Граница дождя (сборник) Холмогорова Елена

— Моцарт — это тот, кто музыку для мобильников сочиняет, — нарочито отчетливо сказал Митя, пока она открывала «молнию» и рылась в отделениях.

— Первое или уже второе едите? — шипел искаженный помехами Володин голос. — Я освободился. Вы где?

Маша молча передала трубку Мите, он с Володей о чем-то договорился.

Они шли обратно не по аллее, а по узкой тропинке. Митя, прихрамывая, впереди. Маше хотелось вцепиться ему в спину, схватить за рукав, завыть, что все не так, но они молча дошли до площадки, сели в машину и выехали на шоссе.

По радио передавали новости, потом какой-то комментарий, они спокойно, будто ничего не произошло, обменивались репликами.

Володя ждал у входа в резной теремок, аляповато украшенный картонными девицами в сарафанах, зазывно протягивающими на подносах всевозможные яства. При мысли о еде Машу вдруг затошнило, захотелось домой, на диван под пальмой, закутаться в плед, уснуть и проснуться обычной, вчерашней.

Она вылезла из машины и медленно пошла к Володе. Случайно уронила варежку, нагнулась и поняла, что стоит ровно посредине и еще не поздно сделать шаг в любую сторону. Отряхнула варежку, решительно направилась к Володе, Митя догнал ее.

— Ну что, нагуляли аппетит? — Володя как всегда говорил четко и уверенно.

— Честно говоря, я что-то неважно себя чувствую, — искренне ответила Маша, — тошнит ужасно, о еде даже думать противно. Стыдно, что порчу вам все, не знаю, что делать.

— Да перестань, сейчас как принесут икорочки, мигом оживешь.

Володя по-хозяйски обнял ее за плечи и повел в избу. Митя шел за ними, привычно третьим лишним. Володя в очередной раз оказался прав. С отвращением Маша призналась себе, что во время еды аппетит пришел, и вообще нормальная жизнь стала казаться вполне нормальной.

— Жалко, ты, Машка, машину не водишь. Сейчас выпил бы я водочки, а ты бы рулила. Может, пойдешь на курсы?

— Я дороги не найду. У меня топографический кретинизм.

Митя рассказывал анекдоты, посмеялись. Потом чинно распрощались. Митя отъехал первым. Маша поймала себя на том, что почувствовала облегчение: обошлось, пронесло, опасность миновала.

Дома она снова расклеилась, включила телевизор и уткнулась в какой-то сериал. «Надо разобраться в сюжете, полюбить героев и жить их жизнью, раз уж отказалась от своей». Она не замечала, что все время думает, будто что-то кончилось, когда всего-навсего ничего не началось, что попросту не надо приобретать новых привычек, а лишь следовать старым. Никогда, что ли, не сидела она в кресле, укутав пледом вечно мерзнущие ноги?.. Фильм кончился, Маша некоторое время слонялась по квартире, сложила в шкаф разбросанные в ажиотаже утренних примерок свитера и брюки.

И вдруг ее осенило: вот кто говорил за нее на заснеженной аллее! Она явственно услышала: «Володя такой порядочный, имеешь все без забот-хлопот, сама себе хозяйка, а мужское внимание — вот оно. Да и, прости меня, деньги не лишние».

В понедельник на работе подойти бы к ни о чем не подозревающей Надюше и сказать: «Ты сломала мне жизнь!» И — камень с души. Ее раздражало даже то, что она не могла думать о подруге без привычного ласкательного суффикса. И когда зазвонил телефон, она решительно и зло запретила себе снимать трубку: не хочу с ней разговаривать!

И только засыпая, удивилась: почему ей не пришло в голову, что это мог быть Митя…

Прямо с утра в понедельник свалилась срочная работа. Митя, конечно же, не звонил, зато Володя каждый день забегал в корректорскую узнать, как дела, — заказ был выгодный, шел в режиме «молнии», и удачное его исполнение сулило новые перспективы.

В четверг днем затренькал мобильник, и Маша услышала какой-то вкрадчивый Володин голос:

— Я здесь рядом, за углом, у аптеки. Можешь выскочить минут на десять?

Пока одевалась и шла, отворачиваясь от мерзких порывов ветра, гадала, что стряслось. Очень непохожа на расчисленного Володю такая торопливость и конспирация. Еще больше она удивилась, когда села в машину и не удостоилась дежурного поцелуя. Володя начал сразу горячо и с напором:

— Значит, так. Я с тобой об этом не говорил — не до того тебе было. А сейчас пора. Ты понимаешь, что издательство уже практически моя структура?

— Да.

— Ты видишь, сколько всего нового сейчас у вас делается?

— Да.

— Короче, мне нужны помощники. Хватит тебе запятые расставлять за копейки. Будешь менеджер по развитию. Красиво и непонятно. И деньги неплохие. С руководством твоим договорюсь. Ну, как я придумал?

— Не знаю. Я привыкла к тихой, спокойной жизни, а тут ведь крутиться придется. Да и справлюсь ли?

— Поможем, — Володя вдруг расстегнул ей шубу, путаясь в жестких лацканах пиджака и скользя по шелку блузки. — И видеться будем чаще. У меня, между прочим, диван кожаный в кабинете без дела пропадает, — по-кошачьи промурлыкал он.

Маша не оттолкнула его руки, ей не было неприятно, ей было никак. Конечно, Володя в который раз был прав. Тем не менее…

— Я должна подумать.

— Думай, голова, — Володя снисходительно похлопал ее свободной рукой по коленке, — картуз куплю. В понедельник скажешь, что надумала. Я сегодня вечером в командировку уезжаю, в Петрозаводск, может быть, за два дня с делами управлюсь. Ты на всякий случай воскресенье не занимай. Обещать не могу, но если получится, в воскресенье прямо с самолета к тебе нагряну. — Он уже сидел прямо, готовый к старту, руки на руле. — Причем до понедельника.

Последние слова он произнес со значением, почти торжественно: за все годы ему считанные разы удалось остаться на ночь.

Надюша уже поджидала ее в коридоре:

— Удрала как ошпаренная. Что случилось?

После загородной поездки вместо привычной за долгие годы безоглядной откровенности Маша стала взвешивать каждое слово. Конечно же, она тогда про «сломанную жизнь» Надюше ничего не сказала, только вскользь упомянула, что, мол, обедали втроем в дурацком ресторанчике на шоссе, где хоть и официантки в бутафорских кокошниках, но кормят вкусно. Простодушная Надюша никакой перемены не ощутила и по-прежнему считала естественным быть в курсе каждого мгновения Машиной жизни.

— Да Володя, видите ли, соскучился.

— Ты, Маша, все-таки его совершенно не ценишь. Я тебе сколько раз говорила, что он по-настоящему тебе предан, а жена — даже к лучшему.

— Ладно, пошли работать, времени мало.

На Машу вдруг накатил приступ тошноты, как тогда, перед рестораном, но она едко осадила себя. Едва ли это бунтует ее тонкая душа, скорее, какая-нибудь печенка-селезенка.

Балюнин день рождения, ее девяносто первый и первый без нее, по молчаливому согласию никак не отмечали. С утра позвонили Мамонтовы, мы, мол, помним, но о встрече не заикнулись. «Через год и не позвонят, — отметила Маша с заранее вспыхнувшей несправедливой обидой. — Время проклятое — оно и вправду все стирает».

Тем не менее ей хотелось, чтобы этот день был посвящен Балюне, и она наконец-то решила разобрать «наследство». Место для пластинок давно было приготовлено, но она все мучилась, в каком порядке их расставить. Теперь же, твердо остановившись на алфавитной последовательности, она управилась за час. На букве Ш, богатой Шопеном, Шуманом и Шубертом (до Шнитке Балюня не добралась, да и едва ли его записи делались таким дедовским методом), работу прервал звонок Верочки. И неожиданно для самой себя Маша сказала:

— Приезжай на часок. Есть для тебя подарок.

Когда Верочка возникла в дверях, Маша в первую же секунду пожалела о своем порыве. Племянницу было не узнать: на голове красовалась сотня мелких тугих косичек. Какой тут эмалевый бантик с брильянтами!

— Ну как, нравится? Страшно модно — “African style”, правда полагалось бы еще покраситься поэкзотичнее, но я как-то не решилась.

— А это надолго? — робко спросила Маша.

— Да как захочется. Пока все балдеют.

Маша не знала, как разговаривать с этой новой, взрослой Верочкой. Панический страх неверным словом окончательно разрушить и без того призрачную связь попросту парализовал ее. Но хозяева ли мы своим словам?

— Это тебе в память о Балюне, «на вырост».

Верочка вертела брошку в руках, пытаясь приложить к себе, как папуас, не понимающий назначения подаренной европейцами боцманской дудки.

Она, конечно, произнесла подобающие благодарности и даже посоветовалась, куда лучше положить брошку, чтобы благополучно донести до дому, не похоронив в недрах необъятной сумки-мешка, но чувство неловкости только усилилось. Кляня себя, Маша суетливо рванулась на кухню варить кофе.

— Верочка, у меня ликер есть вишневый, будешь?

— Давай. Только пойдем под пальму.

Вот он, гений места, глянцевые толстые листья, дающие не прохладную тень, а спасительную непринужденность беседы! Верочка скороговоркой выложила новости про институтскую жизнь, планы летнего похода большой компанией по Крыму, про знакомых Маше школьных подружек:

— Представляешь, Люська скоро рожает! Говорят, мальчик. А муж ее — с виду такой шпендрик, короче, никакой, но зарабатывает и ее на руках носит.

— А тебя саму кто-нибудь носит?

— Да ну их, на дискотеку есть с кем сходить, широкий ассортимент, а на руки такую корову и не поднять.

— Опять комплексуешь и худеешь?

— Как все.

Помянули ликером Балюню. Маша уже свыклась с экваториальной прической Верочки и мысленно удивилась, что поначалу подумала о ней, как о повзрослевшей, — дите, как была.

— А у тебя, тетка, что новенького, давно не виделись как следует.

И опять, как с брошкой, неожиданно для себя Маша сказала:

— Да вот намедни чуть Володю не бросила.

Верочка прямо-таки подскочила в кресле:

— Давно пора. Только почему «чуть»?

И Маша — третья и самая большая неожиданность — торопясь, сбиваясь и поправляя себя, чтобы найти самые верные слова, все ей рассказала, как никогда и никому. Верочка слушала раскрыв рот, ни разу не перебила, только подливала себе кофе из большого стеклянного кофейника и капала ликер, едва сочившийся сквозь хитрую специальную пробку.

Когда Маша умолкла, запоздало ужаснувшись своей откровенности, Верочка, глядя на нее со смесью изумления и восхищения, медленно растягивая слова, сказала:

— Какая ты счастливая!

— Я???

— Конечно. Твои ровесницы уже в тираж вышли, женщинами себя не считают, а у тебя шекспировские страсти! Короче, я тобой займусь. Володю пока не бросаем, это я была не права. Мы его используем. Как трамплин. Ты выходишь на новый виток, да через полгода он тебе и нужен не будет, связи наладятся, ты же вон какая контактная. А там, глядишь, ты еще капиталисткой станешь, фирму откроешь. Нет, серьезно, ты на самом деле книг правильных не читаешь, я тебе, кстати, подберу. Да, так вот там написано, что в твоем возрасте поздно делать карьеру топ-менеджера, зато в самый раз становиться первым лицом.

