Клеймо Ахерн Сесилия
– Значит, если Селестина не может жить по-нормальному, то и мне нельзя?
– Селестина живет нормально, а вы бы думали, что говорите, юная леди! – Отец возвышает голос, пугая этим всех нас.
– И вообще, никуда я по ночам не ходила, – бормочет Джунипер, отводя глаза. Значит, врет.
– Скажи, что я лгунья, – подначиваю ее я.
Ее глаза вспыхивают.
– Какая нужда? Про тебя и так все ясно – высунь язык!
– Тупая, подлая… – Схватив тарелку с овсянкой, я швыряю кашей в Джунипер.
Родители хватают нас обеих и растаскивают. Джунипер отправляется наверх переодеваться.
– Опять целый час провозишься! – кричу я ей вслед.
– Селестина, прекрати! – одергивает меня мама.
Мэри Мэй достает свой блокнот.
– Что? – рявкаю я на нее. – Драться с сестрами тоже запрещено? В наказание в обед меня накормят тыквенными семечками?
Я поднялась и направилась к раковине. По дороге я протянула руку, чтобы прихватить висевшую за спиной Мэри Мэй тряпку – вытереть кашу, но ей померещилось, будто я собираюсь напасть, и она с размаху врезала мне по лицу кожаной перчаткой. Боль и гнев ослепили меня.
– Как вы смеете! – заорал папа и бросился к ней, но прямо перед ней остановился, словно Мэри Мэй была окружена магнитным полем, через которое он не мог пробиться. Неприкосновенна – как прежде была я.
Глаза щиплют слезы, щека горит, но я не заплачу при Мэри Мэй.
Мама подбежала ко мне.
– Детка моя, моя бедная детка! – Она обняла меня, а поверх ее плеча я видела Мэри Мэй – ледяные голубые глаза смотрели с угрозой.
Мама разжала объятия и взяла тряпку – теперь-то понятно, что за тряпкой я и потянулась, но лицо Мэри Мэй не выражает ни капли сожаления.
– Я вытру! – Голос ее дрожит от гнева. – Мать имеет право помогать дочери. Вам что-нибудь еще нужно или для одного утра достаточно?
Мэри Мэй все это не трогает, возможно, она даже получает удовольствие.
– Насколько я понимаю, Селестина собирается сегодня на вечеринку. Нарушение комендантского часа наказывается очень строго. Наказание определит Трибунал, но, скорее всего, приговор затронет всю семью. Иными словами, если ты нарушишь правила, пострадают твои близкие. Можешь поинтересоваться у своей приятельницы Ангелины Тиндер, где ее мальчики побывали на этой неделе.
Я вспоминаю, как тихо было в ее доме. Мальчиков я не видела, не слышала их обычно шумной игры.
Мама смотрит на меня, и я чувствую, как ей страшно.
– Их забирали на неделю в приемную семью.
– Я не задержусь, – тихонько обещаю я ей. Не могу же я допустить, чтобы у нас отобрали Эвана.
Мэри Мэй собирает свои вещи.
– Кстати говоря, судья Креван сообщил мне, что скоро к нам присоединится один твой старый знакомый. Арт Креван станет одним из стражей, и я буду иметь честь лично его подготовить. – Она бросает на меня взгляд, полный ядовитого удовлетворения, и закрывает за собой дверь, оставив меня дрожать от ужаса.
– Арт не мог. Он бы никогда. Работать на Трибунал он ни за что не станет. Он поступит в университет. Я буду изучать математику, а он физику. Мы так договаривались.
По одну сторону от меня сидит отец, по другую – мама, смазывает мне лицо каким-то кремом, чтобы не появились синяки.
Папа вздыхает:
– Ох, Селестина! Не переживай так! – Он поцеловал меня в лоб. – Как я слышал, они все еще не выяснили, где Арт прячется. Креван отправил множество людей на поиски, но пока безрезультатно.
– Надеюсь, он уехал далеко, – сказала я. Впервые я поняла: Арт, возможно, был прав, у нас с ним ничего не получится.
