От/чёт Сретенский Василий

То, что я сейчас пишу, – не дневник и не воспоминания. Дневник я начинал писать много раз, но дальше записей четырех дней подряд не продвинулся. И дело здесь вовсе не в лени и не в загруженности делами. Может быть, привычку записывать за собой надо вырабатывать в детстве, как, например, привычку мыть руки после и перед.

Не знаю.

С воспоминаниями все проще и хуже. Воспоминаниям мне почему-то удается предаваться лишь с Полом и еще в другом месте. Пол, мой друг детства, Великий Воспоминатель, по профессии своей бытописатель, то есть журналист. Но то за деньги, а для души он помнит все, что с нами происходило с трехлетнего возраста, когда нас свел вместе обряд вытирания носов платком нашей нянечки Ани (это по словам Пола, я не помню). Пол регулярно вспоминает сам и напоминает мне все давно и в общем-то, справедливо забытое (мною), но бережно хранимое (им). Происходит это при наших регулярных встречах и, с неизбежностью разливов Нила, смывается алкогольной волной. Так что к утру следующего за вечером воспоминаний дня, все возвращается на круги своя: я смутно помню, где мы были и о чем говорили последние 15 часов, Пол помнит все.

Что же касается другого места, то оно другое место и есть. Сидя в другом месте, я действительно многое вспоминаю (а многие события мысленно переигрываю в свою пользу), но память о прошлом поневоле выходит с душком, который не то чтобы совсем мне неприятен, но и не совсем необходим.

Начнем сначала: здесь и сейчас я ничего не вспоминаю, а просто фиксирую события, случившиеся со мной за последние две недели. Фиксирую объективно и по возможности точно, поскольку события эти не то чтобы необычные, а просто невозможные. Ибо что может случиться в реальной жизни с доцентом по кафедре истории и культурологии, пережившим 40-летие и оставившим позади все возможные развилки жизни? Объясняю: во-первых, он может стать профессором; во вторых, что скорее, он может не стать профессором. Больше ничего.

Да, кстати, здесь – это в Москве, у себя дома, в двухкомнатной квартире сталинского дома на Третьей Фрунзенской улице. «Хорошо оборудованный склеп» – так назвала ее одна моя недолгая гостья. Не знаю, мне нравится. А сейчас – это шесть часов пополудни в субботу. У меня впереди еще вечер и почти вся ночь, чтобы изложить свои поступки и, по возможности, соображения, которые привели меня к решению покинуть этот мир именно сегодня и именно тем способом, который я выбрал. Хотя, возможно, мое решение и не совсем мое. Скорее оно было предопределено цепью событий, начавшихся в последнее воскресенье августа, две недели назад.

Итак…

Воскресенье

В тот день, по установившейся традиции (а я ее сам установил и чту последние десять лет), я отправился на «вернисаж» в Измайлово, а точнее, в его антикварные ряды, представляющие собой вполне жизнеспособный гибрид блошиного рынка и отлаженной структуры по сбыту «фальшаков» объевшимся икрой иностранцам и женам новых наших богачей средней руки. Больше всего тут икон, на которых даже трещинки поленились нарисовать новодельщики, а также самой разнообразной домашней утвари последних трех веков, утащенной у одиноких старушек.

К моим интересам все это отношения не имеет. Я собираю поддужные колокольчики конца XVIII – начала XX веков. Подделывать их не имеет смысла, да и грабить старушек ради них тоже. Колокольчиков на антикварном рынке и без того много. Но для собирателей-профессионалов ценность представляют отнюдь не все. Имеет значение место и время производства, качество исполнения и оформления, целостность экземпляра. Меня интересуют главным образом колокольчики производства мануфактур городка Слободского Вятской губернии, с надписями. Чем реже встречается надпись, тем колокольчик ценнее.

В этот раз ничего интересного не было: две-три связки бубенцов, два-три поддужных колокольчика конца XIX века и огромная рында с надписью «Независимый», неведомо как попавшая в сухопутную Москву. К тому же дождь – мелкий, но вредный в своем стремлении идти часа три, а то и до вечера – заставлял торговцев, уже принявших по рюмочке, сворачивать дела, убирая со скамеек крашеные доски и ржавое железо. Конечно, если бы я приехал на ярмарку с утра пораньше, может быть, мне и удалось бы обнаружить что-нибудь ценное. Но, во-первых, вставать с утра пораньше (как я думал) мне придется в течение всего учебного года. А во вторых, до часу дня, глядя на невнятные облака, которые в тот день заменяли небо, я не мог определить, пойдет дождь или нет. В конце концов верность необязательным делам взяла верх, и я поехал, заранее зная, что зря.

(Жена моя бывшая, Алена все, помнится, говорила: «На что настроишься, то и получишь». Якобы такая освещенная веками бабушкина мудрость. От нее-то я порой получал совсем не то, на что настраивался. А на развод так вообще не настраивался. Но это так, a propos.)

Заход был явно пустой, но я дошел-таки до конца ряда, кляня погоду, ленивых перекупщиков, себя, топающего промокшими своими кроссовками прямо и направо, туда, где скамейки заканчивались и вещи лежали прямо на земле, на газетке или на старой скатерти. Там, в конце ряда, за поворотом и за лотками, расположился вечно унылый и в унылости своей монументальный торговец старьем. Как почти все местные антиквары, он был бородат, толстощек, краснолиц и слегка пьян. Цены у него обычно низкие, но и товар, как правило, завалящий. Впрочем, пару колокольцев, не самых редких, я у него когда-то купил и даже оставил свой номер телефона в надежде на право первой руки. На этот раз кроме двух утюгов, связки ржавых ключей, жестяного блюда для жарки кабана, стопки открыток тридцатых годов прошлого века да сундука со старыми книгами, у него ничего не было. От нечего делать я стал перебирать книги, явно собранные по чердакам, и притом чердакам нехоженым. Сверху лежал комплект «Нивы» за 1913 год, затем «Новый завет и Псалтырь» Синодальной типографии без двух последних страниц; «Воинский устав о строевой кавалерийской службе», петербургское издание 1842 года; «Паломник Киевский или путеводитель по монастырям и церквам киевским для богомольцев посещающих святыню Киева». Тот же 1842 год. Еще ниже – Бахирев, «Русский карточный игрок», первое издание, типография Тузова, 1875 год; Княжнин «Ям. Посиделки. Девичник». Опять Петербург, 1808 год. Будь я заядлый книголюб, может быть, все наличные деньги у этого сундука оставил, а может даже побежал бы банкомат искать. Но подлинного интереса я не испытывал, говоря себе, что всех интересных книг не купишь. Это ж не колокольчики.

Дождь накрапывал все сильнее, книги, которые я выкладывал на грязную холстину рядом с сундуком, отсырели. Вид у их был жалкий, как у бомжей в метро. Где-то у дна сундука лежала тоненькая книжка без переплета, но в хорошем состоянии, все страницы на месте. На обложке значилось: «Черты Ветхого и Нового Человека», далее текст небольшой поэмы, страниц на двенадцать. Название показалось мне знакомым, но поэму эту я точно не читал. Книжка маленькая и совсем уж какая-то несчастная. На внутренней стороне бумажной обложки, черными выцветшими чернилами был нарисован колокол. Внутри рисунка какие-то слова, значки и цифры (я не вчитывался) нанесены характерным почерком, каким писали в конце XVIII – начале XIX веков.

– И почем будет? – спрашиваю.

Торговец, подобно Гаю Юлию Цезарю, делал три дела одновременно. Он поедал дикого вида лапшу из пластмассовой коробки, рассказывал соседу о своем путешествии на электричках в село Кузьма Тульской области за медной посудой, керосиновой лампой и самоваром, а попутно грубо намекал на сексуальную распущенность всех предметов и явлений, встреченных по пути, плюс нетрадиционную сексуальную же ориентацию транспортных милиционеров, отобравших у него большую часть улова. Доведя до эмоционально оправданного финала фразу: «А и говорю: да засунь ты этот самовар…», он носом повел в сторону книги и невнятно побормотал: «Двести», вроде как и без желания что-то продавать.

И тут же начал рассказывать байку про одного мужика, ну ты его знаешь, он тут часто бывает, который купил года два назад в магазине, все чин чинарем, часы настольные восемнадцатого века, с фигурками, эмалью, все как надо. Но все мучился, чего не бывает, вдруг сунули новодел. Решил отвинтить их от подставки, окрутил одну ножку, а внутри сережки золотые начала XIX века с брильянтами по полмизинца, ну, блин, полногтя мизинца. Их сейчас жена его носит.

Я, собственно, и спросил-то без такого же желания что-либо покупать, но тут нашел на меня азарт коллекционера. Вспомнил, что эту же поэму, может, чуть в лучшем состоянии (потому что сухом) неделю или две назад видел в букинистическом отделе магазина на Тверской, зайдя туда с тайной надеждой обнаружить на полке или в коробке на полу «Описание постепенного развития почтовой гоньбы в России и существовавших до сего времени способов содержания станций», издания 1860 года, брошюрку в 34 страницы (результат этого и подобных визитов: not a chance). Стоила там эта же самая поэма, тоже без переплета, со слегка потрепанными уголками, две с половиной тысячи нынешних рублей.

Ну, кто, скажите, из настоящих коллекционеров откажется купить совершенно ему ненужную вещь по цене в десять с лишним раз меньше, чем она может стоить? Я ведь и колокольчики свои ни разу в антикварных магазинах не покупал не потому, что себе позволить не мог, а потому, что главное удовольствие состоит в том, что ценную, очевидно ценную, нет, всем очевидно ценную, черт, нет, всем специалистам очевидно ценную вещь приобрести совершенно задаром. А тут еще как-никак колокольчик нарисован. Вот я и купил. Дождался конца его байки, сунул двести рублей, не торгуясь (что неправильно), взял книжку и пошел. А чтобы перед собой оправдаться, на обратном пути приобрел, не глядя, бубенчик третий номер и небольшой, миллиметров 40 в диаметре колокольчик гречушной формы с литым ушком и похоже собственным языком, что редкость.

(Поэтому, собственно и взял. В моей коллекции, дай Бог, десять процентов старинных колокольчиков с собственными языками.)

С тем и ушел.

Если разведенный холостяк, и к тому же полный сирота сорока четырех лет виновато осознает, что он опаздывает к себе домой, то у него либо высокая температура с явно выраженным бредом, либо фантомные боли семейной жизни (Кстати, да. У меня постоянное фантомное ощущение обручального кольца, ампутированного семь лет назад). Есть, правда, третий вариант: друг детства обещал привести три бутылки сакэ Choya, купленных сдуру в Рамсторе, в Химках, по дороге из Шереметьева в Домодедово, и час уже томится под дверью, пиная ее ногами и тихо матерясь. Впрочем, внутренним взором я видел, что томится он скорее в своей машине под звуки Hoochie Coochie Man и клинское пиво, пристрастие к которому – единственная доступная Полу форма патриотизма.

В общем, так оно и было. У подъезда стояла разбитая восьмерка, в ней сидел Пол. Машину эту он не меняет уже пять лет, называет ее в добром расположении духа Буренка, в похмельном – Корова. Мелодия была Back Door Man. Пиво, видимо, в ожидании сакэ – «Самурай».

(Пол. Родители почему-то думали, что звать его будут Афанасий Полушкин. Но имя и фамилия не совпадали с ним ни в какой период жизни. В семье его звали Афой. Мы дразнили его Ухом и Обезьяной. Это второе прозвище закрепилось ко второму классу, потому что он был маленького роста, а все тело покрывал черный пушок. Позже выяснилось, что и борода с усами у него растут на все лицо чрезвычайно густыми и черными.

Но к тому времени (к бороде и усам) он откликаться на прежние прозвища, а тем более природное имя, категорически не желал.

Лет в двенадцать, когда все внешкольное звуковое пространство заполнила песня «Come Together», Обезьяна раскрутил родителей на покупку гитары клинской фабрики музыкальных инструментов имени Пятнадцатилетия Октября и потребовал называть его Полом.

С гитарой как-то не сложилось. Высшим его музыкальным достижением стало присутствие на сцене с погремушкой в руках во время исполнения нашим школьным ансамблем бессмертного творения Джона Фоггерти «Mole-e-e-e-na». А имя Пол за ним закрепилось уже на журфаке альмаматери. К тому же на обезьяну стройный молодой человек под два метра ростом, стригущийся коротко, вопреки моде, но отпустивший казацкие усы, больше не походил.)

Сюрприз. Пока я шел к машине, Пол достал новенькую цифровую видеокамеру и начал снимать. Терпеть не могу любительской видеосъемки, но, чувствуя вину за опоздание, ничего я говорить не стал. Когда Пол наигрался с камерой и взялся за руль, мы поехали за китайской едой в палатку Хуанхэ на Фрунзенской (не пить же сакэ под картошку). За эти восемь минут туда и четыре обратно Пол в подробностях рассказал мне мотивы и способ приобретения отвратительного агрегата по превращению живых людей в дергающихся манекенов с неестественно выгнутой шеей и торчащими во все стороны руками. Мне удалось за то же время разнообразить разговор шестью «да», двумя «нет», двенадцатью «ну да» и одним «да что ты». И еще напомнить, что надо купить набор очоко в магазине через дорогу.

У меня дома Пол снова предался духовному разврату, время от времени, как все неофиты домашних видеосъемок, снабжая свои действия глубоким и насыщенным комментарием типа: «Ну, вот мы и вошли. Вот значит, какая у Василия квартира. А что это Василий делает, а это он ботинки снимает, сумку кладет на полку и книжку достает. Посмотрим, какая это книжка интересная…» Все это сюсюканье я немедленно пресек, заставив Пола заняться делом, к которому он предназначен судьбой.

Бросив видеокамеру на столик рядом с музыкальным центром, Пол в одно мгновенье смешал себе коктейль, что стало первым его сознательным поступком за все время с начала нашей встречи. Я сделал то же самое.

Коктейль этот мы изобрели на пару в апреле 1989 года, когда Пол, прибыв из своей первой зарубежной командировки, привез с собой в пустую страну все необходимое. Рецептуру коктейля из воздуха того времени выловил я, но название «Мой», а главное, принцип составления придумал Пол. Он утверждает, что «Мой» индивидуален, как радужная оболочка глаза и, вероятнее всего, прав, поскольку для того, чтобы отмерить ингредиенты используются пальцы левой руки, обхватывающей стакан (лучше всего китайский hand made из «Икеи»).

«Господь создал пальцы разной толщины, – вещал Пол в тот самый первый раз, – И в этом заложен глубокий смысл. Наливая жидкость в стакан на толщину пальца, мы выражаем собственное Я лучше, чем словами и поступками». В соответствии с этим новооткрытым божественным принципом в коктейль «Мой» входят: джин «Befeete» r, налитый на дно бокала на толщину мизинца того, для кого коктейль готовится; вермут «Martini dry» на толщину безымянного и среднего пальцев, и тоник «Schveppes» на толщину указательного. Таким образом, в стакане, плотно охваченном кистью руки, должна находиться жидкость (смешать, не взбалтывать), доходящая ровно до уровня указательного пальца. Черная оливка и зеленая маслина, брошенные на дно стакана, символизируют, по словам Пола, гармонию внешнего пространства. Льда не полагается, незачем портить хорошие продукты. Соломинка, по нашему общему мнению, убивает вкус коктейля, который я предлагал назвать «Эгоист», но журналистский опыт Пола, вкупе с его напором и пятью порциями новоизобретенного коктейля, принятыми подряд, убедили меня в том, что название «Мой» точно выражает идею, заложенную в напитке.

Пары глотков оказалось достаточно, чтобы побудить нас к дальнейшим действиям. На кухне Пол откопал большую эмалированную миску и приготовил водяную баню с температурой 39 градусов, чуть не спалив мой ртутный термометр. После чего, довольный, перелил первую порцию сакэ в токкури. Критически осмысляя его действия, я решил, что правильнее нагревать токкури заранее, но говорить под руку не стал.

А вот перед микроволновкой мы вступили в полемику по вопросу, имевшему принципиальное значение: греть ли еду в пластиковых стаканах, в которых она продается, или выложить ее на тарелки. Моя аргументация строилась на четкой логике и строго научной методологии. Во-первых, стаканы придают бессмысленному набору чуждых русскому брюху продуктов универсальную и строго упорядоченную форму цилиндра, что позволит согласовать явно несогласуемое. Во-вторых, в одной микроволновке за один присест разогревается четыре стакана с едой, а это значит, что вместо бессмысленной беготни между кухней и комнатой с тарелками в руках мы все унесем за один раз и предадимся радостям плоти. В-третьих, тарелки утром Пол мыть не будет, эта часть забав достанется мне.

Аргументация Пола была смехотворна: дескать, жир, используемый при приготовлении, скопился на дне стакана и там же останется, пока не съешь явно пересушенный верхний слой. «Начинаешь есть с сомнением, заканчиваешь с неудовольствием» (Пол). В результате открытого голосования победил Обезьяна, причем, к моему несказанному удивлению, его точку зрения поддержало большинство с перевесом в 2 голоса. Каков народ, таково голосование, сказал Пол. Черта с два, неважно как голосуют, важно, как считают, сказал я и полез доставать тарелки.

Зато выбор музыки остался за мной. Для начала «Solid Sender». На смену – «Harmonica Blues».

В первой четверти XIX века в Парижских салонах строго соблюдался трехчастный порядок ведения беседы: политика, литература, театр. Наши с Полом застольные разговоры упорядочены не менее строго, хотя набор тем не такой разнообразный. За коктейлем Пол во всех подробностях излагает, что случилось с ним, городом и миром в последние дня три. Я обычно издаю поощряющий набор звуков. За столом он пускается в воспоминания или выдает на пробу очередную теорию жизни собственного засола.

В этот раз Пол поведал новость всех завтрашних желтых газет. Оказывается, за лето в подъездах и собственных квартирах были избиты и вдобавок ограблены несколько профессоров. Живут они в разных концах Москвы, работают в вузах, академических институтах, один в музее. Некоторые знакомы, другие никого из ограбленных не знают. Пять человек только что вернулись из научных командировок на Запад, трое вообще никуда из страны не выезжали.

– Но зацепки есть, – доверительно сообщил Пол после первой фарфоровой чашечки сакэ. – Заметьте, все подвергнувшиеся нападению – гуманитарии: историки, филологи, один философ-культуролог.

– Структуральных лингвистов нет?

– Нет. Но! Вилка есть в этом доме или так и придется рисинкой закусывать?

Я дал ему вилку.

– Но! Как японцы тостуют?

– «Компай», то есть «до дна».

– Компай!

– Но?

– А как тут не до дна?

– НО!?

– Все ограбленные были коллекционерами!

Насладившись эффектом, Пол с видимым сожалением добавил:

– Правда, коллекционеры книжные, библиофилы то есть.

Я бросил в него свои палочки.

Семь чашечек спустя разговор повернул в должное русло. Пол начал пересказывать нашу с ним беседу, содержание которой я забыл лет двадцать пять назад. Дело, помниться (Полу, конечно, не мне), было в Крюкове, на даче у нашего одноклассника, в 1978 году. Мы что-то отмечали, не то окончание школы, не то поступление в институты. По сути же была громкая пьянка, замешанная на юношеской сексуальной неудовлетворенности с крупинкой романтической любви. Или наоборот, не помню.

Разговор состоялся после танцев, но до того, как у кого-то первого вдруг возникла настоятельная необходимость выйти в сад, проклиная тогдашнюю моду на коктейль «Международный», то есть смесь коньяка, ликера и шампанского. Пол, всегда любивший выступить в роли провокатора, отстаивал ту точку зрения, что человеку дается две попытки жизни. Первая – черновая, вторая – набело. Я тогда ее высмеял, заявив, что при отсутствии четких критериев установить, является данная жизнь первой попыткой или второй, невозможно. И вот теперь Пол в подробностях воспроизвел свою аргументацию четвертьвековой давности, добавив кое-что новое.

– Я утверждаю, – вилка, вертикально зажатая в кулаке Пола, напоминала жезл. – Я утверждаю, – повторил Пол, – Что по прошествии тридцати лет можно, в качестве критерия, выбрать следующий: соотношение заявленной жизненной программы с результатами.

– Что считать заявленной жизненной программой? В третьем классе я хотел быть танкистом.

– В третьем классе жизнь воспринимается как комикс. Или мультик. Я говорю о той программе, которая так или иначе начинает воплощаться с окончанием средней школы. Или раньше, если человек способен принимать осознанные решения, влияющие на последующую жизнь в предложенных обстоятельствах.

– Предложенными обстоятельствами может быть война, терракт, или случайная встреча с компанией пятнадцатилетних придурков.

– Немедленная гибель в этих условиях – скорее всего, свидетельство чернового варианта, если к этому времени жизненная программа не была уже выполнена.

– Все это умозрительные построения, они ничего не доказывают.

– Так я и говорю, двадцать пять – тридцать лет действий, неважно последовательных или наоборот, противоречивых метаний из стороны в сторону, уже совершенно точно указывают на то, какую жизнь человек проживает. Смотри, в том нашем разговоре участвовало пять юношей и три девушки. Нас двоих пока оставим.

А вот остальные…

Мы стали перебирать остальных.

Марат, хозяин дачи, поэт и легкоатлет, победитель всех возможных олимпиад. Окончил мехмат МГУ, сейчас занят компьютерным обеспечением рационального размещения товаров на полках в серии универсамов «Перепродажа». Вердикт – черновик.

Даша – все каникулы проводила в походах, костер, гитара, «Милая моля, солнышко лесное». Географический факультет, муж-однокурсник, оказавшийся через двадцать лет средней руки олигархом. Домохозяйка, живет на даче, сын в частной школе в Англии, дочь-тусовщица, у самой три пластические операции и пошлейший Мерседес. Вероятно, черновик. Хотя кто его (в смысле ее) знает.

Иван, доводивший учительниц до истерики своей способностью задавать неудобные вопросы. Лучший друг всех несчастливо влюбленных одноклассниц и жилетка для их слез. Поступил в военное училище, бросил, ушел в МАИ, ни года не работал инженером. Сейчас один из самых автортетных спекулянтов билетами Большого театра. Черновик без вариантов.

Александра, Саша, всех жалела, больше всех – детей и животных. Всегдашняя вожатая октябрят. Плюс хомячки и попугайчики. Педагогический с третьей попытки. Не потому, что дура, а потому, что влюбилась в учителя и два года «готовилась» с ним к поступлению. Два неудачных брака с ровесниками. Сейчас владелица туристического агентства. Детей нет. Правда, есть собака. Ротвейлер. Пожалуй, черновик.

Аркадий, сын и внук милиционеров. Человек без чувства юмора. Поступил в милицейское училище, дослужился до подполковника, сейчас держит два киоска в Подольске. Пол – черновик пять к одному. Я – не исключен беловик, но пари бы держать не стал.

Марина. Отличница. Председатель школьного совета дружины. Прима театрального кружка. Такую осанку я видел еще только в Третьяковке, в скульптурных портретах дам XVIII века работы Шубина. Ее занесло в институт управления. Сейчас бухгалтер, пятеро детей, муж-алкоголик умер два года назад. Увы, черновик.

Сакэ закончился, что заставило нас перейти к последнему пункту программы – твердому кофе по-ирландски. Понятно, что твердость напитка определяется количеством налитого в чашку виски, в данном случае «Jameson». Правильной музыкой под кофе был признан Дюк Эллингтон «New Orleans Suite».

– Судя по всему, – подвел итог нашему импровизированному исследованию Пол, – из всей кампании отчетливо беловой вариант только у одного человека – у тебя. Если я не ошибаюсь, с четвертого класса ты уже собирался стать историком? И стал им. Именно ты проживаешь жизнь набело.

– Ну а ты? Ты собирался стать журналистом и стал им.

– Никогда! Никогда я не собирался стать журналистом. Я всегда хотел быть писателем, даже тогда, когда ты хотел быть танкистом.

– Так что же ты не пишешь?

– Я пишу.

– Что? Статьи?

– Нет, рассказы. Э… рассказ.

– Давно?

– Да лет семь уже.

– И о чем?

– О человеке, который никогда не расставался с портфелем.

– Почему?

– Потому, что он легче воздуха. Когда любимая девушка заставила его бросить портфель, он улетел.

– Да, я собственно, спросил, почему я никогда не читал ничего из того, что ты пишешь? Почему семь лет ты пишешь один рассказ?

– А я разве сказал, что хочу быть известным писателем? Или писателем печатаемым? Для того чтобы стать известным писателем, действительно надо много и разнообразно писать, а главное – публиковать. Чтобы не забыли. Или наоборот. Можно вообще почти ничего не писать. Хотя абсолютное большинство людей помнит любого писателя по одному роману или даже рассказу, чаще всего, потому что не удосужились этот роман или рассказ прочитать в школе, но им про него рассказали. Опубликуй один рассказ, одно стихотворение в нужное время, в нужном месте и все, ты известный писатель. Можешь до конца жизни наслаждаться отзывами о себе вроде: «Глубина таланта этого автора пришлась читателям строго по пояс».

– Что-то я не уловил. Ты не хочешь писать много. Ты не хочешь писать мало?

– Не то. Я пишу много. Но все время один рассказ. Просто я хочу написать такой рассказ, который никто никогда не напишет.

– Неужели ты хочешь…

– Нет.

– Что значит нет?

– А то и значит. Я не собираюсь добиваться ни совершенства формы, ни уникальности содержания, если ты это имеешь в виду. Я хочу написать один рассказ так, чтобы в нем было сообщение, тождественное самому себе. Чтобы смысл и форма до последней буквы, до последнего знака совпадали и не были равны чему-либо еще.

– А потом?

– Когда потом?

– Ну, когда напишешь.

– А потом не будет. Эта задача невыполнима. По крайней мере, в русской литературе. ПИСАТЕЛЬ – это не итог. Это самодостаточный процесс поиска Грааля, в котором чаша – плетение словес, а кровь – истина, сквозь эти словеса проступающая. Истины же на Руси с покон века не находили.

– Слушай Пол, до меня сейчас дошла разница между нашей отчизной и Европой.

– Ну, слава тебе Господи! Разрешена последняя загадка истории. Западники со славянофилами могут отдыхать и не ворочаться в истлевших гробах, их кости…

– Ты послушай, это же твоя теория, только модифицированная. Россия – территория осуществления черновых вариантов жизни. Здесь у нас все делается наспех, абы как, без оглядки, потому что…

– Потому что, это проба жизни, эскиз, первый набросок!

– Дошло наконец. В России и жизни не жалко. Власть тратит жизни десятками тысяч в каком-нибудь шестнадцатом веке и миллионами в двадцатом, потому что все это только так: написал черновик и выбросил. А правильное воплощение жизни в России состояться не может, смотри Чаадаева, «Первое философическое письмо».

Второе не смотри.

– А где?

– Дам я тебе, с возвратом, почитаешь.

– Я спрашиваю, где может состояться правильное воплощение российского черновика?

Вопрос, заданный Полом, показался нам настолько важным, что пришлось перейти к чистому виски.

Давай рассуждать. Давай. Беловой вариант жизни может состояться на Западе. За Запад! Или на Востоке. Компай! На Западе люди точно знают, чего хотят. На Востоке – что необходимо. На Западе жизнь устоявшаяся и размеренная. Нет неожиданностей. Нет истории, потому что осуществляется лучшее из опробованного. На Востоке… а о каком Востоке мы говорим? Не о мусульманском точно. Индия? Китай? Япония? Предлагаю гипотезу. До девятнадцатого века Китай был страной беловых вариантов всего Востока. Это очевидно, как и то, что в двадцатом веке на Китай полагаться нельзя. Но! В семнадцатом – девятнадцатом веках, в Японии эпохи Токугава произошла перезагрузка. Япония двадцатого века – страна окончательного варианта жизни для душ Востока. А Южная Корея – для Северной.

А как быть с Африкой? А никак. Африканские души переселяются в Россию, чтобы стать черновиками. Россия – страна пушкиных, Запад – страна гётов. Кого? Гёте – беловой вариант Тредиаковского. Стоп. Василий Кириллович Тредиаковский умер в 1768 году. А Иван Вольфганыч Гете родился в 1749. Не получается. Значит Гёте – беловой вариант Симеона Полоцкого.

На том и порешили.

Заканчивался вечер под диск «По волне моей памяти». Это единственное музыкальное творение на доступном нам обоим языке, которое мы можем слушать вместе. Я давно заметил, что от любимых Полом бардов у меня значительно раньше времени наступает похмельный синдром. Пол же предложенного мной как-то раз БГ назвал «индейской разлюли малиной», что положило конец нашим спорам о путях развития отечественной актуальной музыкальной культуры раз и навсегда.

Понедельник

В одном современном романе британского, кажется, автора (я их последнее время беру, не глядя, с полки в абонементе Исторической библиотеки) героиня все время откладывала самоубийство, объясняя это тем, что она с каждым новым днем может узнать что-то для себя новое. Так вот, я должен авторитетно заявить, что отлагать самоубийство для того, чтобы узнать, как сакэ сочетается с ирландским виски, не стоит. Все-таки, как во времена оны говаривал мой научный руководитель, нужно уметь расставлять приоритеты.

В общем, утро понедельника было продолжением и развитием утра воскресенья. Погоды как таковой, видимо, за окном не было. Внутреннее самочувствие было под стать. Проснувшись в десятом часу, я отправился проведать Пола.

Квартира у меня двухкомнатная, комнаты расположены вдоль длинного коридора, ведущего от входной двери к кухне. Для того чтобы сказать Полу «доброе утро», надо выйти из той комнаты, где вчера мы с ним беседовали (назовем хоть так) и где я остался спать, повернуть налево, прошагать шесть шагов и открыть дверь «комнаты с колокольчиками».

Эта комната жилая условно. Я ее отвел под коллекцию. Там на потолке соорудил мне один знакомый умелец деревянный каркас в виде перекрещивающихся ромбами брусьев из дуба. В брусья врезаны латунные крючки, на которые я на леске подвешиваю свои колокольчики. Потолки в квартире большие, и колокольчики свешиваются метра на полтора, находясь примерно на уровне моего лица. Те, что подвесить нельзя или нежелательно (а таких у меня немного), расставлены на буковых полках у правой стены. Вдоль левой стены – полки с литературой: художественной, по специальности и о колокольчиках. Рядом кресло-кровать для гостей мужского пола. Если Пол засиживается заполночь, то отправляется в «комнату с колокольчиками», а далее, по обстоятельствам, или спит до полудня, или готовит нам завтрак. Но в этот раз он смотался рано утром, не разбудив меня и даже не оставив записки. Забытая в моей комнате видеокамера так и лежала на журнальном столике. Я убрал ее в ящик письменного стола и пошел жить дальше, как бы мне этого не ни или ни не хотелось.

Если с завтраком (йогурт и кофе) я, в общем-то, справился, то дорога к месту работы стала предметом дискуссии между разумом и телом, что наглядно подтверждало теорию Леона Батиста Альберти о трех составляющих человеческой личности (теле, разуме, чувстве) и воле, как единственном качестве человека, способном их примирить. Третья составляющая с утра отмалчивалась. Воля не прощупывалась вообще. Поэтому победило тело, заявившее о том, что в таком состоянии, в котором оно пребывает, троллейбус и маршрутка, со всеми их ускорениями и торможениями, пробками и выхлопными газами, абсолютно невозможны, ни как средство передвижения, ни как способ прийти в себя. А только как способ из себя выйти. И то, что окажется снаружи, вряд ли кому-нибудь понравится.

Разуму, попытавшемуся вставить два слова на тему о том, что у троллейбусов выхлопных газов нет, было немедленно указано на то, что расстроенный вестибулярный аппарат, принадлежит телу, а страдать будут все. Вообще я заметил, что язык тела чувству понятнее. А значит, квалифицированное большинство, как правило, не на стороне разума. В общем, пришлось спускаться в метро на Фрунзенской, выходить на проспекте Вернадского, а дальше пешком. Единственное утешение рационального сознания – лишний раз использован проездной на метро.

Первый рабочий день в моем кампусе по традиции посвящен утрясанию расписания. Симпатичная инспектриса, которая готовит это самое расписание на юридическом факультете, слегка похожа на таксу. Маленькая и стройная шатенка, она цокает своими шпильками, как коготками, по факультетскому паркету и с удивительным проворством проникает сквозь закрытые двери деканатских кабинетов. Ее острое личико с веселыми черными глазками и доверчивой улыбкой с такой стремительностью обращается к каждому вошедшему, что сразу с порога хочется ее погладить. Два раза я безотчетно поднимал руку, потом неловко делая вид, что поправляю прическу и галстук.

Но! (Как говорит Пол.) Ее отзывчивость к преподавателям и откуда-то все время берущимся студентам, приводит к тому, что дело часами не двигается с места, поскольку она стремительно бросается за тапочками, каждого входящего, то есть, конечно же, берется выслушивать его просьбы и пожелания, забывая обо всех остальных окружающих. Всего-то через три часа удалось выяснить, что: а) мой спецкурс на третьем курсе стоит во вторник четвертой парой; б) лекция по культурологии на первом курсе – первой парой в пятницу; в) семинар – в тот же день второй парой и два семинара с утра в субботу.

Ну, суббота дело святое. По моим наблюдениям, суббота создана не для евреев. Она придумана специально для вузов, для занятий историей, физкультурой и информатикой, и более ни на что не пригодна. А вот то, что спецкурс мой поставлен не первой парой в понедельник, я расценил как явное доказательство возможности чуда в наше полное ложных суеверий время.

Процесс утрясания утрясания, крайне бестолковый по своей сути и утомительный по содержанию, навел меня на мысль посвятить остаток дня и вечер коллекции. Я засел было за компьютер, чтобы привести в божеский вид каталог и решить, наконец, вопрос, мучающий меня, как трещина в пятке, последние месяцев шесть. Вопрос такой: должен ли каталог в «Ворде» (а другими приложениями я не владею) выглядеть как таблица или как обычный текст?

В моей коллекции часть колокольчиков – сувенирные. Я их не покупаю, их мне дарят. Друзья привозят из разных районов страны и из-за границы. Я их обозначаю шифром К/С, порядковым номером, а в каталоге указываю высоту, диаметр, материал, из которого сделан (преобладают латунь и керамика), время и страну приобретения. Колокольчики с шифром К/С-Р предназначены для того, чтобы брать их в руки и звонить. Они то и стоят на полках. Но их у меня мало, и среди них старинных или исторических один-два.

Со старинными колокольчиками (шифр К/И) все гораздо сложнее. Во-первых, они делятся на поддужные и подшейные. Эти последние, так называемой гречушной формы, без ярко выделенной юбки, не звенят, а гремят. Во-вторых, поддужные колокольчики хотя и имеют примерно одинаковую форму (для начала XIX века – валдайскую), но изготавливались не только на Валдае, но и в Вологде, в Сибири (Тюмени и Шадринске), в Московской губернии, в Касимове, в городке Слободском, Вятской губернии. Вот эти последние (а также гречушные слободской разновидности) и составляют не большую, но лучшую часть моей коллекции. Остальные колокольчики – подарки и те, что чем-то привлекли внимание. Ведь (и это в третьих) на колокольчиках бывают изображения – орлы или ангелы в клеймах, плоды и цветы; надписи, порой очень оригинальные. Наконец, встречаются колокольчики с необычным соотношением тулова и юбки, с поясками и проточками, с надписями на обрезе юбки. И это не говоря о разнообразных формах ушка, петли, за которую цепляют язык, и самого языка!

Мне до сих пор не удалось разработать такой шифр, в котором бы были отражены все элементы классификации, как то: место и время изготовления, материал, предназначение, форма и наличие индивидуальных черт. А за то, чтобы обозначать в шифре авторство, я даже и думать не брался.

Тут же, в связи с увеличением числа бубенчиков до десяти, обозначилась новая серьезная проблема: нужно ли к шифру Б и порядковому номеру арабскими цифрами вводить в дополнение год приобретения, а также номер бубенчика, в соответствии с его весом и звучанием? И не будет ли новый шифр, например, Б-4/03_5 слишком громоздким? Увы, ни одной из этих проблем мне в тот вечер, как впрочем, и во все последующие, решить не удалось, потому что около пяти часов мне в дверь позвонили.

Я и так не люблю гостей, заявляющихся без звонка, хотя бы даже от подъезда, по домофону. А тут первый раз за день задумался – и на тебе! Но открыл.

На пороге стоял чопорный, пожилой, совершенно лысый, кто? – напрашивается джентльмен, но уж джентльменом он никак не был. Мужчина? Ну да, в общем. Строгий костюм по моде 1975 года и, похоже, того же года производства, сегодня смотрится супермодным. Остроносые полуботинки. Белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Галстука нет. Морщины, но в меру. Очень правильные и очень бледные зубы. Грустные глаза. Тонкие когда-то, а сейчас шишковатые пальцы. Часовщик на пенсии.

Он представился Кербером Семеном Сигизмундовичем, отказался от чая и кофе, ничего другого предлагать я не стал.

Беседу нашу дословно у меня воспроизвести не получается. Семен Сигизмундович говорил с видимыми затруднениями, нехотя и как будто что-то ища взглядом у меня за спиной. Долгие паузы между его высказываниями я вынужденно заполнял невнятным, то утвердительным, то вопросительным бормотанием.

Семен Сигизмундович, пристально глядя куда-то в окно, начал с того, что он библиофил, и надеется, что как коллекционер, я его пойму. Я выразил осторожную надежду, что да, подавляя желание заглянуть себе за спину. Его интересует духовная и масонская литература конца XVIII – начала XIX века. Я больше взглядом, чем словами, показал, что ничего не имею против. И вот он сегодня узнает, что Иван Степанович… мое невнятное недоумение было быстро развеяно: Иван Степанович – усатый торговец с Измайловской ярмарки. Так вот, этот самый Иван Степанович, постоянный, так сказать, поставщик Семена Сигизмундовича, продал мне книгу, которая его чрезвычайно интересует. Что ж за книга? Да поэма анонимного автора, опубликованная в 1818 году под названием «Черты Ветхого и Нового Человека». То есть… То есть готов он купить у меня эту поэму по цене чуть сверх разумной или обменять ее на колокольчик, коий был мне немедленно продемонстрирован.

По первому взгляду колокольчик был если не уникальный, то из редких. В очень хорошем состоянии, целый, без трещин и вмятин, со своими, а не чужеродными ушком, петлей и языком. Форма – валдайский. Тулово от юбки отделено валиком и двумя проточками. На тулове три клейма с двуглавыми российскими орлами. На юбке хорошо читалась надпись в три яруса. Два верхних яруса составляла надпись: «Разливайся песня звонко, колокольчик не молчи». В нижнем ярусе подпись: «Лил Михаил Катаев в Слободском» и датой «1805».

Передо мной был самый ранний датированный поддужный колокольчик из Слободского, с никогда ранее не встречавшейся надписью. Более того, фамилия мастера «Катаев» попадалась мне в литературе, но изделия его были неизвестны. А первыми датированными работами до сих пор считались колокольчики мастера Луки Каркина 1806 года, Михаила Макушина, того же года (но я его работ не видел), и Василия Бородина 1807 года с надписью: «Кого люблю того дарю». Этот последний колокольчик я сам купил там же, на Измайловском рынке за полторы тысячи рублей, всласть поторговавшись, дважды уходя насовсем и возвращаясь, сопровождая торговлю кручением шеей, закатыванием глаз и тому подобными церемониальными приемами, главная цель которых не сбить цену, а проявить уважение к продавцу и роду его занятий. Ну и чтоб ему было потом, о чем рассказать.

A за такой колокольчик, который сейчас был передо мной (если он подлинный), я отдал бы всю свою библиотеку и половину коллекции.

Стараясь не подавать вида и понимая, что уже подал, что весь с потрохами в его Семена Сигизмундовича власти, я рассмотрел колокольчик в лупу. Не заметил явных признаков подделки.

Вернул колокольчик владельцу и пробормотал что-то такое в принципе согласное с нотками сомнения, долькой удивления и слабоуловимым мотивом недоверия во внезапно осипшем голосе. Все это парфюмерное разнообразие моих чувств гость пропустил мимо ушей. Он сидел и ждал, ясно понимая, что мне даже не надо говорить «да».

Я все же поинтересовался, чем привлек моего посетителя именно тот экземпляр поэмы, что сейчас находится у меня, и получил вполне убедительный ответ.

– Дело в том, – сообщил мне библиофил, – что при издании поэмы, первоначально была допущена ошибка. Вместо утвержденного цензором варианта в типографии набрали черновик. Когда же ошибка обнаружилась, первый выпуск в несколько десятков уже сброшюрованных экземпляров пришлось пустить под нож. Несколько книжек – совсем малое количество – сохранилось. Не для продажи, а в качестве… сувенира, что ли, для самого автора и нескольких его друзей. Вот эти экземпляры и обладают определенной ценностью, но исключительно для специалистов и коллекционеров.

Я извинился, вышел в коридор, где, как мне казалось, на тумбочке у входа должна была со вчерашнего вечера лежать поэма. Ее там не было. Я вернулся в комнату, где сидел коллекционер, извинился еще раз, осмотрел комнату с колокольчиками (стеллажи и полки), кухню (все открытые поверхности), коридор (пол), снова комнату с колокольчиками (пол и кресло-кровать), кухню (внутренности трех полок), коридор (за и под тумбой, шкаф для одежды, газетница), зачем-то заглянул в ванную и туалет, вернулся в комнату, но ничего там осматривать не стал.

Мой гость сидел, похоже, в той же позе, в которой я его оставил, и терпеливо ждал. Я сказал ему, что да, мол, купил поэму, что обмен, предлагаемый им, меня в принципе (в принципе! сжевать бы язык!) устраивает. Но в данный момент у меня нет на руках книги, я отдал ее э… утром э… коллеге… специалисту… которому она может быть интересна, но в ближайшее время собираюсь получить ее обратно…

Он даже не удивился, как будто ждал, что так оно и будет. Огорчился, да, это было заметно, но не ни одного вопроса («Неужели? Так быстро?»), ни одного замечания («Как жаль. Зачем вы так поспешили?») от него я не услышал. Он предложил мне оставить колокольчик у себя на несколько дней, как знак предварительной договоренности, положил на журнальный столик визитную карточку, чопорно попрощался и ушел. На визитке значилось: «Кербер Семен Сигизмундович. Стоматолог». И номер телефона.

После его ухода я обыскал всю квартиру целиком, но книги не нашел. Значит это Пол, решил я. За ним такое водилось. Он мог и в холодильник залезть в любом доме, без ведома хозяев, и зонтик, взятый для того, чтобы добежать до Буренки, таскать потом полгода и вернуть в виде подарка на новый год. А уж книгу с полки снять… Но духовная поэма неизвестного автора начала XIX века! Ее-то зачем тащить? Он что, читать ее будет?

Я набрал номер мобильника Пола. Не доступен. Дома трубку взяла жена Елена свет Богдановна. Процесс общения с ней по телефону напоминает мне игру «Угадай чего-то там», причем игроком всегда бываю я, а ведущей – она.

(Давным давно, на первом курсе у нас с ней зацвел неспешный роман, в ходе которого я был представлен ее родителям, а Елена – Полу. Ну, собственно на этом роман и завял, а Ленка с головой ушла в походы, байдарки, песни у костра и чем там еще в это время Пол брал девушек. Тут, правда и у Пола с девушками все… На время. Мы дружили домами, но последние лет шесть, после того как Ленка убедила себя в том, что Пол пьет исключительно для того, чтобы не оставлять мне всю водку, мы разговариваем только по телефону, причем она задает мне заранее заготовленный набор вопросов и выдает свою оценку моей жизни в целом, а также последних дней (недель, месяцев) в частности).

В этот раз первым вопросом викторины был «Где Пол?» После того, как выяснилось, что меня интересует ответ на тот же самый вопрос, в виде исключения был дан ответ. Мой друг (сказано было «ТВОЙ друг») отсутствует со дня нашей с ним встречи. После этого из нашего обмена междометиями можно было понять, что вина за отсутствие Пола в семье лежит на известной сомнительной личности, чью натуру Елена раскусила на первом курсе альмаматери. Положим, тогда она ничего раскусывать не собиралась, но женская память изменчива.

Вечер был безжалостно загублен, я уже собрался поставить «How Blue Can You Get», выпить глоток «Glenfiddich’а» и разогреть в микроволновке куриные крылышки из Ростикса, как вновь раздался звонок. На этот раз телефона.

– Здорово, культуролог!

Звонил академик Охотников, мой научный руководитель времен диплома и кандидатской. Его бас накрыл меня сразу и целиком, заставив забыть о дурацком вечере, состоявшем из одних обломов. "К" в его обращении подозрительно походила на "Х", но я предпочел этого не заметить.

– Добрый вечер Глеб Борисович, как поживаете.

– Креново, как еще в моем возрасте поживать. Да я не затем звоню, чтоб с тобою лясы точить. Дело у меня к тебе. Слушаешь?

– Да, Глеб Борисович.

– Дурочка одна у меня на кафедре диссертацию накарябала, о московских масонах начала XIX века. Нужен отзыв от твоего ПТУ. С проректором я уже договорился. Он мне должен и будет должен. Напишешь за неделю?

– А что ж к нам в ПТУ, что не в институт истории?

– Говорю ж тебе – дура. К тому ж на седьмом месяце. Что ж мы будем народ смешить. Значит так, у тебя две задачи. Слушаешь?

– Да.

– Проследить, чтобы не было целиком списанных страниц из Пыпина, Соколовской или Серкова. Это – раз. Написать что-то невнятно одобрительное. Это – два. Сделаешь?

– Для вас, Глеб Борисович…

– И ладушки. Сможешь заехать ко мне в среду? Диссертацию возьмешь, еще кое о чем поболтаем.

– Обязательно.

– Ну, так до среды.

Академик отключился, а я пошел на кухню за Гленфильдихом, бормоча под нос: «Это – раз, это – два, тоже мне Бриллинг нашелся».

Вторник

Первая лекция спецкурса в семестре у нас пробная. Студенты ходят от преподавателя к преподавателю, выбирают, куда записаться. Мой курс «Христианские ценности в истории мировой культуры» малоизвестен, он в сетке расписания только с прошлого года. Задумал я его «открытым», то есть не подчиненным жесткому плану, что в альмаматери, например, совершенно невозможно, а в моем коммерческом вузе запросто. Называется «Инновационные технологии в образовании». Суть спецкурса в ассоциативных связях христианских символов, представлений и обычаев с другими явлениями культуры, как современными нам, так и ушедшими в прошлое. Темы выбираются произвольно, по настроению, а сама тематика постоянно расширяется, захватывая все новые и новые сферы культурного пространства. В этот раз я выбрал для первой лекции Иуду, главным образом потому, что подготовил эту тему в прошлом году, но читать тогда не стал. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я заинтересовать кого-то, начав с середины и двигаясь от этой точки не к началу или концу, а все время куда-то вбок.

Выйдя из дома, я почувствовал себя в силах выдержать наземный транспорт, вошел в двадцать восьмой троллейбус и немедленно об этом пожалел, будучи притиснут к окну толпой студентов. По моим наблюдениям студенты – это существа, чье сознание пресекается с реальностью лишь несколько раз в году, причем на лекциях и семинарах – никогда. Все их время занимает так называемое общение, то есть максимально нелепая смесь рук, смеха, взглядов, шепота, смеха, эсэмэс, восклицаний, смеха… и все это сразу обрушилось на меня.

Не склонный обычно пристально разглядывать кого-либо из современников, я волей не-волей уставился на девушку, к которой был почти прижат. Собственно, сначала я увидел ее губы. По-детски припухлые, не красные, а розово-светло-коричневые, они были мне почему-то очень знакомы, как будто я их видел уже не раз, да и буквально только что. Потом уже до меня дошло, что они мне напомнили. Обычно, готовя себе завтрак и перемешав сахар в чашке кофе, я опускаю чайную ложку в баночку с йогуртом. И в те утра, когда все складывается – сахар не посыпается, кофе из турки не проливается, яйцо на сковородке не расплывается отвратительной желтой кляксой, тогда на поверхности йогурта кофейная пенка образует контур вот таких губ.

А тогда я стоял и пялился на эти губы, радуясь уже тому, что их обладательница меня в упор не видит и можно смотреть и смотреть еще. На губы, на пушок щек, на волосы, густые, прямые, удивительного цвета: темные у корней и совершенно светлые, как бы совсем выгоревшие, у концов. Я даже не знаю, была ли она красива. Она была молода, лет восемнадцати – днватнадцати. Но производила впечатление очень спокойной, уверенной в себе и, не знаю почему, хорошей в самом детском понимании этого слова. Хотелось взять ее за руку и больше не отпускать в течение всей остальной жизни.

И размышлял я тогда о том, что вот именно такие девушки всегда достаются другим и никогда мне. Вот коллега мой доцент Х, уже бы и сказал что-то игриво-шутливое, и, глядишь, телефон бы урвал, с его ста семидесятью двумя сантиметрами, морщинами и одним вставным зубом. Вспомнился мне тогда еще китайский мудрец, который переплыл в одной лодке с двумя красавицами с одного берега реки на другой и за это время успел пережить в своем воображении все возможные любовные наслаждения с каждой из них в отдельности и с обеими вместе. Я не успел.

Она вышла на остановке у первого корпуса гуманитарных факультетов альмаматери. А я, не китаец, не мудрец и, увы, даже не доцент Х, поехал дальше, вяло рассуждая, на каком факультете такая девушка должна учиться: очевидно, не на философском и, вероятно, не на юридическом. Исторический? Филологический? Госуправление? Да какое до того дело мне, преподавателю, следующему в троллейбусе номер двадцать восемь по казенной надобности?

Аудиторию мне выделили поточную, уходящую рядами столов куда-то за горизонт. В этой аудитории студенты героической судьбы любят отсыпаться на задних рядах после ночных подвигов, а студенты судьбы страдальческой – в голос беседовать о своем, о девичьем. Но, правда и народу на «пробник» набралось много: десятка четыре, а то и все пять, ошарашенных своей решимостью посещать занятия третьекурсников. Большая часть слушателей мне была знакома по первому курсу, так что контакт найти удалось довольно легко. Одно только удручало – приходилось напрягать голос, а я не люблю «вещать» на лекции. Да еще образ моей случайной попутчицы никак не шел из головы. Глаза у нее были такие, понимающие, что ли. К тому же она была «низкий каблук».

Я делю своих студентов на две категории: костюм и джинсы. Студенток – тоже на две категории: низкий каблук и высокий каблук. Если на девушке туфли с высоким каблуком, то, как правило, много косметики, полкило украшений, дорогая, реже стильная одежда. Такие студентки, как правило, генетически не приспособлены к усвоению знаний. Кроме того, они перманентно заняты устройством своей судьбы. По этим двум причинам, кстати, они до аудиторий почти никогда и не доходят: пьют кофе и курят на «сачке». Но если «высокий каблук» умна и деловита, лучше не вставать у нее на пути – сметет и не заметит. А «низкий каблук» мне нравиться тем, что девушка в мокасинах или кроссовках почти никогда не чувствует себя центром мира. Ей все вокруг (еще) интересно, она любит учиться, а главное, ОНА ПОНИМАЕТ, ЧТО ЕЙ ГОВОРЯТ!!! А это так приятно.

[лекция]

Образ Иуды (а мы сейчас говорим не об обрАзе, подлинном живом Иуде, а именно об Образе – обработанном, описанном и преображенном исходном материале) в христианской культуре не вполне очерчен и прорисован. Он постоянно на виду и в то же время размыт, на нем трудно сфокусировать взгляд, проще не заметить, как мы обычно не замечаем все явления пошлые, то есть, по Далю, древние, стародавние и тем самым общеизвестные и наскучившие.

В православном народном сознании имя Иуда – синоним предательства. И, пожалуй, больше ничего в нем не найдешь.

Ясно, просто и скучно. Никакого преображения, никакой фантазии, только брань: «Наш Иуда ест без блюда». Или набор благоглупостей: «Иудою свет пройдешь, да удавишься», «Чем Иудою быть, лучше на свет не рождаться».

Было бы совсем странно, если бы народная фантазия совсем никак не погуляла на столь просторном поле. И погуляла. Но разгул этот и широк и одновременно узок. Вот как, например, в Белоруссии, в девятнадцатом веке объясняли, почему нельзя класть ложку на стол донышком вверх. Оказывается, так поступал Иисус, в отличие от всех своих учеников, которые опускали ложки донышком вверх. Иуда рассказал об этом стражникам и таким образом они узнали Иисуса. Иуда почти во всех народных сказаниях сознательно и вполне последовательно выбирает сторону зла. В одном из них, записанном в Смоленской губернии, Иисус, спустившись в ад, предложил Иуде покинуть его. «Мне и здесь хорошо», – отвечал Иуда, лежа на печи. В другом сказании Иуда научил бесов выращивать на погибель людям адское зелье – табак. Побывал он и разбойником и «беззаконным чертом».

В культуре «высокой» не все так однозначно. Вот как, например, представлен Иуда (пунктиром) в ближайшем к нам двадцатом веке.

Первое десятилетие. Леонид Андреев. Рассказ «Иуда Искариот» (1907 г.). Иуда в начале рассказа – полное собрание человеческих мерзостей. Он уродлив: слеп на один глаз, с черепом, «точно разрубленным с затылка двойным ударом меча». Его голос то мужской глубокий, то женский крикливый. Иуда корыстолюбив, коварен, он притворщик и лжец, он видит в людях только дурное. Но затем оказывается, что он и только он видит в Иисусе Бога. Предавая его, он доказывает слепоту ВСЕХ вокруг – учеников, не вставших на его защиту; матери, оплакивавшей его как человека; судей, считавших, что они избавились от Иисуса, предав его казни. Один лишь Пилат зряч, он говорит толпе, что подсудимый невиновен, и получает благодарность Иуды: «Ты мудрый, мудрый!..» Иудой, по Андрееву, движет вера в то, что он, и только он, будет подле Иисуса, когда тот вернется на землю. Предательство станет высшей формой верности, а верные узрят свое предательство.

Тридцатые годы. М.А. Булгаков. Роман «Мастер и Маргарита», слишком хорошо известный, чтоб о нем здесь много говорить. Отметим лишь, что ослепленный, как и все в те годы, вспышкой чистой власти, Булгаков все внимание отдал персонажам, ее олицетворявшим. И прежде всего Пилату – заложнику власти и ее орудию. Иуда же в романе – не более чем животное на двух ногах, лишенное индивидуальности, страха, сомнений. Он полон похоти и алчности, да и то не до страсти. Похоть и алчность – лишь признаки данной формы существования белковых тел. Все доносчики, что фигурируют в романе, составляют с Иудой один вид. Донос для них – естественная форма обеспечения собственной жизни, более легкая, чем труд, и менее рискованная, чем воровство. Поэтому смерть Иуды в той же мере (нет в большей мере) – проявление силы власти, как и смерть Иешуа. Собственно говоря, Иуда в романе не более чем пустота, которую следует заполнить властью. Он – оправдание власти, поскольку не является ее порождением, более того, власть и нужна для того, чтобы все человеческое сообщество не стало скоплением иуд.

Годы 1970-е. Рок-опера Эндрю Ллойда Вебера и Тима Райса «Jesus Christ Superstar». Опера написана в 1970 и поставлена в Нью-Йорке в 1971 году. Это время завершения молодежного бунта, замешанного на идеалах анархизма, известного также как «студенческая революция» 1968 года. Иисус здесь – прямой выразитель этих самых «молодежных» идеалов, представлявших собой суперотрицание действительности, облеченное в дурацкую форму «левацких» идей от анархизма до маоизма на фоне гипертрофированной сексуальности. Он выступает против власти, каждым своим словом и каждым жестом. Иуда же – бунтарь, не признающий власти бунта, он анархист, в степени Х, его предательство – признание в том, что между правителем и лидером бунтарей нет разницы, оба они отбирают свободу. Бунт Иисуса оборачивается новой властью, бунт Иуды – предательством и саморазрушением. Лучшей иллюстрации анархизму, а точнее – тому, как это учение Прудона, Бакунина и Кропоткина было понято и истолковано в двадцатом веке, найти, на мой взгляд, невозможно.

Последнее десятилетие ХХ века. Жозе Сармаго, португальский писатель, нобелевский лауреат 1998 года. Роман «Евангелие от Иисуса» (1997 г.). Иуда в этом романе один из всех сознательно «играет» в команде Иисуса и против Бога. Он нашел в себе силы усомнился в замысле Бога-Отца. Он единственный, кто понял, что Иисус собирается принять казнь вопреки божественной воле.

Иисус, в отчаянии, что его жизнь будет лишь поводом к возвеличиванию Бога в сонме других богов и к последующей тысячелетней резне во имя дикой (а на самом деле гегельянской) идеи самовозвеличивания Бога посредством истории человечества, просил всех апостолов донести на него в Храм. Принял же его замысел и согласился выполнить просьбу только Иуда. Он не брал денег и повесился сразу же, как Христа арестовали и повели на суд.

Что же дает основания для столь разнообразных трактовок образа Иуды? Рассмотрим те факты, что предоставлены нам первоисточником (как говорят историки), то есть Новым Заветом. Во-первых, Иуда был одним из 12 призванных, которым Иисус дал «власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь» (Матф., 10. 1).

Следующее упоминание об Иуде мы встречаем только за неделю до казни Иисуса, в сцене миропомазания. Вот ее описание у Иоанна: «Мария же, взявши фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги его; и дом наполнился благоуханием от мира. Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботиться о нищих, но потому что он был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали. Иисус же сказал: оставьте ее…» (Иоанн, 12. 37)

Вопрос: почему Иуде Иисус говорить не оставь, оставьте? Ведь библия не знает обращения во множественном числе, как формы вежливости. Если уж сказано «оставьте», то сказано многим, если не всем. Ответ в текстах других евангелистов: «Увидевши это, ученики Его вознегодовали и говорили: к чему такая трата? (Матф., 26. 14); «Некоторые же вознегодовали и говорили между собой: к чему сия трата мира. (Марк, 14. 4)

Итак, сообщение Иоанна вступает в противоречие, как с указаниями его товарищей, так и с собственным дальнейшим текстом. Не один Иуда усомнился. Вместе с ним роптали и другие.

А это бросает тень сомнения не только на саму сцену миропомазания в передаче Иоанна, но и на его заявление: «Иуда – вор».

С другой стороны, эта же сцена миропомазания дает Матфею эмоциональный повод для объяснения предательства. Рассказ о сговоре с первосвященниками он дает в стык с этой сценой: «Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам И сказал: что вы дадите мне, если я вам предам Его. Они предложили ему тридцать сребреников» (Матф., 26. 1415). Так же строит рассказ Марк: «И пошел иуда Искариот, один из двенадцати, к первосвященникам, чтобы предать его им» (Матф., 14. 10). А вот у Луки сцены миропомазания нет. Нет и повода: «Вошел же Сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из двенадцати, И он пошел и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его передать им» (Лука, 22. 3–4).

Затем, во время тайной вечери (то есть в четверг – прошла неделя) Иисус предсказывает предательство Иуды: «Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст меня… При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал» (Матф., 26. 23, 25). Эти строки позже толковались как одновременное опускание рук в блюдо Иисусом и Иудой, что особенно заметно в некоторых иконописных сюжетах Тайной вечери. Но у Марка та же сцена передана по-другому: «… ядущий со мной да предаст меня» и «… один из двенадцати, обмакивающий со мною в блюдо» (Марк, 14. 18, 20). У Луки: «И вот рука, предающая Меня, со Мною за столом» (Лука, 22. 21). То есть Иисус образно, как всегда, указал лишь на то, что предатель находится рядом с ним, за одним столом.

У Иоанна же Иисус указывает на предателя хлебом: «… тот, кому Я, обмакнув кусок хлеб, подам» (Иоанн, 13. 26), но никто этого предсказания не понял, равно как и того, что сказал Иисус Иуде после того, как подал ему кусок хлеба: «. что делаешь, делай скорее».

В ночь на пятницу Иуда привел воинов в Гефсиманский сад, где молился Иисус и поцеловал его со словами «радуйся Равви!» (Матф., 26. 49); или же: «Равви! Равви!» (Марк, 14. 45); или же, наоборот, поцеловал молча, а говорил Иисус: «Иуда! целованьем ли предашь Сына Человеческого? (Лука, 22. 48); или же вообще не целовал, если верить Иоанну: «Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищите? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель его». (Иоанн, 18. 4–5).

О дальнейшей судьбе Иуды повествует один лишь Матфей: «Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам. Говоря: согрешил я, предав Кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Матф., 27. 3–5). В книге же Деяний приводятся слова апостола Петра на собрании «ста двадцати мужей» об Иуде: «Он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; Но приобрел землю неправедною мздою, и, когда низринулся, расселось чрево его и выпали все внутренности; И это сделалось известно всем жителям Иерусалима, так что земля та названа Акелдама, то есть "земля крови"» (Деян., 1. 17–19).

Итак, если убрать противоречия в рассказах евангелистов, то все, что нам известно об Иуде с хотя бы какой-то мерой достоверности, умещается в пять тезисов:

1) один из 12 доверенных учеников Иисуса предложил первосвященникам и старейшинам «выдать» Иисуса, то есть показать, где его можно найти.