Ошарашенная всем сразу: Верочкиной веревочной прической (вертелась в голове, не отпуская, строчка из советского детского стишка о дружбе народов: «У москвички — две косички, у узбечки — двадцать пять»), собственной истеричной откровенностью, ответным напором и энтузиазмом племянницы, а может быть, и терпкой вязкостью вишневого ликера, Маша с трудом воспринимала чужеродные слова. Особенно стукнуло ее «первое лицо» («задаст по первое число» — безотчетно впечаталось в мозг и стало прокручиваться, как заевшая пластинка)… Из последних сил она пробормотала, что, мол, чего-то ей захотелось прилечь, «а ты, Верочка, говори, говори, я внимательно слушаю…»

Стало полегче, правда очень еще хотелось расстегнуть давящий бюстгальтер, но было стыдно. А Верочка разворачивала все более яркие и радужные картины ее, Машиной, новой жизни, и радостно было за ее молодость, и так щекотали горло трезвые, гадкие, противные ответные слова.

— Следующий номер программы — гардероб. Ты, конечно, ничего себе одета, но прямо-таки как старший преподаватель бухучета, пусть и в коммерческом вузе. Все боишься, что, дескать, «не по возрасту» окажется, но ведь ты филолог, должна понимать, что как назовешь, так и будет. Можно про свитерок сказать, что он «безобразно обтягивает», а можно — что «изящно облегает», — и она плавным движением огладила свою девичью попку. — Не пойму, ты что, уснула?

Маша не спала, но погрузилась в какое-то медузное, аморфное состояние, ей захотелось, чтобы все решили за нее, просто сказали, что делать, а она бы послушно и добросовестно исполнила. Безволие было приятно, комфортно, а готовность подчиниться так безоглядна, что Маша спросила без тени сомнения, что и тут поступит, как велят:

— А Митя?

— Не знаю, встанешь на ноги, разберешься, а пока держи на длинном поводке.

Очевидная нелепость ситуации, перевертыш распределения ролей — все это не имело никакого значения. Главное — нашелся выход, точнее, подтверждение тому, что можно плыть по течению и считать это собственным выбором и неуклонным движением вперед. В конце концов, действительно — как назвать…

Проводив Верочку, Маша осмотрела расставленные Балюнины пластинки, сняла с полки впритык поместившуюся там амбарную книгу.

«17 февраля 2001 года. Суббота. День рождения Балюни. Выяснилось, что я до сих пор так и не повзрослела».

Володя позвонил из Петрозаводска, по-деловому сообщил, что прилетает на следующий день, будет к обеду. «Что приготовить?» — «Себя, — хохотнул он, — с едой особо не возись. Целую».

Обед она, конечно же, не просто приготовила, а, как говорится, закатила. Закуски всякие там, селедочки-грибочки-салатики, суп небудничный: сборная солянка со всеми полагающимися бесчисленными сортами мяса да каперсами-маслинами. Ко второму, впрочем, несколько выдохлась, ограничившись банальными куриными окорочками, правда, сопроводив их рисовым гарниром по необыкновенному китайскому рецепту. Разнообразная выпивка так и стояла у нее от одной встречи до другой, поскольку пить в одиночестве она пока что не научилась.

Надо признаться, кулинарные заботы доставили ей удовольствие, и она предвкушала, как будет хвалить ее гурман Володя. Не забыла она приготовить и себя, благо времени было полно. Давно уже не было ей так спокойно, с последнего отпуска, с тех пор, кажется, сто лет прошло. Устала она. Кстати, надо спросить Володю насчет отпуска — года без передышки ей не выдержать, а главное, зачем? Маша усмехнулась про себя — вот явное следствие Верочкиных уроков, как это она смешно говорит: «Не парься!» Что делается со смыслом слов! Маше вдруг отчаянно захотелось попариться в настоящей бане, чтобы кожа скрипела, а тело казалось только что полученным новеньким блестящим подарком. Собственно говоря, в бане она бывала только в той закарпатской деревне, куда они ездили с уже совершенно позабытым мужем. Как интересно: она почти не помнит его лица, даже неприятно. Пришлось встать, снять с полки альбом и найти фотографию. Он, оказывается, был недурен собой. Где он? Что с ним? Вот исчез человек из ее жизни — как не был, и ничего не произошло. «Так и Митя исчезнет», — почему-то вдруг подумала Маша, и благостное состояние вмиг улетучилось.

В один из тех мучительных дней, когда проблема выбора хвостом волочилась за ней, не отставая ни на шаг, ей представились аптечные весы, где вместо гирь — люди: на одной чаше Митя, на другой — Володя и Надюша. Теперь к ним добавилась Верочка, и эта чаша уже почти достигает земли, а Митя — высоко, маленький, почти ненастоящий, «ускользающе малая величина» — пробившийся невесть из какой науки термин. «Вот пусть и ускользает», — неожиданно резко постановила Маша, раздосадованная нарушенным покоем.

Володя появился как-то шумно и сразу заполнил все пространство квартиры. Ахнул, увидев накрытый стол:

— Потрясающе!!!

Так же шумно он оценивал каждое новое блюдо, притворно журил Машу за то, что столько простояла у плиты, грозился никогда больше не водить в рестораны, враз померкшие перед ее искусством.

Отрезая кусок курицы, он нарочито вскользь спросил:

— Я понимаю, что понедельник только завтра, но тем не менее рискну вопрос задать: ну как, Мария Александровна, мое деловое предложение?

У Маши ответ был заготовлен:

— Спасибо, Володя, это, как говорят, предложение, от которого нельзя отказаться. Хотя, честно говоря, и хочется, и колется.

— Перестань, я всегда знал, что у тебя с мозгами, как и со всем остальным, полный порядок, пять звездочек, как отель и коньяк.

Он встал, полез в портфель и достал бутылку:

— Старорежимный, армянский, бывший советский, ныне — заморский. За твою новую жизнь, Машенька. Это все глупости, что не место красит человека, оно тоже. Я рад, что могу тебе в этом помочь. Цвети, дорогая, и впредь!

Маша попыталась было расспросить о работе, но Володя ее оборвал:

— Это — в официальной обстановке. Знать тебе надо пока что одно: завтра составляешь реестр работ, которые ты должна довести до конца, и сколько это потребует времени — чтобы все было по-честному, эту бумагу пересылаешь мне по факсу, а во вторник я говорю с твоим начальством. Дней десять тебе, поди, хватит?

— Да, наверное.

— Ну и отлично. А рис-то, рис-то каков…

Он сидел, разгоряченный коньяком, разомлевший от вкусной еды, впереди была ночь с желанной женщиной — все у него было хорошо.

А перед Машей опять мелькнули чаши весов, и так ей захотелось поставить все точки над i, что она не выдержала:

— Володя, извини, я знаю, что не должна спрашивать, но и не спросить не могу… А Надюша?

У него как-то странно затвердел и мелко сморщился подбородок:

— Дорогая, никогда не путай службу и дружбу. Ты мне нужна как четкий и надежный работник. Если бы не так, я бы тебе лучше молча из своего кармана приплачивал. Надюшу я обожаю, но она, прости, курица, дальше своего носа не видит и занимает предназначенное ей место. Больше к этому не возвращаемся. Если обидится — будет дура. Но сделать ничего не могу. Прости.

Пока она мыла посуду, он смотрел новости по телевизору, периодически выскакивая на кухню, чтобы с жаром прокомментировать очередную сенсацию. А потом они вместе не могли оторваться от итоговой еженедельной программы, и как раз к ее окончанию сытный обед-ужин с вином и коньяком нагнал на них зевоту.

Володя пошел в ванную, а Маша начала стелить постель и вдруг впервые осознала, что у него есть свой дом, жена, привычный распорядок каждого вечера и размеренные радости супружеских ласк. Это открытие, вернее, то, что она принимала ситуацию как данность и никогда всерьез о ней не задумывалась, поразило ее: как же человек слаб и любит себя, если умеет так прочно защищаться от неприятной реальности! Но, раз влезши в голову, мысль уже не давала покоя, воображение подкидывало варианты: вот сейчас он выйдет, завернутый в махровую простыню и напевая что-нибудь из Джо Дассена или на ходу вытирая мокрые волосы… Тьфу, все заемное, из фильмов. Тем временем Володя и впрямь вышел из ванной в шелковом халате (наверное, специально взял, едва ли собирался в Петрозаводске жить не в одноместном номере), волосы не вытирал, ничего под нос не мурлыкал, а подошел к Маше и поцеловал. От него вкусно пахло чистым телом и незнакомым мылом. Ей сразу стало неловко, что она еще одета, но картинки не давали ей покоя:

— Слушай, ведь у тебя есть собака, правда?

— Да, а что?

— Какая?

— Девочка, кокер-спаниель.

— А как ее зовут?

— Кора. А почему ты спрашиваешь?

— А она кого больше любит?

Это была прямая провокация, и, как ни странно, Володя на нее поддался:

— Очень странно: хотя Аня ее кормит, да и гуляет чаще, хозяином она явно считает меня.

Маша даже не была уверена, что до этого момента знала имя его жены, картинки были готовы множиться, разворачиваться в комиксы, но Володя резко прервал это развлечение.

— Давай ложиться, родная, очень хочу тебя, — прижался к ней и стал расстегивать пуговицы на блузке.

Она изо всех сил пыталась сдерживать себя, чтобы ей не было так хорошо, но постепенно поддавалась, плавилась, ей почему-то чудилось, что она все глубже погружалась в мягкий мох нагретой лесной поляны, и наконец блаженно утонула в нем, закрыв глаза, но чувствуя сквозь веки, как прыгают солнечные зайчики.

Проснулась она на рассвете от непривычной тесноты и жара постели. Легкость, свобода и полная ясность. Господи, почему такая простая вещь никогда не приходила ей в голову? Она же к Мите не подходила ближе, чем на полметра, не знала прикосновения его руки, его губ… Все придумала, все, от начала до конца.

Ей захотелось дотронуться до Володи, убедиться, что он рядом, что ей приятна эта близость. Она открыла глаза. Он лежал на спине, голова как-то неестественно ровно посредине подушки, подбородок чуть приподнят, губы плотно сжаты. Приподнявшись на локте, Маша увидела его профиль, и ей вдруг стало страшно. Точно покойник в гробу! И не слышно дыхания. Медленно-медленно, миллиметр за миллиметром Маша стала пододвигать ногу вправо, ближе и ближе, страшась коснуться. Но тут Володя громко вздохнул и перевернулся на бок. От неожиданности Маша резко отдернула ногу. Сердце билось. Не то чтобы она всерьез испугалась, но уж очень было похоже.

Она осторожно погладила его и, не убирая руки, крепко уснула до противного звонка будильника.

Утро было яркое, и за завтраком солнечная лента перерезала стол по диагонали, как почти год назад, когда они с Митей пили капучино в Филипповской булочной.

После смерти Балюни и ее отпевания в маленьком храме на Пятницком кладбище Машино отношение к церковным обрядам стало совсем иным. Это вовсе не означало, что ее вера укрепилась, просто обнаружилось, что участие в общей молитве приносит утешение и покой, прошла неловкость, когда казалось, что в церкви надлежит придать лицу некое специальное выражение и тщательно следить за каждым своим движением и позой. Она перестала ругать себя, что ей трудно выстоять службу от начала до конца, а заходя в церковь на полчаса, часто испытывала облегчение, особенно если в глазах стояли слезы умиления. Она знала, что само понятие «умиление» в богословии означает что-то конкретное и даже слышала про икону с таким названием, но в подробности не вдавалась.

В тот день она пошла в церковь, как это ни смешно, поддавшись пропаганде: с раннего утра по радио без устали твердили, что сегодня Прощеное воскресенье, и наставляли, как надлежит его провести. О том, что назавтра начинается Великий пост, накладывающий куда больше ограничений и обязательств, говорили как-то вскользь. Так что, если быть честной, Маша пошла в храм именно потому, что знала: там будет много таких, как она, — тщеславно и мелко довольных, что поступают как должно.

По той же причине ей захотелось быть именно в храме Христа Спасителя. Сколько раз за последний год она направлялась в его сторону, и всегда что-то заставляло ее повернуть назад. Но сегодняшний парадный и даже отчасти показной повод как нельзя лучше соответствовал торжественной монументальности гиганта.

Впрочем, поначалу ее не ждало ничего, кроме разочарования. Какое там «изгнание торгующих из храма»! Лавки, лавки, лавки… И ладно бы религиозная литература, иконы, а то весь «матрешечно-гжельский» сувенирный набор и янтарные украшения размером с булыжник!

Однако внутри от ее иронии не осталось и следа. Людей и вправду было много, выглядели они вполне органично, вовсе не казались случайно забредшими сюда зеваками и в отличие от нее стройно пели «Покаяния отверзи ми двери».

Она же всерьез задумалась, перед кем виновата. Ей хотелось быть абсолютно честной «перед Богом, людьми и собой», именно так она сформулировала. И как она ни старалась, самую большую вину чувствовала перед самой собой — за все данное ей природой, что она не использовала: за нерожденных детей, за формальность работы, за душевную лень, даже за пропущенные концерты и выставки, непрочитанные книги и несовершенные путешествия, и главное — за бесконечное уныние, уныние, уныние… Смертный грех, ни много ни мало… Маша понимала, что ни к какому Прощеному воскресенью это не имеет отношения, что, не видя серьезной вины ни перед кем, она еще глубже погрязает в эгоизме, находя где возможно вместо вины оправдание. Вот, например, Митя. Да наверняка для него благо, что все осталось как было. Конечно, можно вспомнить миллион мелких прегрешений и разом здесь же повиниться. Мысленно так и поступив, она вышла из храма с легким сердцем.

Опять валил снег. Его в эту зиму было столько, что, казалось, он никогда не растает. Светило солнце, как бывает только в конце февраля, и уже понемногу вползал в ноздри пока еще иллюзорный запах весны.

Особенно не размышляя, она перешла дорогу и направилась к Пушкинскому музею. Давно она не была здесь! А народу-то сколько, в гардеробе даже пришлось ждать, чтобы освободилось место. Ничего здесь не менялось. И все так же, если стоять спиной к Давиду, можно видеть колоннаду Парфенона, а повернув налево и пройдя мимо крылатых гигантов, попасть в любимый Египетский зал. Как впервые в жизни смотрела Маша на античные скульптуры, никогда ее не восхищавшие и даже скорее раздражавшие своей отполированной стерильностью. Но после Балюниного навязчивого увлечения мифами статуи ожили, и она даже представить себе не могла, что так подробно запомнила сюжеты.

Маша вернулась домой странно удовлетворенная, будто начала претворять в жизнь какой-то давно выношенный и дорогой ей план.

Митя позвонил вечером, часов в девять, был краток и суховат:

— Сегодня, Маша, самый подходящий день, чтобы попросить у вас прощения. Что я и делаю. Простите меня.

— Я в церкви о вас думала, Митя, простите меня.

— После таких расшаркиваний остается только расцеловаться, — неловко пошутил он.

Маша с радостью попыталась подхватить его тон, но вышло жалко:

— Да, идиллия. «Обнимитесь, миллионы!»

— Ну, это уже совсем из другой оперы, вернее, симфонии.

— Какой вы, Митя, образованный, прямо страшно.

— Да и вы, Маша, не то чтобы имеете за душой два класса церковно-приходской школы.

— Ладно вам, но как раз сегодня, правда, как культурная, посетила музей изобразительных искусств имени товарища Пушкина.

— Жаль, что не позвали.

— В другой раз.

— Буду ждать. Всего хорошего.

— До свидания.

День завершился, круг замкнулся, по телевизору опять и опять показывали службу в храмах, просветленные лица, а Маше не хватало настоящего очищения. Ей хотелось поплакать. Но Бог не дал ей слез.

Неужели прошел год? Маша медленно ходила по квартире, вспомнила посыльного с магнолией. Как она выросла! А подаренная на работе драцена уже выглядит настоящей пальмой. Но совершенно выбило ее из колеи поздравление Мамонтовых. Как из прошлой жизни. Сейчас невозможно представить себе, что Балюня была тогда в полном порядке и все страшные месяцы ее умирания, все эти несчастные греки, нелепые требования, физическая немощь были еще впереди.

Она почему-то вспомнила, как на сороковой день заставила всех слушать трио Чайковского, то самое, «для квартета», и думала о том, что за столом собрались «самые близкие» люди, которые на самом деле бесконечно от нее далеки. И сегодня, в день рождения, банальная истина, что одиночество сильнее всего ощущается в праздники, подтвердилась в очередной раз. Ей невесть с чего пришла в голову идея собрать своих филфаковских однокурсниц. Они не виделись лет пять, тогда был какой-то юбилей института, как водится, сговаривались не терять друг друга, встречаться и, как оно бывает в реальности, с тех пор даже не перезванивались. Конечно же, они не помнили про ее день рождения, а Восьмое марта для их девичника было днем мотивированным. В пределах телефонной досягаемости оказались человек пятнадцать, с поправкой на отговорки придут семеро. Отговорки были разные, по большей части шитые белыми нитками. А вот честных было две. Люда сказала тоном, не допускающим возражений: «Да как я покажусь, 54-й размер в натяг…», — и Катя: «Понимаешь, я сижу у зятя на шее, с двумя внуками вожусь. А они куда-то в гости намылились, так что я на цепи».

