Пять минут прощания (сборник) Драгунский Денис

этнография и антропология НЕЗАДАЧА

Разговор зашел о ненависти – о чем еще говорить в почти совсем женской компании после фляги болгарского вина «Гамза»? Было такое красное винцо в полуторалитровых оплетенных бутылях, потому-то я и сказал фляга. Было еще полбутылки коньяка «Плиска», тоже болгарского. Ну, неважно.

Кто-то сказал, что ненавидит начальницу, кто-то – свекровь, кто-то – родную сестру. Ну, остальное по мелочи – соседи, таксисты, советская власть.

Дело, как вы понимаете, происходило в конце семидесятых.

– Ненавижу этих, международных обозревателей, – вдруг сказала одна моя знакомая, Анюта ее звали.

– Почему? – удивился я, так как сидел рядом.

– По кочану, – ответила Анюта, потянулась за сумочкой и вытащила пачку «Явы» за тридцать. Я заметил, что сигареты у нее в пачке перевернуты, переложены фильтрами вниз, табаком вверх.

– Ишь, – сказал я.

– Так скорее просыхают, – объяснила она; тогда была мода высушивать сигареты до хруста. – Вот понимаешь, работа кончается в шесть. Вроде не поздно. Но контора наша на Преображенке, а живу я на Стане. Спасибо, одна пересадка. Ну, ладно. От работы до метро пилить двадцать минут пешком, это если дворами. Или на автобусе, но получается не меньше, потому что его надо ждать, а потом в него влезть. Иногда три пропустишь, плюнешь и пешком пойдешь. Еще вопрос: в магазин идти сейчас, у работы? Или уже у себя, ближе к дому? Если у работы, то переть две сумки час на метро и потом семь остановок на автобусе. Если у себя, то творог кончится, и фарш тоже кончится, у нас в полседьмого уже голые прилавки. Одна картошка и свекла пополам с грязью. Значит, надо здесь брать. Кроме овощей, конечно. Отстоишь четыре очереди, потом в метро стоишь всю дорогу. Потом опять в автобус залезть. Семь остановок. Приехали. Спасибо, рядом овощной. Нагрузишь третью сумку. До дома надо идти дворами, опять же. Темно. Там в одном месте мостки, я сколько раз на них ногу подвертывала. Ладно. Вошла в дом, еду в холодильник пошвыряла, пакеты простирнула, над раковиной повесила сушить. Перевела дух.

Она замолчала, чиркнула спичкой, закурила.

– А при чем тут международные обозреватели? – осторожно спросил я.

– А при том, – оскалилась Анюта, – что плюхнусь перед телевизором, а на экране обязательно лощеная какая-нибудь сволочь, специальный корреспондент, десять месяцев в году живет за границей, по роже видно. И говорит, этак ироничненько: «Незадачливые политики из Вашингтона…» Мне говорит, понимаешь?

Анюта вздохнула:

– И вот так будет всегда. Что толку ненавидеть?

Я кивнул. Я тоже думал, что так будет всегда.

другая сторона луны НАСТЯ И КОСТЯ

– Ты хотел коротко? Вот тебе коротко: не дам, – сказала Настя.

Костя поднялся, опираясь руками о стол. Вышел в широкий коридор, уставленный книжными стеллажами от пола до потолка.

– Вернись! – крикнула Настя.

Он вернулся.

– Сядь, – сказала она. – Сколько тебе надо?

– Сколько не жалко, – сказал Костя.

– Мне для тебя ничего не жалко, – она погладила его руку.

– Тогда продай дачу и отдай мне деньги. Эта квартира стоит гораздо дороже дачи. Ты мне еще должна останешься. Но я добрый.

– Но ты добрый, – сказала Настя. – Тридцать тысяч хватит?

– Да, – сказал он. – Спасибо.

Она встала, вышла в другую комнату. Вернулась. Положила деньги на стол. Он пересчитал, сунул в нагрудный карман клетчатой рубашки. Застегнул под горло молнию синей кофты.

– У тебя что-то случилось? – спросила Настя.

– Да нет, – сказал он. – Просто не хватает. Танька на третьем месяце, токсикоз, работать не может.

– Опять! – вскрикнула Настя. – Ты с ума сошел. Куда вам еще одного?

– Завидуешь?

– Дурак! – она громко заплакала.

Он встал, обошел стол, подошел к ней. Обнял за плечи, поцеловал в затылок. Она продолжала плакать. Он забормотал: «Прости, прости, прости, я же люблю тебя, ты же знаешь…»

– Знаю, – сказала она. – И я тебя тоже. Но скажи: зачем ты это сделал? Посмотри на себя и на нее. Она едва техникум окончила, у нее мамаша семечки грызет. Это какая-то месть. Предательство! Ты предал своих родителей, своего деда, всю семью, нашу фамилию. Зачем ты мстишь, кому?

– Всё? – он потрепал ее по голове. – Спасибо за оказанную матпомощь.

– Скажи! – закричала она и больно вцепилась в его руку.

– Нет, это ты мне скажи! – зашептал он в ответ. – Почему у тебя была отдельная комната, а я жил в проходной? Почему у тебя было два шкафа барахла, а у меня джинсов нормальных не было? Почему отец все отдал тебе: квартиру, книги, дачу? Не смей меня учить, паразитка!

– Котенька, братик мой любимый, еще не поздно, – снова заплакала она. – Разведись, отсуди детей, я буду им лучше всякой матери…

Он выдрал руку и пошел к двери.

Потому что ее муж Владик Адлерберг (да, да, из тех самых Адлербергов!), очень талантливый и почти знаменитый, – пришел домой пьяный до безобразия. Приплясывая и на ходу сдирая с себя одежду, стряхивая с ног брюки и трусы, приговаривая «а вот мы сейчас сполоснемся и будем как новенькие» – он вбежал в ванную.

Настя собрала его одежду, раскиданную по коридору. Потянула носом.

Муж лежал в сухой ванне, закрыв глаза. Он сильно обделался.

признание – царица доказательств Я ЗНАЮ СИЛУ СЛОВ

Рано утром Алеша Максимов проснулся. Открыл глаза. Было почти светло. Он вздрогнул, потому что не понял, где он находится. Но тут же всё вспомнил и скосил глаза налево.

Тася спала, выпростав руку поверх одеяла, вытянув правую ногу, а левую согнув в колене.

Он тихонько встал, голышом вышел в коридор, нашел сортир. Обошел квартиру – то есть еще одну комнату и кухню. В кухне на стене были часы. Половина шестого. На табурете лежал его свитер, а на полу – Тасина юбка. Потому что они начали целоваться и раздеваться прямо здесь, когда допили чай, встали, чтобы идти в комнату, но вдруг случайно столкнулись, стиснулись между дверью и холодильником.

«Надо же, – сказал Алеша Максимов сам себе. – А вот так вот!»

Сегодня он сам себе нравился. С ним это бывало очень редко. А она ему нравилась уже давно. Полгода, наверное. Он хотел себе вот такую жену. То есть именно ее, Тасю. Он, когда в первый раз ее увидел, захотел сразу сделать предложение, как в старину: букет цветов и будьте моей женой. Но это было бы глупо.

Поэтому он полгода ждал неизвестно чего.

А потом, робея и краснея, пригласил ее в театр. А после театра в кафе. Там был жутко переслащенный кофе. Он сказал: «Вот я бы выпил простого чаю». И, замирая от храбрости, прибавил: «У тебя дома найдется простой нормальный чай?»

Он вернулся в спальню. Она лежала на спине. Он подошел к кровати. Она приоткрыла глаза и сказала:

– Где ты ходишь? Иди сюда скорее…

Он кинулся на нее, обнял, она со смехом вырвалась:

Потом они долго лежали и болтали. На потолке была лампа в виде стеклянного полушария на цепочках. Там были дохлые мухи. Алеше захотелось взять стремянку, залезть наверх, снять эту стекляшку. А чтобы Тася стояла внизу. И пошла бы вытряхивать мух. Он сказал:

– Тася, я хочу, чтобы мы все время были вместе.

Она раскинула руки и улыбнулась:

– А не боишься?

– А чего бояться? – спросил он.

– У меня первый муж умер. Второй муж погиб в авиакатастрофе. А еще один человек, ты его знал, кстати… насмерть разбился на машине.

Алеша немножко подумал, потом спросил:

– Это Вельчинский?

– Да, – сказала она.

– Ну и что? – сказал он.

– Я все время вдовею, – сказала она и засмеялась.

– Ерунда какая! – сказал Алеша. – Перестань.

Вечером, уже засыпая, он вспомнил, что забыл пойти к Тасе.

социальный герой ВЫРАЖЕНИЕ РУК

У него были красивые руки. И сам он был хорош – мужественное, грубоватое, но умное лицо. Иногда жестокое, иногда задумчивое. Фигура тоже – рослый, широкоплечий. Таких актеров часто приглашают на роль социального героя – рабочего вожака, или карателя, перешедшего на сторону восставших, или преступника, в судьбе которого скрываются бездны несправедливости и горя, – ну, понятно, в общем.

Его снимали именно в таких ролях. Обычно это бывают герои второго плана, но зрители их запоминают.

Но главное, конечно, руки. Большие, сильные, выразительные – они вели за собой лицо и голос. Они перевоплощались, в них была судьба. Режиссеры снимали их крупным планом. Как он потирает руки с холода, или ворошит угольки в костре, или закуривает, или закрывает кулаками лицо – образ был готов.

Он готовился к роли своим особым методом. Если играл лидера забастовщиков – шел работать на старый завод, где ветхие корпуса и низкие заработки. Если крестьянского сына – уезжал на полгода в деревню, снимал комнату у какой-нибудь бабушки, а в уплату копал огород и чинил крышу. Если охранника в тюрьме – нанимался в СИЗО.

Достоверность получалась сама. Всякий раз другое лицо, другой голос, другие повадки, другие руки.

Конечно, семьи у него не было. Никакая женщина не могла вынести таких отлучек.

Однажды он собирался играть таежного охотника. Уехал в Сибирь. И перебил себе правую кисть волчьим капканом. Конечно, руку прооперировали, все срослось, хотя побаливало. Ну и что, он же не скрипач, в конце концов.

Но руки стали как не свои. Они больше не играли, не говорили. Ничего не выражали. Он так же закуривал, так же грел их над огнем, так же закрывал лицо кулаками – так, да не так.

Его перестали снимать.

У него была квартира и хорошая сумма в банке: не имея семьи, он почти не тратил свои гонорары. Надо было осмотреться, подумать.

Однажды на киностудии он встретил актрису из провинции, совсем девочку. Тонкая, тихая, с сияющими глазами. Как одинокая свеча в бедной деревенской церкви: ему сразу пришел на ум этот образ.

У нее тоже была неудача. Утвердили на роль, она уволилась из театра в своем городе, а тут все сорвалось.

Они стали жить вместе. Потом поженились. Потом она родила ребенка. Не от него. Но зато забрала себе его деньги и отсудила квартиру.

Такие, брат, дела.

Вот что рассказал мне пожилой, плохо пахнущий мужик, пока я сидел на лавочке, на троллейбусной остановке около студии «Мосфильм».

– Такие дела, – кивнул я.

– Полсотни-то дашь? – спросил он.

– Дам, – сказал я.

Он взял бумажку, вежливо стараясь не касаться моих пальцев своей крупной, красивой, грязной рукой.

– А сотню?

– Сотню не дам, – сказал я. – Да, а какие это фильмы были? Где ты играл?

– Неважно, – сказал он. – Давно это было.

Ну, неважно так неважно.

У меня был сборник Ахматовой «Бег времени» издания 1965 года. Небольшой, серый, почти квадратный, довольно толстый томик. В белой суперобложке со знаменитым рисунком Модильяни.

Одна моя хорошая знакомая попросила эту книгу почитать.

Это было году в семьдесят шестом, кажется. Примерно так.

Через пару недель я прихожу к ней в гости. Шум, веселье, все знакомые милые люди. Посидели за столом, выпили-закусили, стали разбредаться по квартире.

Я вышел в коридор, уж не помню зачем.

Смотрю, дверь в хозяйкину комнату приоткрыта. Черт меня дернул заглянуть.

Там горит настольная лампа, а у книжного шкафа стоит один из гостей. Наш общий знакомый. Красивый седой мужчина. Немолодой, кстати, – лет на пятнадцать старше меня. А на полу, рядом с ним, стоит его портфель. Вижу, он перебирает книги. Снимает с полки, листает, ставит на место. Ну, мало ли.

Я отпрянул от двери.

Думаю – что делать? Сразу скандал поднимать? Кричать «вор»? Но он, насколько я знал, был большим другом хозяйки. А вдруг я что-то спутал в полутьме? Там же только настольная лампа горела.

Вернулся к столу, выпил.

Потом вижу – этот седой джентльмен пошел в сортир.

А еще недели через две она мне эту книгу вернула.

То есть вроде бы хороший конец…

Папа уезжал на юг на гастроли.

Мама уезжала на юг на гастроли.

Папа и мама вдвоем уезжали на юг отдыхать.

С юга они присылали фрукты. В основном абрикосы.

И не только они. Весь юг посылал фрукты (в основном абрикосы) в среднюю полосу и на Север. Слали южные родственники, отпускники и командированные.

Посылочный ящик был с дырочками – чтоб фрукты не сопревали. И на фанерных боках надпись – «фруктовая!». Большие фиолетовые буквы. Часто – почерком отправителя. Папиным или маминым почерком то есть.

Мы с бабушкой получали извещение, что пришла фруктовая посылка. Шли на почту. Дотаскивали ящик до дому.

Бабушка кухонным топориком поддевала крышку. О, этот тонкий скрип гвоздей, выдираемых из занозис

тых реек! Слегка переложенные стружкой, лежали медовые крупные абрикосы. Южный запах окатывал нашу темноватую комнату.

Бабушка перебирала абрикосы. Конечно, несмотря на дырки в фанере, некоторые абрикосы слегка подопревали. Были, как выражалась бабушка, «с бочком». С темным размягченным пятнышком.

Но завтра оказывалось, что еще у пяти-шести абрикосов появлялся темный бочок. Мы ели их. А безупречные, желтые, чудесные плоды лежали в ящике до завтрашнего завтра. До того часа, когда самые слабые из них начнут подгнивать – и отправятся на стол. И вот так – пока весь ящик не съедим. Холодильника ведь не было.

Поесть чистых крепких абрикосов так и не удавалось.

но есть покой и воля ПОСЛЕДНЯЯ ТРЕТЬ

– Нет, – сказала Татьяна Сергеевна.

– Как «нет»? – Наташа просто задохнулась. – Мы же договорились!

– Мы ни о чем не договаривались, – сказала Татьяна Сергеевна. – Ты просто поставила меня перед фактом. В сотый раз. Ты сказала: «Мы едем отдыхать в августе и оставим Асю с тобой».

– Ну да, – сказала Наташа. – Я сказала, а ты мне ничего не ответила.

– Но ты у меня ничего не спросила,  – усмехнулась Татьяна Сергеевна. – Ты просто сказала, и вот я тебе просто говорю . Я не смогу остаться с Асей.

– Но нам надо отдохнуть…

– Мне тоже.

– А ты не можешь в другое время?

– А почему в другое? Не вижу причин.

– Послушай, но ты же бабушка! – прошептала Наташа.

– А ты – мать, – улыбнулась Татьяна Сергеевна.

– По-моему, ты просто измываешься надо мной! – Наташа стукнула кулаком по столу и вскочила на ноги, прошлась по комнате.

– Я бы попросила тебя держаться в рамках, – сухо сказала Татьяна Сергеевна.

Наташа постояла у окна, потом подошла к Татьяне Сергеевне сзади, обняла ее за плечи, потерлась щекой о ее затылок. Поцеловала в висок.

– Мам, – прошептала она. – А может, ты себя плохо чувствуешь? И скрываешь? Ты только ничего не скрывай, пожалуйста…

Татьяна Сергеевна молчала.

– Мам, – прямо в ухо зашептала Наташа. – А может, у тебя появился шанс ?

– Я прекрасно себя чувствую, – сказала Татьяна Сергеевна. – Что касается шанса , он у меня уже три года. Ты с ним знакома.

– Да, конечно, – Наташа снова поцеловала Татьяну Сергеевну, на этот раз в щеку. – Ну и как у вас в смысле планов на будущее?

– Тебе это важно? – сказала Татьяна Сергеевна.

Татьяне Сергеевне вдруг стало удивительно легко.

Она поднялась, отбросив дочкины руки.

– Иди домой, – сказала она. – Ты мне надоела.

– Что? – у Наташи задрожал голос. – А разве здесь я не дома?

Татьяна Сергеевна на секунду осеклась, но справилась с собой.

– Я провозилась с тобой лишних пять лет, – сказала она. – Тебе уже двадцать восемь. Когда тебе было десять, твой папа ушел от нас. Я света божьего не видела. У тебя есть Володя и Ася. Ты живешь с мужем и ребенком, теперь там твой дом. Я отдала тебе треть жизни. Теперь оставь меня в покое. До конца.

– Мама, ты что?

Они вышли в прихожую.

– Значит, не останешься с Асей? – спросила Наташа, открыв дверь.

– Нет.

– Какая же ты подлая! – и рванулась прочь.

Татьяна Сергеевна схватила ее за руку.

Наташа обернулась, вся красная.

никто не обязан свидетельствовать ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД

Агеев – это была компромиссная фигура.

Он пришел к власти в результате сложного сговора элит. Он был связан множеством соглашений и условий. Он должен был обеспечить стабильность на переходный период. Люди, которые привели его на высший пост, сами точно не знали, сколько этот период продлится. Но никто не хотел торопиться.

На пятый день после вступления в должность он утром остановил свой кортеж на Новом Арбате. Вышел из бронированного лимузина в сопровождении всего двух охранников.

Его узнали не сразу, но потом собралась небольшая толпа. Он со всеми здоровался, пожимал руки, отвечал на вопросы. В основном спрашивали о ценах и пенсиях. Ну, и желали успеха, конечно. Агеев говорил, что постарается цены снизить, пенсии повысить, и вообще спасибо за доверие. Вдруг выскочил высокий молодой мужчина и стал долго и сбивчиво рассказывать, как у него вымогают непосильную взятку.

– Постой, постой, не части! – улыбнулся Агеев. – Да, а ничего, что я на «ты»?

У него была очень обаятельная улыбка. Как у Юрия Гагарина.

– Конечно! – сказал тот человек.

– Слушай, ты мужик, нет? – спросил Агеев. – Ты в армии служил? У тебя друзья-приятели есть? А? Вы что, сами разобраться не можете ?

– В смысле? – не понял тот.

– Ну, ты не мужик, – Агеев вздохнул, помрачнел и пошел к машине.

Через неделю Агеев устроил встречу с министрами в прямом эфире.

Одному он сказал:

– Это вы всё хорошо докладываете. А мне доложили, что у вас вилла в двадцать миллионов. Откуда дровишки? Или мне неправильно доложили?

– Это имущество моей супруги, – сказал министр.

– А ты что, альфонс? – рассмеялся Агеев. – Ты извини, что на «ты». А супруга твоя разбогатела до того или после того? Это она тебе место купила или ты ей бизнес устроил? А? Не слышу!

– Но позвольте! – побледнел министр.

Агеев взмахнул рукой.

Из боковых дверей вышли люди в военной форме. Их было много. Они подходили к министрам, довольно грубо выдергивали их из-за стола и уводили.

Повернувшись к телекамерам, Агеев сказал:

Через пятнадцать лет репрессий и чисток, внезапных отставок и показательных процессов, национализаций и конфискаций – Агеев вдруг заявил, что страна готова к демократии, и провел свободные выборы.

Естественно, его ставленник проиграл в первом туре.

Агеев уехал из Кремля на дачу. В подмосковный поселок Загорянка.

Скоро за ним пришли. С ордером на арест.

– Пристрелил бы на месте, – сказал офицер, надевая на него наручники.

Когда Агеева ввели в зал и усадили в куб из бронированного стекла, судья спросил его, как положено:

– Ваше имя, отчество, фамилия, год и место рождения, место жительства?

– Неважно, – ответил Агеев.

– Почему?

– Потому что я вам всем приснился, – сказал он.

Улыбнулся своей гагаринской улыбкой.

этнография и антропология НАРОДНЫЕ ЛЕГЕНДЫ О ЛЕОНИДЕ ИЛЬИЧЕ

№ 1. Орехи

Однажды Брежнев ехал по Кутузовскому проспекту. Как положено, кортежем: сначала машина ГАИ, дальше «Волга» с охраной, дальше две главные машины: ЗИЛ сопровождения – левее и на полкорпуса впереди, а за ним уже брежневский ЗИЛ. Дальше вторая «Волга» с охраной, ну и сзади еще одна машина ГАИ.

Всего ничего, по нынешним-то временам.

Вот. Едут они, мчатся. Вдруг его ЗИЛ – р-р-раз! – и резко к тротуару.

Все остальные пронеслись мимо и потом задним ходом – вж-ж-жых – обратно.

А Брежнев вышел из ЗИЛа, зашел в гастроном, подошел к прилавку и спрашивает:

– Орехи у вас есть?

Продавец честно отвечает:

– Нет орехов, дорогой Леонид Ильич.

– Очень жаль, – сказал Брежнев.

Вышел из магазина, сел в машину и уехал.

С тех пор в этом магазине всегда были орехи. Грецкие, фундук и арахис. Вся Москва туда за орехами ездила.