Доколе длится свет (сборник) Кристи Агата
– Она стояла все так же. Я вспомнил. Я отодвинул ее и тогда увидел пятно. Ковер унесли в чистку, сэр. Поэтому здесь голые доски.
Пуаро кивнул.
– Понятно, – проговорил он. – Благодарю вас.
Он сунул в руку слуги хрустящую бумажку.
– Спасибо, сэр.
– Пуаро, – сказал я, когда мы вышли на улицу, – эта деталь насчет ширмы – она в пользу Рича?
– Это еще одна улика против него, – с сожалением отозвался Пуаро. – Ширма загораживала сундук. Она же скрывала и пятно на ковре. Рано или поздно кровь должна была просочиться сквозь дерево и образовать на ковре пятно. В тот момент ширма помешала его обнаружить. Да, но в этом деле есть кое-что, чего я не могу понять. Слуга, Гастингс, этот слуга.
– А что слуга? Он вроде бы вполне смышленый малый.
– Именно, как вы говорите, вполне смышленый. В таком случае мыслимо ли, чтобы майору Ричу не пришло в голову, что слуга обязательно обнаружит тело утром? Непосредственно после убийства у него не было времени что-либо сделать – это ясно. Он запихивает тело в сундук, заслоняет ширмой, и весь вечер ему остается только надеяться на лучшее. Но после того, как гости ушли? Разумеется, ему самое время избавиться от тела.
– Вероятно, он надеялся, что слуга не заметит пятна?
– Вот это, mon ami[17], полная нелепость. Пятно на ковре – это первое, что хороший слуга должен был бы заметить. А майор Рич отправляется спать, храпит себе как ни в чем не бывало и не думает ничего предпринимать. Очень уж все странно и интересно.
– А Кертисс мог видеть пятна, когда менял пластинки накануне вечером? – предположил я.
– Вряд ли. Как раз в том месте от ширмы падала бы густая тень. Нет, но я начинаю понимать. Да, смутно начинаю кое-что видеть.
– Что видеть? – нетерпеливо спросил я.
– Скажем, возможность дать другое объяснение происшедшему. Наш следующий визит может пролить свет на все дело.
Наш следующий визит был к врачу, который осматривал тело.
Его показания свелись к простому повторению того, что он уже сказал официальному следствию. Убитый был заколот в сердце тонким длинным ножом наподобие стилета. Нож остался в ране. Смерть наступила мгновенно. Нож принадлежал майору Ричу и лежал обычно на письменном столе. Доктор не обнаружил на нем никаких отпечатков пальцев. Их либо стерли, либо держали нож платком. Что касается времени – любое время от семи до девяти вечера кажется приемлемым.
– Не мог он быть убит, скажем, после полуночи? – спросил Пуаро.
– Нет. Это я могу утверждать. В десять часов самое позднее, но очевидные показания на период с семи тридцати до восьми.
– Все-таки есть вторая возможная версия, – сказал Пуаро, когда мы вернулись домой. – Интересно знать, вы ее видите, Гастингс? Я лично вижу ее вполне отчетливо, и мне не хватает лишь одной детали, чтобы дело окончательно прояснилось.
– Нечего и пытаться, – признался я. – Я сдаюсь.
– Но постарайтесь, Гастингс. Сделайте усилие.
– Ну хорошо, – начал я. – В семь сорок Клейтон еще жив и здоров. Последний, кто видел его в живых, – это Рич…
– Так мы предполагаем.
– Да, разве это не так?
– Вы забываете, mon ami, что майор Рич это отрицает. Он настаивает на том, что к его возвращению Клейтон уже ушел.
– Но слуга говорит, что слышал бы, как захлопнулась дверь, если бы Клейтон ушел. К тому же если Клейтон ушел, то когда он вернулся? Он не мог возвратиться после полуночи, потому что врач категорически заявляет, что за два часа перед тем он уже был мертв. Остается лишь одна возможная версия.
– Да, mon ami? – заинтересовался Пуаро.
– То, что за те пять минут, которые Клейтон провел один в гостиной, кто-то другой вошел и убил его. Но и тут возникает то же самое возражение. Только имея ключ, этот другой мог войти без ведома слуги, и точно так же, уходя, убийце пришлось бы захлопнуть дверь, и слуга бы услышал.
– Вот именно, – подхватил Пуаро. – И следовательно…
– И следовательно, ничего, – заключил я. – Я не вижу никакого другого решения.
– Жаль, – пробормотал Пуаро. – На самом деле все так же ясно, как голубые глаза мадам Клейтон.
– Вы вправду уверены…
– Я ни в чем не уверен до тех пор, пока не имею доказательств. Одно маленькое доказательство позволит мне убедиться окончательно.
Он взял телефонный аппарат и сделал звонок инспектору Джеппу в Скотленд-Ярд.
Спустя двадцать минут мы уже стояли перед столом, на котором были кучками разложены несколько предметов. Они представляли собой содержимое карманов убитого.
Среди них были носовой платок, горсть мелочи, бумажник с тремя фунтами и десятью шиллингами, пара счетов и потертая фотография Маргариты Клейтон. Имелись тут также складной перочинный ножик, ручка с золотым пером и довольно увесистый деревянный инструмент.
Именно к последнему предмету и устремился Пуаро. Он развинтил его, и наружу выпало несколько маленьких насадок и лезвий.
– Видите, Гастингс, вот буравчик и все остальное к нему. А! Должно быть просверлить им пару отверстий в стенке сундука было делом нескольких минут.
– Те отверстия, которые мы видели?
– Именно.
– Вы хотите сказать, что их проделал сам Клейтон?
– Mais oui, mais oui![18] На какую мысль наводят вас те отверстия? Они явно сделаны не для того, чтобы сквозь них смотреть, поскольку просверлены в задней стенке сундука. Для чего же они тогда? Очевидно, для притока воздуха? Но вы не станете делать отдушин для трупа, значит, ясно, что их проделал не убийца. Они говорят об одном и только об одном – о том, что человек собирался спрятаться в сундуке. И если принять такую гипотезу, дело тотчас проясняется. Мистер Клейтон ревнует свою жену к Ричу. Он разыгрывает старый-престарый трюк с мнимым отъездом. Он дожидается, пока Рич выйдет из дому, затем добивается, чтобы его впустили, остается один в гостиной, чтобы написать записку, быстро просверливает эти отверстия и прячется в сундук. Его жена должна прийти туда этим вечером. Возможно, Рич отделается от остальных гостей, а может быть, она останется после того, как другие уйдут, или сделает вид, что уходит, и вернется. Как бы то ни было, Клейтон будет знать. Все, что угодно, лучше, чем терзаться ужасными муками подозрений.
– Значит, вы хотите сказать, что Рич убил его после того, как все ушли? Но врач утверждал, что это невозможно.
– Вот именно. Теперь вам понятно, Гастингс, что его должны были убить в течение вечера.
– Но ведь все находились в комнате!
– Несомненно, – веско произнес Пуаро. – Чувствуете, как хорош замысел? «Все находились в комнате». Какое алиби! Какое sangfroid – какое хладнокровие, какая дерзость!
– Я все еще не понимаю.
– Кто заходил за ту ширму, чтобы завести патефон и поменять пластинки? Вспомните, патефон стоит бок о бок с сундуком.
Все остальные танцуют – музыка играет. А тот, кто не танцует, поднимает крышку сундука и вонзает только что спрятанный в рукав нож в тело прячущегося человека.
– Невозможно! Этот человек вскрикнул бы.
– Нет, если его сперва опоили.
– Опоили?
– Да. С кем Клейтон пропустил по стаканчику в семь тридцать? А! Теперь вы понимаете. Кертисс! Кертисс возбудил в душе Клейтона подозрения в отношении его жены и Рича. Кертисс предложил этот план – выдумать отъезд в Шотландию, укрыться в сундуке и в качестве последнего штриха – заслонить сундук ширмой. Не для того, чтобы Клейтон мог приподнять крышку и перевести дух, – нет, с тем, чтобы он, Кертисс, мог незаметно открыть сундук. Если бы Рич заметил, что ширма стоит не на месте, и передвинул бы ее обратно – пусть, ничего страшного, он может сочинить и другой план. Клейтон прячется в сундук, слабый наркотик, которым опоил его Кертисс, начинает действовать. Клейтон впадает в бессознательное состояние. Кертисс поднимает крышку и закалывает его, а патефон продолжает себе играть «Провожал я домой мою малышку».
Я наконец обрел дар речи:
– Но зачем? Зачем?
Пуаро пожал плечами:
– Зачем мужчине в себя стрелять? Зачем двое итальянцев дрались на дуэли? Кертисс – человек замкнутый, страстного темперамента. Он возжелал Маргариту Клейтон. Если бы он убрал с дороги ее мужа и Рича, она, как он надеялся, обратила бы свой благосклонный взгляд на него.
И в задумчивости он добавил:
– Эти искренние, как дитя, женщины… они очень опасны. Но, mon Dieu! Как артистично все выполнено – шедевр, да и только! Такого человека мне даже жаль отправлять на виселицу. Я и сам, может быть, гениален, но я способен признать гения в другом. Превосходное убийство, mon ami. ЭТО говорю вам я, Эркюль Пуаро. Превосходное убийство. Epatant!
Доколе длится свет
«Форд» тяжело подпрыгивал на ухабах, и горячее африканское солнце палило нещадно. По обеим сторонам этой так называемой дороги тянулась беспрерывная заросль деревьев и кустарника, далеко, насколько хватало глаз, расстилаясь плавной чередой мерно восходящих и ниспадающих волн неяркой, густой желто-зеленой листвы, поражающей своей странной, апатичной недвижностью. Голоса немногих птиц прорезали сонную тишину. Один раз дорогу перед самой машиной ручейком перетекла змея, с волнистой легкостью ускользнув от попытавшегося было задавить ее шофера. Другой раз из кустов выступил местный житель, величавый и осанистый, позади него шла женщина с ребенком, туго привязанным к ее широкой спине, чудесным образом держащая на голове весь свой домашний скарб, включая даже сковороду.
Джордж Кроузер не преминул указать на все эти вещи своей жене, которая отвечала ему односложно, с раздражавшим его невниманием.
«Все думает об этом малом», – сердито заключил он. Так он имел обыкновение именовать про себя первого мужа Дайдры Кроузер, убитого в первый год войны. Да, да, несомненно, убитого во время кампании против немцев в Западной Африке. Должно быть, естественно, что она помнит о нем. Он украдкой бросил взгляд на жену – на белокурые волосы, на бело-розовый, гладкий овал ее щек; на ее округлые формы, вероятно, ставшие немного более пышными с тех давних пор, когда она покорно позволила ему обручиться с нею, но затем, поддавшись душевному смятению первых дней войны, внезапно отвергла его и, по военному времени, спешно обвенчалась с этим своим тощим загорелым красавчиком, Тимом Ньюджентом.
Что ж, тот малый погиб – погиб самым геройским образом, а он, Джордж Кроузер, женился на девушке, которую всегда желал получить в жены. Она тоже была к нему привязана; да и как могло быть иначе, если он был готов исполнить всякое ее желание и вдобавок имел на это деньги! Он с некоторым самодовольством подумал о недавнем подарке, который сделал ей в Кимберли, где благодаря своей дружбе с некоторыми из директоров фирмы «Де Бирс» ему удалось приобрести бриллиант, который в обычном случае даже не попал бы на рынок, – камень, замечательный не столько своими размерами, сколько изумительным и редким оттенком насыщенного янтарного цвета, подобного цвету старинного золота, бриллиант, какой вряд ли находят даже раз в сто лет. И как описать взгляд, которым она одарила его тогда! Где дело касается бриллиантов, все женщины одинаковы.
Насущная потребность держаться обеими руками, чтобы не вылететь из машины, вернула Джорджа Кроузера к действительности. С вполне понятным раздражением человека, являвшегося обладателем двух «Роллс-Ройсов» и уже обкатавшего их на лучших трассах цивилизованного мира, он, должно быть, раз в пятнадцатый воскликнул:
– Боже милосердный, что за машина! Что за дорога! – И сердито продолжал: – Где, черт побери, эта табачная плантация? Мы выехали из Булавайо уже больше часа назад.
– Невесть где в Родезии, – непроизвольно сорвалось с губ Дайдры.
Но их кофейного цвета шофер, будучи спрошен, ободряюще заверил, что цель их путешествия предстанет перед ними буквально за следующим поворотом дороги.
Управляющий хозяйством, мистер Уолтерс, поджидал их, стоя на веранде, дабы принять гостей с почетом, которым Джордж Кроузер был обязан своему высокому положению в корпорации «Union Tobaco». Он представил им свою невестку, которая препроводила Дайдру по темному и прохладному внутреннему коридору в спальную комнату, где та могла наконец снять с себя вуаль, которой всегда предусмотрительно прикрывала лицо, когда ей случалось ездить в машине. Дайдра, с присущей ей ленивой грацией вынимая из волос заколки, окинула взглядом безобразно голые беленые стены комнаты. Здесь ни намека на роскошь, и Дайдра, неравнодушная к комфорту, как кошка к сливкам, слегка поежилась. Прямо перед ней на стене красовалась надпись. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»[19] – вопрошала она, и Дайдра, насладившись сознанием того, что данный вопрос не имеет к ней никакого отношения, повернулась, готовая следовать за своей робкой и молчаливой провожатой. Она оглядела ее фигуру, отметив про себя, впрочем, без всякой тени злорадства, раздавшиеся бедра и дешевое хлопчатобумажное платье, которое было той совсем не к лицу. И с чувством спокойного удовлетворения перевела взгляд на собственное изысканное, дорогостоящее в своей простоте французское белое платье. Красивая одежда, в особенности если она была надета на ней самой, доставляла ей чисто эстетическое удовольствие.
Мужчины ожидали ее.
– Вам в самом деле не наскучит обходить с нами все это хозяйство, миссис Кроузер?
– Нисколько. Я никогда не бывала на табачной фабрике.
Они сошли с веранды в недвижный зной родезийского дня.
– Здесь у нас молодые сеянцы; мы их, как положено, высаживаем. Видите ли…
Голос управляющего монотонно гудел, перебиваемый резкими, отрывистыми вопросами ее мужа – объем выработки, маркировка, проблемы использования труда цветного населения. Она перестала слушать.
Это была Родезия, страна, которую любил Тим и в которую он вместе с ней должен был уехать по окончании войны. Если бы его не убили! Как и всегда, при этой мысли ее волной захлестнуло возмущение. Два кратких месяца – вот и все, что у них было. Два месяца счастья, если можно было назвать счастьем этот смешанный с болью восторг. Да и совместимы ли вообще любовь и счастье? Разве тысячи мук не терзают сердце любящего? Ее жизнь была такой насыщенной в тот краткий период, но ведомы ли ей были покой, свобода, мирное довольство – все то, что она имела теперь? И впервые она призналась самой себе с неохотой, что все, вероятно, сложилось к лучшему.
«Мне бы вряд ли понравилось жить здесь. Я не способна была бы сделать Тима счастливым. Быть может, даже разочаровала бы его. Джордж меня любит, я тоже к нему привязана, и он очень, очень нежно ко мне относится. Стоит только вспомнить тот бриллиант, который он на днях для меня купил». При этой мысли Дайдра даже прикрыла веки от наслаждения.
– Вот здесь мы нанизываем листья для просушки. – Уолтерс подвел их к невысокому длинному навесу.
На полу под ним были сложены огромные охапки зеленых листьев, и черные «ребята», одетые в белые рубашки, сидели вокруг них на корточках, выбирая и отбрасывая их ловкими пальцами, сортируя по размеру и с помощью грубых игл нанизывая вереницей на длинную бечеву. Они работали с веселой ленцой, обмениваясь между собою жестами и сверкая белыми зубами в улыбке.
– А вот тут…
Они прошли под навесом и вновь вынырнули на свет там, где были развешаны длинные гирлянды листьев, сушившихся на солнце. Тонкого обоняния Дайдры коснулся слабый, почти неуловимый, витавший в воздухе аромат.
Уолтерс повел их к другим навесам, под которыми табак, иссушенный поцелуями солнца до бледно-желтого цвета, подвергался дальнейшей обработке. Здесь казалось темней из-за висевших над головою коричневых кип, готовых рассыпаться в пыль при всяком неловком прикосновении. Запах был сильнее, он почти подавлял все иные ощущения, как почудилось Дайдре, и внезапно ею овладел неведомый страх, безотчетный ужас, заставивший ее вырваться из этого пугающего, напитанного запахом мрака на солнечный свет. Кроузер заметил ее бледность.
– Что случилось, дорогая, тебе нехорошо? Вероятно, это солнце. Может, тебе не стоит ходить с нами по плантациям, а?
Уолтерс засуетился. Лучше бы миссис Кроузер вернуться в дом и отдохнуть. Он окликнул стоявшего неподалеку человека.
– Мистер Арден – миссис Кроузер. Миссис Кроузер немного утомилась от зноя, Арден. Вы не проводите ее в дом?
Ее минутное головокружение уже проходило. Дайдра шла рядом с Арденом. Она едва ли даже успела взглянуть на него.
– Дайдра!
Ее сердце глухо стукнуло и словно остановилось. Только один человек умел так произносить ее имя, с чуть заметным ударением на первом слоге, отчего оно звучало как ласка.
Она повернулась и впилась взглядом в стоявшего рядом мужчину. Его лицо было почти черно от загара, он ходил прихрамывая, и на щеке, обращенной к ней, виднелся длинный, уродующий его лицо шрам. Но она узнала его.
– Тим!
Они, как ей показалось, целую вечность молча, с дрожью смотрели друг на друга, потом, невесть как и почему, очутились друг у друга в объятиях. Время для них обратилось вспять. Наконец они оторвались друг от друга, и Дайдра, сама сознавая, как глупо звучит ее вопрос, произнесла:
– Значит, ты не умер?
– Нет, должно быть, со мною спутали какого-то другого беднягу. Я был сильно контужен, но очнулся, и мне удалось заползти в кусты. После того в течение нескольких месяцев я не соображал, что происходит, но меня выходило одно дружественное племя, и в конце концов я вновь обрел разум, и мне удалось вернуться в цивилизованный мир. – Он чуть помедлил. – Я узнал, что ты уже полгода как вышла замуж.
– О, Тим, пойми, пожалуйста, пойми меня! – воскликнула Дайдра. – Это было так ужасно, мое одиночество – и бедность. Рядом с тобой бедность не страшила меня, но, оказавшись одна, я была не в силах вынести этого убожества.
– Все правильно, Дайдра, я понял. Я помню, как тебя всегда тянуло к денежным мешкам. Однажды я отвоевал тебя у них, но во второй раз у меня уже не хватило на это мужества. Ты же видишь, я стал совершенной развалиной и едва могу ходить без костыля, к тому же этот шрам…
Она пылко перебила его:
– Ты думаешь, для меня это имело бы значение?
– Нет, знаю, что не имело бы. Я был глупцом. Но, видишь ли, некоторым женщинам трудно бывает с этим мириться. Я решил, что мне надо взглянуть на тебя. Если я увижу, что ты счастлива, если пойму, что тебе хорошо с Кроузером, что ж, тогда я останусь умершим. Мне удалось тебя увидеть. Ты садилась в большой автомобиль. На тебе были какие-то чудесные темные меха – я никогда бы не смог подарить тебе такие, даже если бы стер себе работой руки до костей, – и ты выглядела вполне счастливой. Во мне уже не осталось тех сил и мужества, той веры в себя, какие были у меня до войны. Я видел себя, искалеченного и бесполезного, едва способного заработать на хлеб для нас обоих, а ты казалась такой красивой, Дайдра, королевой среди всех женщин, достойной купаться в мехах и драгоценностях, в прелестных нарядах, – во всей той роскоши, которую мог дать тебе Кроузер. Это и… Да, та боль, которую я испытал, увидев вас вместе, заставила меня принять решение. Все считали меня погибшим. Таковым я и должен был оставаться.
– Боль! – тихо повторила Дайдра.
– Да, будь оно все проклято, Дайдра, это причиняет боль! Я вовсе не виню тебя. Нисколько. Но это больно.
Они оба умолкли. Потом Тим повернул к себе ее лицо и поцеловал с какой-то новой нежностью.
– Но теперь все уже позади, родная. Осталось решить, как нам сказать обо всем Кроузеру.
– О! – Она неожиданно отпрянула. – Я не думала… – Она осеклась, заметив, что Кроузер вместе с управляющим появились из-за поворота дорожки. Поспешно отвернувшись, она шепнула: – Ничего не делай пока. Предоставь это мне. Я должна его подготовить. Где мы сможем встретиться завтра?
Ньюджент на минуту задумался.
– Я мог бы приехать в Булавайо. Как насчет кафе рядом со Стэндард Банком? В три часа там будет совершенно пусто.
Дайдра коротко кивнула в знак согласия и, повернувшись спиной к нему, пошла навстречу приближавшимся мужчинам. Тим Ньюджент, слегка нахмурившись, смотрел ей вслед. Что-то в ее поведении смутило его.
Всю дорогу домой Дайдра была очень молчалива. Сославшись на свой мнимый «перегрев на солнце», она пыталась обдумать, как ей дальше быть. Как сказать мужу? И как он это примет? Ею овладела странная апатия, и все сильнее ее охватывало желание как можно дольше оттягивать решающее объяснение. Завтра будет в самый раз. До трех часов у нее уйма времени.
Гостиница оказалась неуютной. Их комнаты располагались на нижнем этаже и выходили окнами во внутренний двор. Дайдра стояла, вдыхая душный вечерний воздух, и с отвращением оглядывала безвкусную обстановку. Ей вспомнилась непринужденная роскошь Монктон-Корта посреди хвойных лесов Суррея. Когда служанка наконец оставила ее одну, Дайдра медленно подошла к своей шкатулке с драгоценностями и долго не могла отвести взгляд от золотистого бриллианта в своей ладони.
Она почти насильно заставила себя положить его назад в шкатулку и резко захлопнула крышку. Завтра утром она скажет Джорджу.
Спала она плохо. Под тяжелыми складками москитной сетки было ужасно душно. Пульсирующая темнота вокруг то и дело оживала писком москитов, которых она уже научилась не бояться. Дайдра проснулась бледная и разбитая. Невозможно начинать разговор в такую рань!
Все утро она пролежала, отдыхая, в этой маленькой тесной комнатушке. Наступившее время ленча привело ее в смятение. Когда они пили кофе, Джордж Кроузер предложил ей съездить с ним в Матопос.
– У нас еще полно времени, если сейчас же выедем.
Дайдра покачала головой, пожаловавшись на мигрень. «Все складывается само собой, – подумала она про себя. – Я не могу решать это дело наспех. В конце концов, днем больше, днем меньше, какая разница? Я объясню Тиму».
Она помахала на прощание Кроузеру, с грохотом отъезжавшему на побитом «Форде». Затем, глянув на часы, медленно направилась к месту встречи.
Кафе в этот час опустело. Они уселись за столик и заказали себе неизменного чаю, которым в Южной Африке утоляют жажду в любое время дня и ночи. Оба не произнесли ни слова, пока официантка не подала им чашки и не скрылась в свою цитадель за розовой занавеской. Тогда Дайдра подняла глаза и вздрогнула, встретив его взгляд, полный пристального внимания.
– Дайдра, ты сказала ему?
Она покачала головой и облизала сухие губы, пытаясь подобрать слова, которые не желали находиться.
– Почему нет?
– Не нашла подходящего случая, не было времени.
Она и сама услышала, как неубедительно и неловко прозвучал ее ответ.
– Не то. Все не то. Дело в чем-то другом. Мне показалось еще вчера. Сегодня я это вижу. Что такое, Дайдра?
Она молча покачала головой.
– Есть какая-то причина, по которой ты не хочешь уходить от Джорджа Кроузера, по которой ты не хочешь вернуться ко мне. В чем она?
Тим был прав. Она поняла, когда он сказал об этом, поняла с внезапным жгучим стыдом, но ясно, без тени сомнения поняла. А он все смотрел на нее испытующим взглядом.
– Дело ведь не в том, что ты любишь его! Нет. Здесь нечто другое.
«Вот сейчас ему станет ясно! – подумала она. – О, не дай бог!»
Он вдруг побледнел.
– Дайдра – неужели… неужели ты ждешь ребенка?
Эта спасительная мысль, которую он сам ей подсказал, вспышкой зажглась у нее в голове. Чудесный выход! Медленно, словно против собственной воли, она наклонила голову.
Она услышала его учащенное дыхание, затем его голос, охрипший и громкий:
– Это… меняет дело. Я не знал. Нам придется найти другой выход. – Он перегнулся через стол и взял ее за обе руки. – Дайдра, дорогая моя, никогда не думай, даже не думай никогда, что ты в чем-то виновата. Что бы ни случилось, помни об этом. Мне следовало сразу объявиться, когда я вернулся в Англию. Я побоялся, и теперь я сам должен сделать что возможно, чтобы поправить дело. Слышишь? Что бы ни случилось, не переживай, милая. Тут нет твоей вины.
Он по очереди прижался губами к обеим ее рукам. Потом она сидела в одиночестве, глядя на нетронутый чай. И, как ни странно, перед ее глазами стояло лишь одно – празднично расцвеченная надпись на выбеленной стене. Слова словно срывались оттуда, вонзаясь в нее. «Какая польза человеку…» Она поднялась, расплатилась за чай и вышла.
Джордж Кроузер по возвращении домой был встречен известием, что жена просила ее не беспокоить. У нее сильнейшая мигрень, заявила служанка.
В девять часов на следующее утро он вошел в ее спальню. Лицо его было серьезно. Дайдра сидела в постели. Она выглядела бледной и осунувшейся, но глаза ее горели.
– Джордж, мне надо сказать тебе кое-что, нечто ужасное…
Он резко перебил ее:
– Значит, ты уже слышала. Я опасался, что это может тебя расстроить.
– Расстроить меня?
– Ну да. Ты ведь вчера разговаривала с этим беднягой.
Он заметил, как медленно прижалась к сердцу ее рука, как затрепетали ее веки. Затем она тихо и торопливо произнесла каким-то пугающим голосом:
– Я ни о чем не слышала. Скажи мне скорее.
– Я подумал…
– Говори же!
– Там, на табачной плантации. Тот парень застрелился. Похоже, его сильно покалечила война, с нервами было неладно. Никакой другой причины не видно.
– Он убил себя – под тем темным навесом, где висел табак. – В ее голосе звучала убежденность, взгляд стал тусклым, как у лунатика: перед ее глазами встало видение – в пахучей душной темноте распростертое тело с револьвером в руке.
– И ведь надо же! Именно там тебе вчера стало дурно. Странное дело!
Дайдра не отвечала. Ей привиделась другая картина – столик с чайным прибором и женщина, склонившая голову перед ложью.
– Да, война за многое в ответе, – проговорил Кроузер, потянувшись за спичками, и, старательно попыхивая, принялся раскуривать трубку.
Крик жены застал его врасплох:
– Ах! Не надо, не надо! Я не могу переносить этого запаха!
Он с мягким изумлением уставился на нее.
– Дорогая моя девочка, нельзя так нервничать. В конце концов, тебе никуда не деться от запаха табака. Он будет с тобой везде.
– Да, везде! – Ее губы медленно скривились в улыбке, и с них тихо сорвались слова, которых ему не удалось разобрать, – слова, которым суждено было стать первой эпитафией на смерть Тима Ньюджента: «Я буду помнить, доколе длится свет, и не забуду, когда сойду во тьму».
Ее глаза расширились, следя за восходящей спиралью дыма, и тихим, лишенным выражения голосом она повторила:
– Везде, везде.
Читать бесплатно другие книги:
