Пока не пробил час Глебова Ирина
– Так вот какого ты мнения о важности моей службы? А я-то думал…
Они посмеялись, и Вера, подавая ему китель, сказала, словно оправдываясь:
– Я ведь только рада, что все происшествия – такая неопасная мелочь. Что тебе незачем рисковать… Ты помнишь, Анатолий, что вечером – в театр?
– Помню, помню, дорогая! Я же сказал: туда – и обратно.
Правда, ему пришлось немного задержаться. На ярмарке и в самом деле произошла кража – не у бабки петуха, а у деда угнали телегу с яблоками. Пока разбирались, городовой Зыкин телегу нашел на одной из улиц. Несколько корзин яблок не хватало, однако дед радовался и благодарил полицию. А когда Макаров уже совсем засобирался домой, в управу вбежал задыхавшийся и перепуганный человек. Макаров не узнал его – он обычно не вглядывался в слуг. Но тот назвался кучером госпожи Савичевой и несвязно стал говорить какие-то бессмысленные слова. Но Макаров понял, что человек этот очень испуган и что-то произошло с Любовью Лаврентьевной. Когда же кучер наконец заговорил внятно, Анатолий Викторович и стоящие здесь же полицейские отказались поверить своим ушам. Любовь Лаврентьевна мертва! И не просто мертва – жестоко убита! Как такое может быть? Ведь совсем недавно он, Макаров, танцевал с ней…
Исправник наказал одному из городовых быстро отправляться в ближний госпиталь и послать оттуда к даче Савичевой карету «Скорой помощи», хотя кучер повторял как заведенный: «Она мертвая, совсем мертвая!» Скрипнув зубами, Макаров добавил городовому:
– После госпиталя иди в морг, скажи, что я прошу приехать врача из анатомической лаборатории.
Сам же он сел в полицейскую пролетку вместе с приставом и другим городовым, позвал кучера:
– Поехали…
По пути кучер рассказал ему подробно, как он нашел убитую, как она выглядит. Поэтому, когда Макаров быстро пересек комнату Савичевой и, на мгновение замерев и глубоко вдохнув, рывком распахнул портьеру, он не вздрогнул, не вскрикнул. Стал на колени возле убитой, машинально поправил распахнутую полу ее пеньюара.
– Бедная Любочка! – прошептал с жалостью. И, помолчав, добавил: – Бедная Вера… Пусть подольше не знает…
Хотя и понимал, что «подольше» – это два-три часа.
Над головой тяжело сопел пристав. Проговорил хрипло:
– Зверь, это же зверь какой-то… Задушил… Причем, господин исправник, обратили внимание? Спереди узел затягивал!
Горло Савичевой было перетянуто скатанным в жгут шелковым шарфом. Концы шарфа, за которые убийца тянул, и в самом деле перекручивались впереди. Обычно убийца старается набросить удавку внезапно, сзади. Предпочитает, чтобы жертва его не видела. Или сам не желает видеть смертельной гримасы…
– Может быть, они были знакомы? С этим мерзавцем? – высказал предположение пристав.
– Может, и так, – согласился Макаров, поднимаясь. – А возможно, убийца просто садист и любит видеть мучения…
– Осмотреть дом? – спросил пристав.
– Сделаем это вместе.
Городового он оставил у комнаты погибшей, а еще трех, вызванных им из ближайшего участка, отправил осматривать сад и всю территорию вокруг дома.
Комната умершей дала им некоторое представление о случившемся. Разобранная и смятая постель говорила о том, что Савичева уже легла спать. Может быть, и не одна, но, во всяком случае, в постели она побывала. А потом произошла трагедия. Любовь Лаврентьевна, судя по всему, отбивалась, вырывалась: опрокинуто кресло, на низком столике сбита набок лампа…
– Кто знает… – задумчиво протянул Макаров. – Это может быть и совсем случайный человек. Вор, например…
Пристав был толковый полицейский. Он тут же прикинул:
– Нужно посмотреть, не пропали ли вещи, драгоценности. Хотя глядите: на убитой дорогие кольца, браслет! Все цело!
– А может, и просто насильник, – покачал головой Макаров. – Ладно, пойдемте осматривать дальше. И особенно – первый этаж. Если это был случайный человек, вряд ли он сразу отправился наверх.
Его догадка скоро подтвердилась. В ванной комнате он чуть не поскользнулся на влажном кафельном полу. И если можно было предположить, что воду расплескала сама Савичева, принимая ванну перед сном, то полотенце тут же опровергало это. Да, одно из полотенец не только хранило еще заметную влажность, – оно было в грязных черных разводах. Совершенно невозможно было представить, что эту грязь вытирала с себя Любочка Савичева! Макаров долго удивленно разглядывал полотенце. Значит, это был другой человек… видимо, убийца!
– Я совершенно убежден: никто из знакомых Любови Лаврентьевны не мог быть так грязен! – Макаров возбужденно потряс полотенцем. – В этот дом приходили люди респектабельные… даже если и тайком!
– Значит, ваше предположение может оказаться верным, Анатолий Викторович! Насчет случайного бандита.
Исправник и пристав стали тщательно осматривать ванную комнату и в углу, за умывальником, нашли скомканный грязный носовой платок. Да, платок был совершенно неопрятный, но однако тонкого батиста, изящной выделки. И – с монограммой! В уголке его затейливой вязью переплетались буквы, в которых Макаров не без труда различил «Ю», «К» и «Я». Да, именно эти буквы – пристав тоже с ним согласился. При этом они удивленно переглянулись: что бы это могло значить?
Вслед за приехавшей и отпущенной за ненадобностью каретой «Скорой помощи» прибыл врач из морга. Он осторожно снял с шеи убитой шарф-удавку, передал его Макарову. Тот проговорил нерешительно:
– Кажется, это шарф самой Любови Лаврентьевны… Жена скажет точнее.
Вскоре доктор дал им свое заключение. Савичева была мертва приблизительно уже часов двенадцать. А это значит, что убили ее ночью. Способ убийства сомнения не вызывал: удушение. Насилия над женщиной совершено не было.
– Я заберу тело с собой, – сказал патолог. – Если при более тщательном обследовании появится что-то новое – сообщу немедленно… Хоронить можно будет послезавтра.