– И я надеюсь, – печально улыбнулся папа. – А теперь выкинь все это из головы. Понимаю, что нелегко, но нужно думать о будущем. Хотя бы о сегодняшнем вечере. Что-то новое. Новые друзья.
Я киваю, стараясь не прислушиваться к тому, как дергает болью щеку.
– Что тут за шум? – спрашивает, вернувшись в кухню, Джунипер. – Папа, ты кричал?
Переоделась она куда быстрее, чем я ожидала, и при виде ее у меня вырвалось невольное восклицание. С ног до головы в моей одежде. В тех розовых обтягивающих джинсах и коротком кремовом топе, которые я выкинула вчера вечером. Примерила – а Клеймо на копчике торчит. Никогда мне больше не надевать этот наряд. Я его выкинула, чтобы никогда больше не видеть, не вспоминать о той жизни, которая осталась в прошлом, о том, кем я прежде была. А теперь вдруг Джунипер его надела. Моя одежда выглядит на ней странно. Неуместно.
– Что? – Она оглядывается на меня, смущенно, сердито, озадаченная общим молчанием. Она надела этот наряд в отместку, ведь я ее спровоцировала, но только месть обернулась против самой Джунипер. Даже папе и маме не по себе от такого ее вида. – Ты носишь теперь мою одежду, что мне остается?
Я смотрю, как Джунипер уверенно проходит по кухне в моей одежде, в коротком декольтированном топе, который обнажил бы Клейма у меня на груди и спине, в открытых сандалиях, которые не скрыли бы Клеймо на подошве. Напоминает, сует мне под нос.
Сегодня она хочет успеть на автобус, она рада-радехонька была ездить на машине, но раз я больше не хожу в школу, она снова поедет со всеми. Я-то переживала, не приключилась бы с ней беда в автобусе, но теперь мне наплевать.
– Хочу выйти подышать, – тихо говорю я. Голова плывет.
– Погоди! – Мама обнимает меня за плечи, а Джунипер переступает порог, прямиком в толпу репортеров. Мама слегка, насмешливо улыбается: – Они примут ее за тебя.
Я выглядываю и вижу, как журналисты плотно обступили сестру, она и шагу сделать не может, тычут ей камеры в лицо. Я прикусываю губу, скрывая улыбку, и незамеченной выскальзываю на улицу. Может быть, мистер Мюррей прав насчет щелей, в которые мы сумеем проскочить.
Дом Логана – на другом конце города, в таком же, как у нас, зеленом районе, вполне приятном. Впервые за много дней я почувствовала себя свободной. Я включила музыку и опустила окно, пусть ветер бьет в лицо. Громко подпевала музыке: свободна, свободна! У меня есть друзья, они меня поддержат, они принимают меня такой, какая я есть, – и я с этой жизнью справлюсь. Жить можно. Не о такой жизни я мечтала, не это планировала, когда так тщательно все продумывала – давным-давно, – однако такие мне выпали карты, и я постараюсь выжать из них все, что смогу. Я подпевала радио и чувствовала себя счастливой, свободной. Может быть, наплевать и не выводить Кревана на чистую воду, не доказывать, что он сделал со мной в камере Клеймения? Просто жить дальше? Я еще могу быть счастлива.
Немножко я нервничаю перед вечеринкой, где будут незнакомые ребята, но это приятное волнение. Я готова к переменам. Ровно в восемь доберусь. Два часа молодого веселья. Ни минутой больше, нужно вернуться домой вовремя. Раньше, чем появится Мэри Мэй, чтобы и тени подозрения не возникло, что я нарушила какие-то правила. Двух часов с головой хватит. Новые друзья, новая жизнь.
Хотя родители и тревожились за меня, они оба тоже были счастливы, что я еду в гости, как нормальная семнадцатилетняя девушка. Не прячусь в своей комнате, как все прошлые недели, рыдая в подушку. И они легко меня отпустили, поскольку они знают родителей Логана. Не лично знакомы, но слышали о них, как и все в городе. Они оба пасторы, семейная команда. Этим и привлекают внимание прессы, к тому же они – достойные граждане. Потому-то, наверное, Логан и протянул мне оливковую ветвь. Он вырос в семье, где царит понимание и прощение, он знает, каково быть не таким, как все, все время под пристальным наблюдением, все время тебя анализируют, сдирают кожу, пока не останешься наг и гол.
Мы подъехали, как было указано в приглашении, к скромному белому домику с ухоженным садом, со штакетником. Мы с мамой обнялись, мама крепко, чересчур крепко прижала меня к себе – страшилась отпустить, но все-таки решилась, хотя на глазах у нее выступили слезы.
– Я приеду за тобой в десять. Позвони, если захочешь уехать раньше. Или если что-то случится. Даже мелочь какая-нибудь. Если услышишь какую-нибудь глупость, или гадость, или…
– Мама! Все будет в порядке! – смеюсь я.
– Хорошо, хорошо! – улыбается и она.
Она смотрит мне вслед, пока я иду к двери, и это напоминает мне тот день, когда с моего детского велосипеда сняли опорные колесики. Я оглядываюсь на маму: она сидит в машине, боится отпустить меня одну, боится, что я опять напортачу.
Для подростковой вечеринки в доме что-то слишком тихо, но, должно быть, так принято в семье пасторов. На подъездной дорожке уже стоит чья-то машина – ага, Наташи. При виде ее я занервничала, и это уже не назовешь приятным возбуждением. С Наташей у меня отношения скверные, причем напрямую мы не разговариваем, но я слышала, как она во всеуслышание возмущалась моим присутствием в школе и учителям об этом говорила, а уж как подставила в первый же день в бассейне! Вот уж кто вовсе не будет рад меня видеть, а ведь она, я знаю, дружит с Логаном, но, может быть, он повлиял на нее и теперь все будет по-другому? Впрочем, похоже, мне сегодня тоже предстоит потрудиться, чтобы расположить к себе ребят. Может быть, не такое это будет для меня веселье, но это первый шаг, а в следующий раз и вовсе будет здорово. Так, мало-помалу…
Я шла по подъездной дорожке, чувствуя, как подгибаются ноги на высоких – до небес – каблуках. Нажала кнопку звонка, оглянулась на маму и помахала ей, чтобы она уже ехала, и она покорно тронулась с места и свернула на шоссе, предоставив меня самой себе.
Внутри тихо. Заглянув внутрь сквозь стеклянную панель двери, я увидела голую стену, посреди – распятый Иисус. На голове – терновый венец, руки и ноги прибиты к кресту. Мощное распятие, никогда раньше не видела подобного. Мурашки побежали по рукам, какое-то тревожное предчувствие, я попятилась и наткнулась на человека, подкравшегося сзади.
Вскрикнула в испуге. И тут же мне на голову надели мешок, и я перестала дышать.
23
– Руки ей придержите! – шипит Логан: я снова ухитрилась вмазать ему в лицо. Точно лицо, один палец ткнул в глаз, другой угодил в язык, и его тут же прикусили зубами.
Не надо держать меня за руки. Стоило мне услышать голос Логана, и я перестала сопротивляться. В те несколько мгновений, пока я билась, сражалась с хватавшими меня руками, я думала, идиотка, что нужно лишь вывернуться и заорать погромче, чтобы Логан с ребятами пришли на помощь. Теперь я знаю: это все подстроено Логаном и его приятелями. Кровь холодеет в жилах. Что-то еще я утратила сегодня вдобавок ко всем потерям, и, когда руки связывают за спиной и тащат меня куда-то, я понимаю: я утратила веру во всех и во все. Из меня выбили – прямо сейчас – желание вернуться к нормальной жизни, жить по возможности как все. Я сдаюсь, я принимаю свою Заклейменную жизнь. Они победили, а я проиграла.
Невозможно дышать с мешком на голове, его еще и стянули под подбородком, вокруг горла. Паника поглощает жалкие остатки кислорода, но я не могу сдержаться, судорожно втягиваю в себя воздух и глухо воплю. Я не даюсь тащить меня, падаю наземь, сильно ударившись коленями о бетон. Снова кричу.
– Какого черта? – шипит Логан. Все шипит, чтобы не нашуметь, ведь он тут живет, попадется кому-то на глаза – его узнают. Я кричу еще громче – эх, если бы мама не поспешила уехать, – но удар в живот вышибает из меня воздух, опрокидывает на бетон.
Кто-то поднял меня и понес. Я задыхаюсь, не могу больше сражаться.
– Ты обещал не бить ее.
Девчачий голос. Мороз по коже. Это Колин.
За что она мстит? За то, что в тот день я не поздоровалась? За то, что ее мама изувечила себе пальцы? И это моя вина? Козел отпущения для общества, а теперь и для всех знакомых. Любые их беды – моя вина. Причина не в их выборе, не в их поступках, не в их ошибках. Бараны.
– А что мне делать? Орет на всю округу! – злобно огрызается Логан. Ясно, это он меня несет.
Я пытаюсь брыкаться и слышу смех.
– Визжит как свинья! – злобно хохочет Наташа.
Распахнулась дверь машины.
– Сюда ее, быстро. – Снова мужской голос, но его я не узнаю. Сколько их тут? Страх накрыл меня: что они со мной сделают?
– Ты же не собираешься ее убить? – вдруг спохватывается Колин, и я жалобно вскрикиваю.
Логан выругался.
– Но она там задохнется. Она не может дышать в мешке.
– Ладно! – бормочет он.
Колин уговорила Логана не засовывать меня в багажник. Не то чтобы он особо к ней прислушивался, но ему не терпелось сесть в машину, да и, похоже, он сам не уверен насчет багажника. Спасибо и на том: он опускает меня на землю и заталкивает сквозь дверцу внутрь автомобиля. Я ударилась лбом, не вписавшись, голова закружилась.
– Хе! Мимо! – хихикнул Логан.
Я упала внутрь, и кто-то – не так грубо – помог мне сесть. Это Колин. Она устроилась рядом со мной. По другую сторону от меня хлопнулся Логан. Наташа за рулем, с ней рядом – четвертый. Кажется, это Гэвин, мы с ним пересекались только на химии. В жизни и словом не обменялись. Ничего не знаю о нем – но вот он здесь, губит меня потехи ради.
– Аккуратнее, – говорит Гэвин.
– Ты-то что разнюнился? – огрызается Логан.
– Если она вырубится, ничего не почувствует, – хладнокровно отвечает он. – Как ты над ней посмеешься?
Логан притих. У меня все еще стучит в голове после удара о металлическую раму над дверью, на лбу что-то липкое. Под мешком я потею, пот течет и щиплется – наверное, содрала кожу. Они задумали посмеяться надо мной? Сердце отчаянно трепыхается.
– Не могу дышать, – говорю я, а вышли не слова – всхлип, испуганное бормотание сквозь мешковину. Жарко, я вся липкая, пот течет по лицу, на губах солоно. Живот сбоку болит от удара или пинка – чем уж там, кулаком или ногой врезал мне Логан, чтобы заткнулась.
Они снова велят мне молчать, но на шее слегка ослабили веревку, и я даже вижу сквозь отверстие свою грудь, воздух проходит в эту щель, и я его заглатываю, пытаясь успокоиться. Убить они меня не убьют, убить не могут. Меня ждет что-то другое, но что? Вижу, платье на мне задралось, торчат толстые бедра, надо бы опустить подол, но не могу, руки связаны за спиной. По мне, так и это вполне достаточное унижение. Должно быть, они сейчас смотрят на меня, переглядываются, гримасничают, оценивают.
Мы едем – как долго, не знаю, голова гудит, я перебираю всевозможные версии. Что бы со мной ни сделали, пусть сделают это достаточно быстро, мне нужно к одиннадцати попасть домой. Сейчас я только об этом и могу думать. Машина остановилась на заправочной, Колин и Гэвин вышли, я замерла в ужасе: сейчас мной займутся Наташа и Логан, но они преспокойно обсуждают одноклассников, злобные сплетники, слушать их не могу. Пахнет дымом, они оба курят, дым просачивается в мешок. Я закашлялась.
– Першит, Клейменная? – спрашивает над ухом Логан.
Он сует сигарету в отверстие мешка, дым струится мне в лицо, я пытаюсь отвернуться. Он смеется. Стряхивает пепел мне на бедро. Пепел, пока падал, остыл, не жжется, но я с ужасом смотрю на серую кучку.
– Что-то напоминает? – Он поднес горящую сигарету вплотную к моей коже. Да. Напоминает. Камеру Клеймения.
Окурок касается моей кожи, слезы непроизвольно текут из глаз, но, к счастью, тут дверца распахнулась: вернулись Гэвин и Колин.
– Что ты делаешь? – сердито спросила Колин.
– Честное слово, я тебя выкину из машины, если будешь все время вмешиваться, – предупреждает Логан. – Стряхнул пепел, делов. Пиво мне купила?
Они передают друг другу пиво, я слышу щелчки, когда открываются банки, слышу, как жадно глотают. Логан опережает всех.
Потом рядом со мной кто-то рыгнул, а Гэвин рассмеялся:
– Фу, мужлан!
– Поехали! – Наташа включила двигатель.
И мы поехали, и снова я не могла понять, как долго мы едем. Я сидела между Колин и Логаном, автомобиль наполнился дымом и запахом алкоголя, музыка орала так, что никто друг друга не слышал. А мы все ехали и ехали, нарезали круги, мне казалось, часами. Я подумала, они хотят сбить меня со следа, чтобы я не поняла, куда мы в итоге едем, но могли бы не стараться: я дезориентирована с той минуты, как меня втолкнули в машину. На то, чтобы запомнить дорогу, мне бы смекалки не хватило. Я слышу их болтовню – разговаривают так, словно меня тут и нет, – и вспоминаю, как несколько часов назад я наряжалась, взволнованно готовясь к вечеринке, к новой жизни. А теперь у меня на бедре выросла кучка пепла от сигареты Логана – там были и горячие искры, но теперь пепел остыл, и у меня в душе все застыло.
Не знаю, что они задумали. Если хотели посмеяться, унизить, так давно своего добились. Если же они готовят что-то еще, если это была только прелюдия, то мне и минуты не выдержать. Ноги трясутся. Была бы на мне разумная человеческая обувь, кеды, а не эти шпильки, я бы еще попыталась сбежать.
Я не могу себя контролировать. Я плачу.
– Тише! – вдруг говорит Логан, обрывая разговор. – Выключите музыку.
Я смолкаю.
– Ты там ревешь, что ли, Заклейменная?
Он прислушивается. Я чувствую его дыхание на плече, на шее.
Все смеются.
– Нет, ты правда поверила, что я пригласил тебя на день рождения? – спрашивает он. От него веет холодом. – Как ты могла купиться? Мне вообще-то девятнадцать. Я уж испугался, что Пиа нам все испортит – напечатала про то, как ты собираешься на вечеринку, – но она не назвала имен, а если ты кому-нибудь потом расскажешь, тебе не поверят. Мой отец – пастор, и мать тоже. Говорят, скоро она станет епископом. Первая женщина в стране. Мы – респектабельная семья, – говорит он с напором.
– Родители-то да, – комментирует Гэвин и смеется. Наташа вторит ему.
– Мы тебя так и будем звать: Иисус, – предлагает Наташа, и они снова заливаются смехом.
Я чувствую, как Логан каменеет от злости. Страшно подумать, как отыграется он на мне за это унижение. Колин сидит по другую руку от меня и всю дорогу молчит. Я рада, что она здесь, она из всей компании самая приличная, но я слышу, как она дует пиво, банку за банкой, слышу, как вновь и вновь открываются банки. Набирается храбрости. Но для чего? Вот что меня беспокоит. И, хоть она отговорила их совать меня в багажник, я с нее ответственности за все происходящее не снимаю. Кстати, а где моя сумочка? Присвоили, наверное.
– На, Заклейменная, выпей глоточек, – говорит Логан и сует мне под нос открытую банку.
– Ей запрещено пить спиртное! – резко напоминает Колин.
– Да-да, а родителям Гэвина не нравится, что он спит с мальчиками, а ему хоть бы что, – говорит Логан, и Гэвин в ответ толкает его, так что пиво расплескивается по моей груди и ногам.
– Пей, Заклейменная.
Он приподнял край мешка, поднес банку к моему рту. Я отворачиваюсь, стискиваю губы. Он испускает свой пронзительный смех и другой рукой, никотиновыми пальцами, хватает меня за подбородок, раздвигает губы и вливает пиво. Попало не в то горло. Я закашлялась.
Он хохочет, но все же опускает край мешка и допивает содержимое банки сам.
– Налево! – командует вдруг Гэвин. Предварительные игры закончились, сейчас они приступят к главному, что уж там уготовили для меня.
Я не понимаю, где мы. Мне кажется, мы ехали два часа, а то и больше, а может быть, всего один час. Я потеряла представление о времени. Мы двигались круто вверх. Неужели выехали из города в горы? И здесь они меня бросят? Как я доберусь домой? Я опоздаю к комендантскому часу. Мне конец. Нашей семье конец. Снова я всех подвела. А потом я думаю, выберусь ли я вообще отсюда. Хватит ли им задора убить меня. Вон они сколько выпили: что бы они там ни задумали, у них может все пойти вкривь и вкось.
Вдруг я вспоминаю Арта, с тоской и любовью. Он не такой, как эти парни, он всегда меня защищал. Всегда… до этого. О, если бы он сейчас пришел мне на помощь! Но мы ехали и ехали, и никто не спешил меня спасать. Он мог остаться в городе и разделить со мной беду, но он предпочел скрыться.
– Проснись! – Логан пнул меня в щиколотку, я вскрикнула, подтянула ноги к животу, подальше от Логана, поближе к Колин. Но почувствовала, как она отстранилась от меня.
Машина наконец остановилась, двери открылись. Хлынул свежий воздух, отступили запахи дыма и пива, я снова могу дышать. Логан вытащил меня из машины, я вспомнила про платье, подол короткий, наверное, до самой талии задрался. Попыталась, как могла, стряхнуть его, чтобы упал ниже. Под ногами неровная почва, камешки, я не поспеваю на каблуках. Дважды подвернула ногу.
– Снимите с нее дурацкие туфли! – распоряжается Наташа.
Туфли сдирают, теперь я ступаю босыми ногами по камням. Шрамом по земле – напомнить мне, что и стопа моя заклеймена.
– Мне идет? – спрашивает Наташа, и Гэвин присвистывает.
Меня тащат в гору, я задыхаюсь, ругаюсь: камни острые. Сквозь мешок не видно, куда я ступаю, и света совсем уже нет. Стемнело. Час поздний. Может быть, я уже опоздала к комендантскому часу.
– У меня комендантский час, – решаюсь я сказать. – Отпустите меня домой.
Они примолкли.
– Когда у нее комендантский час? – спросила Наташа.
– В одиннадцать, – ответила Колин.
– Сейчас пол-одиннадцатого, – сказала Наташа.
– И что? – огрызнулся Логан и поволок меня дальше.
– Надо заканчивать.
– А то что?
– А то… что с ней будет, Колин? – спросила Наташа.
– Комендантский час – это серьезно. Ее накажут. Ее снова вызовут в суд.
Логан хохочет.
– Нет, послушай, это серьезно, – настаивает Колин. – Накажут не только ее, но и родителей. У меня братьев забирали на неделю. – Голос ее дрогнул.
– Я с ее предками не знаком, – говорит он. – Плевать мне на них.
– Сюда, – говорит Гэвин, и все останавливаются.
Слышно, как отпирают дверь.
– Заходи, – негромко велит Колин, и я делаю шаг вперед, ступаю на доски. В босые ноги тут же вонзаются занозы. Пахнет сыростью, мхом. Какой-то старый сарай. Под ногами земля и грязь. Все вваливаются вовнутрь, дверь закрывают, снова запирают замок. Логан сильно толкнул меня, и я чуть не упала ничком, но сумела удержаться на ногах. Врезалась в стену, ударилась о черенок лопаты или грабель.
– Чего Заклейменная в бассейне кочевряжилась? – спросил Логан.
– Не хотела раздеваться, – ответила Наташа.
Я съежилась, прячась от них.
– Нет! Пожалуйста, не надо!
Кто-то оттолкнул меня от стены, расстегнул сзади молнию на платье. Я задергалась, но Наташа крепко держала меня. Я чувствовала ее хваткие ладошки на моих руках. Впилась ногтями мне в кожу.
Платье упало к моим ногам. Я стояла посреди сарая в лифчике и трусах. Я снова заплакала. Спрятаться негде.
– О’кей, мы это сделали! – поспешно сказала Колин. – А теперь пошли.
Кто-то присвистнул.
– Заткись, Гэвин, она – Заклейменная. Дерьмо.
– А по мне, так просто девчонка в трусиках.
– Ты на шрамы погляди, – где-то у моего лица проговорила Наташа. Изучает тот, который на груди. Я с трудом сглотнула. Хотелось скрестить ноги, обхватить себя руками, как-то укрыться.
Гэвин и Наташа обсуждали меня так, словно я не могла их слышать. Логан ни слова не произнес, и это меня особенно пугало. Изучали шрамы, приподняли мою руку, потом ногу. Мешок с головы пока не снимали. Не хотят видеть, что у тела есть голова, есть душа.
– Не хочешь посмотреть, Колин? – заговорил наконец Логан. – Впрочем, ты это уже видела дома.
– Отвратительно. Я ухожу, – сказала Колин. Дверь открылась, пахнуло свежим воздухом, я услышала шаги Колин – прочь от сарая.
Оставила меня наедине с этими. Дрожь сотрясала все тело. Мне страшно и холодно.
Потом, задним числом, я сообразила, как следовало поступить. Нужно было драться, кричать, попытаться сбежать, но я словно примерзла к полу. Они били в одну точку: знали, как больнее всего меня унизить, как я стесняюсь своего тела. Я не хотела, чтобы меня кто-то увидел, вообще никто, и вот я стою почти что раздетая, а трое, кого я считала будущими друзьями, светят фонарями и рассматривают такие уголки моего тела, на которые я и сама не решалась взглянуть. Сквозь мешковину я вижу вспышки: они фотографируют шрамы и мало ли что еще. Обсуждают между собой, словно меня тут и нет, какая у меня скверная кожа, фу! Они ведь разошлют фотки другим ребятам из школы. Глядишь, и на первую полосу, в очередную статью Пиа попадет.
Кто-то обходит меня со спины. Шаги легкие, должно быть, Наташа.
И вдруг она резко выдыхает.
– О боже! – говорит Наташа. – Вы на копчик ее посмотрите. Идите сюда.
Они толкаются у меня за спиной, мешая друг другу.
– Ого! – восклицает Гэвин. – Черт, на этот раз ей было здорово больно. Видите, он не такой аккуратный, как прочие. Постойте, сколько же их всего?
Они пересчитываю шрамы, пересчитывают мои пороки.
– Шесть? – изумленно переспрашивает Логан. – Но говорили только о пяти.
– Пять – и так больше, чем у всех, – напоминает Гэвин.
– Три – самое большее, что было, – поправляет его Наташа. – А у нее шесть. – Ее голос вдруг упал до шепота. – Наверное, нам не полагалось об этом знать. – Она, похоже, занервничала.
Настроение ребят заметно переменилось. Я чувствую, они вовсе не получают от своей затеи того удовольствия, на которое рассчитывали. Им стало неловко. Реальность оказалась вовсе не такой, как они ожидали. Мои шрамы – следы боли. А боль в теории и на практике – очень разные вещи. Кажется, их это отрезвило. Эта мысль вернула мне силы. Я прошла через такое, о чем они и думать боятся, они притащили меня сюда, чтобы поиграться со своими страхами. Проникнуться ими. Понять. Возвыситься над страхом. Посмеяться над ним. А я – я этот ужас пережила. Моя очень реальная трагедия – вот что пугает их. Мне же она придает силы.
– Который час? – спросила я. Надежда еще жива.
– Успеешь добраться домой, не боись, – говорит Наташа, стараясь казаться крутой, но страх слышен в ее голосе. – Ладно, с меня уже и хмель соскочил. Что-то скучновато. Жрать хотите?
– Ага! – отвечает Гэвин так поспешно, что я чуть не ухмыляюсь, благо лицо скрыто мешком.
– Логан, едем? – окликает Наташа заводилу.
– Идите, я за вами.
Я чувствую: эти двое не уверены, боятся оставить нас наедине.
– Да идите же! – повторяет Логан, ему не терпится заполучить меня в полное свое распоряжение.
– Ты только не…
– Чего – не?
Гэвин приостанавливается.
– Ты же не это самое, ну…
– Обижаешь, Гэвин. Она – Заклейменная, грязь, я бы до нее и палкой не дотронулся.
– Не льсти себе, – отвечает Гэвин, и они с Наташей хохочут. – Ладно, главное – прибери тут, не то меня дед убьет.
Затяжное молчание, удаляющиеся шаги. Я осталась один на один с Логаном. Это очень опасно.
– Пожалуйста, не трогай меня! – твержу я.
– Я тебя и пальцем не трону, – говорит он мне в ухо. – Ты омерзительна. Ты любому парню будешь противна. Тебя никто не захочет.
Он кружит вокруг меня, замедляя шаг. Спасибо и на том, что он меня пальцем не тронет, но что же он собирается со мной сделать?
– Знаешь, что такое вретище? – спрашивает он вдруг.
– Нет! – всхлипываю я.
– Они тоже понятия не имеют. Для них это все тупая забава, они не знают, в чем символический смысл. – Странный у него сделался голос. Как будто лекцию читает или проповедь. – Пепел и вретище в ветхозаветные времена были символом унижения, горя и покаяния. Если человек хотел показать, что он раскаивается в грехе, он надевал грубую одежду, садился в пепел, посыпал голову пеплом. Пепел означает разорение и гибель.
Я склоняю голову, сполна чувствуя свое унижение, но Логан все еще продолжает монолог, кружа вокруг меня.
– Когда Иона объявил жителям Ниневии, что Господь намерен уничтожить их за их нечестие, все от царя до последнего подданного покаялись. Они постились и лежали во прахе. Они надели вретище даже на скот. Бог увидел искреннее раскаяние, смирение в их сердцах и сжалился, не стал их губить. Пепел и вретище – это символы перемены сердца, доказательства искреннего покаяния.
Он смолк, перестал кружить. В сарае стало совсем тихо, только и слышалось мое тяжелое дыхание под колючим, удушливым «вретищем» да стук моего перепуганного сердца.
– Бог намного милосерднее меня, Заклейменная, но, если ты покаешься, может, я тоже сжалюсь. А если не покаешься, я запру тебя здесь на всю ночь и никто тебя не найдет. Опоздаешь к комендантскому часу, мне плевать, что будет с твоей семьей, – пусть их хоть всех заклеймят, мне-то что.
Я прикусила губу, слезы ослепили меня. Маленький Эван, он перепугается до смерти, как могла я навлечь такую угрозу на своих близких…
– Ты меня слышала, Заклейменная!
Слышала. Знаю, что он так и сделает. Осуществит свою угрозу, все до последнего слова. Я словно вновь очутилась в камере Клеймения, когда судья Креван кричал мне в лицо: «Покайся!» Тогда я упорствовала, потому что думала: со мной покончено, хуже не будет. Я не могла признать себя виновной, тогда не могла, но правила изменились, стало еще хуже. Стало совсем плохо, и у меня нет сил для борьбы.
– Да! – Я саму себя оглушила этим криком.
Он сорвал мешок с моей головы, я рада вдохнуть полной грудью, если бы еще не этот его взгляд.
– Каешься? – спрашивает он.
Я киваю.
– Отвечай! – Он повысил голос.
– Да-да! – всхлипываю я.
– Скажи, что сожалеешь обо всем! – настаивает он.
– Сожалею.
– Скажи, что ты виновна! – торопится он, и я чувствую, от этого он получает куда больший приход, чем от пива и от того, что они курили, – что бы это ни было.
– Я виновна.
– Становись на колени и моли меня о прощении.
Я запнулась.
Читать бесплатно другие книги:
