший Гай Марий не был человеком, способным горячо любить свою жену. Я рада, что ты не такой. А это твое качество достойно любви.

Такой ответ вполне удовлетворил Помпея, и он смог вернуться к прежней теме разговора.

— Дело вот в чем, Муция. Как мне поступить? Я — в роли поставщика… Ай, зачем искать для этого приличное слово? Я — сводник!

Она хихикнула. Чудо из чудес! Она хихикнула!

— Я понимаю, в какое трудное положение ты попал, Магн!

— Как же мне поступить?

— Так, как привык. Возьмись и сделай. Ты не сможешь контролировать события, если начнешь размышлять и беспокоиться о том, как ты будешь выглядеть. Поэтому ни о чем не думай и не беспокойся. Иначе ничего не получится.

— Пойти, увидеться с ней и попросить?

— Вот именно. — Муция снова вдела нитку в иголку и посмотрела на него. Улыбающиеся глаза теперь скрывали что-то совсем другое. — Но этот совет имеет свою цену.

— Да?

— Конечно. Я хочу услышать полный отчет о твоей встрече с Прецией.

Время для таких переговоров оказалось удачным. Больше не увлеченная ни младшим Марием, ни Помпеем, Преция хандрила. Обеспеченная и решившая сохранить независимость, она теперь была уже не в том возрасте, чтобы испытывать плотские желания. Как и многие ее менее известные соратницы в искусстве любви, Преция стала экспертом в притворстве. Она разбиралась в людях и была очень умной. Поэтому каждый раз она вступала в связь, сознавая свое превосходство, уверенная в своей способности доставить удовольствие и сделать очередного партнера своей жертвой. Она любила заводить романы с мужчинами, которые обычно мало общались с женщинами или совсем их не знали. И больше всего любила вмешиваться в политику. Это был истинный бальзам для ее ума и хорошего настроения.

Когда Преции сообщили о приходе Помпея, она не сделала ошибки, предположив, что он пришел возобновить с ней связь, хотя, конечно, это мелькнуло у нее в голове: она слышала, что его жена беременна.

— Мой дорогой, дорогой Магн! — воскликнула Преция преувеличенно радостно, когда он вошел в ее кабинет, и протянула к нему руки.

Он поцеловал обе руки, потом сел в кресло на некотором расстоянии от ее ложа, на котором она полулежала, и вздохнул при этом так искусственно, что Преция улыбнулась.

— Ну что, Магн? — спросила она.

— Ну что, Преция? — отозвался он. — Я вижу, все прекрасно, как всегда. Разве кто-то находил тебя и твое окружение не прекрасным, даже если визит неожиданный?

Таблиний Преции — она называла свою комнату так, как ее назвал бы мужчина, — представлял собою восхитительное сочетание матового голубого и кремового цветов. Золота там было ровно столько, чтобы это не выглядело аляповато. Что касается самой Преции, она ежедневно с утра занималась своим туалетом так тщательно и долго, что превращала себя в настоящее произведение искусства. Сегодня она была задрапирована в тончайшую ткань мягкого серовато-зеленого цвета. Бледно-золотистые волосы уложены в безукоризненную прическу Дианы-охотницы с выбившимися завитушками, смотревшимися так натурально, что никто бы и не подумал, что их нарочно «растрепали» перед зеркалом. Красивое лицо куртизанки вовсе не казалось накрашенным. Преция была слишком умна, чтобы злоупотреблять косметикой, когда Фортуна продолжала являть ей свою благосклонность. Даже теперь, когда ей уже сорок лет.

— Как поживаешь? — спросил Помпей.

— Здорова, но хандрю. — Она пожала плечами, надув губы. — А что хорошего? Ты больше не приходишь. И нет никого, кто представлял бы интерес.

— Я снова женился.

— На очень странной женщине.

— Муция? Странная? Хотя… да. Но мне она нравится.

— Еще бы.

Помпей не знал, как начать разговор. Он не находил зацепки и потому сидел молча. Преция насмешливо смотрела на него, приподнявшись на своем ложе. Ее огромные бледно-голубые глаза, считавшиеся ее лучшим украшением, прямо-таки плясали от смеха.

— Ладно! — вдруг воскликнул Помпей. — Я — посланник любви, Преция. Я здесь не от себя лично, а от другого человека.

— Как интересно!

— У тебя есть поклонник.

— У меня много поклонников.

— Но не такие, как этот.

— А чем он отличается от остальных? Если не иметь в виду того, что ему удалось направить ко мне тебя, чтобы добиться моих услуг!

Помпей покраснел:

— Я вынужден был согласиться, и мне это ненавистно! Но он мне нужен, а я ему — нет. Поэтому я здесь от его имени.

— Ты уже говорил это.

— Не язви, женщина! Мне и так паршиво. Это Цетег.

— Цетег? Ну и ну! — промурлыкала Преция.

— Он очень богат, довольно испорчен и очень противный, — сказал Помпей. — Он мог бы и сам выполнить эту грязную работу, но ему интересно, чтобы я сделал это за него.

— Такова его цена, — понимающе заметила Преция. — Заставить тебя играть роль сводника.

— Да.

— Наверное, он тебе очень нужен.

— Просто дай мне ответ! Да или нет?

— У нас с тобой все кончено?

— Да.

— Тогда мой ответ Цетегу — «да».

Помпей поднялся.

— Я думал, ты скажешь «нет».

— При других обстоятельствах мне бы действительно захотелось сказать «нет», но правда в том, что мне скучно, Магн. Цетег — сила в Сенате, а мне нравится иметь дело с влиятельными людьми. Кроме того, я вижу в этом новый источник силы и для себя. Я устрою так, что все, кто ищет милости от Цетега, должны будут сначала умилостивить меня. Отлично!

— Гррр! — прорычал Помпей и ушел.

Он не мог ручаться за себя, если увидит Цетега, поэтому направился прямо к Луцию Марцию Филиппу.

— Преция дала согласие, — только и сказал Помпей.

— Отлично, Магн! Но почему такой несчастный вид?

— Он заставил меня быть сводником.

— О, я уверен, что ничего личного в этом не было!

— А я не уверен!

Весной того года Нола сдалась. Почти двенадцать лет город самнитов в Кампании оставался злейшим противником Рима и Суллы, выдерживая одну осаду за другой, большей частью возглавляемую теперешним младшим консулом Аппием Клавдием Пульхром. Поэтому имелась своя логика в том, что Сулла приказал Аппию Клавдию ехать на юг, чтобы принять сдачу Нолы. Была она и в том, что Аппий Клавдий с большим удовольствием передал магистратам города подробности необычно жестких условий Суллы. Как Капуя, Фезулы и Волатерры, Нола больше не имела своих территорий. Все они отходили к Риму и становились общественными землями. Жителям Нолы запрещалось предоставлять римское гражданство. Племяннику диктатора Публию Сулле поручили возглавить римскую власть в этом городе — еще одно опрометчивое решение. В прошлом году Публий Сулла разбирался в запутанных делах города Помпеи, где его грубое равнодушие еще более ухудшило и без того тяжелую ситуацию.

Но для Суллы подчинение Нолы было знаком. Теперь он мог Уйти. Удача до самого конца не покинула его. Место, где он завоевал венец из трав, больше не существовало. Так что в мае и июне его имущество перевозили в Мизены, а команда строителей завершала работы над некоторыми сооружениями, составлявшими украшение мизенской виллы: небольшим театром, красивым парком с лесистыми долинами, водопадами, множеством фонтанов и глубоким прудом, а также несколькими дополнительными помещениями, очевидно предназначенными для вечеринок. Не говоря уже о шести гостевых апартаментах, убранных с такой роскошью, что все в Мизенах недоумевали: кого собирается развлекать Сулла? Царя парфян?

Затем наступил квинктилий и последние из серии шутовских выборов Суллы. К досаде Катула, он стал младшим консулом. Старшим был назначен Марк Эмилий Лепид, чего никто не ожидал в свете его независимого поведения в Сенате с тех пор, как Сулла стал диктатором.

В начале месяца Валерия Мессала и близнецы уехали за город, в Кампанию. На вилле все было готово. В Риме никто не ожидал никаких сюрпризов. Сулла уйдет — как он пришел и правил — окруженный глубокой респектабельностью и торжествами. Рим готовился проститься со своим первым за сто двадцать лет диктатором и первым, который оставался у власти более шести месяцев.

Ludi Apollinares, Аполлоновы игры, впервые поставленные дальним предком Суллы, наступили и прошли. И выборы тоже миновали. На следующий день огромная толпа собралась на Нижнем Римском Форуме, чтобы стать свидетелем того, как диктатор Сулла сложит с себя полномочия, принятые им же самим. Он собирался сделать это публично, а не в курии Гостилия, — с ростры, через час после рассвета.

Сулла провел церемонию с достоинством и впечатляющим величием. Сначала он с величайшей учтивостью и дорогими подарками отпустил своих ликторов. Потом обратился к толпе с ростры, а затем прошел с выборщиками на Марсово поле, где присутствовал при отмене закона Флакка, принцепса Сената, в соответствии с которым он был назначен диктатором. Из Центуриатного собрания Сулла ушел частным лицом, без власти и официального auctoritas.

— Я хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас проводил меня, когда я буду уезжать из Рима, — обратился бывший диктатор к Ватии, Аппию Клавдию, Катулу, Лепиду, Цетегу, Филиппу. — Будьте у Капенских ворот завтра через час после рассвета. Только там, помните! Посмотрите, как я буду прощаться с Римом.

Конечно, они в точности выполнили просьбу. Сулла теперь мог стать частным лицом, лишенным власти, но он пробыл диктатором слишком долго, чтобы кто-то поверил в то, что он и правда лишился власти. Сулла будет опасен до последних дней своей жизни.

Поэтому все, кого пригласили, послушно явились к Капенским воротам. Но троих самых любимых протеже Суллы — Лукулла, Мамерка и Помпея — не было в Риме. Лукулл был занят приготовлениями к Играм в сентябре, Мамерк находился в Кумах, а Помпей вернулся в Пицен ждать рождения своего первого ребенка. Когда Помпей потом узнал о событиях, развернувшихся у Капенских ворот, он обрадовался тому, что его там не было. А Лукулл и Мамерк, наоборот, сожалели.

Рыночная площадь за воротами была битком забита людьми, занятыми своими обычными делами: там продавали, покупали, торговали вразнос, прогуливались, флиртовали, ели. Конечно, на группу людей, одетых в одинаковые тоги с пурпурными каймами, смотрели с любопытством. Обычный град громких унизительных оскорблений сыпался со всех сторон на головы этих представителей высшего класса. Но курульные сенаторы все это слышали уже много раз и не обращали внимания на выкрики из толпы. Стоя возле ворот, они ждали, переговариваясь.

Вскоре послышалась музыка — трубы, маленькие барабаны, мелодичные флейты. Все это звучало в веселом, разгульном ритме. Толпа заволновалась, расступилась в изумлении, пропуская процессию, появившуюся со стороны Палатина. Сначала выступили украшенные цветами проститутки в огненно-ярких тогах, звеня тамбуринами. Они погружали руки в распухшие пазухи своих тог и бросали на дорогу лепестки роз. За ними шли чудища, карлики с лицами, вымазанными штукатуркой или размалеванными; некоторые были в рогатых масках с колокольчиками. Они прыгали на кривых ногах, одетые в радужные шутовские костюмы centunculi — платья из тряпья. За ними шагали музыканты, одни из которых были прикрыты лишь цветами, а другие наряжены сатирами или евнухами. В середине, в окружении смеющихся, пляшущих детей, брел, пошатываясь, жирный и пьяный осел с позолоченными копытами и гирляндой из роз на шее. Его длинные уши высовывались из отверстий, проделанных в Широкополой плетеной шляпе. На спине животного, покрытой пурпурным одеялом, развалился столь же пьяный Сулла. Он размахивал золотым кубком, из которого выплескивалось вино. Бывший диктатор оделся в тунику из тирского пурпура, вышитую золотом. Цветы оплетали его шею и голову. Рядом с ослом ступала очень красивая женщина… точнее, переодетый мужчина. У него были густые черные волосы, чуть тронутые сединой. Полупрозрачное желто-оранжевое женское платье не скрывало его мужественной фигуры. Он нес большой золоченый кувшин, и каждый раз, когда Сулла протягивал ему кубок, наполнял его пурпурной жидкостью, расплескивая ее во все стороны.

Поскольку дорога к воротам была покатой, процессия набрала некоторое ускорение, так что, когда перед ними показалась арка и Сулла стал, шамкая, вопить, чтобы остановились, все кругом попадали, визжа и хохоча. Женщины завалились, взметнув ноги вверх, и их волосатые прелести явились всем на обозрение. Осел зашатался и уткнулся в ограждение фонтана. Сулла покачнулся и медленно рухнул на сильные руки идущего рядом человека с кувшином. Наконец, восстановив равновесие, бывший диктатор зашагал к стоявшей в недоумении группе курульных сенаторов, но, проходя мимо отчаянно дрыгающей пары прелестных женских ножек, он остановился, наклонился и сунул палец в cunnus, к радостному удовольствию женщины.

Когда эскорт вновь поднялся и собрался, распевая и продолжая играть и плясать, Сулла предстал перед консулами. Одной рукой он обнимал своего красивого помощника, а другой приветственно размахивал кубком.

— Тихо! — рявкнул он танцорам и музыкантам.

Все мгновенно стихли.

— Наконец-то он наступил! — крикнул Сулла, обращаясь неизвестно к кому, наверное к небу. — Мой первый день свободы!

Золотой кубок описывал круги в воздухе, а густо накрашенный рот демонстрировал голые десны, обнаженные в широкой счастливой улыбке. Лицо под дурацким рыжим париком было выкрашено белым. Белыми были и пятна здоровой кожи на лице, а лилово-синие шрамы замаскировались. Но эффект был несколько испорчен тем, что краска на губах, собранных в куриную гузку, расползлась множеством глубоких борозд под носом и на подбородке. И это делало лицо Суллы похожим на кровавую рану, небрежно стянутую крупными красными стежками. Но беззубый рот улыбался, улыбался, улыбался. Сулла был пьян, и ему было на все наплевать.

— Уже больше тридцати лет, — обратился он к онемевшим Ватии и Аппию Клавдию, — я подавлял свою природу. Я отказывал себе в любви и удовольствиях. Сначала — ради своего имени и амбиций, а потом, когда все уже было достигнуто, — ради Рима. Но теперь все кончено. Кончено, кончено, кончено! Отныне я отдаю Рим вам — всем вам, маленьким, самоуверенным людишкам с куриными мозгами. Вам снова предоставляется возможность изливать свою желчь на бедную страну: выбирать не тех, кого нужно, по-глупому тратить общественные деньги, думать не о будущем государства, а о собственных безмерно раздутых интересах. Я предсказываю вам, что за тридцать лет жизни одного поколения вы и те, кто придет после вас, — вы все нанесете Риму непоправимый ущерб!

Рука Суллы очень нежно, интимно коснулась лица человека, поддерживающего его.

— Конечно, вы знаете, кто это. Если вы ходите в театр. Метробий. Мой мальчик. Он всегда был и останется моим мальчиком!

Сулла повернулся, наклонил к себе темноволосую голову и поцеловал Метробия прямо в губы. Затем, икая и хихикая, он позволил подвести себя к пьяному ослу и взвалить на его спину. Шумная процессия перестроилась и через Капенские ворота выбралась на Латинскую, а потом на Аппиеву дорогу. Половина завсегдатаев рыночной площади последовала за ними с веселыми криками.

Сенаторы не знали, куда глаза девать, особенно когда Ватия вдруг громко зарыдал. Предоставленные теперь самим себе, лишенные твердого руководства, они по одному, по двое стали расходиться. Аппий Клавдий пытался успокоить потрясенного Ватию.

— Я не верю этому! — сказал Цетег Филиппу.

— Думаю, мы должны поверить, — ответил Филипп. — Вот почему он пригласил нас на этот парад. Как еще мог он освободить нас, порвать те цепи, которыми приковал нас к себе?

— Освободить нас? Что ты имеешь в виду?

— Ты слышал его. Более тридцати лет он подавлял свою природу. Он обманул меня. Он обманул всех, кто имеет значение в Риме. И какой сильный реванш за погубленное детство! Римом правил, Рим поставил на ноги половой извращенец! Нас обманул фигляр. Как он, должно быть, смеялся!

И он действительно смеялся. Он смеялся всю дорогу до Мизен, когда его и Метробия несли в убранном цветами паланкине в сопровождении веселых поклонников Бахуса. Все они были приглашены на его виллу в качестве гостей и могли оставаться там, сколько пожелают. В группу вошли комик Росций и мим Сорекс и еще много второстепенных театральных светил.

Они бесцеремонно вломились в заново обустроенную виллу, которая когда-то была домом Корнелии, матери Гракхов, и среди них — Сулла, опять на своем пьяном осле.

— Liber Pater! — кричали они ему, посылая воздушные поцелуи и выводя трели на своих дудках.

А он, настолько пьяный, что соображал лишь наполовину, хихикал, скулил и улюлюкал.

Гулянье длилось до следующего рыночного дня. Оно запомнилось огромным количеством съеденного и выпитого, а также многочисленными гостями, которые хлынули со всех соседних вилл и деревень. Их хозяин, веселясь и предаваясь пьянству, сердечно принимал всех и демонстрировал такие сексуальные выверты, о которых большинство и не слышали.

Валерия во всем этом участия не принимала. Она лишь посмотрела на своего прибывшего супруга и скрылась на своей половине. Там она заперлась и залилась слезами. Метробий уговорил ее открыть дверь.

— Так невыносимо будет не всегда, госпожа. Он слишком долго мечтал об этом. Дай ему волю. Через несколько дней он поплатится за это. Ему станет плохо. После этого он уже не будет расположен вести такую жизнь.

— Ты его любовник, — сказала Валерия Мессала, не чувствуя ничего, кроме отчаянного смятения.

— Я был его любовником еще до того, как ты увидела солнечный свет, — мягко отозвался Метробий. — Я принадлежу ему. Всегда принадлежал. Но и ты — ты тоже принадлежишь ему.

— Любовь между мужчинами омерзительна!

— Ерунда. Просто так говорят твой отец, твой брат и все твои кузены. Но откуда ты можешь знать? Что ты видела в жизни, Валерия Мессала, кроме унылого бытия римской матроны, в одиночестве, в изоляции? Мое присутствие означает, что ты ему не нужна. Однако не больше, чем твое присутствие может значить, что я ему не нужен. Если ты хочешь остаться, ты должна будешь принять тот факт, что в жизни Суллы были и остаются разные виды любви.

— У меня и выбора-то нет, — молвила она, обращаясь скорее к самой себе. — Или я возвращаюсь в дом брата, или научусь жить среди этого буйного сборища.

— Да, это так, — кивнул Метробий.

Он улыбнулся ей с пониманием и большой теплотой. Потом потянулся, чтобы приласкать Валерию и погладить ее шею, которая, как ему казалось, устала гордо держать голову патрицианки.

— Ты слишком хорош для него, — заметила Валерия Мессала, сама удивляясь своим словам.

— Всем, что я есть, я обязан ему, — серьезно ответил Метробий. — Если бы не он, я был бы лишь самым заурядным актером.

— Ну что ж, кажется, другого выхода нет. Остается присоединиться к этому цирку! Хотя, если ты не возражаешь, не в самый его разгар. У меня нет ни сил, ни опыта для участия в такой попойке. Когда ты посчитаешь, что я нужна ему, позови.

На этом их беседа закончилась. Как и предсказывал Метробий, на восьмой день после начала кутежа скрытые болезни заявили о себе и бражников разогнали по домам. Сорекс и Росций прокрались в свои комнаты и спрятались там, пока Валерия, Метробий и Луций Тукций занимались ликвидацией разрушений, вызванных разгулом Суллы. Иногда бывший диктатор чувствовал благодарность к ним, но временами ему было очень трудно помочь.

Обретя в конце концов некое спокойствие и подобие здоровья, Сулла всерьез занялся своими мемуарами. Это будет победная песнь Риму и его гражданам — таким, как Катул Цезарь и сам Сулла. Так Сулла объяснил цель своего труда Валерии и Метробию, умолчав о том, что его мемуары должны были стать метафорическим убийством Гая Мария, Цинны, Карбона и их последователей.

К концу старого года, когда заканчивалось консульство Ватии и Аппия Клавдия, правление Суллы в Мизенах обрело некий порядок, определенную цикличность в соответствии с настроением хозяина. Некоторое время он посвящал написанию мемуаров, радостно хихикая всякий раз, когда из-под его стилоса выходила особенно удачная саркастическая фраза в адрес Гая Мария. Вспоминая войну с Югуртой, он испытывал безумное удовольствие при мысли о том, что теперь, своими словами, он утверждал: Рим обязан победой в той войне ему, Сулле, потому что это он, Сулла, лично захватил Югурту, а Гай Марий намеренно утаил сей факт. Потом Сулла откладывал дощечки и стилос и организовывал оргию, ставил в своем домашнем театре комедии и пантомимы или устраивал грандиозное пиршество, длившееся до следующего рыночного дня. Он придумывал все новые и новые развлечения. Фантазия его была неистощима: шуточные охоты с голыми юношами-охотниками и девушками-добычей; соревнования — кто покажет самую эксцентричную позу полового акта или придумает шараду, в которой участники изображают все, что угодно, с помощью костюма или украшения. Он устраивал нудистские вечеринки при луне, дневные пирушки возле беломраморного бассейна, где гости с восхищением наблюдали за резвящимися в воде обнаженными юношами и девушками. Казалось, выдумкам Суллы не будет конца, как не было конца его жажде сексуальных новшеств. Но в его фантазиях не было жестокости, а к сексуальным играм не привлекали животных. И если он замечал в ком-либо склонность к этому, такого гостя немедленно выпроваживали вон.

Сомнений не было: физическое состояние Суллы ухудшалось. После Нового года его сексуальная удаль значительно ослабла. К концу февраля уже ничто не могло возбудить его. И когда это случилось, его настроение и характер резко испортились.

Только один из его высокорожденных римских друзей составил компанию Сулле — Лукулл. В квинктилии он находился в Африке со своим братом, лично наблюдая за поимкой животных для Игр, которые должны были состояться в начале сентября. Когда Лукулл в середине секстилия возвратился в Рим, город был охвачен волнением, постоянно подпитываемым сообщениями о последних сумасбродствах на вилле в Мизенах. Ему рассказали о скандальном поведении Суллы.

— Все вы, кто судите его, посмотрите сначала на себя, — высокомерно отреагировал Лукулл. — Он имеет право поступать так, как считает нужным.

Но лишь спустя несколько дней после окончания ludi Romani в сентябре Лукулл смог выбрать время посетить Суллу, которого застал в один из периодов затишья, за работой над мемуарами. Сулла искренне веселился над тем, что проделывал с репутацией и подвигами Гая Мария.

— Ты единственный, Лукулл, — сказал Сулла, и отблеск прежнего Суллы мелькнул в его измученных болью глазах.

— Никто не вправе критиковать тебя! — воскликнул Лукулл. — Ты отдал Риму все.

— Да. Это правда. И я не отрицаю, что было тяжело. Но, дорогой мой мальчик, если бы я не отказывал себе все эти годы, я и наполовину не радовался бы нынешним излишествам.

— Я могу понять, в чем привлекательность этого, — сказал Лукулл, следя взглядом за изящной девочкой, только-только распускающимся бутончиком, которая нагая танцевала в солнечных лучах для Суллы за окном его кабинета.

— Ведь тебе нравятся молоденькие, да? — хихикнул Сулла, наклонился, взял Лукулла за руку. — Подожди, досмотри ее танец до конца. А потом можешь с ней погулять.

— Что ты сделал с их мамашами?

— Ничего. Я просто их купил у мамаш.

Лукулл остался. С тех пор он часто навещал Суллу. Но в марте, когда страсти совсем оставили Суллу, с ним стало очень трудно управляться, даже Метробию и Валерии, которые научились действовать сообща.

Валерия даже не поняла, как это получилось, но она оказалась беременной. Она надеялась, что ребенок от Суллы, но не могла сообщить об этом супругу и с ужасом думала о том дне, когда ее положение уже нельзя будет скрыть. Это случилось в конце года, когда Лукулл принес несколько странных грибов, привезенных им из Африки, и узкий круг друзей, включая Валерию, съели их. Как какой-то кошмарный сон, она смутно помнила, что все присутствующие мужчины по очереди, от Суллы до Сорекса, брали ее, и даже Метробий принял в этом участие. Это был единственный случай, который мог стать причиной беременности. И с тех пор как она осознала этот ужасающий результат, страх не покидал ее.

Вспышки раздражения Суллы были кошмаром для всех. Он часами кричал, злился на всех, его приходилось удерживать, чтобы он не убил всех, кто встречался на его пути, от детей, бывших игрушками для его друзей, до старых прачек и уборщиц. Поскольку Сулла всегда находился в компании своих сторонников, те, кто удерживал его, очень хорошо понимали, что подвергают себя опасности.

— Ему нельзя разрешать убивать людей! — кричал Метробий.

— О, если бы он примирился с тем, что с ним происходит! — плача, жаловалась Валерия.

— Тебе сейчас самой плохо, госпожа.

Неосмотрительно было с его стороны произносить это таким добрым голосом. Тотчас последовала история беременности. Метробий тоже помнил случай с грибами.

— Кто знает? — смеясь, сказал Метробий. — Я еще могу зачать ребенка! Мой шанс — один из четырех.

— Из пяти.

— Из четырех, Валерия. Ребенок не может быть от Суллы.

— Он меня убьет!

— Оставь все, как есть, и ничего не говори Сулле, — твердо сказал Метробий. — Будущее неизвестно.

Вскоре после этого печень Суллы так разболелась, что не давала ему покоя. День и ночь бродил он по длинному атрию. Он не мог ни сесть, ни лечь, чтобы отдохнуть. Его единственным утешением было полежать в беломраморной ванне. Он лежал там, пока не начинался новый приступ, и тогда он опять ходил, ходил, ходил по атрию. Он стонал и скулил, подбегая к стене, и его нужно было хватать, чтобы он не бился головой о стену, — такой невыносимой была пытка.

— Этот дурак, который по утрам выносит его горшок, начал всем рассказывать, что Луция Корнелия съедают изнутри черви, — возмущенно сообщил Тукций Метробию и Валерии. — Честно говоря, невежество большинства людей относительно того, как функционирует человеческий организм и что такое болезнь, приводит меня в отчаяние! До того, как эти боли начались, Луций Корнелий пользовался отхожим местом. Но теперь он вынужден пользоваться ночным горшком. Содержимое горшка кишит червями. Вы думаете, я могу убедить слуг, что черви естественны, что они есть у всех, что они живут у нас в кишечнике всю нашу жизнь? Нет!

— И черви нас не едят? — прошептала Валерия, побелев, как мел.

— Только то, что мы съели, — объяснил Тукций. — Нет сомнения, в следующий раз, когда я приеду в Рим, я и там услышу эту историю. Слуги — самые лучшие разносчики сплетен.

— Думаю, ты успокоил меня, — сказал Метробий.

— Я не собираюсь вас успокаивать, я только хочу, чтобы вы не верили россказням слуг. Реальность достаточно серьезна. Его моча слаще меда, а кожа пахнет спелыми яблоками.

Лицо Метробия исказилось в гримасе:

— Ты пробовал на вкус его мочу?

— Да, пробовал, но только после того, как выполнил старый трюк, который мне показала знахарка, когда я еще был ребенком. Я выставил на солнце немного его мочи на тарелке, и насекомые слетелись на нее. Это означает, что в моче Луция Корнелия содержится концентрированный мед.

— И он худеет почти на глазах, — добавил Метробий.

Валерия снова ахнула:

— Он умирает?

— Да, — сказал Луций Тукций. — Кроме меда, в моче, — я не знаю, что это значит, только знаю, что это смертельно, — его печень больна. Слишком много вина.

В черных глазах Метробия блеснули слезы. Актер сморгнул их. Губы его дрожали.

— Этого следовало ожидать, — вздохнув, сказал он.

— Что нам делать? — спросила жена.

— Только ждать, госпожа.

Вместе они проводили взглядом Луция Тукция, который отправился к своему пациенту. Потом Метробий произнес печальные слова голосом, в котором не было и следа печали:

— Так много лет я любил его. Однажды, очень давно, я попросил его, чтобы он позволил мне всегда быть с ним, даже если это означает, что моя жизнь из вполне благополучной превратится в тяжелую. Он не разрешил.

— Он слишком любил тебя, — сентиментально сказала Валерия.

— Нет! Он любил идею своего патрицианского рождения. Он знал, куда идет, а то, куда он шел, значило для него намного больше, чем я. — Метробий повернулся и с изумлением посмотрел на Валерию. — Неужели ты еще не поняла, что разные люди по-разному понимают любовь и что твоя любовь может остаться безответной? Я никогда не винил его. Как я мог его винить, когда я не на его месте? И наконец, после того как он столько раз отсылал меня прочь, он признал меня перед своими коллегами. «Мой мальчик»! Я готов снова вынести все, чтобы только услышать, как он говорит эти слова таким людям, как Ватия и Лепид.

— Он не увидит моего ребенка.

— Сомневаюсь, что он успеет увидеть тебя располневшей, госпожа.

Ужасный приступ боли прошел. Но возникла другая проблема. Она касалась финансового положения Путеол. Этот город был расположен недалеко от Мизен. Там всем заправляли Гранин, которые несколько поколений подряд были его банкирами и корабельными магнатами. Гранин считали себя хозяевами города. Ничего не зная о невоздержанности Суллы — не говоря уж о его болезнях, — один из городских чиновников явился на виллу бывшего диктатора и попросил аудиенции. Его жалоба, как сообщил управляющий, заключалась в том, что некий Квинт Граний задолжал городской казне огромную сумму, но отказывается вернуть деньги. Не может ли Сулла помочь?

Хуже имени, чем «Граний», для ушей Суллы было разве что «Гай Марий». И действительно, существовали тесные кровные и брачные узы между Мариями и Гратидиями, а также между Туллиями из Арпина и Граниями из Путеол. Первая жена Гая Мария происходила из рода Граниев. По этой причине несколько Граниев оказались в проскрипционных списках, а те Гранин, которые избежали проскрипций, держались очень тихо, боясь, что Сулла вспомнит об их существовании. Среди этих удачно избежавших гонения находился и Квинт Граний, который теперь содержался под арестом на вилле Суллы. Сторонники Суллы доставили его туда.

— У меня нет денег, — упрямо твердил Квинт Граний, и весь вид его говорил о том, что он будет стоять на своем.

Сидя в курульном кресле в toga praetexta и приняв величественную позу, Сулла свирепо смотрел на него.

— Ты сделаешь так, как тебе велят магистраты Путеол! Ты заплатишь! — сказал он.

— Нет, не заплачу! Пусть Путеолы судят меня законным судом и проведут расследование, как и полагается, — возразил Квинт Граний.

— Плати, Граний!

— Нет!

Вспыльчивость Суллы, которая теперь проявлялась по любому поводу, вдруг прорвалась. Сулла вскочил с кресла, трясясь от ярости и сжав кулаки.

— Плати, Граний, или я прикажу задушить тебя — здесь и сейчас!

— Ты был диктатором Рима, — с презрением проговорил Квинт Граний, — но теперь у тебя власти приказывать мне не больше, чем у любого другого! Возвращайся к своим кутежам и оставь Путеолы самостоятельно справляться со своими делами!

Сулла открыл рот, чтобы отдать распоряжение задушить Гранин, но не произнес ни звука. Волна слабости и тошноты накатила на него. Он покачнулся, с трудом выпрямился и посмотрел на своих приближенных.

— Задушите его! — прошептал он.

Никто не успел шевельнуться, как рот Суллы опять открылся. Оттуда хлынула кровь, она растеклась по полу — алый фонтан ударил на большом расстоянии от того места, где стоял Сулла, издавая странные звуки. Последние капли упали на белоснежные складки тоги. Потом Сулла вдруг странно рыгнул и, выдав еще одну кровавую струю, медленно опустился на колени. Люди принялись разбегаться, крича от ужаса. Они удирали куда глаза глядят, но только не к Сулле, которого, как они были убеждены, заживо поедали черви.