Сказки старого Вильнюса III Фрай Макс

Улица Гелю (Gli g.)

Немного не туда

Когда незнакомец приветственно поднимает руку

Когда рыжий незнакомец, на добрую голову выше уровня уличной толпы приветственно поднимает руку

Когда высоченный рыжий незнакомец, чья улыбка занимает добрых три четверти улицы, а глаза сияют, как синие шаровые молнии, поднимает руку, того гляди, восторженно замашешь ему в ответ и только потом поймешь, что приветствие адресовано не тебе

Когда высоченный рыжий синеглазый улыбчивый незнакомец приветственно поднимает семипалую руку…

Чтооо?!

– Нет, я не научно-фантастический инопланетянин, явившийся покорить Землю. Просто проснулся немного не туда, но это поправимо, – скороговоркой сообщает рыжий, заметивший, оказывается, твой изумленный взгляд. И уходит, увлекая за собой подоспевшего приятеля, который на его фоне кажется хрупким подростком, хотя, если разобраться, обычной комплекции человек. Интересно, а у него-то сколько пальцев?

И стоишь потом посреди улицы, как дурак, пересчитывая собственные: один, два, три, четыре, пять, шесть. Все в порядке? Вроде бы в полном порядке. Кажется, да.

Когда, проснувшись, обнаруживаешь на своей подушке еще одну голову

Когда, проснувшись, обнаруживаешь на своей подушке совершенно незнакомую белобрысую голову, которой здесь не положено быть, потому что вчера ты уснул в пустой квартире, в здравом уме и трезвой памяти запершись на оба замка, только балкон оставил нараспашку, но этаж-то семнадцатый, господи боже ты мой

Когда, проснувшись в совершенно пустой, запертой с вечера квартире на семнадцатом этаже, обнаруживаешь на своей подушке незнакомую белобрысую голову, которая так сладко улыбается спросонок, что язык не поворачивается спросить, какого черта

Когда, проснувшись, обнаруживаешь напротив сонные, но уже веселые – заранее, щедрым авансом грядущему дню – глаза, впору улыбнуться в ответ, но ты лишь зачарованно пересчитываешь темные, как старое серебро зрачки, плавающие в этих молочносерых озерах. Один, два, три, четыре… – что?! – восемь, девять… Господи, да их целая дюжина.

…– Я часто просыпаюсь немного не туда, простите, так неловко вышло, – смущенно бормочет веселая белобрысая голова, исчезает под одеялом, и миг спустя в постели уже никого нет. То есть никого, кроме тебя самого, как и должно было быть с самого начала, все в порядке.

– Все в порядке, – шепчешь ты вслух, – все в полном порядке.

Но все равно шлепаешь босиком в коридор, где висит зеркало, испытующе смотришь в глаза собственному отражению, пересчитываешь зрачки: «Один, два, три, четыре». Все в порядке, четыре, как положено, как было всегда.

Когда в кафе заходит девушка в белом платье

Когда в кафе заходит темноволосая девушка в белом платье и садится за соседний стол

Когда в кафе заходит темноволосая девушка в белом платье, сшитом по моде пятидесятых, что ли, годов прошлого столетия, садится за соседний стол, открывает меню

Когда в кафе заходит смуглая темноволосая девушка в белом платье, приветливо кивает тебе, как старому знакомому, садится за соседний стол и сосредоточенно читает меню, предоставив тебе гадать, где вы прежде встречались

Когда темноволосая девушка в белом платье сидит за соседним столом, читает меню, а ты, вдоволь наглядевшись на ее тонкий профиль, тень от ресниц, короткий смоляной завиток у виска, наконец открываешь рот, чтобы спросить: «Откуда вы меня знаете?» – и вдруг понимаешь, что у нее всего одно лицо, господи боже мой, только одно. Как, почему, зачем?

– Куда-то не туда проснулась я нынче, – смеется одноликая девушка, отложив меню. – Вот и кофе пойурски тут нет.

И, пока ты сидишь, как дурак, не в силах отвести глаз от ее единственного лица, темноволосая девушка в белом встает и уходит, небрежно взмахнув рукой на прощание, и ты остаешься один. Сидишь потом, ощупываешь собственные подбородки, левый пора побрить, зато правый в полном порядке, и все остальное, безусловно, в полном порядке, подумаешь, примерещилась какая-то девушка, не станем думать о ней.

Когда внезапно начинается дождь

Когда в жаркий солнечный день внезапно начинается дождь, и ты ныряешь в ближайшую поворотню

Когда в жаркий солнечный день внезапно начинается хохочущий сизый дождь, и ты, только что шедший по улице Гелю к вокзалу, поспешно ныряешь в ближайшую подворотню, чтобы спрятаться от его веселящих брызг, стоишь там в промокших ботинках, радуга в пол-лица, думаешь: «Теперь придется смеяться, пока не высохну», – но пока только улыбаешься, знать бы еще кому

Когда стоишь в подворотне на улице Гелю в промокших насквозь ботинках с радугой на лице, смеешься взахлеб, как положено всякому, кто попал под хохочущий дождь, на плечо вдруг ложится легкая, как ветер рука, и, кажется, сам ветер шепчет на ухо: «Так вот, где ты ошиваешься. А мы, дураки, бьемся головами о тучи, не в силах тебя отыскать, мог бы предупредить».

И тут, наконец, все сходится, все становится не то чтобы объяснимо, зато совершенно ясно, можно больше не мучиться, пытаясь понять, в чем подвох.

И ты говоришь:

– Я просто куда-то не туда проснулся однажды утром – выходит, уже давно?

Говоришь:

– Я, получается, сам не понял, что натворил. Думал, все в полном порядке, все как всегда – прикинь.

Говоришь:

– А теперь разбуди меня дома.

Улица Диснос (Dysnos g.)

Синий автобус Мария

Подумал: забавно, две лавки рядом, дверь в дверь, в одной товары для художников, в другой – товары, произведенные самими художниками, полуфабрикат и готовый продукт, выбирай, чего надо тебе. И еще мастерская, где делают рамы – через дорогу, такую узкую, что автомобили проезжают по ней каким-то чудом, вернее, проползают на минимальной скорости, практически втягивая живот и поджимая трепетные боковые зеркала.

Не планировал делать покупки, но все-таки зашел в лавку, вернее, галерею, где продавали картины, украшения, игрушки, керамическую посуду и прочую чудесную белиберду, которая производит неизгладимое впечатление – вот так, вся, скопом. И неизменно разочаровывает, когда начинаешь выбирать что-то конкретное – все не то и не так, неплохо, но не настолько, чтобы платить даже совсем небольшие деньги и тащить ненужные безделушки в дом. В идеале, в такой маленькой уютной галерее надо просто оставаться жить навсегда или хотя бы на пару дней, потому что главная ценность подобных местечек – атмосфера, а ее не купишь, не вынесешь, не присвоишь, не воспроизведешь.

Знал это заранее, все знал, столько раз заходил уже в подобные лавки – дома и во всех городах, куда приезжал больше, чем на пару часов. Было в них какое-то необъяснимое притяжение. Всякий раз даешь себе слово не тратить время и деньги на ерунду, но не успеешь оглянуться, как уже сидишь в облезлом плюшевом кресле, в глазах рябит от разноцветных пятен «под импрессионизм», на тебя таращатся глиняные ангелы, тонконогие куклы с вдовьими лицами, деревянные коты и тряпичные зайцы, разглядываешь самодельные открытки и блокноты под вкрадчивый шепот продавщицы: «Совсем недорого, уникальная авторская работа, единственный экземпляр». И уходишь потом с пухлым свертком, перебирая в уме имена друзей и коллег: кому можно будет это подарить? Клянешься себе: «Больше никогда», – и заранее знаешь, что нарушишь этот обет прежде, чем пропоет петух – и хорошо, если только трижды. Вот и сейчас не устоял.

Сперва решил, что в лавке никого нет. Успел подумать: надо же, столько соблазнительных мелочей оставили без присмотра! И тут откуда-то сверху, практически с небес, раздался глас; впрочем, скорее приветливый, чем грозный:

– У вас решительное лицо человека, только что давшего себе честное слово ничего здесь не покупать.

Поднял голову и обнаружил под самым потолком совершенно седую женщину с таким молодым лицом, что седая прическа казалась париком, надетым ради развлечения. Женщина восседала на вершине высокой стремянки и привязывала к самодельной люстре крылатую фею в бальном платье.

От растерянности сказал правду:

– Угадали.

– Это вы просто не знаете, куда попали. Сейчас мы это исправим. Меня зовут Агата, и без покупок от меня не уходит никто. Такова убийственная сила моего обаяния. У вас есть ровно минута, чтобы спастись бегством.

Рассмеялся. И, конечно, остался. Надо же помочь даме спуститься с небес на землю, особенно когда на ней туфельки на шпильках и платье почти до пят, а стремянка шатается, словно попала в невидимый для стороннего наблюдателя, но явно жестокий шторм.

Руки ее были легки и прохладны как шелк, глаза темнее безлунной ночи, а дыхание пахло медом июльского сбора, из луговых трав.

– Спасибо, – сказала она, оказавшись на твердом надежном полу. – Вы благородный рыцарь, возможно даже заколдованный принц. За это даю вам еще один шанс уйти отсюда без покупки. Бегите же, бегите!

Сама при этом держала за руку, явно не собираясь отпускать. Превосходный тактический маневр.

– По крайней мере, в награду за спасение я не продам вам картину, – решила Агата. – Вы явно приехали сюда из другого города – Киев? Краков? Калининград? – пока не понимаю, но явно на букву «К». В любом случае, тащить с собой громоздкую покупку – не лучшая идея. Решено, картины не для вас!

Улыбнулся:

– Очень любезно с вашей стороны беспокоиться о моем багаже. А я действительно из Киева, вы угадали. Удивительно все-таки, что у вас в городе почти со всеми можно договориться по-русски. Честно говоря, не ожидал.

– Да у нас почти на любом языке почти со всеми можно договориться, – отмахнулась она. – Такой уж мы, виленчане, сговорчивый народ! Однако вы нравитесь мне все больше. Придется предложить вам кофе. Не стесняйтесь, это обычная часть обольщения, и при этом ни к чему вас не обязывает. Равно как и моя болтовня. Просто настроение сегодня такое – хочется всех дразнить и задирать. И немножко кокетничать. Но как назло, почти ни одного покупателя. Вы третий, за весь день. Вторники в этом смысле вообще дурацкие дни, хуже воскресений и понедельников. Не знаю, почему. Хоть выходной переноси!

Пока болтала, нажала на кнопку кофейной машины, та склочно фыркнула и облагодетельствовала подставленную чашку тоненькой струйкой темной жидкости. Налила на два глотка, зато восхитительный аромат заполнил всю лавку, вот теперь и правда хоть до ночи тут оставайся, плевать на хорошую погоду и на запланированную прогулку плевать. Из рая добровольно не уходят.

– Садитесь, – предложила Агата. – Да вот прямо сюда, на мой стул. А я сяду на подоконник. Зря, что ли, все утро разбирала сваленный на него хлам. То есть, простите, произведения искусства. Уникальные авторские работы. Которые совершенно прекрасны после того как займут свои места на стенах и в витринах. Но пока свалены в кучу на подоконнике – хлам. Сколько лет в этом бизнесе, а до сих пор удивляюсь, насколько экспозиция важнее самих объектов. Поразительно!

Сказал:

– Слушайте, а может быть, я просто на вас женюсь? Вот прямо сейчас. И останусь здесь навек.

– Навек – это вряд ли, – отмахнулась Агата. – Максимум до четверга. Потому что по четвергам у меня обычно плохое настроение. Что, честно говоря, совершенно некстати, покупатели по четвергам приходят буквально один за другим. Но я все равно становлюсь сварливой, всем недовольной старухой. И оттаиваю только к вечеру пятницы. Но за это время все молодые мужья успевают благоразумно сбежать. Так что не имеет смысла заводить канитель. Лучше давайте подумаем, что из моего товара может пригодиться вам по-настоящему. Чтобы вам не пришлось забывать покупку в гостинице, передаривать кому-нибудь из приятелей, или прятать на самую дальнюю полку шкафа, на радость будущим наследникам. Нас с вами не должны интересовать столь недостойные компромиссы, верно?

Согласился:

– Верно. Но, честно говоря, не думаю, что…

– Не думаете, что у меня найдется хоть одна нужная вам вещица? А вот сейчас поглядим.

Сказал обреченно:

– Ну вот, разве что блокнот…

По крайней мере, самодельный блокнот – это действительно хороший подарок любой девочке от пяти до ста или сколько там нынче живут самые упертые долгожители.

Отмахнулась.

– Блокнот вам совершенно не нужен. Просто его легко передарить.

– Какая вы проницательная. Еще немного, и я начну вас бояться.

– Раньше надо было начинать, – усмехнулась Агата. – А теперь уже не имеет смысла. Но если вам кажется, будто я читаю ваши мысли, немедленно выбросите эту ерунду из головы. Я просто очень опытный продавец. И прекрасно знаю, что мужчины покупают такие красивые и непрактичные блокноты только для того, чтобы дарить их женщинам. Исключения, конечно, встречаются, но это огромная редкость.

И, помолчав, добавила:

– На самом деле даже к лучшему, что вам не нужен блокнот. Эта партия не самая удачная. Что касается их привлекательности и качества работы, лучше во всем городе не найдете, я точно знаю. Но пользоваться ими для записей я бы вам не советовала. Понимаете, на своем веку я перевидала великое множество блокнотов ручной работы. Большинство прекрасно выполняет свою функцию, в них можно беспрепятственно писать и рисовать все, что взбредет в голову. Но не о них сейчас речь. Иногда попадаются блокноты, в которые можно записывать только чужие мысли. Их владельцы обычно удивляются: надо же, думал об одном, а написал совсем другое. И те, что пообразованней, списывают случившееся на проделки подсознания, а остальные вздыхают: «Ну и каша у меня в голове!» А на самом деле, это просто мастер что-то сосредоточенно обдумывал, пока клеил блокнот, и вот нам результат: бумага впитала его размышления и теперь во что бы то не стало желает явить их миру. Бывают еще блокноты, которые не мешают записывать, что хочешь, но при этом чуть-чуть добавляют от себя, буквально пару слов, так сразу и не заметишь, особенно если перечитываешь долгое время спустя. В некоторых случаях поправки меняют смысл написанного, или, напротив, придают ему убедительности, а иногда подсказывают удачные идеи, как повезет. Это, конечно, большая редкость, а жаль! Такой я бы вам, пожалуй, продала, забавная могла бы выйти игрушка и доброе воспоминание о нашем знакомстве, но нет, так нет. А больше всего я люблю блокноты, которые сами иллюстрируют записи картинками. Представляете? Записываешь что-нибудь, а несколько дней спустя обнаруживаешь между строк и на полях рисунки. Думаешь: «Надо же, когда это я успел? Не помню». А присмотревшись, удивляешься по-настоящему: «Неужели я умею так здорово рисовать?» И пытаешься повторить – разумеется, тщетно. Потому что у не всякого хорошего художника в удачный день так получится. Изумительно тонкая графика, некоторые рисунки приходится рассматривать с лупой, но они того стоят. Я знаю всего двух мастеров, которые делают подобные блокноты. Один живет в Лондоне, второй – в какой-то чешской деревне, и как заполучить хотя бы несколько экземпляров, совершенно не представляю.

Слушал ее и только головой качал: вот это фантазия! Потрясающе.

– А с этими блокнотами дело неладно, – вздохнула Агата. – Я даже подумываю вернуть их мастеру, но только после того, как разберусь, что к чему.

Решил поддержать игру. Спросил:

– Неужели записи из них исчезают? Сколько ни напиши, а назавтра снова чистые страницы?

– О таких блокнотах я только слышала, – совершенно серьезно ответила Агата. – Своими глазами не видела никогда, а потому даже не уверена, что они существуют. А в этих записи остаются на месте, будьте уверены. Плохо другое: автор тут же теряет к ним интерес. Если набрасывал план будущей книги, будьте уверены, он ее никогда не напишет. Если записал чей-то телефон, не захочет продолжать знакомство. А если, скажем, путевые заметки, будет потом вспоминать поездку как самую скучную в своей жизни: ничего не впечатлило, кроме яблочного пирога в кафе, о котором, как выяснится, если внимательно перечитать записи, просто забыл упомянуть. И так далее.

Представляете?

– Слушайте, по-моему, действительно ужасно.

– И я о том же! Но пока не перепроверю свою версию и не разберусь, почему так вышло, блокноты будут лежать на прилавке. Не хочу зря обижать мастера. А отговаривать покупателей я умею не хуже, чем уговаривать.

Улыбнулся:

– Да, это я заметил. От покупки картин вы меня отговорили сразу, теперь вот и блокноты отсоветовали.

– Только потому что хочу, чтобы вы унесли отсюда действительно нужную вам вещь. А не какую-нибудь бесполезную ерунду.

– Ну, положа руку на сердце, за полезными вещами в лавки вроде вашей и не ходят.

– А вот тут вы ошибаетесь. От иной картины или куклы пользы куда больше, чем от целого хозяйственного гипермаркета. Другое дело, что не во всяких руках. Но так можно сказать о любой вещи.

– Куклы у вас действительно красивые. Особенно та, под потолком. Даже жалко, что у меня нет дочки.

– Зато когда она появится, вы будете знать, куда возвращаться, – рассмеялась Агата.

– Прекрасная перспектива. Но весьма отдаленная – если учесть, что пока у меня нет даже жены.

– О! – Агата подняла вверх палец. – Именно! Вот что вам нужно.

Рассмеялся.

– Так вы еще и женами приторговываете?

– Упаси боже. Никаких жен. Обычный ассоциативный ряд: жена, дом, кухня, чаепитие вдвоем, чашки… Чашки! Готова спорить, вы пьете чай и кофе из чего попало. Пару кружек подарили друзья, одну – на работе; потом, конечно, должно быть несколько совсем старых чашек, доставшихся вам от родителей, или от хозяев съемной квартиры; ими вы, скорее всего, не пользуетесь, достаете только если приходят гости, и посуды на всех не хватает. Вряд ли вам приходило в голову пойти и купить чашку себе по вкусу: есть из чего пить, вот и ладно.

– Все-таки вы ясновидящая.

– Нет, просто довольно наблюдательная. К тому же достаточно долго живу на свете; впрочем, все это неважно. Важно, что на самом деле посуда влияет на вкус и даже свойства напитка… Ага, теперь вы скептически улыбаетесь. Тем лучше! Если станете обращать на это внимание, рано или поздно убедитесь, что я была права. И помянете меня добрым словом.

Сказал:

– А знаете что? Чашка – это действительно вариант. Я люблю красивую посуду, но никогда ее не покупаю. Потому что, как вы сами сказали, в доме и так есть из чего пить. Да и времени я там провожу совсем немного.

– Но кофе-то по утрам пьете? – деловито спросила Агата. – Или чай? Утро – это очень важно. Оно дает настрой на весь день.

– Ваша правда. Буду вспоминать по утрам, как мы с вами чудесно болтали. Действительно отличное начало дня. Осталось выбрать чашку. Это самое сложное.

Глаза разбегаются. Может, наугад?

– А хотите я сама выберу? – предложила Агата.

– Так лучше всего.

– Честно говоря, я уже давно выбрала, – призналась она. – Как-то сразу стало ясно, что вот эта – ваша.

И протянула ему тонкостенную керамическую чашку. Довольно вместительную, совсем простую, лаконичной цилиндрической формы, зеленую снаружи, светло-шоколадную внутри, явно не самую красивую в лавке. Однако взяв ее в руки, сразу понял: надо же, и правда моя вещь. Очень легкая, немного шершавая, с идеально гладкой ручкой, прохладная и одновременно теплая, словно заранее, авансом нагрелась от кофе, который будет налит в нее когда-нибудь потом – завтра утром, неделю спустя, через год.

Сказал:

– Вы все-таки совершенно удивительная. Знаете, что мне нужно, лучше, чем я сам.

– Вот именно поэтому от меня никто не уходит без покупки, – улыбнулась Агата. – С вас тридцать литов, с меня упаковка. Заверну так, что с крыши небоскреба можно ронять, не разобьется. А уж до дома довезти – вообще не проблема.

Хотел было отказаться: зачем заворачивать, я не стану залезать на небоскреб, и вообще собираюсь пить из нее кофе завтра же, в гостинице, благо там есть электрический чайник. Но пока открывал рот, Агата успела навертеть на чашку столько слоев бумаги, что промолчал. Если чей-то труд обречен быть тщетным, лучше ему об этом не знать.

Немного жалел, что все произошло так быстро, и теперь, ничего не поделаешь, придется уходить. С другой стороны, там, за окном, такое сладкое медовое осеннее солнце заливает улицу Диснос и добрую сотню других улиц и бульваров, узких и широких, заасфальтированных и вымощенных булыжником, засаженных деревьями и загроможденных припаркованными автомобилями, разных, пока не исследованных, надо спешить.

– Спасибо за покупку, хорошего дня, – вежливо сказала Агата, протягивая ему бумажный сверток, изящно перевязанный тонким пучком соломы. И вдруг, приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. Сдержанно, как старшая сестра. Но все равно был потрясен – настолько, что даже не понял, как вышел из лавки. Просто вдруг обнаружил себя на улице, а свое отражение – в окне дома напротив. Подмигнул ему заговорщически – дескать, пошли со мной, не пожалеешь.

И они пошли.

…В гостиницу вернулся сильно заполночь. Так устал, что едва уговорил себя раздеться, а потом упал и уснул – как умер. На краткий миг длиной в целых девять часов. Завтрак проспал, конечно. Но ни о чем не жалел. Набрал в чайник воды, щелкнул кнопкой и пошел умываться.

Кофе заварил в гостиничной кружке – просто залил кипятком, накрыл блюдцем и оставил стоять. Достал из рюкзака вчерашнюю покупку, развернул бумагу, ополоснул чашку горячей водой. Сказал:

– Привет. Теперь я буду пить из тебя кофе.

Никогда прежде не разговаривал с посудой. Но нынче утром на фоне бледных стен и темных портьер стандартного гостиничного номера новая чашка казалась яркой индивидуальностью. И не просто одушевленной, а чрезвычайно важной персоной. Даже немного неловко наливать в нее кофе, заваренный столь варварским методом, «по-офицерски», как говорил отец. Поймал себя на желании извиниться перед чашкой, объяснить: дескать, не думай обо мне плохо, дома я варю кофе как приличный человек, в джезве, на медленном огне, с кардамоном и мускатным орехом, это только сегодня, в гостинице приходится выкручиваться по-походному, прости.

Но все-таки сдержался.

Аккуратно, чтобы весь осадок остался на дне, перелил кофе в новую чашку, попробовал и был не просто доволен, но даже отчасти потрясен. Слишком хорошо получилось. Можно сказать, подозрительно хорошо. Вспомнил, что Агата говорила, будто посуда влияет на вкус напитка. Любопытства ради попробовал остатки из гостиничной кружки и чуть не выплюнул – гораздо хуже! Вот и отлично, теперь есть повод еще раз зайти в лавку на Диснос, сказать Агате, что она была совершенно права.

Пил кофе и одновременно брился – не потому что спешил, просто в таком приподнятом настроении не мог усидеть на месте, совсем как в детстве, когда выскакивал из-за стола, бежал в свою комнату за какой-нибудь игрушкой, возвращался, съедал еще кусочек и, толком не дожевав, снова вскакивал, чтобы выглянуть в окно или просто подпрыгнуть, а потом можно продолжить завтрак, если не найдется более интересных дел. Одеваясь, приплясывал, от полноты чувств прижимал к сердцу тощую гостиничную подушку, в конце концов, немного постоял на голове и только тогда успокоился – настолько, что можно было выходить без риска задушить в объятиях пару-тройку особо симпатичных прохожих. А что на первый этаж съехал по перилам – пустяки, дело житейское. Тем более, и не видел никто.

Вырвался наконец на улицу, где нынче было так солнечно, что начали наливаться тьмой теневые фонари, прошел пыльным розовым мигом к остановке, принюхался к приближающемуся автобусу: мята и малина, стало быть, не тот, мой – горячая карамель, синий как солнце автобус Мария, а не красный по имени Карл. Но все-таки проверил, поглядел на безымянный палец левой руки, на ногте проложен сегодняшний маршрут, все правильно, не перепутал.

Чтобы не скучать в ожидании, окунулся в зеленое, вызвал бурю – не настоящую, а крутящуюся колесом, бросил ей несколько лепестков шиповника, которые таскал в карманах горстями, потому что на улице всегда есть кого покормить. И вдруг почувствовал ласковое грядущее прикосновение к руке, а потом к шее, скорее всего, губами – не сегодняшнее, не завтрашнее даже, довольно далекое, декабрьское или даже январское, но какая разница, когда прямо сейчас уже так хорошо. Ухватился за ощущение, чтобы определить его длительность, чуть не заплакал от счастья – прилюдно, на автобусной остановке, по горло в зеленом, почувствовав что прикосновение повторится неоднократно, дальше смотреть не стал, никогда не умел быть дотошным в таких делах, да и, по правде сказать, не хотел, если жизнь перестанет быть каждодневным сюрпризом, зачем, скажите на милость, она нужна?

Сладкий тяжелый карамельный дух быстро привел его в себя – синий автобус Мария уже приехал. Соберись, заходи, не забудь заплатить за проезд, благо на этом маршруте берут недорого, достаточно вспомнить, как держал в руках живое существо – ребенка, кошку, лягушку, щенка, не имеет значения, любое живое у тебя на руках, и точка, можешь кататься хоть до полуночи, пока не наступит новый день.

Вспомнил стрекозу в парке, вдруг севшую на плечо, но это почему-то не подошло, пришлось выудить из памяти белую крысу – дома у одноклассницы, с которой занимались не то физикой, не то еще какой-то школьной ерундой; крысу всем разрешали брать в руки, тискать и гладить, говорили: «Она любит быть в центре внимания», – и теперь тщеславие давным-давно умершей белой крысы поможет оплатить проезд, чрезвычайно удачное стечение обстоятельств, и одновременно очень смешно.

Заплатив, ухватился за поручень, гладкий и сладкий, почему-то с ванильным привкусом; впрочем, левой ладони в последнее время всюду мерещится ваниль; говорят, такое бывает от затянувшегося одиночества, а еще от скверного мыла для рук, вот и поди разбери, что стало причиной. Впрочем, неважно, ваниль так ваниль, поехали, сколько можно тянуть.

Погружаясь на дно, где осуществляется подмена пространств, успел подумать: «На этой глубине я обычно никого не люблю», – и тут же обозвал себя круглым дураком, ощутив на губах горячий шепот, неразборчивый, темный, как вулканический пепел, почти неважно, чей, хотя лучше бы все-таки вспомнить, потому что…

Но тут на плечо легла чужая рука, скорее дружественная, чем враждебная, усталая, отяжелевшая от впечатлений, довольная собой, немного слишком плотная для такого чудесного дня.

Сказал укоризненно:

– Я же только что заплатил за проезд.

Но и сам тут же понял, что это не контролер. Ничего себе, кто же тогда? Обернулся, сгорая от любопытства, и обнаружил у себя за спиной дерево, водопад и седого коренастого мужчину в форме полицейского. Разумеется, они были одним существом, просто видеть только человеческий облик слишком скучно, а с деревом и водопадом поди договорись, особенно когда сам не являешься ни тем, ни другим, а только вороном, ножом и северным ветром. Поэтому говорить, конечно, придется именно человеку с человеком, как всегда. Все как всегда.

Хотел спросить: «Я арестован?» – но и сам понимал, что это совсем не смешная шутка. Ну и вообще, если к тебе внезапно обратился незнакомец, лучше внимательно слушать, чем болтать. Больше толку.

– Велика вероятность того, что вы стали жертвой мошенничества, – сказал полицейский. – По долгу службы я обязан записать ваши свидетельские показания и, по мере возможности, компенсировать нанесенный вам ущерб.

Пока он говорил, мир становился все более плотным и одновременно скудным. Уходили запахи, ритмы, оттенки, ощущения. И даже сам от себя каким-то образом уходил, наливаясь тяжестью, упрощаясь, опустошаясь. Вдруг перестал ощущать себя ветром, вороном и ножом, влюбленным в будущем декабре, просто помнил, что так недавно было. Но даже воспоминания приходилось удерживать с усилием. Твердить про себя, как текст из учебника иностранного языка, который задали выучить и цепкая память уже сохранила незнакомые иностранные слова, осталось теперь найти словарь и убедиться, что правильно понимаешь их смысл.

На что, честно говоря, совсем мало надежды.

Седой полицейский тем временем распахнул перед ним дверь гостиницы, откуда совсем недавно даже не вышел, вылетел, как разбушевавшийся вихрь. А теперь на своих двоих обратно, по лестнице, в номер, где, честно говоря, только и радости, что новая чашка. И, кстати, почти полная пачка кофе… Ох, нет, я сейчас думаю не о том.

Сказал:

– Слушайте, подождите. Мы же с вами только что ехали в автобусе. Куда он вдруг подевался?

– Штука в том, что ни в каком автобусе мы с вами на самом деле не ехали, – устало вздохнул полицейский. – Давайте пройдем в ваш номер, я постараюсь объяснить.

Чуть не заплакал – бог весть почему. Подумаешь – автобус.