Доколе длится свет Кристи Агата

Дом его грез

Это рассказ о Джоне Сегрейве – о жизни его, которая не удалась, о любви, в которой он потерпел неудачу; о его снах и о смерти – и если в последних он обрел то, в чем обделен был первыми двумя, то и жизнь его в конечном счете, можно полагать, сложилась. Как знать?

Джон Сегрейв происходил из семьи, за последнее столетие постепенно пришедшей в упадок. Его предки со времен королевы Елизаветы владели землями, но позднее распродали все до последнего клочка своих владений. Было решено, что по крайней мере одному из отпрысков рода надлежит овладеть полезным мастерством добывания денег. И по иронии судьбы ее слепому выбору суждено было пасть на Джона.

Нелепо, что этому юноше с на редкость чувственным ртом и удлиненными темно-синими глазами, придававшими ему облик какого-то лесного существа – эльфа или фавна, – нелепо, что именно ему довелось оказаться принесенным на алтарь божества Финансов. Аромат земли, вкус морской соли на губах и открытое небо над головой – вот что было дорого Джону Сегрейву и с чем ему надлежало распроститься.

В восемнадцать лет он в качестве молодого клерка поступил на работу в крупный торговый дом. Семь лет спустя он все еще пребывал клерком, хотя уже не таким молодым, но во всем остальном статус его нимало не изменился. Среди качеств, которыми наделила его природа, явно отсутствовало то, что принято называть желанием добиться места под солнцем. Он был усерден, пунктуален, трудолюбив – поистине клерк, и ничего более.

А ведь он мог бы стать… только кем? Джон и сам затруднился бы ответить на этот вопрос, но он не мог избавиться от ощущения, что где-то, в какой-то иной жизни он мог бы достичь многого. Он обладал живым умом, энергичностью – качества, которых напрочь были лишены его трудяги-сослуживцы. Те любили Джона. Он располагал к себе беспечным дружелюбием, и вряд ли кому приходило в голову, что на самом деле Джон равным отношением ко всем ограждал себя от более тесных контактов с кем-либо одним.

Греза родилась в нем внезапно. Это не было детской фантазией, взращенной и развившейся с годами. Она пришла однажды летней ночью или скорее даже утром, и он очнулся от нее ошеломленный, жадно пытаясь удержать при себе беглянку, неуловимо, как все сны, ускользавшую из его сознания.

Он отчаянно старался удержать ее. Ее нельзя было упустить – никак нельзя, – Джон должен был запомнить тот Дом. Конечно же, это был тот Дом! Дом, который он так хорошо знал. Существовал ли он в действительности или просто привиделся ему в мечтах? Джон не помнил, но он, безусловно, знал его, знал прекрасно.

Неясный, серый свет раннего утра украдкой вползал в комнату. Было поразительно тихо. Лондон, усталый Лондон в половине пятого утра вкушал краткие мгновения покоя.

Джон Сегрейв лежал тихо, окутанный радостью, чудесным очарованием и прелестью своего сна. Как он изловчился запомнить его? Обычно сны улетучивались так быстро, проносились мимо, пока пробуждающееся сознание пыталось ухватить и задержать их неловкими пальцами. Но тут он успел! Он поймал этот сон в самый миг, когда тот был готов упорхнуть.

И в самом деле сон был замечательный! В нем был Дом и… – тут мысли его пришли в смятение, поскольку, едва задумавшись о сне, он понял, что не может вспомнить ничего, кроме этого Дома. Неожиданно, испытав даже легкое разочарование, он осознал, что Дом, в сущности, был ему совсем незнаком. Прежде он не являлся Джону даже в мечтах.

Дом был белый и стоял на возвышенном месте. Кругом росли деревья, голубые холмы виднелись вдалеке, но не окружение придавало Дому его особенное очарование, поскольку (и это составляло кульминацию, самую «суть» сна) Дом был прекрасен, странно и чуждо прекрасен сам по себе. Сердце Джона забилось чаще, когда он постарался заново воссоздать в памяти небывалую красоту того Дома.

Только наружную, разумеется, потому что он не был внутри. Об этом тогда не шло и не могло идти речи.

Позже, когда в разгоравшемся свете утра стали различимы сумрачные очертания его спальни-гостиной, настала пора пробудиться от чар. В конце концов, его сон, вероятно, не был так уж чудесен – или, может, все самое чудное, все значимое в нем все-таки скрылось от Джона, подшутив над цепкой хваткой его сознания? Белый дом, стоящий на возвышенности, – было бы от чего приходить в восторг, верно? Дом, как вспомнилось ему, был довольно большим, с множеством окон, и все шторы в них опущены – не оттого, что в нем не было людей, нет, но лишь потому (он был уверен в этом), что его обитатели еще не проснулись.

Джон рассмеялся над своими нелепыми фантазиями и вспомнил, что нынче вечером ужинает с мистером Веттерманом.

Мейзи Веттерман была единственной дочерью Рудольфа Веттермана и давно привыкла непременно получать то, чего желала. Явившись однажды с визитом в контору папы, она заметила Джона Сегрейва. Он принес тогда какие-то письма, которые понадобились ее отцу. Когда Джон вышел, она справилась о нем. Веттерман с готовностью рассказал:

– Один из сыновей сэра Эдварда Сегрейва. Старое доброе семейство, но сейчас едва сводят концы с концами. Этот парень никогда не повернет Темзу вспять. Конечно, он мне нравится, но из него ничего не выйдет. Никакой напористости.

Видимо, напористость была Мейзи безразлична. Это качество более ценилось ее родителем, нежели ею самой. Так или иначе, пару недель спустя она настояла на том, чтобы отец пригласил Джона Сегрейва к ним на ужин. Ужин должен был состояться в узком кругу – она с отцом, Джон Сегрейв и одна подруга, приехавшая к ней погостить.

Подруга не преминула отпустить по этому поводу несколько замечаний:

– Хочешь снять пробу, а, Мейзи? А потом папуля велит его упаковать и принесет домой из Сити своей дорогой дочурке в подарок – оплаченный и купленный уже по всем правилам.

– Аллегра! Это уже слишком!

Аллегра Керр рассмеялась:

– Ты привыкла удовлетворять свои прихоти, Мейзи, сама знаешь. Мне нравится эта шляпка, говоришь ты, она должна у меня быть! Если со шляпками так, то почему бы не с мужьями?

– Не говори чепухи. Я с ним еще и двух слов не сказала.

– Да. Но уже все решила, – заметила та. – Что тебя так пленило, Мейзи?

– Не знаю, – медленно протянула Мейзи Веттерман. – Он… он не такой, как все.

– Не такой? Как все?

– Да. Не могу тебе объяснить. Он по-своему красив, хотя дело даже не в этом. У него такой взгляд, будто он и не видит тебя. Честно сказать, я не поручусь, что он хотя бы раз взглянул на меня тогда у папы в конторе.

Аллегра усмехнулась:

– Старый трюк. Притворяется скромником.

– Аллегра, какая ты противная, в самом деле!

– Не расстраивайся, милая. Папа непременно купит курчавого барашка своей маленькой Мейзи.

– Я не хочу, чтобы все было так.

– Значит, любовь с большой буквы. Так тебе хочется?

– Разве он не может в меня влюбиться?

– Разумеется, может. Надеюсь, он так и сделает.

Аллегра улыбнулась, окидывая взглядом подругу. Мейзи Веттерман была невысокой, слегка склонной к полноте, с темными, хорошо подстриженными и искусно завитыми волосами. И без того от природы свежие краски ее лица были подчеркнуты наимоднейшими оттенками пудры и губной помады. Хорошенький белозубый ротик, темные глаза – небольшие и с огоньком, – нижняя часть лица и подбородок несколько тяжеловаты. Одета она была изящно.

– Да, – промолвила Аллегра, завершая свой осмотр. – Я просто в этом уверена. Ты и впрямь очень эффектно выглядишь, Мейзи.

Подруга взглянула на нее с недоверием.

– Серьезно, – подтвердила Аллегра, – честное слово! Но давай предположим – просто ради интереса, – предположим, что он этого не сделает. В смысле – не влюбится. Допустим, его привязанность будет искренней, но – платонической. Что тогда?

– Может, он мне вообще не понравится, когда я узнаю его лучше.

– Пожалуй. Но, с другой стороны, он ведь может и очень сильно понравиться тебе. А в таком случае…

Мейзи пожала плечами:

– Смею надеяться, у меня достаточно гордости…

– Гордость пригодна лишь на то, чтобы скрывать свои чувства, – прервала ее Аллегра, – но она не поможет тебе избавиться от них.

– Ну, тогда, – Мейзи вспыхнула. – Не понимаю, почему, в конце-то концов, не сказать об этом прямо. Я действительно очень хорошая партия. Я хочу сказать – с его точки зрения, дочь его начальника и вообще.

– Перспектива участия в делах фирмы и тому подобное, – живо подхватила Аллегра. – Да, Мейзи. Ты поистине дочь своего отца, все правильно. Я ужасно рада. Люблю, когда мои друзья сознают, кто они есть.

Едва уловимая насмешка в ее тоне привела Мейзи в замешательство.

– Ты невыносима, Аллегра.

– Но полезна для стимула, милая. Для этого я тебе и нужна здесь. Ты же знаешь, я изучаю историю, и мне всегда было любопытно, почему придворному шуту так охотно все дозволяли? Теперь, когда мне самой довелось им стать, я вижу, в чем дело. Не такая уж плохая роль, скажу тебе, – надо же было мне к чему-то себя приспособить. Чем я была? Гордая и без гроша, как героиня романчика, из хорошей семьи и без путного образования. «Что тебе делать, девица? – Бог весть, – был ответ». Этакая бедная родственница, готовая обходиться без камина в своей комнатушке и охотно берущаяся за всякую случайную работу и поручения типа «помоги-ка кузине такой-то, милочка». Такие никому, в сущности, не нужны, разве что тем, кому не по средствам держать прислугу, и такие люди обращаются с ними как с рабами. Вот я и заделалась придворным дурачком. Можно дерзить, говорить без обиняков, слегка острить время от времени (но не слишком часто, не то будешь вынуждена продолжать в том же духе), а тем временем проницательно наблюдать человеческую природу. Людям даже нравится, когда им говорят, как ужасны они на самом деле. Именно поэтому они толпами приходят послушать популярных проповедников. И затея удалась на славу. Я всегда завалена приглашениями. Я с величайшим удобством живу за счет моих друзей и при этом могу себе позволить роскошь никого не благодарить.

– Ты неподражаема, Аллегра. Ты нимало не задумываешься над тем, что говоришь.

– Вот тут ты ошибаешься. Я очень даже задумываюсь – внимательно и серьезно по каждому поводу. Моя кажущаяся откровенность всегда рассчитана заранее. Мне приходится быть очень осторожной. Это занятие еще должно послужить мне до старости лет.

– Отчего бы не выйти замуж? Я же знаю, что масса мужчин добивались тебя.

Лицо Аллегры внезапно сделалось суровым.

– Я никогда не смогу выйти замуж.

– Из-за того, что… – Мейзи не закончила фразы, глядя на подругу.

Та коротко кивнула.

На лестнице послышались шаги. Лакей распахнул двери и доложил:

– Мистер Сегрейв.

Джон вошел, не испытывая особого энтузиазма. Он представить себе не мог, зачем старику понадобилось звать его. Если бы Джон мог отделаться от этого приглашения, он так бы и поступил. Дом подавлял его своим тяжелым великолепием и нежным ворсом ковра.

Ему навстречу вышла девушка и протянула руку для рукопожатия. Джон смутно припомнил, что видел ее однажды в конторе ее отца.

– Как поживаете, мистер Сегрейв? Мистер Сегрейв – мисс Керр.

Вот тут для него настало пробуждение. Кто она? Откуда она явилась? Вся она – от струящихся драпировок платья, окрашенных бликом огня, до крошечных крылышек Меркурия на маленькой греческой голове – казалась существом летучим и эфемерным, словно видение, застывшее среди вмиг потускневшего убранства.

Вошел Рудольф Веттерман, поскрипывая на ходу ослепительным крахмальным пластроном внушительных размеров. Без лишних церемоний они приступили к ужину.

Аллегра Керр завела разговор с хозяином дома. Джон Сегрейв был вынужден посвятить свое внимание Мейзи. Но все его мысли были заняты девушкой, сидевшей по другую от него сторону стола. Она производила восхитительное впечатление. Хотя, как он про себя заметил, оно создавалось скорее умышленно, нежели возникало само по себе. Но внутри, за всем этим, скрывалось что-то еще. Трепещущий язычок пламени – мерцающий, непостоянный, словно блуждающий огонь из сказки, который, бывало, заманивал в трясину смельчаков.

В конце концов ему представилась возможность заговорить с ней. Мейзи передавала отцу новости от каких-то приятелей, которых в тот день повстречала. У Джона же в нужный момент язык точно отнялся. Он обратил к Аллегре взгляд, полный немой мольбы.

– Обычный набор тем для бесед за ужином, – беспечно проговорила она. – Мы начнем с театральных новостей или с одного из этих бесчисленных «А как вы находите?..»?

Джон улыбнулся:

– И если обнаружим, что оба любим собак и не выносим рыжих кошек, то между нами появится, как говорят, «много общего»?

– Безусловно, – с важностью ответила Аллегра.

– Жаль было бы начинать с дежурных расспросов.

– Зато все смогут поддержать беседу.

– Верно, но это и погубит ее.

– Полезно знать правила – хотя бы для того, чтобы нарушать их.

Джон снова улыбнулся в ответ:

– Тогда, полагаю, мы с вами можем позволить себе поговорить о наших личных пристрастиях. Даже если это будет выглядеть сродни безумию.

Резким, неосторожным движением руки Аллегра задела бокал и уронила его со стола. Послышался звон разбитого стекла. Это прервало беседу Мейзи с отцом.

– Мне так жаль, мистер Веттерман. Это я роняю бокалы.

– Ничего страшного, дорогая Аллегра, ровным счетом ничего.

– Разбитый бокал. Это к несчастью. Жаль, что так получилось, – быстро проговорил Джон Сегрейв сдавленным голосом.

– Не тревожьтесь. Как это говорится? «Ты не можешь принести несчастье туда, где оно поселилось».

Аллегра вновь повернулась к Веттерману. Джон, возобновив беседу с Мейзи, силился вспомнить, откуда была цитата. Наконец ему это удалось. Это были слова, произнесенные Зиглинд в «Валькирии», когда Зигмунд предлагает покинуть дом.

«То есть она хотела сказать…» – задумался он.

Но Мейзи как раз интересовалась его мнением по поводу последней музыкальной постановки. Джон признался, что обожает музыку.

– После ужина, – пообещала Мейзи, – мы попросим Аллегру сыграть нам.

Они все вместе перешли в гостиную. Веттерман в глубине души считал такой обычай варварским. Он предпочитал весомую внушительность пущенной по кругу бутылки вина предложенной коробке сигар. Но на сей раз, возможно, оно и к лучшему, потому что он не мог себе представить, о чем бы стал говорить с Джоном Сегрейвом. Ох уж эта Мейзи с ее причудами. У парня нет даже приличной внешности – по-настоящему приличной, – и, уж конечно, он вовсе не занимателен как собеседник. Веттерман был рад, когда Мейзи попросила Аллегру что-нибудь сыграть. Так им удастся быстрее скоротать вечер. Подумать только – этот молодой олух даже в бридж не играет.

Аллегра играла хорошо, хотя и без той уверенности, которая отличает профессионала. Она исполняла современную музыку – Дебюсси, Штрауса, немного Скрябина. Затем перешла к первой части «Патетической» Бетховена – этому воплощению бескрайней печали, скорби, не имеющей предела и нескончаемой, как века, но от начала до конца проникнутой духом сопротивления. В торжественных звуках бессмертного стенания она с победным рокотом стремится к своему трагическому финалу.

Под конец Аллегра сфальшивила, пальцы взяли неверный аккорд, и она резко оборвала игру. Взглянув на Мейзи, она насмешливо улыбнулась.

– Вот видишь, – сказала она. – Они не дают мне дальше.

И, не ожидая ответа на свое загадочное замечание, Аллегра стала наигрывать какую-то странную, до навязчивости запоминающуюся мелодию, полную немыслимых созвучий и непонятных ритмов, – Сегрейв никогда прежде не слышал ничего подобного. Легкая, невесомая мелодия парила где-то высоко, словно птица, и внезапно, без всякого перехода, она превратилась в нестройное месиво звуков, и Аллегра с улыбкой поднялась из-за пианино.

Несмотря на улыбку, она выглядела растерянной, почти испуганной. Она присела рядом с Мейзи, и Джон слышал, как та вполголоса сказала ей:

– Тебе не следует этого делать. Ни в коем случае не следует.

– Что это была за вещь, которую вы исполняли последней? – с чувством спросил Джон.

– Одна из моих.

Ответ прозвучал отрывисто и резко. Веттерман заговорил на другую тему.

В ту ночь Джону Сегрейву вновь снился Дом.

Джон чувствовал себя несчастным. Никогда до сих пор его жизнь не казалась ему такой тоскливой. Прежде он терпеливо сносил ее как неприятную необходимость, которая, впрочем, не задевала его внутренней свободы. Теперь все изменилось. Внешний мир вторгся во внутренний.

Джон не пытался скрыть от себя причин такой перемены. Он влюбился с первого взгляда в Аллегру Керр. Что он мог с этим поделать?

В тот первый вечер он был слишком растерян, чтобы строить какие-то планы. Он даже не сделал попытки вновь с нею увидеться. Вскоре, когда Мейзи Веттерман пригласила его провести выходные в родительском загородном доме, он поехал с охотой, но был разочарован, увидев, что Аллегры нет.

Раз он наудачу упомянул о ней в разговоре с Мейзи, и та сообщила ему, что Аллегра гостит у кого-то в Шотландии. Этим он и удовольствовался. Он с радостью продолжил бы расспрашивать о ней, но слова точно застряли у него в горле.

В те выходные он привел Мейзи в полное недоумение. Он, казалось, вовсе не замечал, в самом деле не замечал того, что вроде бы само бросалось в глаза. Мейзи принадлежала к тем женским натурам, которые привыкли действовать со всей прямотой, но прямота никак не влияла на Джона. Он считал ее милой девушкой, но, пожалуй, немного властной.

Судьба все же оказалась сильнее Мейзи. Ей было угодно, чтобы Джон увиделся с Аллегрой снова.

Они повстречались в парке в один из воскресных дней. Он заметил ее еще издали, и сердце гулко застучало в его груди. Что, если она успела забыть его…

Оказалось, Аллегра не забыла. Она остановилась и заговорила с ним. Некоторое время они прогуливались вместе, бесцельно бродя по траве. Джон был до смешного счастлив.

Внезапно, без всякого повода, он спросил:

– Вы верите в сны?

– Я верю в кошмары.

Суровая резкость ее тона ошеломила Джона.

– Кошмары, – глуповато повторил он. – Нет, я говорил не о кошмарах.

Аллегра посмотрела на него.

– Да, – произнесла она. – У вас в жизни не было кошмаров. Это видно.

Теперь ее голос был ласковым, совершенно иным.

И Джон, слегка запинаясь, рассказал ей свой сон о белом Доме. Он уже шесть – нет, даже семь раз снился Джону. Всегда одинаковый. И красивый, такой красивый!

– Понимаете, это связано с вами каким-то образом, – продолжал Джон. – Впервые он приснился мне в ночь накануне нашего знакомства.

– Связан со мной? – она резко, коротко рассмеялась. – О нет, это невозможно. Ваш дом был прекрасен.

– Как и вы, – промолвил Джон Сегрейв.

Лицо Аллегры слегка порозовело, выразив досаду.

– Простите, я сказала глупость. Можно было подумать, что я напрашиваюсь на комплимент, верно? Но я имела в виду совсем не то. С наружностью у меня все в порядке, мне это известно.

– Я еще не видел Дома внутри, – признался Джон. – Но когда увижу – уверен, что он будет так же красив, как и снаружи.

Он говорил медленно и серьезно, с особой значительностью, которую Аллегра предпочла не заметить.

– Я хотел бы рассказать вам еще кое-что, если вы позволите.

– Позволяю, – ответила она.

– Я решил бросить службу. Мне давно следовало это сделать, но я понял это только теперь. Раньше меня вполне устраивало плыть по течению, прекрасно сознавая, впрочем, что я полный неудачник, но я не слишком об этом задумывался, просто жил сегодняшним днем. Человек не должен так поступать. Дело человека – найти для себя занятие, на которое он способен, и добиться в нем успеха. Поэтому я бросаю службу и попробую себя кое в чем другом – совершенно иного рода. Нечто вроде экспедиции в Западную Африку – подробнее я сказать не могу. Это не подлежит разглашению; но если поездка состоится, я буду богат.

– Значит, и вы тоже меряете успех деньгами?

– Деньги, – промолвил Джон Сегрейв, – означают для меня лишь одно – вас! Когда я вернусь… – Он не договорил.

Она опустила голову. Лицо ее сделалось страшно бледным.

– Не буду делать вид, что не поняла вас. Поэтому должна сказать вам теперь же, раз и навсегда: я никогда не выйду замуж.

Он помедлил, вникая в смысл сказанного, затем спросил как можно мягче:

– Вы не признаетесь мне, отчего?

– Могла бы, но менее всего на свете мне хотелось бы говорить об этом с вами.

Он снова умолк, потом внезапно поднял на нее взгляд, и его лицо фавна озарила на редкость привлекательная улыбка.

– Я понял, – проговорил он. – Значит, вы не позволите мне войти в Дом, даже на минутку заглянуть внутрь? Шторы должны оставаться опущенными?

Аллегра, наклонившись, положила руку на его запястье.

– Я могу сказать лишь одно. Вы грезите о Доме. Я – ни о чем. Мои сны – это кошмары!

На этом она оставила его одного, растерянного от неожиданности.

В ту ночь Джону снова снился сон. Не так давно он догадался, что Дом наверняка обитаем. Он уже видел руку, отводившую шторы, мог уловить взглядом мелькавшие силуэты…

Нынешней ночью Дом показался ему еще более ослепительным, чем когда-либо. Его белые стены сияли в лучах солнца. Совершенны были его красота и покой.

Внезапно биение радости сделалось еще сильнее. Кто-то подходит к окну, Джон знал это. Чья-то рука, та самая, которую он уже видел ранее, касается занавесей, отводя их в сторону. Через мгновение он, быть может, увидит…

Он очнулся, все еще содрогаясь от ужаса, от невыразимого отвращения к тому Нечто, которое выглянуло в окно Дома.

Это было Нечто совершенно ужасное, Нечто такое гадкое и отвратительное, что Джона мутило при одном воспоминании о нем. И самым невыносимым и ужасающе мерзким, как чувствовал Джон, было то, что оно пребывало в Доме – в Доме Красоты.

Ибо там, где обитало Нечто, был кошмар – ужас, все возрастающий, испепелявший покой и безмятежность, которыми Дом был проникнут от самого сотворения. Вся красота – та самая чудесная, нетленная Красота Дома – разрушалась навеки, ибо за его светлыми, священными стенами пребывала Нечистая Тень!

Сегрейв чувствовал, что, если еще когда-нибудь Дом привидится ему во сне, он тотчас проснется в испуге от того, что из-за прекрасных белых стен на него внезапно может глянуть Нечто.

На другой вечер, уйдя из конторы, он прямо направился к дому Веттермана. Он должен был увидеться с Аллегрой Керр. Мейзи, вероятно, скажет, где ее можно найти.

Джон даже не заметил радостного блеска, которым вспыхнули глаза Мейзи при его появлении. Не заметил и того, с какой живостью она поднялась ему навстречу. Сразу же, все еще сжимая протянутую ею руку, Джон с запинкой выложил свою просьбу.

– Мисс Керр. Я встретил ее вчера, но не знаю, где она остановилась.

Он не ощутил, как обмякло пожатие руки Мейзи, как разжались ее пальцы. И ее холодный тон ни о чем не сказал Джону.

– Аллегра здесь – она гостит у нас. Но, боюсь, вы не сможете ее повидать.

– Позвольте…

– Видите ли, сегодня утром умерла ее мать. Нас только что известили.

– О! – Джон был ошеломлен.

– Все это очень печально, – проговорила Мейзи. Она заколебалась на мгновение, потом продолжила: – Дело в том, что она умерла, в общем, фактически в больнице для умалишенных. Безумие у них в роду. Дед Аллегры застрелился, одна из ее теток безнадежно страдает слабоумием, а другая утопилась.

Джон Сегрейв издал горлом неопределенный звук.

– Я подумала, что следует сказать вам, – с невинным видом добавила Мейзи. – Мы же друзья, не так ли? Конечно, Аллегра весьма привлекательна. Многие мужчины предлагали ей замужество, но она, разумеется, никогда не выйдет замуж – не имеет права, вы согласны?

– Но она же не сумасшедшая, – возразил Сегрейв. – С ней же ничего худого нет.

Его голос показался ему самому хриплым и неестественным.

– Как знать, ее мать тоже была вполне нормальной в молодости. А потом сделалась… не просто, как говорят, с причудами. Она была буйнопомешанной. Безумие – это нечто страшное.

– Да, – подтвердил он, – ужасающее Нечто.

Теперь он знал, что глядело тогда на него из окон Дома.

Мейзи продолжала говорить о чем-то, но он резко прервал ее:

– На самом деле я пришел попрощаться и поблагодарить вас за всю вашу доброту ко мне.

– Но вы не уезжаете? – встревоженно спросила она.

Джон криво улыбнулся – неловкой усмешкой, трогательной и обворожительной.

– Да, – ответил он. – В Африку.

– В Африку! – бессмысленно повторила Мейзи. И прежде чем она успела прийти в себя, он пожал ей руку и вышел. Она так и осталась стоять на месте, судорожно прижимая локти к бокам, с гневным румянцем на щеках.

Спустившись вниз, Джон Сегрейв столкнулся в дверях с Аллегрой, возвращавшейся с улицы. Она была в черном, с лицом бледным и безжизненным. Взглянув на Джона, она провела его в маленькую гостиную для утреннего чая.

– Мейзи сказала вам, вы знаете? – спросила она.

Он кивнул.

– Но это же ничего не значит. Вы-то нормальны. Так бывает – случается, что это передается не всем в роду.

Она поглядела на него мрачным, тоскливым взглядом.

– Вы же в самом деле нормальны, – повторил он.

– Я не знаю, – почти шепотом проговорила она. – Не знаю. Я же говорила вам о том, что мне снится. А когда я играю, когда я сажусь за пианино – те, другие, приходят и хватают меня за руки.

Он, остолбенев, уставился на нее. В какой-то миг, пока она говорила, что-то проглянуло в ее глазах. Оно было мимолетно, как вспышка, но он узнал его. То самое Нечто, глядевшее из Дома.

Она заметила его внезапный ужас.

– Вот видите, – прошептала она, – видите? Но я жалею, что Мейзи сказала вам. Это все у вас отнимет.

– Все?

– Да. У вас не останется даже грез. Потому что отныне вы больше не осмелитесь грезить о Доме.

Западноафриканское солнце палило нещадно, и зной стоял невыносимый. Джон Сегрейв все еще стонал:

– Я не могу найти его. Не могу найти.

Английский доктор-коротышка, рыжий, с тяжелой челюстью, со свойственной ему грубоватой бесцеремонностью склонился над пациентом и отрывисто проговорил:

– Заладил одно и то же! О чем это он?

– Думаю, он говорит о доме, сударь, – с мягкой отрешенностью в голосе ответила сестра милосердия Римской католической миссии, опуская взор на сраженного недугом человека.

– О доме, а? Что ж, ему придется выкинуть его из головы, иначе нам не удастся поставить его на ноги. Слишком он запал ему в воображение. Сегрейв! Сегрейв!

Блуждающий взгляд стал осмысленным. Видно было, что Джон узнает доктора.

– Смотри, ты должен пробиться. Я вытащу тебя. Но перестань думать об этом доме. Он никуда не денется, сам знаешь. Не терзай себя и прекрати его искать.

– Ладно, – казалось, Джон покорился. – Думаю, ему некуда деться, коли его и так никогда не было.

– Ну вот, так-то лучше! – доктор ободряюще улыбнулся. – Теперь ты мигом встанешь на ноги, – заключил он с присущей ему самоуверенностью и отбыл.

Сегрейв лежал, погруженный в раздумье. Лихорадка отпустила его на мгновение, и он мог мыслить спокойно и ясно. Надо отыскать тот Дом.

Десять лет он боялся этого. Мысль о том, что он может вновь нечаянно набрести на Дом, сделалась для него величайшим кошмаром. А потом, когда страхи его, как казалось, достаточно улеглись, тот Дом однажды сам нашел его. Джон очень ясно помнил свой первый панический ужас и затем внезапное, острое ощущение облегчения. Потому что Дом наконец-то был пуст!

Пуст и объят чудесным покоем. Он был таким, каким Джон помнил его десять лет назад. Нет, он не забыл. От Дома медленно отъезжал огромный черный мебельный фургон. Ну конечно, последний съемщик съезжает вместе с вещами. Джон подошел к людям, управлявшим фургоном, и заговорил с ними. Чем-то зловещим веяло от этого фургона – он был так черен. Лошади тоже были черные, со свободно ниспадающими гривами и хвостами, и люди – в черных одеждах и в черных перчатках. Вся эта сцена что-то напоминала Джону, что-то, чего он никак не мог уловить.

Да, он был совершенно прав. Последний съемщик съезжал, так как срок его аренды истек. Теперь Дом должен пустовать до тех пор, пока не вернется из своей отлучки его настоящий владелец.

Джон проснулся, все еще преисполненный впечатлением мирной красоты опустевшего Дома.

Спустя месяц он получил письмо от Мейзи (она упорно продолжала писать ему каждые тридцать дней). В нем она сообщала, что Аллегра Керр умерла в той же больнице, что и ее мать, – как ужасающе печально, правда? Хотя, разумеется, это было для бедняжки счастливым избавлением.

Боже мой, как странно, что это случилось после возвращения к нему сна про Дом! Непонятно, просто непостижимо!

Хуже всего было то, что с этих пор Джон уже больше не мог найти Дома. Он почему-то позабыл к нему дорогу.

Лихорадка набросилась на него с новой силой. Он заметался. Ах да – как он мог забыть! – Дом же стоял на возвышенности! Ему надо вскарабкаться туда. Но до чего это тяжкая работа – взбираться по скалам в такую жару. Выше, выше, еще. Ох! Он сорвался. Придется начинать восхождение заново. Выше, выше, выше – уже минули дни, недели, может быть, целые годы прошли, откуда ему знать! Он все карабкался.

Однажды Джон услышал голос доктора. Но он не мог прервать восхождение и послушать, что тот говорит. Кроме того, доктор наверняка велит ему оставить поиски Дома. Он-то думает, что это обычный дом. Он же не знает.

Джон вспомнил внезапно, что должен быть спокойным, очень-очень спокойным. Дом нельзя найти, пока не станешь спокойным. Бесполезно искать Дом в спешке или в волнении.

Если бы он только мог успокоиться! Господи, до чего жарко! Жарко? Нет, холодно, совершенно холодно. Это же не скалы, это айсберги – острозубые ледяные глыбы.

Он так устал. Не стоит продолжать поиски, нет смысла. А! Вот аллея – все лучше, чем глыбы льда. Как приятно, как прохладно в ее зеленой тени. И деревья – они великолепны! Что-то они ему напоминают… Что? Джон не помнил. Впрочем, это не имеет значения.

А вот и цветы. Желтые, голубые! Как все прекрасно и как до странного знакомо. Конечно, он уже был здесь раньше. Вон сквозь деревья проглядывает Дом, стоящий на возвышенности. Как он красив. Зеленая тенистая аллея, цветы, деревья – все потерялось рядом с величественной, всеобъемлющей красотой Дома.