Все вышли из комнаты. Макарову не хотелось видеть, как санитары укладывают на носилки мертвую женщину. И когда Савичеву, уже накрытую простыней, проносили мимо, он невольно отвернулся. Все это время он брезгливо держал пальцами грязный носовой платок. Теперь снова поднес его к глазам:
– Ю, К, Я… Что же это за загадка?
И вздрогнул, потому что, словно отвечая ему, с первого этажа раздался крик:
– Господин исправник! Ваше благородие!
– Что там? – Макаров быстро глянул на пристава и поспешил по лестнице вниз. Два возбужденных городовых протягивали ему какую-то книжицу.
– Вот, нашли в беседке, – стал рассказывать один. – В саду беседка, вроде комнатки маленькой. Там натоптано, на полу грязь, трава. А из-под дивана уголочек этой книги торчит!
Макаров оглянулся, приглашая подошедшего пристава посмотреть вместе с ним. Потом взял в руки небольшого формата толстенькую книгу в бумажной обложке. На обложке сине-фиолетового цвета смутно различался странный рисунок: накаты волн, созвездия, крылатые ангелы… Называлась книга «Аврора, или Утренняя заря в восхождении…», автором ее был Якоб Беме.
«Немец какой-то», – подумал Макаров, механически перелистывая страницы. И вдруг в воздухе закружился, падая, белый листок бумаги. Исправник ловко подхватил его на лету. На бумаге было размашисто написано: «Не забывай о мести Святого Сикейра!» И все. Зато на другой стороне листочка стояло: «Юлиану К.-Яснобранскому». Макаров шумно перевел дыхание, а пристав неожиданно присвистнул.
– Вот вам и «Ю, К, Я»! – воскликнул чуть ли не весело.
А Макаров, словно не веря удаче, неуверенно выговорил:
– Да ведь это же – Кокуль-Яснобранские… Знаменитая фамилия в здешних местах. Богатейшая помещица, Христиана Кокуль-Яснобранская, не одно селение ее роду здесь принадлежало, да и сейчас под ней много земли.
– Как же, как же! – подхватил пристав. – Только она давно уж тут не живет. Но, если не ошибаюсь, была замужем.
– Точно так! – подтвердил Макаров. – За здешним помещиком, полковником Яриным. Давно разошлись. А вот сын у них есть…
Макаров потер лоб ладонью.
– Выйдем-ка на улицу, – сказал своему собеседнику. – Что-то крутится у меня в голове, какая-то информация. Совсем недавняя…
Они вышли и сели в аллее на скамью с резной деревянной спинкой. Исправник сосредоточенно думал. И вдруг радостно щелкнул пальцами:
– Ну конечно же! Поедем, господин пристав, потревожим президента Дворянского банка! Думаю, застанем его дома. Он ведь вчера тоже гулял у Кондратьевых, теперь небось приходит в себя. К этому времени, думаю, уже – в порядке.
Когда они уже сидели в экипаже, он добавил заинтригованному приставу:
– Месяца два назад господин Канивцов получил письмо. Очень, очень интересное письмецо… Не говорите сразу об убийстве, я потом ему сам скажу, осторожно. Для нашего города это из ряда вон выходящий случай, а у старика слабое сердце.
Президент Дворянского банка не был таким уж стариком. Дородный, давно облысевший, но зато с густой бородой, почти без седины. Он не высказал особого удивления интересу исправника к письму госпожи Кокуль-Яснобранской. Макарова в городе уважали как человека основательного и делового. Раз интересуется – значит, надо. Хозяин провел двоих полицейских себе в кабинет.
– Письмо было адресовано лично мне, по-дружески, потому я держу его дома в личной переписке.
Чувствовалось, что и в своем домашнем кабинете президент банка поддерживает идеальный деловой порядок. Он сразу же подошел к одной из длинных, во всю стену, полок, быстро просмотрел корешки ровных папок, вытащил одну.
– Вот оно! – протянул раскрытую папку исправнику.
Макаров, не садясь, пробежал письмо глазами. Потом кивнул приставу:
– Слушайте! «Уважаемый господин президент…», это мы пропускаем, ага – вот отсюда! «Возможно, вскоре или какое время спустя к вам в банк наведается мой сын, Юлиан Кокуль-Яснобранский. Он предъявит вам закладную за подписью господина Ярина, его отца. Закладная переадресована на мое имя, а мальчик взял ее без спросу. Это отвратительный поступок, но не станем судить его строго. Достаточно будет забрать у него закладную, не выплачивая денег. Я пишу лично вам, поскольку не хочу никакой огласки этого поступка своего сына. Это мои пробелы в его воспитании…» И так далее!
Исправник торжествующе прищелкнул пальцами по бумаге:
– Ясно вам теперь, коллега?
Пристав был немного растерян:
– Значит, этот парень пришел в город получить по закладной?
– Вот именно!
– Зачем же он тогда…
Пристав осекся, пожал плечами. Макаров на минутку задумался.
– Василий Степанович, этот Кокуль-Яснобранский не появлялся в банке на днях?
– Нет, это точно! Я приказал своим служащим, если меня в тот момент в банке не будет, сразу же за мной послать, сказав молодому человеку, что такую сумму могу распорядиться выдать только я. Его мать просила не поднимать шуму, вот я и хотел сам поговорить с Юлианом, пожурить и предостеречь его… Я ведь помню его – мальчиком, правда, когда он еще жил здесь с отцом и матерью… Решительно не появлялся!
– Значит, – повернулся Макаров к приставу, – этот молодчик сам объяснит нам свой поступок!
– Каким образом? Вы думаете…
– Да! Мы с завтрашнего дня, с понедельника, устраиваем засаду у банка. Если я правильно понимаю обстоятельства, долго нам ждать не придется. Он не покинет город, не попытавшись получить деньги. Скорее всего, они ему очень нужны. Уверен – это его главный мотив. А он, как вы заметили, в доме у Савичевой не обогатился!
– Почему же? Если именно из-за этого…
– Это он нам тоже сам расскажет!
Президент растерянно переводил взгляд с одного полицейского на другого. В его голосе появилась обида:
– Но, господа, позвольте!.. Анатолий Викторович!..
Макаров быстро повернулся к нему, мягко взял под руку.
– Дорогой Василий Степанович, ради бога, не обижайтесь! Мы тут в вашем присутствии заговорили о служебных задачах, забылись. Но тому причина – обстоятельства для нашего города необыкновенные, трагические…
– Вы меня пугаете, господин исправник! Я так понял по вашей реплике, что обворован дом нашей милой вдовы?
– Если бы, если бы… Все гораздо хуже. Убита Любовь Лаврентьевна, жестоко убита…
К дальнейшему восхищению всего города, начальник полиции оказался чуть ли не провидцем. На следующее утро он сам стоял у окна второго этажа банка и из-за шторы смотрел на бульвар. И первый увидел высокую простоволосую фигуру в студенческой куртке. Убедившись, что неизвестный молодой человек направляется именно в банк, уверенно сказал своим собеседникам:
– Вот он, красавчик! Идет как ни в чем не бывало!
Президент и пристав глянули в приоткрытую щель штор.
– Похож… – прошептал бледный господин Канивцов.
Анатолий Викторович быстро сбежал по лестнице вниз, сказал городовым, расставленным в засаде в кассовом зале:
– Подождите, пока предъявит закладную, и сразу крутите…
И сам быстро стал за широкую плотную штору окна.
Когда растерянный молодой человек испуганно стал оглядываться и даже попытался вырвать руки из цепкой хватки полицейских, он шагнул к нему, смерил гневным взглядом:
– Вот ты каков, мерзавец!
И внезапно отвернувшись, проговорил хрипло, с перехваченным дыханием:
– Бедная Любочка!
5
Городская тюрьма – «острог», как говорили местные жители, – находилась тут же, при полицейской управе. Даже не тюрьма, а три камеры, в которых заключенные ожидали суда. Потом их отвозили в губернскую тюрьму, в Харьков, и, если требовалось – дальше по этапу. Сейчас Юлик был единственным здесь заключенным. Зато таким, на которого было обращено внимание всего города. Убийство для Белополья – событие из ряда вон выходящее. Нет, конечно, в кулачных драках улица на улицу или в пьяных ссорах бывали случаи, что людей забивали до смерти. Но чтобы так – чтобы умышленно и жестоко задушить женщину!.. Молодую, богатую – Любовь Савичева была хорошо известна в маленьком городе. Да и личность убийцы сама по себе вызывала разговоры и обостренный интерес. Еще бы – сын местных магнатов, Кокуль-Яснобранский!
Когда в банке полицейские схватили Юлиана, он сразу же подумал: «Голицыны! Все-таки узнали!» Еще тогда, в Битице, когда он панически удирал под лай собачьей своры, ему показалось, что старый управляющий его узнал. Но когда его уже вели к коляске, ему вдруг стало странно: как же полиция смогла его так быстро найти? И как они думают доказать его вину? Не пойман – не вор! А он, конечно же, все будет отрицать, управляющий мог и обознаться. И потом: ничего же, собственно, не произошло, ничего не похищено…
В коляске Юлик пытался заговорить с исправником.
– Надо же, – покрутил головой, пытаясь превратить все в шутку. – Засаду на меня устроили, словно на зверя! Или теперь новая мода так приветствовать земляка, давно не бывавшего в родных местах?
Он старался говорить весело, хотя и почтительно. Но когда исправник промолчал, сказал, добавляя в голос раздажения и некоторой спеси:
– Прикажите своим воякам отпустить мои руки! Думаете, буду прыгать на ходу? Могли бы просто пригласить в управу, и я бы пришел.
Исправник смерил его взглядом жестко прищуренных глаз, и Юлик растерянно замолчал. Но тут они подъехали к полицейскому управлению, его втолкнули внутрь и наконец отпустили. Потирая кисти рук, молодой человек зло и требовательно поинтересовался:
– Ну, теперь-то вы мне скажите? Что за самоуправство такое?
Начальник полиции кивнул:
– Да, господин Кокуль-Яснобранский… я ведь не ошибаюсь?
– Нет!
– Так вот, вы не приглашены сюда, а арестованы. По обвинению в убийстве Савичевой Любови Лаврентьевны, которое вы совершили прошлой ночью.
В то же мгновение Юлик словно увидел: мертвая женщина в розовом пеньюаре, красивое искаженное лицо, рука с перстнями… Как ни странно, но он о ней совершенно не вспоминал в те минуты, пока его хватали, сажали в коляску, везли… И вдруг!
– Нет! – вскрикнул он, вскакивая. – Я не делал этого!
Предчувствие чего-то страшного и неминучего сковало его сердце, он задохнулся. Но тут же наткнулся на холодный, насмешливый взгляд начальника полиции. Это отрезвило его. И, уже думая над тем, что произносит, он проговорил спокойнее:
– Я вообще не понимаю, о чем идет речь.
… Глупо, как глупо он вел себя с самого начала! Теперь, сидя в камере и вспоминая, Юлик иногда даже плакал, беззвучно кусая губы. Зачем он все отрицал? Все: «Нет, ничего не знаю, никогда не видел этого дома, не был даже близко в той стороне города!» Он ведь мог рассказать все как было, почти полную правду. Не упоминая, конечно, о приключении в имении Голицыных. Мог бы сказать: остался без денег, шел от тракта в город пешком. Этому можно легко поверить, ведь уже известно, что он хотел получить деньги по опротестованной матерью закладной. А дальше: не рассчитал время, стемнело, заблудился, устал. Оказался в чьем-то незнакомом саду, решил заночевать в беседке. Утром хотел, извинившись перед хозяевами, попросить разрешения привести себя в порядок, умыться. Дверь оказалась открытой, зашел…
Это было почти правдой. А он, он позволил следствию и этому суровому исправнику уличать себя – мелочь за мелочью.
«Нет, никогда не был ни в саду, ни в беседке».
«А вот книга, и в ней записка, адресованная вам. Их нашли именно в беседке госпожи Савичевой…»
«Нет, я даже не заходил в дом!»
«Платочек с вашей монограммой найден в ванной комнате»…
«Да, да, признаюсь, я умылся в ванной на первом этаже. Но наверх не поднимался!»
«Но вас видел свидетель: вы выпрыгнули из окна второго этажа. А окно это – в комнате покойной Савичевой. На клумбе – следы ваших ботинок…»
Господи, они даже нашли какую-то женщину, крестьянку, которая на опознании сразу указала на него.
– Вот этот красивый молодой господин прыгал из окна. Очень видный собой, и одежда как у студента…
Молочница из слободы Климовка пришла в полицию сама, на третий день после ареста Юлиана Кокуль-Яснобранского. И рассказала, что дважды в неделю, по средам и воскресеньям, приносила в дом госпожи Савичевой творог и сметану.
– Покойная Любовь Лаврентьевна, бедняжечка, очень всегда хвалили мой товар, – рассказывала молодая женщина, вытирая слезы. – Я к ней первой приходила, потому получалось очень рано. Оставлю крынки на крыльце, в колокольчик тихо позвоню, чтоб кухарка потом вышла и забрала, и ухожу. Они ведь со мной всегда наперед, в начале месяца, рассчитывались… А потом еще в два дома заношу и – на рынок. В воскресенье тоже – поставила, позвонила, да слышу стук какой-то, шум за домом. Я глянула – а он из окна прямо на цветы прыгает – и бежать! Я тогда-то что подумала: хозяйка вдова, молодая, мол, был гость ночной. Полюбовник, просто говоря. Что из окна прыгал, так у господ это принято, для интересу. Не мое, думаю, это дело. И ушла. А когда прослышала про убийство, засомневалась. А вдруг, думаю, это убивец убегал!
Юлиану, словно загнанному в угол щуру, раз за разом приходилось признаваться: «Да, я скрыл правду, да, было именно так, да, я это делал…» И его упорное: «Нет, я не убивал эту женщину!» – с каждым новым признанием звучало все более и более жалко.
Расследование вел сам начальник полиции, господин Макаров. Он сразу же объявил Юлиану:
– Я много лет дружил с мужем Савичевой, она была лучшей подругой моей жены. Я тебя, щенок, лучше всякого следователя припечатаю. И твои именитые родители тебя не выгородят!
Юлик тогда прерывисто вздохнул, хотел было что-то ответить, но только горестно улыбнулся уголком губ. Что говорить! Скоро и так все узнают, что родителям нет до него дела.
И продолжал твердить: «Я не убивал!» Но факты уже все были собраны и выстроены в четкую логическую цепочку. Даже то, что он не взял драгоценностей убитой, легко объяснилось: приход молочницы спугнул его. Юлик знал, что это была единственная правда. В конце концов он признался и в том, что нашел мертвую женщину и хотел снять с ее руки украшения. Но не смог! Он настаивал: именно сам не смог, а вовсе не испугался кого-то. Но никто в это, конечно же, не верил.
Следствие окончилось, был назначен день суда. И тут выяснилось, что ни отец, ни мать осужденного не собираются приехать на суд. По своим давним детским воспоминаниям Юлик догадывался, что отец никогда не был счастлив с его матерью. Он был страстно влюблен в юную Христиану, дочь местного магната Витольда Кокуль-Яснобранского. Этой восторженной влюбленностью он и заставил дрогнуть ее сердце. К тому же сам был из родовитой богатой фамилии, молодой красивый офицер. Но очень скоро мать стали раздражать его слова, шутки, поступки – даже те, которыми он старался ей угодить. Очень скоро она стала открыто помыкать им, даже на людях. И особенно оскорбила тем, что единственного сына записала на свою фамилию. И все же, когда через несколько тягостных лет муж сам оставил ее, Христиана Витольдовна была уязвлена в самое сердце. Ей казалось, что совершенно не нужный, но обожающий муж всегда будет под рукой. И вдруг – так ее опозорить! Правда, она быстро оправилась от удара, а вскоре и вовсе уехала за границу. Там началась у нее совсем другая жизнь, в которой сыну места не оказалось.
Ее муж, Ярин, долго был один, а уже когда вышел в отставку полковником, внезапно женился на молодой красивой женщине. Жил в Санкт-Петербурге, растил двоих детей и был, судя по всему, счастлив. И если с матерью Юлик виделся хоть изредка, мельком, то отца он даже в лицо уже не помнил. На запрос белопольского окружного суда полковник Ярин ответил: «Юлиан Кокуль-Яснобранский давно самостоятельный взрослый человек, не имеющий ко мне никакого отношения. Не желаю вмешивать мою семью и моих детей ни в какие сношения с преступником…» Мать из-за границы и вовсе ничего не ответила…
Сидя долгие часы в камере один на один с собой, Юлик все думал, думал… Глупо, как глупо все то, что он делал последнее время! Хотя бы этот его набег на имение Голицыных! Совершенно детская фантазия, недостойная взрослого человека, – теперь-то он это хорошо видит! Как ему вообще могло прийти в голову, что в доме хранится та самая драгоценность? И что удастся ее незаметно взять? Впрочем, зачем перед самим собой-то притворяться? Он собирался совершить самое вульгарное воровство! Не глупо ли? Но, может быть, самую главную глупость он сделал раньше, когда позволил вовлечь себя в общество «Орден мистической магии». Еще совсем недавно подобная мысль не пришла бы ему в голову, настолько он был верным адептом философа-мистика Якоба Бёме, жившего триста лет назад. Но теперь, после такой встряски, нервного шока и долгих часов, данных ему для размышлений, молодой человек заново переосмысливал и привязанности свои, и поступки.
Ничего полезного в жизни он делать не умел. Может быть, поэтому так страшила его мысль расстаться с учебой? Это все-таки занятие, дающее чувство самоуважения: он учится, постигает науки! Когда-нибудь он сумеет применить свои знания в жизни, принесет пользу, а возможно, и совершит открытие! Когда-нибудь… И Юлик учился. Слушал курс в юридической академии, потом вдруг решал, что естественные науки – его призвание. Через время, остывая, увлекся историей. Одно время ему казалось, что в нем живет талант архитектора, в другое – экономиста и статистика… Менялись академии, университеты, высшие школы и курсы, он переезжал из города в город… В Сумах, которые были почти что его родиной, он и попал в общество, верховным жрецом которого был магистр Дидиков. Когда один однокурсник предложил Юлиану пойти с ним на ритуальное собрание к мэтру Дидикову, он с энтузиазмом согласился. Имя мэтра было ему известно. Он слышал его от матери еще подростком. В те годы образованное общество, подобно лихорадке, охватило повальное увлечение спиритизмом. Началось с Москвы, где знаменитые спиритические сеансы магистра Дидикова посещал весь высший свет. Потом магистр стал гастролировать по крупным городам России. Мать Юлика в те два-три года несколько раз специально приезжала из-за границы, чтобы попасть на сеансы к Дидикову. Тогда она и сказала сыну, что отечественный спиритуал гораздо сильнее знаменитых французов Вентра, аббата Буллана и англичанина Матерса. Потом всплеск интереса к спиритизму потихоньку утих, и о магистре не стало слышно. И вдруг – снова мэтр Дидиков! Конечно же, Юлик пошел на это ритуальное собрание.
Он сразу понял, каким сильным обаянием обладает человек, называющий себя теперь жрецом «Ордена мистической магии». Интересно, что и Дидиков на первом же собрании обратил внимание на новичка: он просто не спускал глаз с Юлиана. А взгляд этого темноволосого, темнобородого человека пронизывал насквозь, но вселял не страх, а благоговейный трепет и вдохновение. На глаза наворачивались слезы… Юлик пришел и второй, и третий раз и очень скоро стал любимым учеником магистра. Основной задачей ордена было изучение разумных сил, стоящих за силами природы, а также – высшее предназначение человека и его отношения с Богом. Прекрасные цели! Великим своим учителем, а значит, и учителем всего общества, мэтр Дидиков называл Якоба Беме, знаменитого немецкого философа-мистика. Беме не раз приходили божественные озарения, во время которых из тела исторгался его астральный дух и ему открывался свет божественного существа и сокровенные тайны природы. Якоб Беме в своих трудах утверждал, что добро и зло присущи не только живым существам, но и стихиям. На ритуальных собраниях магистр Дидиков учил, что добрыми и злыми чувствами земли, неба, природы, стихий можно управлять. Это доступно тому, кто умеет высвобождать свой астральный дух. Но достигают подобного лишь избранные, творческие натуры. Недаром среди адептов ордена были поэты и художники нового направления – символисты. Оккультизм и мифология, настроения и чувства – вот что лежит в основе божественного истинного творения, утверждал Дидиков. И он был совершенно уверен, что его ученик Юлиан наделен всеми качествами, чтобы стать избранным.
Юлик верил магистру безоговорочно. Ведь Дидиков был не просто человеком – земным воплощением великого Беме! В своих озарениях он видел, как ничтожны и смешны принятые в обществе моральные нормы. Потому не препятствовал любимому ученику жить легко, раскрепощенно, в свое удовольствие. Юлик влюблялся, играл на скачках, кутил, сопровождал Дидикова в ритуальных круизах по городам. Магистр знал, как скудны средства, выделяемые Юлиану матерью, и щедро, без счета, одалживал ему деньги. Вскоре мэтр настолько приблизил к себе молодого человека, что позволил ему ассистировать при служении мессы святого Сикейра. Нет, нет, это не была банальная черная месса – в разрушенной церкви, с освещением черной гостии, с причастием дьявольской водой. Во время мессы святого Сикейра вызывались духи предков, а в жертву приносилась белая голубка. Мессу служили в редких, особых случаях, когда нужно было защитить орден с помощью мощных магических чар, требовалось наказать изменника или гонителя, войти в сознание влиятельного человека и управлять им. Атрибуты мессы: магический меч, пятиконечная звезда, алтарь из намагниченного железа, таинственный порошок «черный мус» – все так сильно действовало на воображение Юлиана, что дня два-три после обряда он всегда ощущал душевную опустошенность. Чтобы избавиться от нее, требовались развлечения и деньги.
Два месяца назад мэтр Дидиков впервые заговорил с Юлианом о бриллиантовом кресте святой княгини Ольги. Это была фамильная драгоценность Кокуль-Яснобранских, и то, что магистр знал о ней, Юлиана не удивило. Магистр знал самые тайные и сокровенные вещи, а это – пустяк.
– Да, – ответил тогда Дидикову молодой человек. – Этот крест принадлежал матери. Но она подарила его своей двоюродной сестре, княгине Ольге Голицыной, на день ангела.
Мадам Кокуль-Яснобранская отличалась импульсивностью и непредсказуемостью. Сделать царский, шикарный жест для нее не представляло труда. Да она и вовсе не была скупа. То, что держала сына на голодном денежном пайке, объясняла исключительно вопросом «принципов воспитания».
– Он – мой единственный наследник, – откровенно говорила она друзьям. – Когда-нибудь все мои богатства достанутся ему. Но до той поры пусть научится жить самостоятельно!
В общем, не раз думал Юлик, похоже на то, как бросают в воду щенят: выплывет – будет жить. К тому же матушка была еще моложава, энергична и собиралась прожить долгую роскошную жизнь…
Через две недели после разговора о кресте магистр служил мессу святого Сикейра, Юлиан ассистировал. В тот момент, когда он должен был передать голубку для заклания магистру, магический меч неожиданно сам по себе повернулся острием прямо ему в грудь, он растерялся и выпустил птицу из рук. Та рванулась к потолку, забилась там, а магистр вскрикнул, упал на колени, запрокинул голову. Его тело сотрясала крупная дрожь…
Юлик однажды уже видел «озарение» мэтра Дидикова. И теперь понял – оно. Но на этот раз «озарению» предшествовали такие странные знаки, что молодой человек испугался, молча вжался в угол и ждал. Когда магистр поднялся, его глаза радостно блестели. Он протянул руки и обнял ученика.
– Я говорил с самим святым Сикейром! О тебе. Да-да, мой дорогой, о тебе. Святой открыл мне, что ты не случайно оказался в нашем ордене. Ты избран вернуть нашу давнюю реликвию – крест святой Ольги! Святая Ольга – это один из столпов нашего ордена. Недаром, грозя врагам, мы закалываем на мессе голубицу: ведь именно голуби, пущенные рукой княгини Ольги, принесли смерть ее врагам! Крест, принадлежавший твоему роду, должен вернуться к нам!
Немного позже, уже в другой, спокойной обстановке, мэтр разъяснил Юлиану, что, если тот не сумеет добыть для ордена святую реликвию, ему придется вернуть деньги – много денег. Те самые, которые без счета одалживал ему магистр. Это были деньги ордена, и давались они ему как залог будущего подвижничества – возвращения бриллиантового креста. А святой Сикейр шутить не любит. Подвиг во имя ордена Юлиан должен совершить как можно скорее…
Сразу после этой мессы Юлик очень ясно вспомнил: большое имение князей Голицыных в Битице, яркое освещение, музыка, много людей. Ему лет шестнадцать-семнадцать. Мать, внезапно приехавшая из-за границы, взяла сына с собой на праздник именин двоюродной сестры. Уставший от шума, смеха, суеты, он зачем-то ищет мать, открывает дверь небольшой комнаты-кабинета и видит обеих кузин: Христиану и Ольгу. Мать протягивает тетке необыкновенно красивый бриллиантовый крест. Та, радостно вскрикнув, обнимает сестру, а потом подбегает и обнимает Юлика.
– Смотри! – говорит ему возбужденно. – Твоя матушка сделала мне такой чудесный подарок! Крест святой Ольги, и как раз в день моего ангела – святой Ольги! Я буду хранить его вот здесь…
Она достает из бюро красивую, инкрустированную серебром черную шкатулочку.
– Но это потом, – добавляет она. – А сейчас надену, чтобы все любовались…
Да-да, Юлик словно увидел и шкатулочку, и дверцу бюро, откуда княгиня ее достала, и расположение этой комнаты – на первом этаже, за анфиладой маленьких комнаток и большой бальной залой…
Потом несколько лихорадочных дней он все думал, думал… Мать писала, что княгиня в Париже. Одна она не путешествует, значит, и князь тоже в Париже. Имение в Битице наверняка пусто. А крест святой Ольги… Зачем бы Голицыной брать его с собой за границу? Носить как драгоценность? Но это же крест, а не побрякушка! А княгиня не слишком религиозна, он знает, и предпочитает колье…
И он убедил сам себя, что бриллиантовый крест должен лежать там, в той же комнате, в той же шкатулке. Ему даже чудилось, что в этой догадке есть отблеск «озарения». И почему-то он решил, что сможет легко проникнуть в имение, в комнату с бюро…
Глупо! Господи, как глупо! Теперь, когда все обернулось так странно и жутко, он думал: «Почему я так легко поддался внушению, пусть даже мистическому? Может быть, потому, что в детстве ударился головой?»
Мальчишкой он однажды влез на высокую яблоню, потянулся за краснобоким яблоком. И сорвался с большой высоты. Два дня пролежал без сознания, а потом неожиданно очнулся здоровым. Однако травма бесследно не прошла. В тот год у него было несколько приступов лунатического хождения. И дважды – в двенадцать и в восемнадцать лет – случаи полного выпадения памяти. То есть, просыпаясь утром, он совершенно не помнил, как провел день накануне. Однако подобное уже давно, почти девять лет, не случалось…
Вспомнив об этом, Юлик вдруг вскочил на ноги, на несколько секунд замер с приоткрытым ртом. Бог мой! Выпадение памяти!
Этот жестокий исправник, добивая его фактами, так ярко описал преступление – шаг за шагом! Вот молодой человек, еще не преступник, спит в беседке незнакомого сада. Просыпается на рассвете, терзаемый мыслью о том, где раздобыть денег. Есть украденная у матери закладная, но он подозревает, что она опротестована. А перед ним – тихий безмолвный дом, явно богатый дом… Тому, кто украл раз, второй раз решиться на подобное не трудно. И молодой человек, уже почти преступник, влезает в окно первого этажа. Скорее всего – в окно ванной комнаты. Моет грязные руки – он все-таки дворянин. Потом идет и открывает входную дверь, чтобы легче было убежать в случае опасности. Впрочем, здесь исправник допускал такое предположение: Кокуль-Яснобранский колеблется, думает даже уйти. Но все-таки поднимается на второй этаж…
Дойдя до этого момента, исправник стукнул кулаком по столу и не стал дальше рассказывать подробно. Закончил быстро и жестко:
– Скорее всего, Любовь Лаврентьевна проснулась от шума, вышла и застала вас роющимся в шкафах. Бросилась назад к себе, но вы, перепуганный и плохо соображающий, ее догнали… наверное, она попыталась кричать… Первое, что вам попалось под руку, – ее шарфик…
Он слушал с кривой усмешкой и повторял:
– Бред, какой бред…
А теперь, когда следствие уже закончилось, накануне суда, один в своей камере, он вдруг испугался: «А вдруг все правда? Вдруг все так и было?»
Ведь ни разу до этого он не вспомнил о своей детской травме, о лунатизме и о провалах в памяти. А если все было так, как говорит начальник полиции? Во время бегства и погони он ведь пережил такое напряжение, после которого человек может впасть в сомнамбулическое состояние. Вдруг, сам не понимая, что творит, он убил эту женщину? А потом совершенно забыл об этом?
6
Хорошо, что городской суд располагался в большом здании, занимал большой зал первого этажа, где скамьи стояли полукруглыми ярусами, а по периметру второго этажа тянулся балконный ряд. Кто и когда решил устроить суд именно здесь, уже никто не помнил. Не раз городские власти покушались отобрать здание – то для театра, то для земского собрания. И правда: в гулком обширном зале обычно сидело несколько жалких, затерянных фигур – любители послушать разбирательство пьяной драки или спора из-за земельного надела. Редко когда собирался суд присяжных, чтобы вынести приговор уличенному в злоупотреблениях чиновнику или девице из веселого дома, обокравшей своего кавалера. Чаще всего бытовые споры рассматривал мировой судья.
Но вот настал час торжества тех, кто отвоевал-таки здание для суда! Стены зала не вмещали всех желающих, балконы были забиты людьми. И ведь что за публика это была! Весь цвет городского общества, все именитые люди, помещики, съехавшиеся из окрестных имений. Дамы щеголяли нарядами и шляпками, господа в сюртуках и с тростями крепко пожимали друг другу руки. У многих были театральные бинокли, которые они настраивали на еще пустую судейскую кафедру. Все были возбуждены и полны ожидания. Веселые возгласы приветствий, узнавания тут же сменялись иной тональностью: вздохами сочувствия, жалости и сетованиями о жутких подробностях преступления.
Белопольская публика собиралась на слушание дела об убийстве Любови Савичевой. Убийстве, в котором обвинялся двадцатисемилетний Юлиан Кокуль-Яснобранский.
Заседание суда прошло интересно, но, к сожалению, очень быстро – в один день. Доказательства вины были настолько ясными и очевидными, что оспаривать их не было никакакой возможности. Прямых свидетелей преступления, конечно же, не было. Но косвенные существовали, и прокурор, строя обвинение, не преминул их вызвать. Мировой судья и фабрикант Матвеев рассказали, как проводили Любовь Лаврентьевну и распрощались с ней у крыльца ее дома. Дело происходило около часу ночи, уже в воскресенье. Савичева была весела, бодра… Потом оба кавалера уехали, каждый в своем экипаже, но прежде сговорились завернуть в казино. Оно и понятно: были возбуждены, приятно выпили, домой возвращаться еще не хотелось. Так и провели время в казино до утра.
Кучер покойной Савичевой рассказал, как нашел свою госпожу мертвой. Упомянул, что она собиралась отдыхать до двух часов пополудни, а потом ехать с визитами.
Показания свидетелей говорили о том, что погибшая домой с именин у Кондратьевых не торопилась, никого не ждала, строила планы на будущее. Получалось, что смерть настигла ее внезапно, неожиданно, по всей видимости, убийца был ей незнаком.
Взоры людей, сидящих в переполненном зале, не отрывались от фигуры молодого человека на скамье подсудимых. Какой неожиданный поворот судьбы! Сын неприступного красавца Ярина и гордячки Кокуль-Яснобранской – жестокий убийца! Самого его мало кто помнил в городе, но родителей хорошо знали почти все. Это знакомство оказалось самой острой приправой к и без того жгучему интересу. Среди множества глаз, неотрывно разглядывающих подсудимого, были и глаза одной юной девушки. Но это был особенный взгляд – завороженный.
Надя Кондратьева сидела во втором ряду между отцом и матерью. Она смотрела на Юлиана Кокуль-Яснобранского, и сердце ее трепетало. Как только начался суд и молодой человек сел на предназначенное ему место, Надя сразу поняла: все вокруг ошибаются! Такая совершенная красота не может быть преступной!
Никогда в жизни она еще не видела никого красивее. Юлиан был высок и строен, широкоплеч и узкобедр. В его движениях сквозила непередаваемая врожденная грация. Те несколько шагов к скамье подсудимых он прошел легко и изящно, даже отрешенное и подавленное состояние не смогло уничтожить впечатления. Волосы казались цвета спелого пшеничного зерна: блестящие и густые, они красивой волной очерчивали высокий лоб. Черты лица его были не крупными, но обрисованными с удивительной, словно живописной тонкостью: прямой нос, чудесный изгиб губ, твердый подбородок, смягченный маленькой ямочкой. Это лицо, как туманом, было окутано скорбью и благородством. Глубокие синие глаза смотрели в зал. «Какой чистый взгляд!» – успела подумать девушка, и тут их взгляды встретились…
Продолжали выступать свидетели обвинения. Городовой подтвердил, что именно в беседке госпожи Савичевой нашел книгу автора Якоба Беме, а в ней записку, адресованную Кокуль-Яснобранскому. Из протокола допроса зачитали место, где подсудимый отказывался объяснить содержание записки и назвать ее автора. «К расследуемому делу это не имеет никакого отношения», – заявил он. Но то, что и записка, и книга принадлежат ему, – подтвердил.
Пристав рассказал о том, как в ванной комнате убитой им и начальником уездной полиции господином Макаровым был найден платок с монограммой Юлиана Кокуль-Яснобранского, а также комочки земли с примесью травы и грязное полотенце…
В двухчасовой обеденный перерыв публика почти не расходилась. Расторопные торговцы и лоточники разбили в сквере у здания суда импровизированную закусочную под открытым небом. Столы, прилавки, лотки заставили самоварами, подносами с пирогами, кулебяками, блинами и коржиками, горячими колбасками и копчеными куриными ножками. Важные господа с удовольствием потребляли всю эту разнообразную снедь и охотно закусывали. Повод, собравший всех здесь, был трагическим, но атмосфера, как ни странно, царила приподнятая, чуть ли не праздничная.
Ираида Артемьевна Кондратьева сидела на скамеечке с подругой, женой известного в городе частного доктора, обе женщины закусывали блинчиками. Как и многие вокруг, они говорили о преступлениях – это было так естественно после всего услышанного в зале.
– Муж только что вернулся из Лондона, – рассказывала госпожа Панина. – Говорит, тамошние газеты пишут об исчезновении одной актрисы. Мне кажется, я даже видела ее два года назад, там же, в Лондоне, в одном спектакле. Бель-Эльмор, очень симпатичная. По-настоящему ее зовут как-то по-другому, но я не запомнила.
– Кора Криппен, – вставил стоящий рядом издатель Селецкий, только что дожевавший свой пирожок и запивший его чаем.
– Да-да, именно так! – воскликнула Панина. – Вы, Петр Трофимович, знаете эту историю?
Селецкий слегка обиженно пожал плечами, а Кондратьева рассмеялась.
– Ну конечно, Петр Трофимович знает все, о чем пишет мировая пресса. Это его обязанность. Ну, расскажите же мне эту историю, я же ничего не знаю! Артистку тоже убили, как нашу Любочку?
– Это неизвестно. Она пропала еще зимой, а ее товарищи-артисты подозревают ее мужа. Он на их расспросы сначала ничего не отвечал, а сам со своей молоденькой секретаршей веселился. А главное, Ираидочка, что эта секретарша повсюду появляется в мехах и драгоценностях Бель-Эльмор!
– Какая наглость! Но где же все-таки артистка? Почему полиция не спросит мужа?
– А он в конце концов заявил, что она якобы уехала к родственникам в Калифорнию, заболела и умерла в Лос-Анджелесе. Да только я в это не верю! Чует мое сердце – этот негодяй влюбился в секретаршу, а жену убил!
Издатель Селецкий саркастически усмехнулся:
– У вас, госпожа Панина, буйная фантазия, вы уж меня извините! Этот, по вашему выражению, «негодяй» – респектабельный человек, дипломированный врач американской медицинской фирмы «Муньонз Ремедиз». Ему пятьдесят лет, он уже восемнадцать лет женат на этой артистке, потакал всем ее прихотям, оплачивал ее уроки пения и даже переехал из Нью-Йорка в Лондон, потому что она считала, что там сделать артистическую карьеру легче.
– Петр Трофимович, миленький! – Кондратьева всплеснула руками. – Я вижу, вы и вправду все знаете. Значит, доктор не убивал свою жену? Она умерла в Америке?
– Буквально в сегодняшних газетах об этом вновь писали, – кивнул довольный Селецкий. – Вчера инспектор Скотленд-Ярда его подробно расспрашивал, и доктор Криппен признался. Жена последнее время им пренебрегала, завела целую свиту поклонников – она ведь еще молода, тридцать пять лет, хороша собой. Но он все это терпел. А потом просто-напросто сбежала с одним преуспевающим американцем. Историю о ее смерти Криппен придумал, чтоб не прослыть посмешищем, брошенным мужем. Попросту рогоносцем. – Голос у Селецкого был сочувственный. Он повернулся к Паниной, развел руками: – Так что, Наина Семеновна, этот врач из Лондона вовсе не злодей, а жертва.
Но Панина упрямо покачала головой.
– Да уж, такая же жертва, как и этот… аспид! – махнула рукой на здание суда. – Сидит милый, тихий, словно ангел…
Подошел полковник Кондратьев, позвал жену.
– Пойдем, дорогая, пора в зал. А где же Наденька?
Ираида Артемьевна порхнула к мужу, оперлась на руку.
– Знаешь, она почему-то не захотела выходить из зала. Сказала: «Там будет шумно, суета, посижу здесь, в тишине».
– Не напрасно ли мы взяли ее с собой? – озабоченно посетовал Кондратьев. – Все-таки тяжелое зрелище, а она такая впечатлительная…
Для защиты подсудимого оставалось совсем мало возможностей. Адвокат попробовал обратить внимание присяжных на то, что убитая была совершенно одна в большом доме: ни слуг, ни садовника, ни конюха. На воскресенье Савичева всех отпустила по домам. Не странно ли? Возможно, убитая все же кого-то ждала?
Однако посеять сомнения у присяжных защитнику не удалось. Из зала тотчас поднялся Аркадий Петрович Матвеев и попросил еще раз вызвать его свидетелем. И рассказал, что после праздника у Кондратьевых Савичева поначалу собиралась ехать в свой городской дом. Все вместе – с ним и мировым судьей – тронулись было туда. Но вскоре, уже по пути, она передумала. Сказала: «Хочу покоя, простора!» И еще пошутила: «Не откажутся ли кавалеры от такой далекой поездки?»
Сразу стало ясно, что Любовь Лаврентьевна отпустила слуг, не собираясь возвращаться на «дачу». И только собственный каприз, прихоть привели ее туда. Роковая прихоть!..
Теперь защитнику оставалось строить защиту только на фактах биографии подсудимого. То есть постараться вызвать у присяжных жалость и сочувствие к молодому человеку и тем самым смягчить тяжесть наказания. И он стал красочно расписывать детство «брошенного ребенка» богатых родителей. С девяти лет Юлиан был предоставлен сам себе! Сначала разошедшиеся родители определили сына в закрытый пансион, где он провел несколько лет. И даже на каникулы ездил к родственникам, а не к родителям. Потом он какое-то время жил у тетки с дядей, а с семнадцати лет – совершенно самостоятельно. С матерью изредка виделся, с отцом – никогда. Учился, постигал науки, искал себя…
Напоследок защитник вызвал на место свидетеля даже деда Богдана, о котором Юлик упомянул и которого он не поленился разыскать. На потеху всему залу, дед, нисколько не смущаясь, живо и бодро поведал, «який гарный хлопец цей Юлиан». И как интересно рассказывал им с бабкой о знаменитых путешественниках: «Про того Кука, що дикари зъилы, та про того, якый згынув у Африци». Под конец дед громко заявил:
– Хай йому грець! Не вирю, що вин убыв тую жинку!
У Юлика на глаза навернулись слезы. Наверное, в этом зале только дед Богдан и не верил в его виновность. Да еще, как ни странно, показалось ему, что одна девушка из второго ряда тоже не верит.
После того как первый раз, случайно, он встретился с ней взглядом, его вновь и вновь, словно магнитом, тянуло посмотреть на нее. Она была совсем юной и необычайно милой. Темно-русые волосы, приподнятые у висков, дальше вольно падали на плечи. Серые глаза были печальны и нежны. Когда начался перерыв и его выводили в дверь за судейской кафедрой, Юлик видел, что она осталась на своем месте и смотрит ему вслед. Он сидел под охраной в первой же комнате, ему принесли поесть. Потом он попросил разрешения покурить и стал у открытого зарешеченного окна. Пока курил, дверь в зал дважды открывалась, пропуская судейских, и тогда он видел эту девушку, все так же сидевшую почти в совершенно пустом зале. Именно в те минуты, глядя на нее, Юлик решил окончательно и твердо: что бы с ним ни случилось, какой бы приговор ему ни вынесли, он никогда не признается в двух вещах. В том, что пытался ограбить дом своих родственников князей Голицыных. И в том, что убегал из дома убитой Савичевой дважды. То есть что, убежав один раз, вновь вернулся туда… чтобы снять драгоценности с мертвой. Он еще на допросе вынужден был согласиться: да, мысль о драгоценностях у него появилась, вот только сделать задуманное он не смог. Не потому, что спугнули, – из моральных соображений. Но кто же поверит в его моральные принципы, коль выяснится, что он второй раз возвращался в дом! Хотя… ему все равно не поверили. Но про возвращение он не признается, даже если бы это смягчило приговор. Подобный позор страшнее любого наказания!
Перед вынесением приговора его спросили: признает ли он себя виновным? Ведь до сих пор он отвечал только «нет». Юлик долго стоял молча, потом сказал тихо:
– Не знаю…
И сел.
По залу пронеслась волна недоуменного глухого ропота. Молодой человек изо всех сил старался не смотреть на девушку во втором ряду. Потому, наверное, и наткнулся взглядом на исправника Макарова, сидевшего в первом ряду. Начальник полиции был с ним всегда жесток и холоден. Теперь же Юлик увидел другого человека. В глазах у него стояло сочувствие. Какая-то странная задумчивость и даже растерянность. В какой-то миг Макаров даже покачал головой, словно бы недоумевая или удивляясь себе…
Читать бесплатно другие книги:
