Там, где лес не растет Семёнова Мария

Глава 7

«Атата!»

Смешливая девочка принесла ему не маленькую миску, как он просил, а изрядное деревянное блюдо. Коренга сперва пришёл в ужас, живо представив, что сейчас неминуемо съест всё и потом будет маяться брюхом, – но увидел, что на блюде отдельными горками лежали небольшие кусочки, взятые от рыбы разных пород и по-разному приготовленные.

– Вот палтус, он солёный, ты его пивом запей, – посоветовала кудрявая стряпуха. – А это рыбка баламут, мы её пластаем, с яйцом и сыром заворачиваем да так и печём. А тут – морской острец[16], под гнётом с луком и сметаной пожаренный…

Запах над блюдом поднимался такой, что Коренга мало не захлебнулся слюной. Торон принюхался и тоскливо отвернул голову: хозяин ест – негоже в рот заглядывать. Страдал он, впрочем, недолго. Ему вынесли целое корытце гречневой каши, сдобренной всякими мясными остатками. Довольный пёс зачавкал и заурчал. Коренга рассчитывал как следует выгулять его перед отплытием. И потом уже до Фойрега не кормить.

Девчушка, у которой, видно, выдалась передышка в трудах, присела рядом. Надо же присмотреть, всё ли окажется вкусно и не попросит ли гость добавки, чтобы немедля её принести!

Он не попросил, хоть жадность и требовала.

– А ты по делу здесь? – спросила она, когда Коренга дожевал последний кусок и хлебом подобрал с блюда подливу. – Или родственников навещаешь?

Почему-то её любопытство не показалось ему обидным, и он похвастался:

– Я отсюда на аррантском корабле поплыву за море, в город Фойрег.

Она удивилась:

– А что тебе там, у нарлаков?..

Коренга как раз думал о том, до чего, наверное, славно было бы путешествовать вместе с ней, такой смешливой и неугомонной. Поговоришь с такой, поболтаешь – и как солнышко в душу глянуло. Разводить перед ней турусы[17] Коренге не хотелось. Распоследнее это дело – женщине лгать. Но на сей счёт у него имелся сугубый материнский наказ, возбранявший сторонним людям знать правду. Наказ мудрый и справедливый, ибо речь шла о чести целого рода. Однако люди – известное дело, на всякий роток не накинешь платок – знай спрашивали да спрашивали. А когда тебя спрашивают – ври как угодно, но не молчи, иначе обидятся. Так что Коренга волей-неволей солгал раз, другой… и за время дальней дороги даже начал получать от этого удовольствие. Придумывал очередную небывальщину и словно приоткрывал дверь в какую-то иную жизнь, которую при других обстоятельствах мог бы прожить, но вот не довелось.

Одного жаль: во всех этих вымышленных жизнях он так и оставался безногим.

Для начала он таинственно огляделся по сторонам.

– Знай же, – сказал он. – Еду я избывать срам неизбывный…

– Срам? – шёпотом всполошилась она. – Да как же это?

– Два года назад, – принялся он рассказывать, – у нас дома прослышали, что в соседнем роду подросла девушка-славница, новая невеста. И отправились мы с моим батюшкой просить у той славницы для меня бус…

Если басенка[18] придётся по душе милой девчушке, она, может быть, спросит, как его звать, и станет он для неё уже не просто очередным «гостем желанным» без имени и лица. Отныне он будет настоящим добрым знакомцем. Полудружьем, которого она сможет время от времени вспоминать. И признать, когда он вернётся. А уж если в ответ и она пожелает сказать ему, как зовут её люди, это прозвание он увезёт с собой, словно награду…

От приятных размышлений Коренгу отвлёк хриплый лай, близившийся по улице. Он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть всё того же Шаняву, входившего в распахнутые ворота. Дородный сольвенн вёл на верёвке здоровущего пса, не иначе взятого прямо с цепи… на которой, судя по кривоватым задним ногам, зверюга так отродясь и сидел. То есть ещё кто из двоих кого вёл. Кобель рвался вперёд, с рыком прядал вправо и влево, распугивая народ, Шанява едва его сдерживал и шёл слишком быстро для себя, чуть ли не вприпрыжку бежал. Провожаемый сердитыми криками прохожих, он стремился во дворик «Утреннего улова». Цепняк между тем завидел соперника и, свирепо хрипя, давился в ошейнике, отросшие когти выдирали щепки из мостовой.

Кухта сразу вскочил, подхватил мису с недоеденным хлёбовом[19] и кинулся в дверь. Благо та была близко. Торон уже стоял на ногах, выпрямившись и насторожив уши, хвост воинственно гулял туда-сюда.

– Цыц! – коротко приказал Коренга.

Кобель так же коротко покосился на него, словно кивнув: дескать, слышу, хозяин…

…А дальше всё произошло гораздо быстрей, чем можно про то рассказать.

Юная стряпуха подхватилась на ноги и, раскидывая руки, бесстрашно побежала навстречу Шаняве.

– Ты куда? Держи его, держи, подерутсяведь!..

Знать бы ей, что Шанява именно за этим сюда и пожаловал. Злой пёс на неё большого внимания не обратил. Зато Шанява с разлёту не то ударил, не то оттолкнул:

– Ты-то, дура, прочь с дороги пошла…

Силы в дородном мужике было немерено, а и много ли её надо против девчушки? Отлетела, с глухим стуком ударилась головой о забор.

И сползла, подломившись в коленках.

– Атата!.. – не своим голосом послал пса Коренга.

Торон с места прыгнул прямо к руке, нанёсшей удар. Прыгнул, вообще-то, гораздо быстрее и дальше, чем положено самой проворной собаке, и попонка странновато встопорщилась на его боках и спине… Но этого в общем переполохе никто не заметил. А полмига спустя уже Шанява взвыл не по-людски. Кобель снёс его с ног, шарахнув челюстями поперёк вскинутого локтя. И отскочил, побрезговав добивать: этот, мол, больше не опасен, другие враги где?..

Других врагов не было. Пёс Шанявы оказался сметливей хозяина. Он заметил всё то, что ускользнуло от косного внимания людей. И в отличие от них понял, на кого напоролся. И теперь улепётывал, завернув хвост под впалое брюхо и не разбирая дороги. Куда? А куда глаза глядят, лишь бы подальше. Сольвеннские волкодавы отличались наглостью и бесстрашием в драке; было только одно существо, от которого они удирали не помня себя и не почитали это позором… Но никто не сделал выводов из цепнякова бегства, разве что Коренга, но и ему было не до того. Коренга что было силы толкал рычаги тележки, торопясь к упавшей стряпухе. Подле неё уже стоял на коленях одноглазый, бережно гладил по голове.

– Как ты, сестрёнка?

Девушка не отвечала. На её лоб из-под волос быстрыми каплями скатывалась кровь. Через дворик к ним бежал вышибала. Он выглянул на шум, как требовал долг его ремесла, и всё видел. Вот только поделать ничего не успел.

Углядев его перекошенное лицо, Коренга было решил, что грозный дядька сейчас ка-ак задаст хорошего пинка либо ему, либо Торону… Ошибся. Колючебородый сгрёб юную стряпуху на руки, прижал к сердцу, принялся целовать:

– Дитятко, солнышко моё, очнись, глазки открой…

Голос дрожал и срывался. Девочка в самом деле встрепенулась, приходя в себя, обхватила его руками за шею и жалобно, по-детски, заплакала.

– Батюшка…

Шанява сидел на мостках и уже не кричал, а тихо выл, хватая здоровой пятернёй воздух около напитанного кровью рукава и не решаясь притронуться. Судя по тому, как свисала от локтя рука в том рукаве, пользоваться ею Шаняве доведётся не скоро.

– Ты, заморыш!.. – рыча и плача, выдавил он сквозь зубы и даже попытался подняться. – За мою, значит, обиду поскаредничал собаку спустить!.. А за девку никчёмную – сам свирющего[20] натравил?!

– Я-то заморыш, – кивнул Коренга. – А вот ты моему псу ещё спасибо скажи, что он тебя закладышем[21] не оставил! Потому что она была ко мне приветлива и добра! А ты – касть![22]

«А не было бы Торона рядом, я тебя сам бы убил. Совсем убил бы! Я тебе не пёс – миловать не горазд! И даже на то, что мы с тобой вроде как разговаривали, не посмотрел бы…»

– Стражу позвать надо, – сказал одноглазый.

– А на что? Дело ясное, – отозвался его друг. Он стоял за спиной у Шанявы, готовый ухватить за шиворот, буде тот не так ворохнётся. Он посетовал: – Морду набить бы, да мохнатый уже сполна наказал.

– Ясное-то ясное, а ты всё равно сходи, – сказал одноглазый. – Да хорошо бы старшину какого привёл, пускай поглядит. А то знаю я его, вечно ему все кругом виноваты. Начнёт жаловаться: среди дня ни про что собаками затравили…

Глава 8

Вспоминай Медву да Буркуна

Когда оказалось, что вышибала был вовсе не вышибала, а почтенный хозяин «Утреннего улова», Коренга окончательно почувствовал себя дураком. Пнём лесным неотёсанным, не знающим того, о чём всему городу было известно. Хозяин и жил здесь же, при харчевне. Он отнёс дочку домой, а когда ушли стражники и взашей вытолкали за ворота Шаняву – присел подле Коренги.

– Ты, парень, где ночевать собирался?

– Ну-у… – замялся молодой венн. – «Чаграва»-то в полдень назавтра… Думал у тебя попроситься… Тут, во дворике. Мне места много не надо…

Хозяин задумчиво покивал, потом сказал ему:

– Пойдём, на корабль провожу.

– Это из-за Шанявы? – хмуро спросил Коренга. – Если я буду спать здесь, он может вернуться?

Харчевник усмехнулся.

– Шаняву этого мои ребята сквозь сито просеют и рыбам скормят… Нет, парень. Просто слышал я кое-что про твоего Ириллира… Если он с рассветом парусов не поднимет, значит я с ума уже сбрёл.

– Да как же!.. – ахнул Коренга. – Я заплатил ему! За обоих за нас!..

– Вот и плохо, что заплатил. Ему чужая душа дешевле гроша. Такому вперёд деньги давать – что выбрасывать. Только после, когда сделает, что посулился, а ты удостоверишься, хороша ли работа.

– Да разве ж так можно… – Коренга всё никак не мог переварить услышанное. – Не по совести это!

– А очень даже по совести, – усмехнулся харчевник. – Ты ему сам заплатил, сам и на корабль опоздал. Он вернётся через полгода, станет на торгу спрашивать: где, мол, тот малый в тележке? Хочу деньги вернуть…

Коренга зябко повёл плечами. До сих пор его, кажется, не пытались обирать и обманывать. Может, везло, люди всё совестливые попадались? Жалели калеку?

– Ладно, – сказал хозяин «Утреннего улова» и прихлопнул ладонями по коленям, поднимаясь со скамьи. – Пошли, провожу. Так оно верней будет.

Коренга усомнился:

– А пустит?

– Ещё как пустит. Купил место – право имеешь.

Наслушавшись харчевника, молодой венн уже ждал, что при виде его Ириллир самое меньшее покривится. А может, и ещё более явно выскажет своё недовольство: не удалось денежки прикарманить!.. Однако ошибся. Аррантский купец встретил его с полным радушием. Должно быть, не терял надежды, что пёс всё же кого-нибудь покусает или осрамится дорогой. Так или иначе, скоро Коренга устраивался на палубе «Чагравы», с удивлением поглядывая на садившееся солнце. Ему-то казалось, только что миновал полдень, а вот уже и вечер настал!..

Всё на корабле было странно, всё непривычно. Гладкая деревянная палуба чуть заметно покачивалась под тележкой, жила. Где-то что-то поскрипывало, шуршал и временами хлопал на ветру длинный пёстрый флажок, украшенный изображением пепельно-бурой пичуги, негромко переговаривались под бортом ленивые спокойные волны… И удивительные морские запахи, к которым ещё утром принюхивался Коренга, отчего-то здесь ощущались острей, чем даже на причале. Наверное, всё дело было в чувстве отъединённости, отрезанности от берега. На самом деле корабль сращивали с причалом надёжные пуповины канатов, да и Коренга вполне мог бы съехать на сушу по тем самым гладким мосткам для закатывания бочонков… Тем не менее – он был уже не на берегу. И не принадлежал берегу. Отрезанный край.

Отрезанный – от всего, что до этого дня было ему родным и привычным. Стоило подумать об этом, как в груди начинало тревожно щемить. А что будет назавтра, когда уберут мостки и между берегом и кораблём начнёт шириться полоска воды?..

«Я трус, – нарочно грубо хлестнул себя Коренга. – На меня честь рода возложена. А я под мамкиным подолом голову прятать готов!»

Оглядев просторную – целых три сажени шириной – палубу и понаблюдав за корабельщиками, он выбрал себе место, где его тележка никому не должна была помешать: у левого борта, рядом с перевёрнутой лодкой. Под эту лодку Торон сразу сунулся носом и, похрюкивая, начал что-то вынюхивать. Коренга поспешно отозвал его, рассудив, что там вполне могло быть укрыто съестное. А коли так, пёсье любопытство непременно станет поводом для придирок. И денежной пени.

Некоторое время Коренга просто сидел, озираясь кругом. Потом сказал себе, что на ближайшие четверо суток этот уголок станет ему подобием дома. Значит, надо перестать вздрагивать от каждого примерещившегося шороха и устраиваться, как надлежит в доме.

Он вытащил из тележки мягкий вьючок, при езде подпиравший ему спиу. В развёрнутом виде это был толстый коврик как раз по его росту. Коренга расстелил его на палубе рядом с тележкой. Потом, придирчиво прислушавшись к себе, поддёрнул штаны (с задней стороны в них имелся клапан, который из-за неизбежного пользования черпачком приходилось держать всё время отстёгнутым). И наконец покинул тележку, выпростав из неё никчёмные ноги. Проделал он это с ловкостью, порождённой каждодневным обычаем. И, опустившись на коврик, блаженно вытянулся на животе. Привычка привычкой, а от постоянного сидения на заду у него всё равно к вечеру противно ныло всё тело.

Двое аррантов, отряженных Ириллиром присматривать за порядком на палубе, с интересом поглядывали на Коренгу с кормы корабля. Он, конечно, не упустил это из виду. Но вёл себя так, словно находился в полном одиночестве за толстой и надёжной стеной. Жизнь и этому успела его научить.

Торон сидел рядом, улыбался, вывалив язык, к чему-то прислушивался. Простой душе много ли надо? Он был сыт и рядом с хозяином. А новое и непривычное место – да сколько он их, таких, успел повидать!

Поглядев на невозмутимого зверя, Коренга решил брать с него пример. И, хотя тоже был сыт, вытащил из тележки мешочек с самым лакомым лакомством, которым у него было в обычае завершать удачные дни. В мешочке лежали маленькие ржаные сухарики, материн подорожник. Сколько ни пробовал Коренга по чужим краям диковинных кушаний, а пришёл-таки к убеждению: ничего вкуснее этих сухариков из родной печи ему ни в одной харчевне не поднесут. Даже в таком праведном заведении, как «Утренний улов».

«Спасибо, что доченьку в обиду не дал, – сказал ему на прощание хозяин харчевни. – Одни мы с ней, понимаешь… Второй год пошёл… Я за неё…»

Кашлянул, махнул рукой, отвернулся. И принялся сосредоточенно рыться в поясном кошеле. А Коренга мысленно схватился за голову: он-то, рассказывая девчушке о своём странствии, чуть не наплёл ей о мнимом вдовстве собственного отца. Вот уж воистину – уберегла судьба от непотребства!.. Зато стало понятно, что короткие волосы и борода её батюшки, которого он сдуру принял за вышибалу, были не признаком кулачного ремесла, а данью печали.

Харчевник же извлёк руку из кошеля, и Коренга увидел цепь. Это была очень необычная цепь. Поверхность кованых звеньев блестела светлей серебра, и Коренга сразу уразумел, что увидел дивное диво. Тайной такой выделки металла владел в Галираде всего один мастер; где уж было мимоезжему венну надеяться столь редкую и дорогую работу узреть, тем более в руках подержать!.. А харчевник без лишних слов – и без малейшей опаски – взял да надел чудесную цепь Торону прямо на шею, и тот просунул голову в блестящее ожерелье, словно так тому и следовало быть. Серебристые звенья и теперь покоились там, потерявшись в пышном меху.

«Дочка велела тебе отдать… Для сучонки своей заказывали, чтобы красовалась, как повзрослеет… Погодит, мала ещё. А ты Гырчея[23] своего как гладить начнёшь, так лишний раз и вспомнишь Медву да Буркуна!»

Глава 9

Неожиданное соседство

Как ни приятно было лежать на животе, отдыхая от сидячего положения, – собираясь спать, Коренга всё-таки забрался снова в тележку. Мало ли что может случиться! На колёсах, заменивших ему ноги, он чувствовал себя гораздо уверенней, чем так вот – беспомощным паползой[24]. Да и теплей было там, в кожаной скорлупе, в меховом мягком гнёздышке…

Правду молвить, он был уверен, что не уснёт. Думал – так и будет ворочаться, поминая ссору с Шанявой и изводя себя бесплодным гаданием, чем эта ссора могла для него кончиться при меньшей удаче; либо станет раскидывать умом о завтрашнем дне и обо всём том неизведанном, что предстояло вскорости испытать… Однако вышло иначе. Знать, Светлые Боги, хранившие его народ, с улыбкой взирали на приключения Коренги. Едва он свернулся в тележке, как любил, калачиком, на левом боку, – и крепкий сон сморил его чуть не прежде, чем он успел натянуть на уши полсть.

И даже сон ему послан был не какой-нибудь, а один из любимых. Чаще всего Коренге снилось, что у него снова работали ноги и он, как когда-то в детстве, способен был бегать, прыгать, ходить. Но эти сны являлись скорее казнящим напоминанием, потому что обязательно наставал миг – стряслась беда, нужно добежать, предупредить, выручить!.. – и вот тут-то ноги неизменно подводили его, он падал на бегу и не мог встать, с ужасом понимая: всё кончено, всё пропало… и, вздрагивая, просыпался.

Но не сегодня. Видно, Светлые Боги жалели всех своих чад, в том числе и негодных, вроде Кокориного потомства. В этом сне Коренга летел. Безо всякого усилия рук и тем более ног, одним напряжением воли, силой желания. Летел над роскошными лугами и нетающим снегом какой-то горной страны, которую в жизни своей никогда не видел и видеть не мог… Вообще-то, он догадывался, откуда могли забрести в его память эти разверзающиеся долины, плывущие внизу облака и ледяные пики вдали, – но догадывался позже, наяву, вспоминая приснившееся, а во сне он ничему не удивлялся, ни о чём не тревожился…

Просто летел и летел, даже не задумываясь, зачем и куда…

Его разбудило негромкое ворчание Торона, на которое он привык просыпаться, как на тревожный сполох[25]: мгновенно и полностью. К ворчанию еле слышно примешивался скулящий, жалобный человеческий голос.

– Яви милость, добрый господин мой… Вели своему благородному зверю убрать зубы с моей руки…

Ночи в канун дня Рождения Мира стоят не больно прозрачные, но фонарь, горевший на корме, бросал на тележку сколько-то света, и Коренга сумел рассмотреть говорившего. Вернее, его руку, ловко протянувшуюся к тележке из-под чуть приподнятой лодки. Эта рука почти достигла внутреннего рундучка, где Коренга хранил материны сухарики, когда её перехватил пёс. Впрочем, в ладони не было оружия, угрозы спящему хозяину она не несла, покушаясь лишь на имущество. Поэтому челюсти, способные раздробить человеческие кости в кровавый кисель, сжались ровно настолько, чтобы схваченный воришка не мог ни вырваться, ни доделать задуманное.

Так вот, значит, что унюхал там давеча бдительный пёс!.. Не хлеб и подавно не колбасу. Коренга заглянул под опрокинутый борт и увидел широко распахнутые, перепуганные глаза.

– Не выдавай меня им, добрый господин мой… Накажи как угодно, только не выдавай…

Коренга, выдернутый несчастным крадуном из блаженного и яркого сна, вообще-то, испытывал искушение именно так с ним и поступить. У лесного народа воровство было делом почти неслыханным. Его считали приметой чужих людей, уроженцев беззаконных земель. А уж домашний подорожник у человека стащить… Да притом у калеки! Это же до какой крайности должен был дойти человек?.. «Знаю стыд, пока сам сыт», – говорили дома у Коренги.

Торон между тем продолжал тихо, но вполне устрашающе ворчать, поглядывая на хозяина. Дескать, что делать-то будем с этим несчастьем?..

Человек под лодкой поглядел молодому венну в глаза, что-то прочёл в них… зажмурился и заплакал.

– Отрыщь[26], – шёпотом приказал псу Коренга.

Челюсти разжались, рука мгновенно исчезла под лодкой, и та без малейшего шума опустилась на место. Коренга хмыкнул, покачал головой и снова свернулся калачиком – досыпать. На сей раз он вправду долго крутился, прежде чем задремать. И ничего хорошего больше в эту ночь ему не приснилось.

Остаток ночи Коренга так и дремал вполглаза. Стоило заснуть чуть покрепче, как подступал тревожащий морок, в котором он без конца куда-то опаздывал, что-то безнадёжно упускал. Наверное, так отзывался подспудный страх перед плаванием, помноженный – после разговора с Буркуном – на опаску, что хитрый аррант, получив денежки, вполне мог отчалить и без него. Наконец, попросту устав то и дело в ужасе просыпаться, Коренга сел в тележке, протирая глаза.

Стояла несусветная рань. Стылый ветер, скорее оттепельный, чем по-настоящему весенний, гудел в снастях, трогал шерсть свернувшегося калачиком Торона. Ветер казался чёрным, и том, какова была вода, поделившаяся с воздухом этакой стынью, не хотелось даже и думать. Зато внятно думалось о Сироте и о том, как в подобную ночь он мчится над миром, рассекая чёрно-седыми крыльями ночной мрак, и кричит, кричит от горя и неизбывной тоски…

На торговой площади и причалах не было видно ни человека. Да и на кораблях, сколько мог видеть Коренга, не происходило никакого движения. Ещё бы!.. Кто разумный высунется на холод, если может продолжать спать в блаженном тепле?.. Только рыбачьи лодьи одна за другой выходили из гавани, чтобы поспеть вернуться к появлению народа в рыбных рядах. Небось они и Буркуну привезут должное количество толстых, красивых рыбин, из которых шустрая Медва с приспешниками[27], уж верно, опять наготовят всяческой вкусноты…

Отец и дочь уже казались Коренге не вполне чужими людьми, он даже посетовал про себя, что не спросил Медву, умеет ли она разваривать рыбную мелочь (а какой улов обходится без мелочи?) с луком, маслом и уксусом, отчего в рыбёшках исчезают мелкие косточки. Так делала мать самого Коренги, приготовлявшая из распоследних окушков, выловленных детьми, удивительно вкусную кашицу для намазывания на хлеб.

«Буду возвращаться, – положил он себе, – обязательно ей расскажу!»

Потом Коренга вспомнил про своего вороватого соседа. И невольно содрогнулся, представив, как тот ночевал под лодкой на палубе. Было у него там хоть какое-то одеяло? Или меховой плащ?.. Заколел[28] ведь поди. Рукав на схваченной Тороном руке, помнится, показался Коренге достаточно ветхим…

«Я что, сам должен был в холоде спать, зато с ним полстью поделиться? – пресёк он ворохнувшуюся было совесть. – А может, ещё и сухарями досыта накормить? Это за какое такое добро, интересно бы знать? За то, что горло мне ночью не перерезал?.. Да небось и нету уже его там, сбежал с перепугу!»

Когда человек принимается вот так спорить с собою самим, это значит, что в глубине души он всё же недоволен содеянным, и в итоге обычно оказывается, что совесть была-таки права. Коренга сидел нахохлившись и думал о том, как всё будет, когда корабль двинется в море. Буркун чего-то ради советовал ему привязать тележку, да покрепче: за островами, сказал он, будет качать.

Что значит – будет качать?.. Коренга вполне представлял себе, как колышется на волнах лодка. Или плот, связанный из брёвен. На такой случай в тележке имелся ещё один рычаг, неподвижно крепивший колёса, и Коренга показал его Буркуну в действии. Тот посмотрел, кивнул и отмолвил: «Всё равно привяжи».

И даже снабдил Коренгу несколькими кусками крепкой верёвки, причём не пеньковой, а сплетённой, как поводок Торона, из тонких сыромятных ремней. Коренга про себя даже слегка возмутился. Он возил с собой моток лучшей на свете веннской верёвки, зачем ему какая-то чужая, сделанная неведомыми руками?.. Вслух он, конечно, поблагодарил. А теперь вот, глядя в весьма неприветливую морскую даль, решил воспользоваться и советом Буркуна, и его подарком. Ибо почтенный харчевник, прежде чем сделаться таковым, много лет ходил в море за рыбой. Да не простым ловцом – вожаком артели, старшим на корабле. Он осел на берегу, лишь овдовев, да и то так решила ватага, видевшая горе Буркуна и его отчаянную любовь к единственной дочери. Вскладчину урядили харчевню и поставили Буркуна в ней хозяйствовать: сами рыбку ловим, сами готовим, сами и на стол подаём… И деньги – на всех!

В общем, если Буркун что-то говорил о море и о жизни на корабле, его следовало послушать. В самом деле, разве на берегу угадаешь, с чем встретишься за небоскатом?.. Коренга завязал несколько надёжных узлов и почувствовал себя вполне готовым к далёкому плаванию. И мысленно даже посетовал, что до полудня было ещё так далеко. Ведь по-настоящему страшным бывает только неведомое. Когда оно наконец открывает свой лик и наступает миг боя, тут уже не до страха. Вот Коренге и хотелось, чтобы этот миг скорей наступил. Сидеть без дела и потеть, ожидая не пойми чего, – хуже не выдумаешь.

Глава 10

Кто в море не бывал, тот горя не видал

Что такое настоящая морская качка, Коренга в полной мере осознал сразу же, как только «Чаграва» вышла за гряду островов, надёжно прикрывавших Галирад от ярости океана. Первая же волна, не просеянная сквозь решето отмелей и узких проливов, так наподдала судну в скулу, что оно вздыбилось, подобно норовисто гарцующей лошади. Какое там раскачивание лодки на озере, плота на реке!.. Тележка Коренги осталась на месте только благодаря верёвке и умелым узлам. Торон испуганно взвизгнул и поехал по накренившейся палубе. Коренга что было силы сгрёб одной рукой поводок, а другой – бортик тележки, чтобы не оказаться выдернутым из неё вон. Позже он с изумлением вспоминал, что всего более заботило его в эти мгновения. Первое: чтобы не разлился черпачок. И второе: чтобы Торон не слишком исцарапал палубу когтями. Иначе – плакал задаток, который он надеялся вернуть в нарлакской столице! О том же, сколько ещё продлятся бешеные броски корабля и сколько он сможет их выдерживать, Коренге почему-то не думалось совершенно. Мать рассказывала ему, как когда-то оступилась на бегу и упала врастяжку, сломав, как потом выяснилось, правую руку. «Наземь летела и только думала, – с усмешкой вспоминала она, – не задрался бы подол…»

…А нос корабля уже тяжело рушился вниз, в зеленоватую бездну между этой и следующей волной, и над наветренным бортом вырастала прозрачная стена, чтобы спустя нескончаемое мгновение рухнуть на палубу и шипящей пеной вкатиться под колёса тележки… под бок поскользнувшемуся Торону… под перевёрнутую лодку, где то ли прятался, то ли больше не прятался галирадский воришка…

По счастью, ветер дул северо-западный, а город Фойрег, куда направлялась «Чаграва», располагался на юге. Поэтому довольно скоро корабль повернул, и волны сразу перестали бить его, из беспощадных врагов превратившись в добрых попутчиков. Они могуче и неторопливо наплывали с кормы, мягко приподнимали корабль и некоторое время несли его на себе, подталкивая и подгоняя, а потом с размеренным шорохом уходили вперёд. И ветер, только что казавшийся роями ледяных ножей, словно по волшебному мановению сделался почти незаметен. В снастях перестало выть и гудеть, зато солнечные лучи обрели какое-то подобие теплоты…

Коренга с облегчением перевёл дух и выпустил поводок приободрившегося Торона. На пальцах, как попало захлёстнутых плетёным ремнём, уже начали проступать синяки.

Буркун предрекал Коренге, что Ириллир выйдет в море с рассветом. Коренга даже удивился про себя, когда на восходе солнца аррантский купец, наоборот, покинул корабль, и молодой венн не на шутку встревожился, обратив внимание на его озабоченное лицо. Впрочем, Ириллир особо далеко не ушёл. Достигнув стоявшего посреди пустынной в этот час торговой площади Медного Бога, купец остановился перед изваянием и некоторое время стоял, склонив голову и что-то шепча. Потом преклонил правое колено, как требовала его вера. Извлёк из-под просторного плаща маленький бурдючок знаменитого вина своей родины – не бутылку, а именно кожаный бурдючок – и пригубил из него, а остальным щедро окропил Медного Бога, особенно стараясь омочить длинную всклокоченную бороду Морского Хозяина аррантских легенд. И вновь замер в сосредоточении, коленопреклонённый, с опущенной головой…

Коренге доводилось уже наблюдать, как молились перед отплытием соплеменники Ириллира, ибо «Чаграва» не была единственным аррантским кораблём в гавани Галирада. Так вот, те мореплаватели обходились со своим Морским Хозяином, как со старым знакомым, приглашённым разделить дружескую пирушку: кратенько обрызгивали его вином, не переставая при этом беззаботно шутить между собой и смеяться. Наверное, они были уверены в благосклонности Медного Бога. Да и сам Он, казалось, взирал на смертных соотчичей снисходительно и по-доброму…

По сравнению с ними Ириллир вёл себя так, словно был чем-то виновен, чего-то боялся. Или Коренге просто примерещилось оттого, что рассвет задался холодно-малиновым, а навстречу этому зябкому свету с моя летели низкие рваные облака, нёсшие в себе промозглую и неуступчивую темноту ночи, и устремлённый в небо гарпун в занесённой руке Медного Бога как-то очень уж зловеще нависал над головой Ириллира?..

А потом купец вернулся на корабль и сразу велел готовиться к отплытию – благо все гости корабля уже собрались на борту и никого не нужно было ждать. Так что в итоге Буркун не сильно-то и ошибся.

Глава 11

На третье утро

На последующие двое суток Коренга вполне убедился, что океан, как все великие стихии, имел нрав крутой и суровый. И, как любая стихия, не очень-то миловал дураков, совавшихся к нему без почтения и без должных познаний. Вторая ночь выдалась тихой и ясной, на палубе не осталось почти никого, кроме рулевого, и Коренга решил ополоснуть свой черпачок. Нарочно для этой цели у него имелось небольшое ведёрко. Коренга привязал его на верёвку, осторожно спустил за борт… берестяное донце коснулось воды, посудинка наполнилась… и верёвку так рвануло из рук, словно там, внизу, ведёрко кто-то силился утащить!

– Торон!.. – шёпотом закричал Коренга.

Смышлёный пёс тут же подхватился с палубы и, поставив передние лапы на борт, сцапал верёвку зубами. Вдвоём они с грехом пополам вернули ведёрко, так что Коренга черпачок всё же выполоскал, хотя руки тряслись от неожиданности и невольной обиды. Позже, утром, он подсмотрел, как доставали воду арранты. Мореходы размахивались и закидывали ведёрки подальше вперёд. И быстро вытаскивали, когда верёвка становилась отвесно.

«Без знатья и не догадаешься», – усмехнулся про себя Коренга. Не зря он, видать, перед отплытием поделился с морем драгоценным домашним сухариком. Покамест море щадило его, не удручая, как иных сухопутных гостей, унизительной тошнотой. Даже ведёрка не отняло, хотя могло. И не обижалось на пса, который волей-неволей приладился задирать лапу, справляя малую нужду прямо через борт, где тот был пониже… Коренга бодрился, стараясь думать, что они с Тороном, верно, понравились морю. И тем не менее на рассвете третьего дня он, внутренне ликуя, сказал себе: «Завтра – Фойрег!» Завтра вечером он съедет на незнакомый причал. И, пожалуй, не погнушается поцеловать чужую нарлакскую землю. Просто за то, что это – земля! «С водою, с ветром да с огнём не дружись, а с землёю держись, – говаривало его племя. – Ходить у огня – обжечься, у воды – отсыреть… – Правда, венны тут же справедливо добавляли про свой родной лес: – А ходить в лесу – видеть смерть на носу!»

И всё-таки это был их лес. И все смертные опасности в нём – знакомые, уютные и родные. А море, помимо прочего, было местом, где лес не растёт. И это значило, что ни одному венну добра от него чаять не следовало. И уж в особенности – Кокориному отродью!

Торговец Ириллир тоже вышел на палубу заметно повеселевшим. Коренга посмотрел на него и решил: даже если страх купца вовсе не померещился ему в утро отплытия, всё равно было похоже, что воды, где Ириллир мог ждать для себя дурного, остались далеко за кормой. Погода держалась ясная, по перламутровому рассветному морю переползали клочья тумана, то открывавшие, то прятавшие горизонт… и внезапно Коренга увидел, как неестественно расширились глаза арранта, а лицо ни дать ни взять постарело в один миг сразу на десять лет. Так выглядит человек, успевший увериться, будто исхитрился счастливо обмануть смерть… и вдруг узревший её распахнутые объятия прямо перед собой!

Ужас заразителен. Внутренности Коренги тотчас смёрзлись в ледяной ком, он повернулся посмотреть туда, куда смотрел Ириллир, даже схватился за борт, приподнимаясь в тележке… Сперва он не увидел в море ничего, кроме очередного паблака – полосы тумана, медленно превращавшейся в тучку. Но ветер вскоре оттащил мглистую завесу, и глазам молодого венна предстали два корабля. Они приближались с севера, быстро догоняя шедшую вроде бы резвым ходом «Чаграву».

И что это были за корабли!.. В первый миг Коренга так залюбовался ими, что забыл даже бояться. Они напоминали ярких диковинных птиц, взапуски нёсшихся над гребнями волн. Их крыльями были широченные пёстрые паруса: у одного – в косую красно-жёлтую полосу, у другого – расходящимися белыми и зелёными кольцами. Тот, что шёл под полосатым парусом, ещё и нёс на мачте позолоченный флюгер… И стало понятно, что торговое аррантское судно казалось Коренге проворным и мореходным только потому, что сравнивать было не с чем, а опыта, чтобы сравнивать мысленно, не имелось.

Молодой венн до того засмотрелся на грозные и прекрасные корабли, явившиеся с далёких северных островов, что даже не сразу расслышал полный обречённости стон, прокатившийся по палубе «Чагравы»:

– Чугушегг…

Что означало это слово, Коренга не особенно понял. Только стало ясно, что ничего хорошего для себя арранты не ждали. Коренге опять сделалось жутко, перед глазами тоскливо проплыло видение тростниковой лодьи и смеющихся чернокожих мореплавателей, не принуждённых бояться никакого Чугушегга… Примерещились крутые опасные тропки через Засечный кряж на сухом пути из страны сольвеннов в Нарлак, примерещились и показались широкими, удобными дорожками гораздо гостеприимнее моря, на которое он их променял… Рядом насторожился Торон. Как и хозяин, он пока ещё не вполне понимал, чем озабочены арранты, но на всякий случай приготовился дать бой.

А Коренга сидел с пересохшим ртом и едва не впервые за всё время путешествия даже в присутствии зубастого друга чувствовал себя беспомощным и беззащитным. Летели под гору саночки, внизу ждала, скорее всего, погибель, и опять от его усилий ничего уже не зависело.

И, как ни верти, вновь получалось, что с кручи он оттолкнулся сам.

Глава 12

Чужая душа дешевле гроша

Арранты и даже некоторые из гостей корабля начали вытаскивать оружие, но чего ради они это делали, было не очень понятно. С такими лицами, как у них, не побеждают. Да, в общем, толком и не сражаются. Когда у человека загодя прыгают губы, а глаза бесцельно шарят по сторонам, от него трудно ждать даже отчаянной ярости загнанной крысы, куда уж там настоящего мужества, которое одно только и приносит победу. Подобный ратоборец в бою будет только стараться продлить свои мгновения на земле, но и того как следует не сумеет… Тем не менее эти люди готовились биться, не помышляя о том, чтобы сложить оружие, и не надеясь, что склонённую голову сегванские мечи, скорее всего, не станут рубить.

Значит, решил про себя Коренга, имелась некая причина, делавшая сдачу в плен для них невозможной…

Тут его посетило одно весьма неприятное воспоминание. Притом имевшее самое прямое отношение к цели его путешествия. Молодой венн даже скрипнул зубами – и ужас, скрутивший нутро, как-то сразу отступил, сменившись чуть ли не равнодушием к собственной участи. Ему было только жаль мать. И Торона. Но они с Тороном с самого начала были готовы умереть друг за дружку; а когда даются такие обеты, нечего притворяться, будто никогда не настанет время их исполнять. И мать заранее знала, на какое дело провожает его. Она проведает о его смерти самое позднее назавтра. Минует время, и занявший его место сделает то, чего не удалось сделать ему. Но никто не скажет про него, Коренгу, будто из-за него прошлое повторилось…

А на сегванских кораблях уже можно было рассмотреть стоявших возле борта людей. Взгляд Коренги задержался на одном из них, что воздевал перед собой, на вытянутых руках, ярко-красный щит, знак непримиримой вражды. Таких, как этот человек, встретив раз, не скоро забудешь. Он был огромного роста, и даже на расстоянии чувствовалось, что сила его не знала границ. Но всего более привлекала внимание его борода. У веннов про такую сказали бы: «На семерых росла, одному досталась», хотя какое там на семерых! Она неукротимым веником торчала во все стороны от лица, начинаясь прямо из-под шлема, а длину имела – хоть за пояс закладывай. Борода была тёмная, с яркими беспорядочными прядями седины. В памяти Коренги наконец-то всплыли обрывки сегванского языка, которым он не то чтобы владел, но при жестокой нужде вполне мог объясниться. «Чугушегг» значило «Двадцатибородый».Вот так-то. Лучше не скажешь.

– Эй, арранты! – проревел Чугушегг, и голос легко покрыл расстояние, разделявшее корабли (чему Коренга нимало не удивился). – Мне не нужны ваши никчёмные головы и тем паче не нужен дрянной товар, который вы там везёте. Я пришёл только за этим ничтожеством, Ириллиром Седрием! Если получу его – слово кунса, ни о кого больше не стану руки марать!

– Чу-гу-шегг!.. Чу-гу-шегг!.. – дружно поддержали вождя комесы, стоявшие за спиной. Имя предводителя служило им боевым кличем, так уж от века было заведено.

У Коренги часто заколотилось сердце, он сразу оглянулся на корабельщиков… и увидел, что все они, один за другим, с видимым облегчением стали бросать на палубу приготовленные было луки и копья. А гости корабля, взволнованно столпившиеся кругом Ириллира, спешили отойти прочь. Так, чтобы его злая судьба по ошибке их не коснулась.

И кто-то уже сворачивал парус, прекращая бессмысленное бегство «Чагравы».

Некоторое время несчастный Ириллир стоял столбом, явно не в силах осознать, что всё это происходило в действительности, а не снилось ему. Коренга примерил на себя его состояние и решил: если бы от него вот так отвернулись те, кого он привык считать побратимами, он бы тоже, наверное, сразу утратил волю сражаться. Зачем всё, когда предают самые близкие?.. Коренга сжал зубы. Аррант не показался ему очень хорошим человеком, но всё равно его было жаль. Потом Ириллир заметался по палубе, исступлённо крича, что сегванам нельзя верить, что, вступив на палубу, они тотчас всех перережут, что слово кунса на самом деле подобно дыму, уносимому ветром. У него был голос человека, нутром чующего, что ему не поверят. И точно. От него шарахались, как от зачумлённого, а один из гостей, галирадец, даже проворчал:

– Не меряй всех на свой аршин, Ириллир.

В самом деле, сегваны могли и сдержать данное слово. А вот если бы им отказали, тогда уж они точно побросали бы всех за борт. Так что выбор был очевиден, и команда «Чагравы» не послушала ни просьб, ни угроз хозяина судна – парус остался висеть на рее тяжёлой матерчатой колбасой.

Сегванские лодьи между тем подошли совсем близко, и вот уже над водой свистнули трёхлапые якоря, привязанные на длинных верёвках. Они с треском вцепились в борт и палубу «Чагравы», сегваны дружными усилиями стянули корабли… И первым с борта на борт по-хозяйски ступил, конечно же, сам Двадцатибородый. За ним последовал молодой комес. Он сразу не понравился Коренге. Неприлично парню быть таким пухлым и рыхлым, а воину и подавно. Ишь, ляжки наел – а у самого не то что борода, даже усы мало-мальские не растут!.. Не поминая уже, что справные воины, удостоенные сопровождать вождя, не должны ходить в каких-то дурацких плащах из грубой рогожи, из которой мешки только делать, а не одежду!

Немного погодя к этим двоим присоединился третий, седой старик, выглядевший измождённым то ли болезнью, то ли тягостным горем. Он молча остановился подле Чугушегга и молодого, скрестив на груди руки. Он смотрел на Ириллира даже без ненависти. Так – словно с того света – смотрят люди, безмерно уставшие от жизни и от тех невзгод, которыми она даже на склоне лет продолжает их настигать.

А Ириллир стоял перед ними, держа в руке короткий изогнутый аррантский меч, и, кажется, собирался недёшево продавать свою жизнь. Сегваны на этот меч не обращали никакого внимания. «Ну а я-то что делать должен? – мучился Коренга. Рука молодого венна лежала на холке взволнованного, глухо ворчавшего Торона, другая сжимала узкий кожаный ремешок, уложенный вдоль правой ноги. – Защищать его? Сегванов этих я первый раз вижу и совсем видеть бы не хотел, а с ним третий день рядом живу, не чужие вроде друг другу… Я что, получается, тоже его предаю?..»

– Ты думал, твоему злодеянию не будет свидетеля, – проговорил Чугушегг. Проговорил очень спокойно и даже грустно, и от этого стало ещё страшней. – Ты ошибся. Свидетели найдутся всегда…

Ириллир вдруг выронил меч, бухнулся на колени и принялся биться лбом о палубные доски.

– Помилуй, помилуй, достойный кунс… – разобрал Коренга. – Не губи… Я не знал, что всё так получится… Я не хотел…

Старик медленно отвернулся. Двадцатибородый смотрел на арранта с видимым отвращением. Казнить человека, униженно молящего о пощаде?.. Нелегко это, наверное. Коренга попробовал мысленно поставить себя на место сегванского кунса: «А я смог бы его убить?» И пришёл к выводу, что Ириллир должен был совершить какое-то вовсе уже запредельное преступление. Такое, за которое просто не может быть никакой милости, лишь кровь в отплату за кровь. Например, поднял бы руку на родителей Коренги. Или на его младших сестрёнок. Или на Торона…

Да, на Торона. За своего пса Коренга кого угодно зубами бы загрыз. Как и тот за него.

Тут шагнул вперёд молодой комес. Расстегнул пряжки на плечах – и его рогожный плащ оказался-таки мешком. Большущим мешком, местами перемазанным чем-то подозрительно бурым. При виде этого мешка Ириллир отшатнулся, дико закричал, попытался вскочить… Юноша успел раньше. Его колено с маху врезалось в подбородок арранта. Тот, видно, не был кулачным бойцом, чья челюсть делается несокрушимой от постоянных ударов. Он даже руками не взмахнул, сразу закатил глаза, начал заваливаться назад. Но на палубу не упал. Молодой сегван сверху вниз натянул на него мешок. И перевернул, явив немалую силу, так что Ириллир исчез внутри весь, вместе с нарядными сапогами, которые надел в море вместо сандалий.

– Другие купцы говорят про тебя: «Чужая душа дешевле гроша», – по-прежнему задумчиво и негромко проговорил Двадцатибородый. Тут Коренга заподозрил, что напугавшие его россказни Буркуна о присвоенных Ириллиром задатках были всего лишь тенью чего-то гораздо более тайного и страшного, а сегванский кунс продолжал: – Что ж, поглядим, выручат ли тебя деньги, нажитые душегубством… Где-то здесь должна быть кубышка!

На палубу аррантского корабля перепрыгнули ещё несколько комесов, все молодые, дочерна обветренные, отлично вооружённые. Они скрылись в недрах «Чагравы» и скоро вернулись, неся довольно увесистую шкатулку, вернее даже, небольшой окованный сундучок. Воины не стали возиться с замком, попросту сбили крышку. Проделали они это играючи. Чугушегг кивнул головой, и монеты со звоном посыпались следом за Ириллиром в мешок. Коренга мог бы поклясться, что различил блеск добрых сребреников, которые три дня назад отсчитал арранту за их с Тороном плавание в Фойрег…

Ещё несколько коротких движений, и горловина мешка оказалась крепко завязана. Оглушённый Ириллир неуверенно шевелился внутри, серебро звякало. Чугушегг протянул было руку, но полнотелый парень остановил его:

– Позволь мне всё сделать, отец.

Подтащил мешок к краю палубы, почти туда же, где тайком облегчался Торон…

И по-прежнему без особой натуги вывалил через борт.

Арранты и гости «Чагравы» ахнули, подались прочь…

Глава 13

«Поморник» поворачивает назад

Кажется, Чугушегг совершил всё, что собирался, и был намерен вернуться к себе на судно, предоставляя осиротевшую «Чаграву» её собственной участи. Но было бы поистине странно, если бы его внимания избегла привязанная возле борта тележка. И калека в ней, испуганно обнимавший за шею громадного лохматого пса.

Чугушегг остановился против них и презрительно бросил:

– Встречал я веннов, но таких скудельных[29] – ни разу не видел. Знать, мельчает порода!

Он произнёс это по-сольвеннски, должно быть затем, чтобы лесной житель верней его понял. О себе Коренга не моргнув выслушал бы ещё что похуже, тем более что в ушах у него ещё стоял последний крик из тонущего мешка. Однако оскорбления, нанесённого племени, снести он не мог. Саночки опять покатились с горы – он мрачно ответил:

– Из земной скудели хороший мастер творит добрую посуду людям на радость. А вот ты, сегванский кунс, как я погляжу, доброго горшка испечь не сумел. Если только этот толстый, называющий тебя отцом, и вправду твой сын!

«Прости, мама… – добавил он про себя. – Так-таки я ничего и не сумел…» Он ждал возмущённого рёва сегванв и, конечно, немедленной расправы. И даже слегка растерялся, когда молодые комесы и сам Двадцатибородый… дружно захохотали. Так, будто он, Коренга, сморозил нечто невероятно смешное.

– Длинный у тебя язык, парень, – отсмеявшись, сказал Чугушегг. – Пусть-ка тебе его рыбы немного укоротят. – И обернулся к своим, чтобы буднично распорядиться: – Выкинуть его в море. А пса пришибить, чтобы под ногами не путался.

У воинов имелись при себе снаряжённые луки… Сегваны умели очень быстро выхватывать их из налучей, немедленно пуская стрелу. Но Коренга, подстёгнутый страхом за любимца, успел раньше. Он хлопнул ладонью по корабельному борту и заорал во всё горло, приказывая оглянувшемуся кобелю:

– Вперёд!..

Торон был давным-давно и строго приучен: хозяйские приказы следовало исполнять мгновенно и не артачась. В том числе самые странные. И даже тогда, когда дело, по всему, двигалось к драке. Пёс не раздумывая сиганул в воду – только мелькнул пышный хвост да взвилась раздуваемая ветром попонка… Коренга отстал от него ненамного. При лёгком теле у него были крепкие руки, которым опасность ещё добавила силы. Схватившись за борт, он рывком выдернул себя из тележки и улетел следом за псом, пока в воздухе ещё висели брызги, поднятые Тороном… Ему показалось, будто он рухнул в крутой кипяток.

Сегваны, оставшиеся на палубе, не стали стрелять им вдогон, потому что в этом было мало достоинства. Столпившись у борта, они с любопытством рассматривали тележку Коренги. Но тут их подстерегала ещё одна неожиданность. Когда кто-то наклонился поближе и протянул руку – внезапно зашевелилась корабельная лодка, лежавшая рядом на палубе. Из-под неё стремительно выскочил человек в лохмотьях… и с невнятным криком бросился опять-таки за борт. Наверное, ополоумевшему от страха дармовому гостю «Чагравы» помстилось, будто его заметили в ухоронке и собирались схватить.

Коренга к тому времени уже вынырнул, а Торон вытряхнул из ушей воду и деловито подплыл к хозяину, чтобы предложить ему схватиться за свой хвост. Так они всегда делали, когда вместе купались. Водичка, впрочем, была такая, что Коренга почти сразу перестал чувствовать пальцы. Он знал, что очень скоро сделает с ним эта вода. И, пока руки ещё худо-бедно повиновались ему, принялся торопливо распутывать завязки попонки.

– Ты сумеешь, – шептал он кобелю. – Ты сможешь. Попробуй… Только попробуй… Ты сможешь…