Маша, конечно, не зря собирала ровесниц, ей было чем похвастаться. Хотя на новую работу она выходила только через неделю, визитки уже ровной стопкой лежали на видном месте (рифленые, глянцевые уже не в моде). Верочка действительно ею занялась с таким увлечением, с каким маленькие девочки причесывают и наряжают новую куклу. Как Маша ни сопротивлялась, категоричное «короткая стрижка молодит» победило, а свитер, очень шедший ей к лицу, но слегка тесноватый, теперь и впрямь не «обтягивал», а «облегал», хотя фигура никаких изменений не претерпела. Это, впрочем, обещалось впереди, поскольку Верочка с утра сообщила ей, что дарит новый купальник, а Сережа — воскресный аонемент в бассейн на аквааэробику — «чрезвычайно эффективно».

Подготовка к обеду больших хлопот ей не доставила, главным образом, на стол накрыть, а так — все в складчину и заранее обговорено. Поначалу было грустновато, чувствовали себя немного скованно, стандартно рассказывали про жизнь, кто-то демонстрировал фотографии детей-внучат. Но постепенно разговорились, развеселились, и когда звонил телефон, Маше приходилось уходить на кухню, чтобы расслышать пожелания, хотя хохот подвыпивших «девушек» доносился и туда.

Митя позвонил, когда Маша разносила мороженое с ликером, — «на десерт», язвительно отметила она, услышав в трубке его голос:

— Маша, с днем рождения. Я не вовремя, у вас гости?

— Да.

— Ну и хорошо. Маша, у меня к вам одно-единственное, короткое, но настоятельное пожелание: не меняйтесь. Не надо вам ни молодеть, ни хорошеть, ни умнеть, оставайтесь такой же, ради Бога, не меняйтесь.

Вечно он ее сбивает с толку! Надоело! Маша даже ногой топнула с досады. Она только и нацелена на то, чтобы меняться! Ей-богу, нарочно испортил настроение — хотел, чтобы не в радость стали аккуратные прямоугольники визиток и зеленый изумруд на безымянном пальце, подаренный Володей… Зачем он смущает ее душу? Он змей-искуситель. Он сеет смуту, он — смутьян. Какое странное, полузабытое и оттого такое свежее и точное слово. Она повторила несколько раз: «Митя-смутьян, Митя-смутьян», делая ударение на «тя», и только тут поняла, что пьяна. Надо же… Голова кружилась, знакомые предметы вдруг изменили очертания и предательски наступали на нее невесть откуда взявшимися углами. Хотелось немедленно сесть прямо на пол, но, по счастью, на ее пути оказалась табуретка.

Маша с кем-то разговаривала, с кем-то прощалась… Потом перед глазами немного посветлело. Стало стыдно, хотя все ее весело утешали.

Все-таки девочки есть девочки. Даже посуду перемыли.

Празднование Машиного дня рождения в издательстве на сей раз было совмещено с «отвальной», а потому организовано пышнее и торжественнее обычного. Настроение у нее было замечательное: все как-то устраивалось само собой, сложности разрешались помимо нее. С начальством после Володиного разговора никаких объяснений не потребовалось. Поздравили с повышением, вздохнули, что, мол, грустно будет без нее, и только. Но главным подарком для Маши была неожиданно спокойная реакция Надюши. Она хотела, чтобы та узнала обо всем от нее, но таинственный телеграф, отлаженный в любом учреждении, сработал безукоризненно: Надюша была уже в курсе.

— Как я рада за тебя, — Надюша даже впала в несвойственную ей патетику. — Справедливость так редко торжествует, а ты, безусловно, достойна лучшей участи. Для меня, сама понимаешь, какой это удар, но мы летом махнем куда-нибудь, давай, что ли, на Кипр? Там и наболтаемся вдоволь.

Маша сочла необходимым, придав лицу соответствующее моменту скорбное выражение, пробормотать какие-то слова сожаления, но они утонули в Надюшином энтузиазме. К счастью, она была убеждена, что усилия по устройству Машиной судьбы наконец-то увенчались успехом, что все случившееся — ее личная заслуга.

— Я всегда тебе говорила: Володя — беспроигрышный вариант, а ты, дура, еще чего-то нос воротила. И как благородно он все обставил…

Через некоторое время Маше не без труда удалось направить Надюшину энергию в русло практической подготовки к празднику. И в очередной раз поразиться ее житейской мудрости:

— Непременно позови своих родных — повод не только позволяет, но располагает.

Действительно, присутствие Сережи и Верочки выглядело вполне уместно, Маше было приятно, что они услышат о ней столько лестного, пусть знают, какая у них сестра-тетка неоценимая. Сережа покорил издательских дам своей галантностью и добавил вечеру пикантность, какую всегда придает появление потенциального жениха в преимущественно женском обществе. Верочка с ее африканской прической произвела настоящий фурор, а Машу просто повергла в шок: на лацкане кургузого пиджачка была приколота Балюнина брошка! И вовсе она не выглядела чужеродной, наоборот, придавала модному прикиду характер игры, «на самом-то деле я знаю, как надо». Да-а, и впрямь, видно, ничего-то она, Маша, не понимает…

Директор произнес проникновенную речь, начав с того, что, оно, конечно, «у нас незаменимых нет», но все же… В качестве памятного подарка вручена была — веяние времени — электронная записная книжка. Володя также не отстал, картинно с поклоном приложил руку к груди: «Не велите казнить, велите миловать, что отнимаю у вас несравненную Марию Александровну. Оправдать меня может только то, что ее труд послужит благу и процветанию всего нашего издательского дома».

Пили-гуляли и разошлись как никогда поздно.

Первой неожиданностью, которую принесла новая работа, стал отдельный кабинет. После тесно стоящих канцелярских монстров в их корректорской, крашенной бежевой краской, с яркими пятнами настенных календарей, это был совершенно другой мир. Он начинался с самого вестибюля, причем, пожалуй, другим было не пространство, а время — здесь царило какое-то далекое будущее. Прямо с утра она была призвана в святая святых — кабинет «генерального», то есть Володи, где была представлена коллективу и ознакомлена с кругом обязанностей. Потом она очень жалела, что не осмотрелась как следует: дальше приемной сотрудники попадали не часто. В ее кабинете только что был сделан ремонт, стены сияли европейской белизной, а современная офисная мебель, какую Маша видела только на картинках, оказалась невероятно удобной. Но кабинет надо было обживать, а Маша понятия не имела, что «личное» допускается в такого рода помещении, поэтому решила не торопиться. Предметом, царившем в комнате, конечно, был компьютер с непривычно большим монитором. Не без опаски Маша включила его в первый раз — ее компьютерный опыт был невелик, но «прикрепленная» на три дня молоденькая программистка быстро обучила ее нехитрым операциям, касавшимся в основном разных таблиц и графиков, которые должны были заменить привычные крестики и кружочки на розовой миллиметровке.

Новостью для Маши было большое количество внутренней информации, приходящей по электронной почте, — то и дело раздавалось характерное треньканье, означавшее получение нового сообщения. Как ни странно, e-mail не был русифицирован, поэтому читать иные сообщения на латинице было забавно, а порой не сразу можно было уловить смысл.

В один из ее первых рабочих дней, когда Володя позвонил вечером, гуляя с собакой (кстати, ее мобильник теперь тоже оплачивался фирмой), Маша удивленно спросила, почему они до сих пор пользуются электронной почтой на латинице. Володя объяснил коротко и внятно:

— Ты, конечно, умная, но простодушная и пока еще не начальник, потому и не понимаешь. Написанное слово имеет вес, «не вырубишь топором», а на латинице оно как бы не настоящее, брошенное вскользь, не имеющее цены. Мне гораздо быстрее написать распоряжение, чем, скажем, объяснять по телефону и попутно отвечать на миллион не имеющих отношения к делу вопросов, «раз уж генеральный позвонил» или, не дай бог, вызвал. Но я не хочу, чтобы недостаточно продуманные слова могли работать против меня. И эти дурацкие чужие буквочки в какой-то мере меня страхуют. Ясно?

Уж куда яснее! Ну и хитер же он!

Может быть, именно из-за этого в каждом, даже самом простом действии ей мерещился подвох, незаметный тайный смысл, такая подозрительность была смешна, но отделаться от нее оказалось невероятно трудно. Пожалуй, стремление увидеть во всем заднюю мысль, двойное дно было единственной трудностью. Сама по себе работа в принципе мало отличалась от той, которую ей все чаще приходилось выполнять и раньше: контроль за прохождением книг, только теперь их стало на порядок больше. Она чувствовала себя начальником штаба, передвигающим разноцветные флажки на фронтовой карте. Постоянное обновление сводок, сведений, где прорыв, где опасность нарушения графика, полная готовность в любой момент ответить на любой вопрос о каждом издании. И главное: увидеть, где появляются новые, нереализованные возможности.

Формально подчиненных у нее не было, а сама она была подотчетна дирекции. Но поскольку, как принято было говорить, она регулировала потоки, от нее многие зависели, очередность действий иногда решала успех дела. Должность была новая, все приходилось придумывать на ходу, дверь кабинета не закрывалась, а рабочий день пролетал как один час. Маше иногда хотелось задержаться, в тишине разобраться с бумагами, но начальство этого не поощряло. Володя на каждом собрании говорил, что, по его понятиям, если человек приходит на работу со свежей головой, то в течение дня может еще успеть десять раз кофейку попить и с коллегами поболтать. Случались, правда, авралы, и тут уж со временем никто не считался. В общем, было интересно, наверное, поэтому Маша не очень уставала.

А там подоспела первая зарплата. Поскольку она выдавалась в долларах, Маша по дороге домой безуспешно пыталась вычислить, во сколько раз она превышала прежнюю, — все время сбивалась. Она долго думала, что подарить Верочке «с первой получки», потом взяла стодолларовую бумажку, положила в фирменный конверт и написала: «И ни в чем себя не ограничивай». Та осталась очень довольна.

Ее выходные дни изменились не меньше рабочих. Избалованная прежним свободным режимом, она теперь поняла, почему для большинства женщин уикэнд ассоциируется прежде всего со стиркой-уборкой. Житейские мелочи — набойки на туфлях, поход в сберкассу, чтобы заплатить за квартиру, — неожиданно выросли в небольшие проблемы. Зато расхожая формула «деньги — это свобода» обрела вполне реальный смысл: свобода не думать о том, что на соседней улице йогурт на тридцать копеек дешевле, а краску для волос не обязательно покупать на оптовом рынке.

На домашние дела Маша отвела первую половину субботы и ни часом больше, чтобы не засосало. А по воскресеньям теперь ходила на аквааэробику. В бассейне царила совершенно особая жизнь. В ее группе женщины собрались разные: от молодых матерей до молодых пенсионерок. Были, впрочем, и студентки, и неработающие жены… Большинство ходило сюда давно и знало друг про друга все. Это оказался своего рода женский клуб, в который она с удовольствием и даже с увлечением вступила. Сколько же она услышала всякого полезного: где какие цены-скидки, какие пищевые добавки полезны, а какие — подделка, куда надо ехать отдыхать и где заказывать пластиковые окна… Как они разумно обо всем рассуждали, какие были взрослые. Спустя какое-то время Маша поняла, что компаньонки стали для нее «коллективной Надюшей», с успехом ее заменив. Так невысока оказалась цена их многолетней дружбы, и это открытие неприятно поразило Машу. Кстати, Надюшины телефонные звонки раздавались все реже и реже.

Незаметно прошел не только март, но и половина апреля, с московских улиц исчез снег, потребовались весенние обновки. С Володей за эти недели Маша общалась на работе по электронной почте и по четвергам на еженедельных расширенных совещаниях в его кабинете. По телефону теперь они разговаривали короче, чем раньше: все служебные темы он решительно отсекал, говоря: «Работаешь нормально и успокойся. Думаю, надо должность твою переименовать. Как тебе: менеджер-координатор, а?» Виделись всего трижды: он обедал у нее в одну из суббот, как-то раз вечером погуляли в парке — погода была как летом. И лишь однажды он позволил себе рискованное свидание.

Была официальная презентация их новой книжной серии ни много ни мало в отеле «Балчуг-Кемпински», пиаровская служба с ног сбилась. Прошло очень хорошо, присутствовали все приглашенные VIPы, официальную часть удалось провести быстро, а роскошные фуршеты еще были Маше в новинку. Народ постепенно расходился, она тоже подумала, что пора собираться, но тут зазвонил мобильник. Смешно получилось: она видела Володю, облокотившегося на подоконник и закрывающего рукой телефон от шума, а голос его слышала в трубке: «Машенька, ты еще тут покрутись, ладно? Я позвоню».

Он ждал ее в переулке. Поцеловал.

— Когда начнешь учиться машину водить? До персональной с шофером пока еще дорастешь… Да и то вот, видишь, я сегодня на своей приехал, потому что очень хочется к тебе заехать хоть на часок.

Когда они поднялись в квартиру, он обнял ее прямо в прихожей и прошептал в самое ухо:

— Все-таки я не ошибаюсь. Ты — мой очередной успех…

Маша смотрела на экран, с трудом расшифровывая латиницу Володиного e-mail’a, будто вавилонскую клинопись. Уже поняв главное, выловив слово “umer”, она никак не могла совместить его с чужим именем “Mitja”. А потом, убедившись, что не ошиблась, стала разбирать дальше, спотыкаясь на каждом слове, и особенно надолго застряла на неправдоподобно длинном и уродливом “skoropostizhno”.

Она встала и начала ходить взад-вперед по кабинету, бессмысленно повторяя в такт шагам: «Митя — смутьян, Митя — смутьян». Через запрограммированные три минуты текст на экране исчез и запрыгали разноцветные шарики заставки. «Вот сейчас подойду, нажму на клавишу, а там этого нет». Маша вдруг вспомнила доставщицу телеграмм, которой оказались впору Балюнины сапоги 35-го размера. Вот если бы та позвонила в дверь, Маша бы расписалась и теперь держала в руках голубоватый бланк, тогда все, правда, а так — нарисованные воздушные шары.

Но текст не исчез. Маша еще раз прочитала все целиком:

“Mne soobshсhili shto vchera skoropostizhno umer Mitja. Pohorony v chetverg 9 chasov v Botkinskoj. Nado pojti. Zhalko parnja”.

Она поверила в реальность написанного только тогда, когда распечатала сообщение на принтере и смогла взять лист бумаги в руки. Почти телеграмма.

Вскоре пришел Володя. Он впервые позволил себе переступить порог ее кабинета. Дверь оставил открытой. Все это Маша отмечала машинально, не вдумываясь.

— Ну представляешь себе! Стало плохо прямо на операции. Сердце. А вроде никогда не жаловался. Кстати, пора мне к врачу сходить, месяца три кардиограмму не делал, а это после инфаркта недопустимо.

Маша вспомнила, как пугало Митю, что ему запретят оперировать и отправят «в таблицу указкой тыкать».

— Еще как жаловался, боялся только, что в клинике узнают и от операций отстранят.

— Допрыгался, герой. Я за тобой заеду на служебной, по дороге с шофером цветы купим. Так что спускайся без двадцати девять. Досадно, что в четверг похороны, совещание в двенадцать. Ну хоть на вынос съездим. Да, жалко парня.

Володя ушел, а Маша с раздражением подумала: «Других слов у него, что ли, нет?»

Зал прощаний в Боткинской оказался мраморным и красивым. Народу было пропасть. Володя поздоровался с кем-то из одноклассников, передал ей цветы, огромные белые розы. У гроба Машу вдруг зазнобило: Митя совершенно не изменился, как и бывает с внезапно умершими и не мучившимися людьми. Только волосы были зачесаны назад, это портило его лицо, и ей неудержимо захотелось причесать его, как при жизни. «Неужели здесь нет никого, кто мог бы это сделать?» Маша огляделась вокруг. Около гроба не было, как обычно, бросающихся в глаза родственников. «Кто все эти люди? — Она смотрела и смотрела вокруг. — Неужели я самый близкий ему человек? А если бы тогда, на заснеженной аллее, я сказала “да”, сейчас поправила бы ему волосы, встала бы у гроба, взялась за край…» Володя, крепко державший ее под руку, тянул в сторону, чтобы пропустить желающих украсить гроб своими гвоздиками и хризантемами. Не было ни горя, ни страха, только странное ощущение, что от нее чего-то ждут, а она не представляет себе — чего.

Володя все-таки отвел ее от гроба и, наклонившись, стал говорить вполголоса прямо в ухо:

— Близких родственников у него не было, какие-то троюродные. Но что странно, такой обаятельный человек, а нет убитой горем вдовы и не видно скорбящей дамы сердца.

В это время из толпы вышел человек («Главный врач», — шепнул Володя), и начались речи: «врачующий скальпель», «возвращающие зрение руки», «золотое сердце». Коллеги, похоже, были искренни, но по-настоящему трогательны были бывшие пациенты. Неожиданно для нее слово взял Володя, сказал о школьной дружбе, проверенной десятилетиями, и почему-то это тоже звучало искренне.

В конце главный врач объявил, что здесь же, рядом, в церкви будет отпевание, затем — похороны на Головинском кладбище и поминки в конференц-зале глазной больницы.

Вынесли гроб и поставили на катафалк. Все вышли на улицу. Володя приличествующе вздохнул:

— Ну вот и проводили, как говорится, в последний путь. Что делать, все там будем. Пора на работу, Машенька.

Толпа медленно продвигалась вслед за Митей к церкви. Было что-то старомодно-щемящее в этой неспешной веренице людей.

— Я пойду на отпевание, — решительно сказала она.