23 Лесев Игорь
– Не дерзи, Витенька, – проговорила Алиса все в той же вежливо-ласковой манере, но уже без своей осточертевшей улыбки, – уходить ведь можно по-разному, когда с муками, а когда и без них. Уход. Обухова тоже подменяла слово «смерть» уходом.
– Может, начнем, – это второй раз за все время отозвался Шест, если, конечно, не считать удара кулаком в грудь.
– Подожди, Дима. Витенька сейчас нам хочет рассказать про таинственную незадачку. Да, Витенька? – Алиса уже смотрела на меня. – Только я тебя попрошу, Витенька, не хамить мне, и, если тебе действительно есть что сказать, говори по существу. Хорошо, Витенька?
– Хорошо, Анилегночка, – я не смог удержаться, чтобы не передразнить ее.
Алиса на этот раз смолчала, но я чувствовал, что терпение у нее уже на исходе. Что касается Шеста, то ему, похоже, было все равно, что я говорю. Он откровенно скучал и ждал лишь знака от Алисы, когда начинать обряд.
– Так вот. – я сделал выжидательную паузу. – А я смотрю, вы, гулу, такие же обидчивые, как и нормальные люди, – я подмигнул Алисе, но, похоже, перегнул палку.
– Дерзость, Витенька, очень жестоко наказывается. Тебя, солнышко, уже поздно наказывать, это следствие неправильного воспитания тебя твоей мамочкой. Будет ей, Витенька, двойное горе. – Алиса махнула Шесту. – Начинаем, Дима, ему нечего нам сказать.
Шест двинулся ко мне, а я отбежал в угол и прижался к шкафу.
– Очень своевременно, тварь, ты вспомнила о моей маме. – Я смотрел на Алису, хотя ко мне со злобной гримасой приближался Шест. – Незадачка заключается в том, сука, – в мою шею впились грубые пальцы Шеста, и тут же стало тяжело дышать, – что меня зовут не Витя!
Я ожидал, что меня тут же отпустят, но ничего такого не произошло. Вернее, происходило необратимое: Шест по-прежнему продолжал меня душить, а я почти не сопротивлялся.
– Подожди, Дима, – Алиса таки переварила сказанное мною. Хватка Шеста ослабла, но он не сразу отпустил мою шею, по крайней мере, в его глазах читалось видимое сожаление. – Витенька, если ты врешь, а я подозреваю именно это, твой уход будет произведен третьим способом, самым болезненным и неприятным. От первого и самого приятного ты сам отказался, когда еще не было Димы. Поверь, Витенька, уход через удушье не самый страшный способ впустить в себя гулу. А теперь я хочу услышать очень четкое и аргументированное доказательство того, что ты только что произнес. – Алиса смотрела на меня внимательным пронзительным взглядом, она окончательно потеряла черты милой привлекательной девушки, и уже не только манерой говорить, но и даже внешне стала чуть походить на старушку.
– Аргументы хочешь? – я стал массировать шею. А вот аргументов у меня как раз и нет. – Аргумент у меня один. Назвала меня мама вовсе не Виктором, а другим именем. И запись в роддоме Г. была сделана, соответственно, другая. Но моя бабушка, весьма тираничный человек, ты,
Димка, должен это помнить, заставила переименовать меня в Виктора. И все бы было ничего, но вот крестили меня в шестнадцать лет именно под тем именем, которым меня мама назвала изначально, – я с выжиданием посмотрел на Алису.
В комнате образовалась затянувшаяся молчаливая пауза. Алиса принимала решение.
– Дима, держи его крепко. Мы сейчас очень быстро проверим, сказал ли он правду, – и Алиса быстрым шагом удалилась в соседнюю комнату.
По крайней мере, Витенькой она меня больше не назвала.
– Димон, Анилегна знает, как меня зовут. Она специально затеяла обряд, чтобы ты оставил маму без опеки, – быстро зашептал я Шесту на ухо. – Ты в опасности. Анилегна против тебя.
– Молчи, парниша, – Шест с такой силой вывернул мне запястье, что я взвыл от боли.
– Ты Соню видел? Ее также обманули, как обманывают сейчас тебя, она почти ничего не соображает. Ты хочешь стать таким же?
Шест ослабил свою хватку.
– Не разговаривай с ним, – из спальни раздался голос Алисы, она там чем-то хлопала, – я уже иду.
– Димон, ты помнишь, что ты вел дневник с восьмого класса? И как ты описывал в нем, что познакомился в Г. с девушкой? – Услышав про дневник, Шест окончательно отпустил мою руку и позволил мне выпрямиться. – Ты думаешь, откуда я про него знаю? Мне его вчера показала сама Анилегна. Она хочет, чтобы ты покинул тело Шеста, но в мое ты не сможешь попасть, потому что меня действительно зовут не Виктор. Как только ты погибнешь, она убьет Татьяну Александровну и займет ее тело.
Все это я выдумывал скороговоркой, попеременно озираясь.
Я еще раз сказал, уже четко выговаривая каждое слово:
– Дима, твой дневник лежит в спальне прямо под стулом. Я говорю правду. Пойди и посмотри.
Шест смотрел не мигая, и я стал подозревать, что он если и умнее Сони, то ненамного. Я тоже уставился на него с нарочито возбужденным выражением лица. Больше говорить было нельзя, оставалось надеяться, что он мне поверит. И он мне поверил, но все же с Соней я сравнил его зря. Шест схватил меня за рукав и большими шагами потащил прямо в спальню.
На пороге появилась Алиса с черной катушкой ниток и куском мела и заслонила вход в комнату:
– Дима, куда ты его ведешь? Но вместо Димы ответил я:
– Димон, дневник прямо под стулом!
Шест оттолкнул Алису и заглянул в спальню. По искаженному выражению его лица я понял, что дневник он обнаружил.
– Дима, что он тебе наговорил? Какой днев. – но Алиса не договорила.
Шест наотмашь ударил ее по лицу, и та отлетела к стене, ударившись головой о косяк двери. Шест с яростным сопением набросился на Алису. Но за результатом их схватки я наблюдать не стал. Необходимо было убираться из квартиры.
Я подбежал к входной двери, но та, к моему чудовищному разочарованию, была заперта. Я в отчаянии стал озираться по сторонам, лихорадочно соображая, где может находиться чертов ключ.
Из прихожей до меня донеслось:
– Дурак, твой дневник я нашла у Лескова, когда волочила его сюда.
Я решил бежать на кухню и прыгать с балкона, а там будь что будет (хотя ясно, что будет, если прыгнуть с четвертого этажа), но тут увидел ключ. Он так одиноко и банально висел на гвоздике, возле самой двери, что у меня не было ни малейших сомнений – это тот самый ключ, который может подарить мне еще одно утро. Схватив его, я с первой же попытки открыл дверь.
– Не дай ему уйти!
Возня в спальне прекратилась тут же, как только я открыл входную дверь. Теперь голос Алисы был мне чудовищно омерзителен. Я уже не помнил, этот ли голос говорил мне вчера ласковые слова, или я его откровенно путаю с голосом Анилегны. Я еще раз оглянулся назад и вдруг увидел у стенки прихожей что-то черное. У меня защемило сердце. Я узнал сумочку Алисы. Той, еще вчерашней, настоящей Алисы. Похоже, это единственное, что от нее осталось в этой квартире (а то, что это квартира Анилегны, а не Алисы, я уже почти не сомневался). Схватив сумочку, я рванул по лестничной площадке вниз. Уже в проходе между вторым и первым этажом я услышал быстрый топот ног над головой. За мной началась погоня!
Улица обдала меня пьянящей свежестью. Я бежал по дороге в сторону автовокзала. На моем лице сияла улыбка, я радовался жизни, ощущая физическую свободу. На хрен из этого блядского Василькова. На хрен, на хрен, на хрен! Но за спиной я отчетливо расслышал цоканье туфель и чуть более мягкие удары кроссовок о мокрый асфальт. Я оглянулся. Эти двое не только продолжали бежать за мной, но и весьма быстро приближались. И это при том, что бегаю я оче-ень быстро! Я начал паниковать. Расстояние между нами стремительно сокращалось. Шест и Алиса бежали без остановок чудовищно быстро, а я стал выдыхаться и уставать. В голове у меня промелькнула мысль о том, что, будь сейчас день, парень с женской сумочкой в руках, удирающий от девушки и еще одного парня, вызвал бы у прохожих весьма прогнозируемую реакцию. Впрочем, и полное отсутствие людей меня тоже не радовало. Меня настигали!
– Сильно спешишь? – раздался голос с правого бока. Я оглянулся – вровень со мной ехало такси, и из водительской кабинки высовывалась самодовольная морда водителя.
Я без слов открыл заднюю дверцу «жигулей» и запрыгнул на ходу в машину:
– Давай, поехали!
Но водитель не спешил давать газу, а ехал с той же скоростью, с которой я бежал. Оглянувшись в заднее окно, я увидел, что Шест и Алиса уже совсем рядом с «жигулями». Быстро порывшись в карманах джинсов, я выгреб оттуда три помятые двадцатки, пятерку, еще несколько монет и протянул все это водителю.
– Э-ээ, не-е, братец. Вылазь, – паскудный водила еще больше сбавил скорость.
– Блядь, это все, что у меня есть!
– А меня не ебет. Вылазь давай!
Я открыл сумочку Алисы и начал рыться в ней, ища кошелек. Докатился! Там было все, что угодно, – помада, духи, гребешок, записная книжка, даже маленький атлас мира! Все, кроме кошелька. Я с отчаянием закрыл сумку, как вдруг обнаружил в ней еще один отдел, уже внешний. Просунув руку в него, я нащупал совсем маленький женский кошелек. Первый отсек – визитки! Не то! Второй – письмо! Черт, опять не то! Третий… Я увидел деньги! Я выгреб все сразу. Пять синих двухсоток, две сотки по сто гривен, еще несколько двадцаток, все остальное – купюры с меньшим номиналом. Отсчитав три синие купюры, я сунул их водиле.
По капоту ударила рука Шеста, но было уже поздно – «жигули» стремительно набирали скорость.
– Куда едем, командир? – таксист весело улыбался мне в смотровое зеркальце.
– В Столицу, – я с тяжелым вздохом откинулся на заднем сиденье. За стеклом промелькнул дорожный знак «Столица 23 км». Конечно же, двадцать три. Только двадцать три. С моего лица сползла грустная улыбка. До Пасхи оставалась ровно неделя.
Глава 25
ВОЗВРАЩЕНИЕ
16 апреля. Воскресенье
– …давно?
Я вышел из оцепенения.
– Что вы спросили?
– Говорю, давно гопстопом занимаешься? – водитель, плотного телосложения крепыш с гладко выбритым затылком, вот уже несколько минут что-то мне говорил. – Хотя, вижу, что недавно. Морда у тебя совсем не бандитская. Я недавно сам откинулся, э-эх, не советую, парниша.
Меня передернуло.
– Что вы сказали?
– Откинулся, говорю. С зоны, значит, вышел.
– Я это понял. А как вы меня назвали?
Таксист развернулся ко мне всем корпусом и, совсем не глядя на дорогу, процедил:
– Малой, ты стартануть на меня решил?
– Вы меня неправильно поняли. Мне показалось, что вы назвали меня парнишей. Так меня друг в детстве называл.
Похоже, таксист попался не очень простой, и неприятностей на ровном месте мне точно сейчас не было нужно.
– Ну ты следи, малой, за базаром. Чтобы я тебя правильно понимал.
Я промолчал, и в салоне воцарилась тишина. Впрочем, вскоре водила заговорил вновь:
– Сколько филок срубил?
– Чего срубил?
– Ты, пацан, совсем дупля не вяжешь. Сколько бабла в сумке?
Что такое «бабло», я уже знал.
– Все что было, все отдал.
– Малой, будешь матушке своей пиздеть. А я тебя или мусорам сдам, или сам захуячу тут в лесу. Сколько бабла в сумке?
– Сейчас посмотрю. Я стал рыться в сумке, делая вид, что ищу деньги, хотя точно знал, что оставалось чуть более шести сотен гривен. Особых навыков разговаривать с бандитами у меня не было, но, по крайней мере, я был уверен, что если даже я ему отдам все деньги, до Столицы он меня вряд ли довезет. Я искал хоть что-то, газовый баллончик, перочинный нож, но ничего такого в сумке не было. Я заметил, что машина сбавляет ход.
– Мы останавливаемся?
– Да, пацан, поссать надо.
Неожиданно для самого себя я выхватил из сумочки Алисы карандаш для век и приставил его к шее водителя, а второй рукой схватил его за сноп волос:
– Поссать, говоришь, хочешь? Если машина сейчас остановится, будешь через шею ссать. Ты мне веришь?
Водила молчал, хотя машина перестала сбавлять скорость. Тогда я нажал карандашом на шею еще сильнее и увидел в зеркале обзора, как у таксиста скривилась от боли физиономия.
– Ты чего, малой? Я действительно ссать хочу. Не нервничай, малыш.
– Ты, сука, слышал, что я тебя спросил?!
Еще немного, и я бы ему точно проткнул тупым карандашом шею.
– Понял-понял, малой.
– Я рад, что ты меня правильно понял. Теперь набрал скорость и едешь на Столицу. Через пятнадцать минут мы уже должны в нее въезжать.
– Малой, не нервничай так. За пятнадцать минут мы никак не успеем. Убери заточку от шеи, нахрен нам двоим проблемы.
– Рот закрой и смотри на дорогу.
Теперь нужно было подумать, что делать дальше. То, что этот урод думает, будто в руке я держу заточку, а не карандаш для век, конечно, замечательно. Только карандаш от этого заточкой все равно не становится. Въехать в Столицу с этим выродком тоже опасно, эта мразь может перед любым патрулем специально нарушить правила, и тогда мне долго придется объяснять, откуда у меня женская сумочка и при каких обстоятельствах меня с ней видел таксист. Да и водила в себе уверен и меня совершенно не боится. Тем временем мы проехали уже поселок Чабаны, через несколько километров начиналась Столица, и там же находился первый пост автоинспекции. Все, что я к этому моменту надумал, это не сбавлять скорость движения (чтобы не дать возможности таксисту напасть на меня) и не въезжать на этой машине в город (чтобы нас не остановила милиция). Проблема заключалась только в том, что первый пункт моего плана кардинально противоречил второму.
Я увидел на бардачке таксиста офицерскую линейку.
– Куришь?
– Закурить решил, малой? Нервишки шалят? Водила осторожно потянулся к нагрудному карману и достал из него пачку сигарет.
– Держи, малой, – он протянул пачку мне.
– И спички.
Водила засунул себе в рот одну сигарету и полез в бардачок за зажигалкой.
– Может, еще покурить за тебя? – Он ухмыльнулся и протянул мне зажигалку вместе с пачкой сигарет.
– И линейку.
– Может, тебе еще станцевать сидя?! Но линейку передал.
Зажигалку и сигареты я кинул на сиденье, а офицерскую линейку стал быстро ломать на маленькие кусочки левой рукой, а правой по-прежнему продолжал держать карандаш у шеи таксиста, создавая минимальную видимость угрозы для его жизни.
– Ты что там мутишь, малой?
– Рот закрой и смотри на дорогу.
Я закончил ломать линейку. – Теперь карту.
– Не понял?
– Дорожную карту подал мне быстро! И скорость не сбавляй.
Водитель подал мне карту, которая лежала рядом с ним на переднем сиденье. Я стал ее рвать – одной рукой было чертовски неудобно – и заворачивать в нее куски офицерской линейки.
– Ты что, гаденыш, с моей картой делаешь?! – водила стал поворачивать голову в мою сторону.
Нужно было действовать быстрее: моя «заточка» становилась таксисту до фонаря.
– Я тебе, сука, заплатил шестьсот шестьдесят пять гривен, купишь новую.
В голове пронеслось число 666, вместе с монетами наверняка еще гривна набиралась. Думаю, ему эти деньги счастья не принесут. Я поджег карту с линейкой, повалил молочный едкий дым. Именно такие дымовушки мы с ребятами поджигали в школьных туалетах, срывая контрольные по алгебре и физике.
– Ты что творишь?! – истошно заорал таксист.
Мы проехали белую стелу с надписью «Столица». Через несколько сот метров должен стоять патруль автоинспекции. Я бросил горящую дымовушку прямо под ноги таксисту, тот с воплями и матюками попытался затушить ее ногами, от чего дыма в салоне стало еще больше. Машина с визгом затормозила, я открыл дверцу и, схватив в руки сумочку Алисы, бросился наутек в чернеющую лесопосадку. Ни о какой погоне за мной со стороны таксиста и речи быть не могло, ублюдок был занят тушением «жигулей».
Минут через сорок я выбрался на трассу, весь помятый, грязный и мокрый. В руках у меня по-прежнему красовалась дамская сумочка, с которой я мог привлечь внимание милиции. Впрочем, и без сумочки мой внешний вид давал основания любому тупорылому менту города задержать меня «до выяснения». Тем не менее сумочку я не собирался выкидывать, – помимо памяти о той, настоящей Алисе, я рассчитывал найти здесь вещи, которые смогут помочь мне остановить Анилегну с ее колоритной компанией.
У строения с надписью «Шиномонтаж» горел свет в рядом стоящем ларьке, который, видимо, работал круглосуточно. Купив пакет (в него я тут же засунул дамскую сумочку и, таким образом, стал относительно похож на нормального прохожего), два сникерса, чипсы и пепси, я поймал такси (в этот раз уже столичное) и отправился к себе в общагу. В ней я не был всего лишь три дня, с утра четверга, но казалось, что я отсутствовал целую вечность.
Я постучал в темное окно двери, но мне никто не ответил. Было уже начало четвертого, вахтерша, понятное дело, крепко спала, и мне пришлось стучать минут пять, прежде чем я увидел, как в ее комнате зажегся свет, а затем недовольный голос проворчал: «Хто там?»
– Это я, Лесков, – за дверью вновь образовалась тишина, вахтерша с трудом соображала, какой такой Лесков, и почему он ее будит во второй половине ночи.
– А-а-а, Лесков, – послышался скрежет отпираемого засова, – проходь.
– Извините, что я вас разбудил, – с этими словами я потопал к себе на пятый этаж.
– Та ничого, я нэ спала.
Войдя тихонько в свою комнату и включив настольную лампу, я окунулся в такую знакомую мне атмосферу. В комнате так же воняло, два соседа-селюка тихонько посапывали (один из них периодически почмокивал во сне), на моей кровати был родной бардак из книг, тетрадей и одежды. Никогда еще я не чувствовал такого радостного состояния от пребывания в общаге, которую еще несколько дней назад так ненавидел. На земле есть места, где намного хуже, чем здесь. Стоит лишь недолго побывать там. И при этом вовсе не обязательно ехать в Сомали или Афганистан.
Очистив кое-как кровать, я лег и стал разгребать свою поклажу. Для начала достал из-за пазухи желтый блокнот и быстро его перелистал. Он пестрел кучей формул, схем, каких-то описаний и терминов с набором этимологических и этнических комментариев, от которых меня тут же потянуло в сон. Решив отложить чтение блокнота на завтра, когда я действительно смогу выспаться и ясно соображать, я взялся за сумочку Алисы.
Помимо косметики, которая, впрочем, мне весьма помогла, – я вспомнил, как применил карандаш для век, – маленького атласа мира и рекламных проспектов, в сумочке оказались ключи от квартиры с биркой «21». Видимо, это был номер квартиры Алисы. И Алиса говорила, что живет с Анилегной на одной площадке. На площадке я заметил только три квартиры, значит, номер квартиры… Я задумался. Номер чьей квартиры? Формально я был в квартире Алисы, но там, кроме этой сумочки и одежды, которая была уже на Анилегне/Алисе, не было ничего, что говорило бы о том, что это жилье именно молодой девушки. Предположим, я был в квартире Анилегны. А потому номер ее квартиры мог быть минимум 19 (двадцать один минус два), максимум «23» (двадцать один плюс два). При этом у меня возникла уверенность, что был я именно в квартире № 23.
На дне сумочки я обнаружил открытку, которую мне показывала Алиса, с изображением девяти белых роз и стихом:
- Осталось времени неделя,
- И два счастливых дня.
- Скиталец будет наказуем,
- И ты совсем одна.
Эту открытку получила мама Алисы и вскоре была убита. Я прочел стихотворение еще раз. Мне стало вдруг очень жаль женщину, которую я никогда не знал и не видел и которая уже умерла. Но судьба ее дочери оказалась еще ужасней и трагичней, чем смерть.
Наконец я достал кошелек Алисы. Пересчитал оставшиеся деньги, их осталось 716 гривен и 23 копейки. Я еще раз тщательно осмотрел кошелек и сумочку, надеясь найти еще хоть одну монету или купюру, но ничего больше не было. Знаки продолжали меня осаждать. 7 – это количество оставшихся дней до Пасхи, 16 – сегодняшнее число, 23 – дата неумолимо приближающейся Пасхи.
Я расстроился. События последних дней в Василькове практически не дарили мне никаких знаков, хотя, может, они и были, но мне, занятому проблемой своего выживания, было тогда не до них. Теперь же, окунувшись на несколько часов в свою старую атмосферу и успев психологически немного расслабиться, получать томительные знаки приближающейся смерти было особенно противно.
Неожиданно моя рука наткнулась еще на что-то. Из сумки я достал очередную открытку, хотя несколько минут назад, когда я перерывал всю сумочку уже во второй раз, там была только одна открытка.
Я достал вторую открытку. Это была та самая открытка с желтым букетом цветов, которую Анилегна вручила Алисе после похорон ее матери. Самое странное, что я ее вернул Алисе, но перед домом Обуховых мне вручила ее соседка, и концовка стиха на ней оказалась совсем другой. Я прочел стих:
- У матери смертельный лик,
- И слезы неба будут долго,
- Когда прощаться будешь с ней,
- Вернешься к той, по ком скорбишь.
Мне стало очень плохо. Я помнил тот стих наизусть, помнил и вторую его концовку, которую я прочитал в доме Обуховых. Но этот был другим! Изменены всего два слова. В первой строчке вместо слова «красоты», было написано «матери». И в третьей вместо «прощаться будешь с ним», теперь было написано «прощаться будешь с ней». Стихотворение приобретало совсем иной смысл. «У матери смертельный лик»? Что это значит? И «Вернешься к той, по ком скорбишь?» По ком я скорблю? Скорбят только по умершим. Я не по ком не скорблю! Только разве по Алисе.
Настроение стало совсем паскудным. Я взглянул на устроенный мною бедлам из вещей Алисы. На груде косметики, денег и открыток рядом с кошельком лежала аккуратно сложенная несколько раз бумажка в клеточку. Это было то самое письмо, которое я видел в такси, когда бежал из Василькова, и которое все не было возможности прочитать. Я развернул письмо, написанное размашистыми круглыми буквами, и стал читать.
«Мой милый, нежный Витя!
Прошло всего лишь несколько часов, как я встретила тебя. Но поверь, мой хороший, ты стал самым дорогим, что появилось в моей жизни. Последний год я боялась, я высыхала, я медленно умирала, все, – понимаешь, все! – было мне чужим, ненавистным. Мне было тяжело. И я не знала, для чего живу.
Но теперь у меня есть ты. Ты, Витя! Моя опора, мой нежный человек! Ты сильный, смелый, ты самый-самый настоящий! Теперь я знаю, для чего и для кого мне жить!
Я вот сейчас пишу и все думаю, как ты там один, на той темной улице, ждешь меня, борешься ради меня, и надеюсь, что и ты любишь меня. Ведь любовь – настоящая любовь – она бессмертна!
Все, мой дорогой! В дверь звонят. Это такси. Я еду к тебе, любимый!»
Письмо логично обрывалось, но тут же со следующего абзаца следовала дописка. Правда, почерк изменился, буквы стали менее размашистыми и округлыми, хотя схожесть нового почерка с предыдущим была очевидна.
«Витенька! Это было не такси. Похоже, миленький, я не успеваю сегодня приехать к тебе. Нежно целую. Твоя Алиса!»
Мне стало противно. В первую очередь за себя. Зачем, зачем я тогда отпустил Алису одну?! Она ведь мне говорила, убеждала меня, показывала эти чертовы стихи..
Я сидел на кровати, прижавшись головой к стене, и винил в смерти Алисы только себя. А то, что она умерла, сомнений у меня больше не было. Дописку в письме Алисы сделала уже Анилегна. По крайней мере, последняя строчка стихотворения стала мне понятной. Теперь я знал, по ком скорблю.
Глава 26
СХВАТКА
16 апреля. Воскресенье
За последние трое суток у меня помимо прочего страшно болели глаза. Из-за страшного напряжения, связанного с постоянной борьбой за выживание, я как-то не придавал этому большого значения. Но теперь, после первого небольшого расслабления в общаге (которое, впрочем, было вскоре прервано письмом и открытками из сумочки Алисы), боль в глазах вновь дала о себе знать. Вот уже почти четверо суток я не снимал контактные линзы, хотя их желательно надевать не больше чем на 10–12 часов. Поборов жгучее желание тут же упасть головой на подушку и заснуть, я решил-таки помыть на ночь руки, чтобы можно было снять линзы и дать отдохнуть глазам.
Коридор откликался мертвым гулом, принимая мои порванные шаркающие тапки за инородное тело. Зайдя в туалет, который одновременно был и душевой, я почувствовал, что каждое мое движение стало еще более громким и неприятным, – коридорный паркет сменился на туалетный кафель, весь пропитанный хлоркой. Прямо на меня смотрело большое голое окно, пугая своей зловещей безмолвной чернотой. Где-то за ним был Васильков с Анилегной, Обуховыми…
Включив воду и тщательно намылив грязные руки, я посмотрел на себя в зеркало. Отразилось измученное лицо с царапиной от зонтика на правой щеке и синяком на виске от удара об стену. Больше всего меня расстроило появление небольшого герпеса на нижней губе, опять же на правой ее стороне. Я повернулся левой стороной лица к зеркалу. Без царапины, синяка и герпеса очень даже ничего. Довольный, я умылся и попытался стряхнуть пепел с головы, видимо, появившийся после моего «поджога» машины таксиста. Пепел с головы никуда не делся. Я присмотрелся, и тут же с моего лица исчезла довольная гримаса – это был не пепел, а целая копна седых волос! Сказать что у меня их не было раньше, будет неправдой, но теперь я стал седым практически на треть! И это в двадцать пять лет!
Закончив умываться, я уже было собрался закрутить кран, как что-то меня насторожило. Кто-то за моей спиной в душевой включил воду. Когда я входил сюда, вода нигде не текла! Я медленно повернулся. Передо мной была белая дверь душевой, за которой действительно сильным потоком лилась вода. Я посмотрел на выключатель и на щели под дверью душевой – свет в кабинке не горел. Но кто-то же включил воду?! Меня охватил озноб.
Первым желанием было сломя голову броситься из туалета, из общежития, вообще из города куда угодно, лишь бы….Что лишь бы? И куда броситься?
Я подошел к душевой вплотную и включил свет. Оставалось сделать самую малость – открыть дверь и убедиться, что там никого нет. Наверное, просто кто-то из жильцов забыл выключить воду, когда принимал душ. Ага, воду забыл выключить, а вот свет – нет. Я дотронулся до дверной ручки. А зачем мне вообще смотреть, кто там забыл выключить воду? Да мне вообще насрать, идет там вода или нет! Пусть хоть на хрен всю общагу затопят, я здесь не комендантом и не слесарем работаю! Я повернул ручку до упора. Осталось только открыть дверь. Открыть дверь, выключить эту сраную воду, пойти снять линзы и завалиться спать. Все очень просто. Я потянул ручку на себя… и тут же ее отпустил обратно, развернулся и быстрыми шагами проследовал к выходу. В моей голове пронеслась пословица: меньше знаешь – лучше спишь. В конце концов, народная мудрость на то и мудрость, чтобы иногда к ней прислушиваться.
Я вышел в коридор и уже почти полностью закрыл за собой дверь в туалет, как приостановился и стал слушать. Никакого шума воды больше не было! Кто-то там все-таки был, раз ее выключил?! Я захлопнул дверь в туалет и быстро потопал к себе в комнату. Закрыв изнутри дверь на ключ и оставив ключ в замке, я снял линзы, поставил давно разрядившийся мобильный на подзарядку и наконец-то лег в такую теплую и мягкую постель. Еще немного поворочавшись и в который раз обрадовавшись, что ночую в комнате не один (хотя еще совсем недавно меня просто тошнило от моих соседей), я провалился в глубокий сон. О том, кто мог быть в душевой, я постарался не думать.
Меня разбудила тишина. Я проснулся сразу, без вялых и полудремных попыток подъема. В комнате было так тихо, что просто звенело в ушах. Без линз я почти ничего не видел, все предметы вокруг были бесформенными пятнами. В комнате было темно, похоже, я проспал совсем немного. По крайней мере, за окном даже не намечался рассвет.
Я потянул руку к журнальному столику возле кровати и, с трудом нащупав очки, надел их. Сразу появилась резкость, но полумрак был очень плотным. Сколько же я спал? Я потянулся к мобильному и обалдел. Часы показывали 23.16! Я проспал почти сутки! И опять эти двадцать три! А шестнадцать? Ах да, шестнадцатое же еще.
Повернув голову к противоположной стене, я стал искать глазами своих соседей. Но никого не было, обе кровати аккуратно застелены! И это очень удивляло – у одного селюка вообще не было покрывала, а у другого было, но он им почти никогда не пользовался. А теперь были застелены обе кровати. И где они? Завтра ведь понедельник, а им на автобазу нужно в восемь утра. Может, гуляют? Я тут же вспомнил, что ни разу не видел, чтобы они не спали после десяти вечера. А может, из села еще не приехали? Последняя мысль была полным бредом, потому что я их видел в комнате этой ночью.
Потянувшись к настольной лампе и чуть не опрокинув ее, я нажал выключатель. Комнату на мгновение озарил яркий свет, и тут же все погасло. Похоже, что только у меня одного на всей планете эти долбаные лампочки перегорают не реже раза в месяц. Я потянулся к мобильному, на панели мигало: «Непринятые вызовы – 14» – внизу виднелся конвертик с цифрой 6 – количество эсэмэсок. Я автоматически поиграл в уме с цифрами 14 и 6, но, похоже, иногда мне еще могут попадаться «просто цифры». По крайней мере, числа 23 из них не получалось.
Я просмотрел непринятые вызовы. Одиннадцать из них были от мамы, которая наверняка чудовищно волновалась за меня, воображая, куда я мог пропасть на три дня. Оставшиеся три звонка были с разных номеров – один с работы от Сущенко (ему-то что надо?), один без имени, какой-то 0504171250, а последний от – Игоря Шеста. Я посмотрел время и дату звонка – 14 апреля, 1.53 – вот, значит, кто мне звонил последним, когда я уже был на чердаке у Обуховых.
Я вернулся к номеру 0504171250. Включил всю свою фантазию, но ничего путного в голову не лезло. Смущало и одновременно радовало, что и здесь не было числа 23, от которого у меня уже развилась настоящая паранойя. Четыре, семнадцать, двенадцать. Я разбирал цифры по отдельности, но это по-прежнему ни о чем мне не говорило. Хм. Семнадцать. Сегодня еще 16-е, а вот завтра, уже, вернее, меньше чем через час, наступит 17 апреля. Предположим. А почему я решил, что именно апреля? Четыре. Даже 04. Впереди перед 17 стоят цифры 04. Апрель – четвертый месяц. Хорошо, пусть. Что тогда обозначают числа 12 и 50 (и вообще, почему я их разъединяю, может, это одно число 1250?). Ну, допустим, 12 – это двенадцать часов, а 50 – пятьдесят минут. То есть получается завтрашнее число и время 12.50. Так, хорошо. А что тогда обозначает 05? Ну, ноль – это ноль, ничто. Остается тогда 5. Пять, пять. Пять – это, например, пятиконечная звезда. Предположим, указана дата и даже точное время чего-то. А 05 должно обозначать тогда место. Где в Столице пятиконечная звезда или то, чего в принципе пять? Если бы я жил в Москве, можно было бы санитарам сдаваться в районе Красной площади, по крайней мере, там есть пятиконечные звезды. А в Столице где такая звезда?
Я решил позвонить по этому номеру и нажал «Вызов». В ухо мне прожужжал женский голос: «Абонент вне зоны доступа. Перезвоните, пожалуйста, позже». Только я плюнул на номер и взялся за эсэмэски, как тут же вспомнил, где неоднократно видел в Столице пятиконечную звезду.
Мое самое любимое место города – Замковая гора, и там, среди заброшенных могилок старого еврейского кладбища, находится старинный (при этом чудовищно загаженный) склеп. Это место облюбовали малолетние алкоголики, псевдосатанисты и парни вроде меня, желающие уединиться с девушкой в красивом и малолюдном месте в самом центре громадного города. Правда, мое любимое место чуть дальше от склепа, возле глухого обрыва, где вообще редко кто бывает. В прошлом и позапрошлом году я даже там праздновал свой день рождения, кстати, с непременным присутствием Шеста. И именно на фасаде (если там вообще есть фасад) склепа я и видел нарисованную черной краской пятиконечную звезду. Пойти завтра туда к без десяти часу? Похоже, более идиотской мысли за последнее время у меня не возникало. Определить из пустого набора цифр время и место, куда мне зачем-то надо пойти.
Я бросил возиться с телефонным номером и принялся читать эсэмэски.
«Привет, как дела? Почему не звонишь? Честная». Я посмотрел на дату: 14 апреля. «Честная» – это толстушка из чата, проблема наших периодических отношений заключается в том, что мы друг от друга хотим несколько разных вещей: я – разово – ее тело, а она – гарантий, что мы будем вместе больше одного раза. До сих пор не удовлетворены оба.
«Привет. Про шашлык не забыл? Чем занимаешься?» Это был уже Игорь Шест. Дата отправки та же, что и у Честной, – 14 апреля. Хм, он уже тогда успел стать гулу?
Следующая эсэмэска была весьма лаконичной: «Перезвони». Моя бывшая девушка Катя. В среднем раз в полгода мы по очереди появляемся в жизни друг друга, пытаемся завязать отношения, но все заканчивается стандартно – поцелуи, кино, пиво, секс, упреки, расставание. Дата эсэмэски все та же – 14 апреля.
«Ты чего не отвечаешь? Шампуры уже есть». Вновь был Шест. Я посмотрел на дату – та же, 14 апреля.
«Ваш счет пополнен на 10 гривен. Акция «Твой мобильный век»». Сообщение было от оператора. Дата та же – 14 апреля.
Я открыл последнее сообщение. «Жди в гости. Дима». Меня бросило в озноб. Я посмотрел на дату – 16 апреля. Время отправки – 22.46. Спокойно, это только эсэмэс. Я взглянул на время: 23.39. Получается, эту смс-ку я получил перед самым пробуждением! И тут я понял, почему я проснулся. Не от тишины. В комнате со мной был кто-то еще.
– Кто здесь? – спросил я совсем не громко, дрогнувшим голосом. И тишина, которая до этого заполняла комнату, прервалась.
– Я, – голос прозвучал за моей спиной, где-то из-за шкафа. И комната опять погрузилась в тишину.
Я медленно приподнялся с кровати и посмотрел в сторону входной двери, откуда раздался голос. Но так ничего в кромешной темноте и не рассмотрел. Близоруко щурясь, я потянулся к мобильному, чтобы хоть как-то осветить помещение, но как назло рука его никак не могла нащупать. Постепенно мои глаза привыкли к потемкам, я разглядел входную дверь, прикрывающий ее тюль, шкаф. Да, шкаф. Он стал чуть шире. Кто-то стоял, не двигаясь, возле шкафа и смотрел на меня. Наконец, моя рука нащупала телефон, я нажал первую попавшуюся клавишу и направил слабый луч света на стоящую фигуру. Это был Шест. Или, скорее всего, гулу в теле Шеста.
Я лихорадочно стал соображать, как спастись. Прыгать из окна нельзя – пятый этаж. Дверь заблокирована. Кричать? Точно, закричать. Это же общага, кругом полно людей. Я тут же вспомнил всех соседей, которых я видел в ближайших комнатах, – матери-одиночки, сантехники-алкоголики и водители-селюки, которые не отзовутся даже если их самих начнут резать.
– Я получил твою эсэмэску, – я сделал секундную паузу, – Дима. – Но Шест ничего не ответил. – А как ты вошел сюда, дверь ведь заперта изнутри? – Но опять на мой вопрос не прозвучало никакого ответа.
Шест стоял молча и не двигался. Тогда я тоже замолчал. А действительно, как он вошел?
– Тебе нужно уснуть.
– Что? – я переспросил, хотя отчетливо услышал, что он сказал. Мое сердце учащенно забилось.
– Тебе надо уснуть, – и Шест, наконец, направился в мою сторону. – Не бойся, Витя, я тебе помогу, – голос и интонация Шеста не были агрессивными, скорее, командно-вежливыми настолько, насколько это умел когда-то делать Дима Обухов.
Шест приблизился ко мне вплотную. Все мое тело сковал страх, я не был уверен, что смог бы сейчас, даже если бы захотел, закричать. Я сумел заставить себя еще раз нажать на кнопку телефона, и лицо Шеста попало под луч света. Меня всего передернуло. Его лицо было в больших синих пятнах, а мой нос уловил вполне отчетливый запах гниения. Шест выглядел очень плохо. Он наклонился прямо над моей головой, от чего запах стал просто невыносим, и проговорил еще раз:
– Ты сейчас уснешь. Только прочитаешь одно стихотворение. И уснешь.
– А если я не смогу уснуть?
– Тогда я тебе помогу.
– Ты меня успокоил.
Шест протянул мне потрепанный листок бумаги.
– Что это?
– Стих. Читай. Прямо сейчас.
– Димка, в темноте читать неудобно. Понимаешь? Букв не видно.
Шест уставился на меня тупым взглядом. От прежнего Игоря Шеста ничего уже не осталось, передо мной стоял самый натуральный Дима Обухов, который как при жизни, так, похоже, и сейчас особым умом не отличался. Наконец он с трудом поднялся и, быстро пройдя к двери, нажал выключатель. Комнату озарил яркий белый свет. Только теперь я увидел, как чудовищно выглядел Шест. Его лицо, руки, тело были в иссиня-черных пятнах. Белки превратились в два тягучих ядовито-желтых овала. Все движения Шеста были исключительно выверенными.
– Читай. Теперь читай.
Я развернул листок, который вручил мне Шест, и стал читать стих, написанный красивым почерком: «Сегодня большой упадок.»»
– Вслух читай, – Шест приблизился ко мне вплотную и встал над головой.
– «С-сегодня б-большой упадок…», – я начал бубнить себе под нос, еле выговаривая слова.
Обухов положил мне руку на плечо, от чего мне стало безумно противно, и крепко сжал его. Боль была настолько сильной, что я чуть не выронил листок со стихотворением. Похоже, физической силы у этой твари оставалось достаточно.
– Витя, читай стихотворение. Я могу сделать так, чтобы ты его прочитал, ощущая очень сильную боль. Но ты ведь толковый парень? Читай, Витя, – Шест убрал руку с моего плеча. Боль сразу же отступила, но читать вслух стих мне расхотелось еще больше. Я поправил очки на носу и начал:
– «Сегодня большой.»
В это время зазвонил мой мобильный. Я посмотрел на Шеста, тот никак не отреагировал.
– Одну секунду, – я взял телефон, но вместо того чтобы отключить его, как мог подумать Шест, я нажал кнопку вызова. – Да.
– Сыночка, где ты? Почему ты три дня не берешь трубку? Я вся извелась. С тобой все в порядке? – Звонила мама, ее материнское чутье подсказывало, что со мной в последние дни было как раз не все в порядке.
– Все в порядке. Это Анилегна, – последнюю фразу я адресовал уже Шесту, но произнес в трубку.
Шест смотрел на меня, пытаясь что-то сообразить, моя мама на том конце телефона молчала. Никаких вопросов вроде: «Какая Анилегна?» – или: «Ты в своем уме?» – не последовало. Она знает, кто такая Анилегна. Я продолжил говорить в трубку: – Анилегна, слушай. Тут ко мне пришел Игорь Шест, в которого вселился Дима Обухов. Ну, в общем, Обухов стал гулу. Так вот, сам Шест выглядит очень плохо. И хочет, чтобы я прямо сейчас вслух прочитал какое-то стихотворение, а потом заснул.
На том конце по-прежнему была тишина (я даже испугался, не прервалась ли связь), которая вскоре была нарушена голосом мамы. Мама говорила очень взволнованно, я это чувствовал, но при этом в ее интонации не было совершенно никаких ноток истеричности. Пожалуй, так говорит хирург, требуя у медсестры очередной инструмент во время сложной операции.
– Сынок, не вздумай читать это стихотворение. Ни при каких обстоятельствах. Прочти сейчас ему то, что я тебе продиктую.
– Ага. Сначала это стихотворение, а только затем то, что хочет Обухов? – я это проговорил опять больше для Шеста, увидев в его взгляде недобрые намерения.
Мама все поняла и никак не прокомментировала последней моей фразы. Мне в ухо доносились хлопанья шкафчиков стенки, мама что-то торопливо искала.
Наконец она проговорила:
– Сынок, слушай внимательно и повторяй за мной каждую строчку стихотворения.
– М-м-м… Подожди. – Я чуть не сказал «мама». – А через громкоговоритель можно? Димка услышит.
– Давай попробуем.
Читать бесплатно другие книги:
