КОТАстрофа. Мир фантастики 2012 Щерба Наталья

Андрей Балабуха

Кое-что о котоведении и котописании

…Остров есть Кипр посреди винноцветного моря прекрасный, / Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный…

Да простит мне создатель «Илиады» и «Одиссеи» столь вольное обращение с его текстом, но что поделать: наш разговор нужно было начать именно с Кипра, гомеровское же описание походит к нему идеально.

Но причем тут Кипр, возмутитесь вы, речь-то — о фантастике и о кошках!

Сейчас узнаете.

Долгое время считалось общепризнанным, будто одомашнивание кошки — тот самый договор, что так блистательно описан Редьярдом Киплингом в «Кошке, которая гуляет сама по себе», — произошло в Древнем Египте ориентировочно в XX–XIX веках до Р. Х. И вот на тебе: совсем недавно при археологических раскопках на Кипре было найдено древнейшее в мире совместное захоронение человека и кошки — его датируют 7500 годом до Р. Х. В итоге союз рода людского с кошачьим племенем разом постарел на пять с половиной тысячелетий.

А дальше начинается странное.

В это же самое время происходит рождение цивилизации — возникают первые города. Иерихону, например, расположенному на севере Иудейской пустыни километрах в семи к западу от реки Иордан, как раз девять с половиной тысяч лет. А в южной Анатолии, на полсотни километров южнее современного турецкого города Конья, лежит его ровесник — город Чатал-Гуюк.

Продолжим. В Древнем Египте кошки считались воплощением Баст (или Бастет) — богини радости, веселья и любви, женской красоты, плодородия и домашнего очага, которая изображалась в виде кошки или женщины с кошачьей головой. Естественно, что кошки (коих египтяне с дивной бесхитростностью именовали просто «мяу») почитались священными — наказанием даже за случайное их убийство служила смертная казнь. Кошек мумифицировали тем же способом, что и фараонов. Полтораста лет назад подле храма Баст в городе Бубастисе было обнаружено захоронение, содержавшее ни много ни мало — около девятнадцати тонн кошачьих мумий! Добавлю, что культ ее супруга, бога Беса, был связан с почитанием кота — защитника дома и урожая. Красного (собственно, рыжего — это уже прелести перевода) кота египтяне считали также персонификацией верховного бога Ра. В семнадцатой главе знаменитой «Книги мертвых» Ра выступает как «великий кот», который каждую ночь сражается со змеем Апопом, средоточием сил зла, тьмы и хаоса, и на рассвете неизменно побеждает последнего.

Но вернемся к богине. Она вам никого не напоминает? Из другого пантеона?

Обратимся не к египтянам, но грекам. Если верить «Теогонии» Гесиода, бог Кронос в ходе семейных разборок со своим папенькой Ураном гонялся за родителем по небесам, пока неподалеку от Кипра не догнал и не оскопил при помощи боевого серпа (именно отсюда, говорят, и пошло классическое выражение «серпом по яйцам»). Урановы тестикулы упали в море, враз покрывшееся от этого белой пеной, из которой и вышла на берег Афродита Анадиомена, то бишь Пеннорожденная (она же, по месту рождения, Киприда) — богиня красоты, любви, плодородия, вечной весны и жизни, а также браков, родов и «детопитательница». Согласитесь, достаточно полная аналогия с Баст.

А заметно позже, уже в средневековой Скандинавии, викинги почитали кошку священным животным и олицетворением богини любви и плодородия Фрейи. В «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона Фрейя путешествует на колеснице, запряженной парой котов…

Причем Европой дело отнюдь не ограничивается. Черная кошка являлась, например, ваханой — то есть одновременно и ездовым животным, и символом — индийской богини материнства и хранительницы домашнего очага Сашти, изображаемой в виде женщины с младенцем на руках.

Не знаю, сколь случайны все эти совпадения во времени и в пространстве. Так и хочется сделать на их основании далеко идущие выводы, заявить, например, что кошки цивилизовали человека, дабы обеспечить себе достойную среду обитания, постоянное обожание и преданное служение, но это уже включаются в дело мятущиеся извилины фантаста, тогда как нынче мне надлежит оставаться в скромной роли критика. А посему думайте сами…

Тем более что картина не столь идиллична, как хотелось бы. Да, нынче на Земле обитает шестьсот миллионов домашних кошек — приблизительно по одной на каждые десять человек. Однако отношение к ним не всегда и не везде было вышеописанно трогательным.

В Средние века в католических странах кошка считалась непременной спутницей ведьм и вообще олицетворением нечистой силы. В Англии ее держали за спутницу Маб — королевы фей. Из-за всего этого кошек (особенно не везло моим любимым черным!) заживо сжигали на кострах или сбрасывали с колоколен. Правда, за это позорное суеверие пришлось заплатить достаточно дорого: знаменитой эпидемией чумы, сократившей население Европы по одним подсчетам на треть, а по другим — так и вовсе втрое, ибо практически некому стало истреблять крыс и других переносчиков заразы. Правда, в православных странах отношение к кошкам было едва ли не диаметрально противоположным: это единственные животные, которым дозволяется невозбранно посещать церковь (разумеется, кроме алтарной части).

Так разве же удивительно, что представители вида Felis Silvestris Catus (Felis catus domesticus тож) неизменно выступают персонажами произведений, выходящих из-под пера литераторов, принадлежащих к виду Homo Sapiens Sapiens?

Не стану приводить примеров из классики, поминая Эрнста Теодора Амадея Гофмана с его «Житейскими воззрениями кота Мурра», «Королевскую аналостанку» Эрнеста Сетон-Томпсона, «Томасину» Пола Гэллико et cetera: если читали, так и без меня знаете, а коли нет — чем поможет перечисление незнакомых имен и названий? Но вот о фантастах немножко потолковать стоит.

Наверное, можно без преувеличения сказать, что всякий уважающий себя фантаст хоть раз да обращался к кошачьим темам и образам. Хоть хайнлайновского Петрония Арбитра из «Двери в лето» вспомните, или его же роман «Кот, проходящий сквозь стены», или кота Свартальфа из «Операции „Хаос“» Пола Андерсона… Словом, имя же им — легион. И наши соотечественники отнюдь не посрамили себя.

И это совершенно естественно. Ведь кошка — это вам не друг человека. Это — человек. Ее нельзя подчинить, не сломав психики, но можно учить; с ней можно и нужно договариваться. Не случайно, как подметил однажды, опираясь на солидную статистическую выборку, тот же Хайнлайн, генералы заводят собак, а дипломаты — кошек. Кстати, у кошек и людей за эмоциональную деятельность отвечают одинаковые участки мозга… И еще: известно, что если эксперименты по социальному поведению лучше всего проводить на мышах, то по индивидуальному — на кошках.

Вернемся однако к художественной литературе.

Сборник, который вы держите сейчас в руках, — не первая такого рода тематическая антология — очередная. Были до и будут, не сомневаюсь, после. Помните бессмертное: «Посылали бы Бегемота, он обаятельный»? Кошачье обаяние неиссякаемо и непобедимо. Есть такая старая театральная шуточка: хочешь сорвать спектакль — выпусти на сцену кошку. Немедленно внимание зала сосредоточится на ней, пусть там хоть Лоуренс Оливье играет, хоть Смоктуновский. И писатели этому обаянию подвластны, и читатели, так что будущее фелинистической литературы вообще и фантастики в частности обеспечено, народная тропа к ней, уверяю вас, не зарастет. Но сейчас — не о будущем. О настоящем. И, может быть, чуть-чуть о недавнем прошлом.

Потому что нельзя не вспомнить моих старших коллег и друзей: Дмитрия Биленкина, Илью Варшавского, Ольгу Ларионову, Святослава Логинова, Владимира Михайлова, Александра Шалимова — у каждого из них хоть один «кошачий» рассказ да был, хоть в одном романе или повести появлялся «зверь, именуемый кот», да не просто как деталь или проходная фигура, а как персонаж, для повествования принципиально важный. Уже только из произведений этих писателей, входивших в фантастику в шестидесятых — семидесятых годах прошлого века, можно было бы составить отменный том. Авось когда-нибудь и составят… Кстати, из этого перечня с одним автором — Логиновым — вы встретитесь. Позволю себе на минутку вернуться к театральной практике. Когда массовке на сцене надо изображать некую живую беседу, не доходящую до зрителя, актеры по старой традиции дружно бормочут: «О чём говорить, когда не о чем говорить?» Так вот, Логинов со свойственным ему блеском доказал, что прекрасный рассказ можно написать, когда и писать-то вроде не о чем. На первый взгляд. Но не верьте лукавству первых абзацев — есть о чем. Еще как есть!

Но вот на смену им пришло новое поколение — те, кто дебютировал в девяностые, в двухтысячные. И что же? Оказывается, на неисчерпаемую нашу тему можно говорить вечно. Находятся новые идеи, образы, сюжетные повороты, манеры письма… Нет, не хочу портить вам удовольствие пересказом того, что еще только предстоит прочитать. Ни о сюжетах, ни о фабулах — ни слова! Но вот о том, как это написано…

Как? Да как угодно. На любой вкус. Твердая НФ — пожалуйста. Парадоксалитская, ёрническая, постмодернистская — тоже есть. Аллегория, притча? И это найдется. Как и тонкая лирика. И романтика. И до жестокости жесткий реализм. Читаешь — и оказывается, что узкая, казалось бы, тема, да еще и ограниченная вдобавок рамками фантастики, дарует авторам необозримый простор, на котором есть где разгуляться, и мир изобразить, и себя показать.

Не дело автору предисловия заранее раздавать оценки тому — оценивать вообще дело скорее читательское, критику и важнее, и интереснее разбираться, комментировать, делиться рождающимися под влиянием прочитанного мыслями и ассоциациями. Да и то — в послесловии, а не краткой статье, предпосылаемой книге.

Но от одной оценки я все-таки удержаться никак не могу. Хотя бы в такой вот мягкой форме: от души надеюсь, что вы получите от чтения книги такое же удовольствие, какое выпало при знакомстве с рукописью вашему покорному слуге.

Андрею БАЛАБУХЕ

Святослав Логинов

Рассказ про кота

Говорят, напиши рассказ. Про кота. Чтобы кот в рассказе был. Или кошка, это всё равно. Как, зачем? Для сборника. Сборник тематический делается, про котов. У читателей такие сборники востребованы.

Мне-то что? Я и про кота могу. Или про кошку, мне без разницы.

Начинаем с помещения. Комната, большая, светлая. В комнате — диван. Без этого никак, про кота без дивана не напишешь, а то ему лежать негде будет. Диван непременно с подушками… по той же самой причине. Подушки желательно атласные.

На стенах повесим постеры, что-нибудь из французских импрессионистов. Напольная ваза, и вторая, чешского стекла на журнальном столике. Обе демонстративно пустые. На диване сидит героиня. Нет, не кошка, девушка. А кота мы уложим ей на колени, пусть она покамест его гладит. Кот непременно полуперс, у них экстерьер оригинальный. Потом разберёмся, что с этим котом делать.

Девушка молода и красива. Зовут её… неважно… всё равно, она в комнате одна, и её никто не зовёт. На девушке что-нибудь утреннее, с кружевами. Называется пеньюар. Раньше подобный наряд обозначался словом «неглиже», но современный читатель опрометчиво полагает, будто неглиже — что-то неприглядное.

Девушка ожидает возлюбленного. Он — успешный бизнесмен, молод, красив, ездит на «порше». Занимается теннисом. Так что героиню мы переоденем в гольфы, короткую юбочку и светло-зелёный топик.

Кот тем временем утёк в форточку. Ну, и бес с ним, понадобится — вернём. Этаж пусть будет первый, чтобы не разбился, дурашка, если свалится с карниза.

Возлюбленного героини зовут Артур, у него тёмные волосы, и он задерживается, потому что… в общем неважно почему, но он задерживается. Героиня недовольно поглядывает на мобильный телефон. Артур мог бы и позвонить, но звонка до сих пор нет. А сама она звонить не станет. И без того ваза на столике пуста, а после этого ещё и звонить самой?..

Может быть, музыку включить? Что-нибудь ретро или, напротив, современное… Классики не надо — испортит образ.

Со двора доносится немузыкальный мяв, что-то падает, слышен крик: «Кыш, поганец!»

Кошатина появляется в окне. Боже, в каком виде! И прыгает прямо на подушки. Теперь придётся всё чистить.

А ну, брысь отсюда!

Утёк в форточку.

Всё же, кот или кошка? Ладно, разберёмся. А этаж у нас будет второй, чтобы кошатина с улицы грязь на лапах не таскала. А ежели свалится, то всё равно не разобьётся.

Героиня нерешительно протягивает руку к телефону… Как же её зовут? Хотя, пока Артур не позвонил, её можно никак не называть.

Снаружи доносится немузыкальный мяв, звон стекла и крик: «Вот я тебя!»

Кошатина появляется в окне, сбив со стола вазу, пролетает через комнату и скрывается под шкафом. Что же оно натворило? Ведь минуты не прошло.

А этаж пусть будет четвёртый. Свалишься — пеняй на себя.

Героиня нерешительно протягивает руку…

— Блин! — доносится снаружи.

За стеклом появляется искажённая физиономия. Парень лет двадцати, наверняка — студент, и наверняка — компьютерщик. Теперь всё ясно. Кошатина впёрлась в чужую квартиру и устроила погром, а одуревший от компьютера студент погнался следом. Совсем сбрендил, жизнь от виртуальности отличить не может. И деваться ему теперь некуда: на карниз он вылезал на втором этаже, а оказался на четвёртом.

Парень толчком распахивает окно и вваливается в комнату, сбив, на этот раз, напольную вазу.

У них там деревянные рамы в окнах, что ли? Европакет должен быть, а его так просто снаружи не откроешь.

Ладно, разберусь. Но сначала надо что-то делать с этой тварью. А ну, вылезай из-под шкафа! Что значит — не вылезу? Я кому сказал? Живо! Ах, не вылезу? Так я ж тебя, поганца, из повести вычеркну. Будешь тогда знать! Как это — не вычеркну? Рассказ про кота, говоришь? Да, действительно, про кота… Только ты ещё, может, и не кот, а кошка. Что неважно? Это кому неважно? Тебе?.. Тоже мне, трансвестит нашёлся, собственные гендерные признаки ему не важны. Ты погляди, зараза, что натворил! Ведь эти двое уже болтают, словно век знакомы. Как, знакомы? Мало ли, что в соседних квартирах живут. Она только что переехала в элитный район и никого ещё не знает. А его тут и вовсе быть не может, не тот типаж. Во, слышал? Он её Ксюхой называет! Ну, какая она Ксюха? Элеонора. Понимаешь? Э-ле-о-но-ра!.. Ну вот, они уже целуются…

— Эй, вы, немедленно прекратите! Артур сейчас придёт!

Как это, нет никакого Артура? А кто тогда есть? Вы что, сговорились все? Вылезай из-под шкафа, скотина! Немедленно… А то ведь я тебя оттуда за хвост выволоку. И не посмотрю, какие там у тебя когти.

Наталья Галкина

Коломенский кот

Когда я была маленькая, мой двоюродный дядя по отцовской линии жил в Коломне. Не помню, где именно; где-то на набережной, не знаю даже, на набережной чего. Дом двоюродного дяди (или деда) — я приходилась ему внучатой племянницей — казался небольшим, как большинство коломенских домов. Двор дома занимали поленницы, аккуратно сложенные дровяные лабиринты, зиккураты, равелины, макеты катакомб, имитирующие раскопки древних городов; дети играли в кубистических бастионах, в их геометрическом саду.

Мне нравились геометрические сады поленьев, березовых светлых, сосновых золотых, не ценившихся осиновых, а также распиленных на дрова заборов и пропитанных смолою прекрасно горевших железнодорожных шпал.

Дровами топили печи в доме, круглые голландки, чьи рифленые колонны умудрялись нагревать комнаты так, как никакое центральное отопление не сумеет. Живой огонь согревал душу, веселил сердце. В дядюшкиной квартире, в большой комнате, служившей гостиной, столовой, библиотекой и кабинетом, еще и камин горел, камелек, пылали угли за каминной решеткой; а перед нетопленным камином стаивала порой ширма темно-зеленого шелка с золотистыми листьями, цветами, павлинами и петухами (или фазанами?), с двумя деревянными опорами, наверху шарики красного дерева, внизу зверино-птичьи лапы. Смотреть в пылающий камин можно было часами, ничего лучше этого камина я в жизни не видела и прекрасно понимаю смысл выражения «тепло родного очага», — петербургские зимы тогда были еще всякий раз особо холодными.

Дядюшка носил меня на закукорках, я доставала рукой матовую лампу на цепях, могла опустить ее или поднять. Я входила в роль всадницы, командовала, не желая слезать, дядюшка говорил: «Мадмуазель Баттерфляй, шагом марш на паркет, а то посажу на печку, отец без вас уедет, а вы будете у меня на печке жить».

Но самым сильным впечатлением от дядюшкиного дома являлись не поленницы, не любимец-камин с душкой-голландкою, не закукорки; им был, несомненно, Жоржик.

Домработница называла Жоржика Жориком, то ли для удобства произношения, то ли за его исключительную прожорливость. Мало того что Жоржик из петербургской породы котов, отличавшейся солидными габаритами и тигровым серым окрасом, он был кот кастрированный, страдавший к тому же ожирением сердца. Все это, вместе взятое, плюс любовь к жратве и малоподвижный образ жизни клинического сердечника и создало, надо полагать, несусветный преувеличенный размер дядюшкиного кота. Всяк, увидевший его впервые, как-то столбенел, ощущал нарушение масштаба, кошачьего ли, квартирного, дефект ли собственного восприятия, — а иногда всё перечисленное чохом.

Жоржиков тюфячок лежал в углу прихожей. Вид спящего Жоржика ввергал в задумчивость. Каждый раз сомнение охватывало: что за животное спит в уголке? Барсук? Собака? Стоя перед ним, я долго глядела на его гигантскую спину и пространные бока, потом произносила тихо: «Жоржик… ксс-ксс, кс-кс, Жорж, Жо-рик…» Он просыпался, поднимал голову, фантастическую башку рыси или марсианского камышового кота. Язык кот держал чуть прикушенным, во взоре проснувшегося существа читалось: «Что тебя надо, обло стозевно? Зачем подло разбудило? Оно благородно спало и тебя не трогало». Клянусь вам, каждый, впервые увидевший Жоржика, казался себе полным идиотом.

Ходить Жоржику было трудно, гулять его выносили на руках. Его сажали на травку или на поленницу, чтобы воздухом подышал. И минут через пять со всей Коломны начинали стягиваться кошки. Домашние, выпущенные погулять, бездомные, бродячие, помоечные, холеные, задрипанные, здоровые, больные, тощие, тонкие, короткохвостые курцхаары, длинноухие, рыжие, черные, белые, трехцветные, молодые, старые, беременные, сексуально озабоченные, половые разбойники, ворюги, опытные облезлые философы, малые неразумки-котята — все потомки священных египетских животных, обитающие в пределах досягаемости, являлись посмотреть на своего суперкота, на дядюшкиного мутанта. Кошки садились вокруг Жоржика, образуя концентрические круги — центром служил Жоржик, — и молча смотрели на него. Возможно, они поклонялись ему как кошачьему божеству.

Некоторое время Жоржик стоял в центре огромного кошачьего сборища. Все собравшиеся хвостатые стояли, оцепенев от восторга ли, ужаса ли, не отрывая глаз от идола своего. Наконец, устав, он ложился. И тут же, как по команде, ложились все. Мне становилось всякий раз не по себе от подобного зрелища и казалось: все коломенские мыши в это мгновение тоже ложатся, кто где стоял, валятся замертво почти, глазки закатив, полный столбняк, кататония, носик на запад, хвостик на восток, как положено, такая мышиная стрелочка буссоли окна в Европу, повинующаяся магнитным линиям чувственных полей игры в кошки-мышки.

Все кошачье-мышиное коломенское сообщество лежало, пока Жоржик не поднимал из горы кошачьих телес круглую большую башку с прикушенным языком. Тут все вскакивали. Оглядев свой народ, Жоржик опускал башку на лапы, вновь погружаясь в дремоту. Все ложились. Периодически повторяясь, минут десять — двадцать длилось кошачье-казарменное лечь-встать; думаю, то же делали и загипнотизированные мыши, судорожно вскакивая и валясь без сил, повинуясь коллективному магнетизму.

Прогулка заканчивалась. Жоржика брали на руки и уносили, тяжести он был сверхъестественной, этакая гиря для Жаботинского, собака его параметров казалась бы пушинкой, представительницей категории наилегчайшего веса или веса пера. Дядюшкин кот был налит земным притяжением по самую маковку, ему поэтому и ходить-то было невмоготу. Стоило взять обреченного на возвращение домой фараона на руки, как все сонмище илотов вскакивало и начинало выть на все голоса, как выли бы на луну волки либо шакалы. Кошачий хор резонировал, наполнял окрестность. Мышиный писк визгливо-неслышно вторил. Жоржик, по обыкновению, был глух и нем.

Кошки выли, коломенские собаки, услышав их tutti, приходили в исступление и лаяли до хрипоты. В волне воя и лая Жоржик водворялся нах хауз.

Жившая в дядюшкином доме старая нянюшка, вырастившая ныне взрослых детей и их детей тоже, женщина простая и хозяйственная, время от времени варила кисель, беря для этой цели громадную кастрюлю, как на целый полк, и была права, поскольку гости в доме не переводились, да и чад с домочадцами было полно. Кисель, густой и вкусный, напоминавший желе, ставили на поддонник под форточку студить. Однажды, в первый и единственный раз, все услышали вечно немотствующего Жоржика, его трубный утробный подвыв, фараоново «вау-у! вау-у!». Бросившись на вопль, маленькая толпа домашних замерла на минуту в дверях кухоньки. Жоржика очаровал, очевидно, летне-весенний свежий теплый воздух из форточки, полихромный дворовый запах; кот, вспомнив юность, решил, на форточку вскочив, обозреть окрестность. Попытавшись вскочить, он сорвался и всей тушею плюхнулся в остывающий кисель, его заклинило в кастрюле, он выл от омерзения находиться в клейкой сладкой среде человеческих извращенных забав со жратвою, от унижения и страха, от осознания кошачьей своей горькой судьбины, видя кошачий Рок, ощущая вес меховой шапки кошачьего Мономаха, с которой стекал на его колоссальную рожу теплый мутный кисель. Кота достали, отмыли, в его честь зажгли камин, он обсыхал на своем тюфячке, жмурясь на угли. Окрестные кошки, слышавшие, надо думать, вопль фараона, в ту ночь кошачьих концертов на поленницах и соседских крышах не закатывали; немо было в Коломне, не пищали и мыши, даже собачьего лая было не слыхать. В угрожающей животной тишине двигался к западу лунный свет, а тени деревьев, трав и редко встречающихся в скверах цветов шли на восток.

Впрочем, на следующую ночь весенне-летние игрища возобновились с удвоенной силою, ибо каждый мардарий, все васьки, барсики, мурзики осознали: сколько б ни метелили они друг друга в рыцарских поединках, ни чистили друг другу усатые вывески, побеждая голосом, или взглядом, или тривиальным лапоприкладством, их развратные мурки мечтают о кошачьем божестве по имени Жорж, не снисходящем в данаям девственном Зевсе, стало быть все кошачьи подвиги втуне: можно победить кота, а как победить мечты глупых кощонок? Глупым кощонкам снились котята, вырастающие в стада кошачьих мастодонтов, состоящие из жоржиков, каждая задрипанная кошачья шлюшка чувствовала себя спросонок праматерью полубогов и полубогинь.

Кстати, я полагаю, привидение Жоржика просто обязано являться если не людям, так коломенским квадрупедам, особенно по весне.

«Коломенским кошкам, котам и мышам, а также псам (но иногда и кошачьему населению других островов архипелага Святого Петра) иногда является привидение Кошачьего фараона — преувеличенно большого кота. Кошки следят за ним, обмерев, провожают глазами в воздухе нечто невидимое; людям явлена одна траектория движения их взглядов и голов.

Не удивляйтесь, увидев в Зимнем саду или в Ледяном доме Кошачьего фараона. Его призрак безопасен, даже в некотором роде является амулетом — приносит счастье».

Андрей Страканов

Крысёныш

Простите, твари божии, венец его творенья за все то зло, за боль, что вам когда-то мной была причинена — сознательно или по скудости ума…

Писк доносился из-под обломка бетонной плиты. Вернее — из самого обломка: в толще бетона имелось несколько сквозных отверстий. Из одного такого отверстия и слышался писк, больше похожий на тихий непрекращающийся плач, полный тоски и безнадежности. Ирочка почувствовала, как под водолазкой по ее телу поползли мурашки — было полное ощущение, что в этом обломке бетона застрял малюсенький ребенок: ни одно другое живое существо кроме человека не могло так плакать.

— Ну что ты здесь застыла? — запыхавшийся Саша Гаспарян, неожиданно появившись на куче мусора, недовольно глянул на Иру. — Там ребята еще один участок заражения обнаружили. Это какой-то кошмар! Пошли скорее.

— Санечка… подожди. Ты слышишь? Ты это слышишь? — не обращая внимания на недовольный тон парня, прошептала Ира.

— Что там у тебя? — недовольство на лице Гаспаряна уступило место ленивому любопытству, он даже прищурил левый глаз, прислушиваясь к доносившимся из глубины отверстия звукам. — Ну, Ирка, вечно ты что-нибудь такое найдешь! Да, похоже, там действительно застрял кто-то. Небось крысеныш какой-нибудь помоечный, не иначе… Ну что теперь, МЧС будем вызывать или работать пойдем?

— Слушай, Сашка!! Он же плачет там… Крысеныши так не плачут. Да, а хоть бы и крысеныш — какая разница! Нельзя же бросать, когда ТАК плачут! В общем, я не знаю, МЧС тут требуется или еще кого надо вызывать, но только я тебе говорю точно — я ни на шаг отсюда не сдвинусь, пока его оттуда не вытащат!

— Ладно, ладно… Давай посмотрим, что это за крысёныш там… — Видя, что ее не унять, Гаспарян, смирившись с неизбежным, с натужным кряхтением опустился на колени и стал шарить в отверстии рукой. Комбинезон на Сашкиной худой спине натянулся, и стало видно, как под тканью елозят острые лопатки.

Кряхтел Саша вовсе не потому, что было ему тяжело, а для того, чтобы упрямая Ирочка почувствовала угрызения совести — вот, мол, люди там делом занимаются, участки заражения ищут, а она — такая-сякая-нехорошая! — заставляет его какой-то мурой заниматься, крысёнышей всяких из мусора доставать.

— Ну что там? Видишь его? Нащупал? — от нетерпения она подошла поближе, едва не наступив Гаспаряну на левую руку, которой он опирался о землю. Саша повернул голову и почти уперся носом в ее точеные коленки. Лаборантке, в отличие от остальных членов бригады, даже во время полевых выездов разрешалось оставаться «в гражданском», а сегодня это были футболка и довольно легкомысленная юбочка — наряд, прямо сказать, не для свалки…

— Вижу, вижу… — недовольно пробурчал он, смущенно отводя взгляд от симпатичных Ириных коленок. — Слушай, по-моему, там котенок сидит. А вылезти не может потому, что в трубе осколок бетона застрял. Наверно этот бедолага с другой стороны в дырку залез, а потом мусор осыпался и вход ему завалил. А выход, видишь, оказался с «сюрпризом»…

— Санечка, миленький, его вытащить надо, он же там погибнет! Одному богу известно, сколько он так просидел, голодный…

— Да ладно, не переживай ты так, вытащим сейчас твоего узника замка Иф. Вот только палку надо найти какую-нибудь, а то я рукой до камня этого не дотягиваюсь.

— Сейчас, Санечка, я мигом! Да чтоб на свалке и не найти нам палки! — от волнения она заговорила стихами.

Через полминуты злополучный камень был извлечен из трубы, а следом за ним освобожден и сам пленник бетонного блока. Им действительно оказался крошечный котенок. Только котенок это был необычный. Даже несмотря на его катастрофическую худобу (было ясно, что это не следствие его «помоечного» существования, а результат пребывания в бетонном плену) в его внешнем виде вызывало удивление совсем другое.

Во-первых, его мордаха. Ей-богу, с такой мордашкой он имел право, как минимум, на маленькую летающую тарелочку. Это был вылитый кошачий инопланетянин! У котенка были огромные, вытянутые к вискам, темные глазищи — именно темные! Но не из-за больших зрачков, а из-за удивительного цвета. Темно-лилового.

Большой выпуклый лоб звереныша покрывала ровная бархатная шерстка, припорошенная сейчас бетонной пылью. Аккуратные, маленькие, не по-кошачьи круглые ушки были сейчас испуганно прижаты к голове, а маленький, треугольный, скошенный ротик (язык не поворачивался назвать его пастью) кривился в беззвучном плаче. Ему бы еще шерстку иметь зеленого цвета, и тогда уж точно получился бы настоящий гуманоид с далекой планеты из созвездия Рыси — ну, а где еще, по-вашему, должны жить космические кошки?

Впрочем, для того чтобы признать его гуманоидом, даже зеленой шерстки не требовалось. Вполне хватало его невероятных лиловых глаз под выпуклым, высоким лобиком. И еще того, что лапы этого удивительного существа тоже оказались, честно говоря, не совсем кошачьи. У непонятного зверька были довольно длинные для обычного представителя отряда кошачьих пальчики, к тому же еще почти начисто лишенные шерсти. Обычных для кошек острых втягивающихся крючочков-коготков на них не имелось, и вообще они больше походили на недоразвитые обезьяньи ручки, чем на кошачьи лапы. А вот шерстка этого невероятного котенка была как раз не зеленой — инопланетной, а вполне земной, обычной расцветки, и напоминала чем-то окрас сиамской породы.

Странный котенок быстро-быстро дышал в Саниных руках, испуганно щурился на солнечный свет, и по его несчастной мордашке катились самые настоящие слезы, которые он изредка слизывал бледным языком — словно маленький мальчишка кулачком утирался. Ире, во все глаза смотревшей на это несчастное животное, вдруг почудилось, что Саша и впрямь вытащил из трубы не бездомного, безродного котенка, а настоящего маленького человечка, эдакого Маугли с помойки…

«Бедненький, сколько же ты там просидел? — подумала Ира. — А если бы мы тебя не нашли? И где же это только твоя мамаша непутевая бегает?» Сердце у нее защемило от жалости к несчастному зверьку, а котенок, словно почувствовав это, вдруг слабо шевельнулся в Сашиных руках и, растопырив «пальчики», протянул свои обезьяньи лапки к девушке — ну совсем как маленький ребенок, который просится на ручки. Чем окончательно ее и доконал.

— Давай его сюда скорее! — Она чуть не вырвала пушистый комочек из рук парня. Тельце несчастного котенка было почти невесомым. Сквозь тонкую мягкую шкурку, сквозь прутики ребер она почувствовала, как бешено колотится маленькое сердчишко.

— Саш, у нас в машине еда какая-нибудь осталась?

— Да, вроде бы пара бутербродов еще была… Если только Антоха их не слопал — ты же знаешь этого проглота!

— Так! Я пошла в машину. И ничего не смей мне сейчас говорить! — выпалила она, видя, что Саша открыл было рот, собираясь ей что-то сказать. — Не хватало еще, чтобы он помер от истощения после того, как мы его спасли.

— Ну-ну… Давай, Айболит ты наш! Иди. Мы уж здесь как-нибудь сами управимся. Нам что, наше дело маленькое — знай, лазай себе потихоньку по помойке… Смотри только, чтобы он нам в машину блох не напустил. Исчешемся ведь все потом!

— Слушай, знаешь что… — Глаза у Ирки подозрительно сузились, но взрыва не последовало, видимо, забота о несчастном котенке перевесила. — Ничего, потерпите. Он в трубе этой проклятой сколько сидел, терпел?! А вы такие большие, сильные, да можно сказать — просто боги для него! И что, блох каких-то испугались?

— Да ладно, ладно… Взъелась сразу! Бабушка Мазай и кошки! Уж прямо сказать ничего ей нельзя! — Саша, честно говоря, не ожидал от девушки такого резкого отпора. — Иди уж, спасай, корми своего инопланетянина, если только они на своей кошачьей планете Мурмяу едят бутерброды… И гляди, чтобы его соплеменники тебя на тарелке не увезли! Не догоним.

— Не беспокойся, не увезут.

— Ну, ну, давай. — Но удержаться от ехидства Саша не смог и добавил: — Слушай, если мы еще каких-нибудь инопланетян обнаружим — позовем тебя, хорошо? Как главного специалиста по пришельцам…

В ответ девушка только плечом дернула, развернулась и стала осторожно карабкаться на кучу мусора, аккуратно прижимая к себе маленькое невесомое тельце.

Рев и скрежет не прекращались. Он бежал прочь от их логова, не видя пути — подальше от этого рева. Мама, его ласковая, добрая мама погибла, уводя страшных чудовищ, источавших смрадные волны ненависти, как можно дальше от своего единственного, любимого малыша. Когда то ужасное произошло, он почувствовал это сразу — его словно накрыло черной волной. Это было очень больно и так страшно, что он даже споткнулся и тут же покатился кубарем с кучи мусора. А вслед ему все неслись эти странные звуки.

— Вот он, держи, удерет!

— Нет, ты посмотри, как улепетывает! Чувствует, паршивец!

— Ага, такой же урод, как и его мамаша! Во мутанты! Нет, ты подумай только, как расплодились! Житья не дают! Скоро и в городе уже начнут появляться.

— Не появятся, сейчас я его…

Раздался короткий шипящий звук — резкий, словно удар хлыста, и около него со звоном отлетела в строну какая-то жестянка, подброшенная с земли выстрелом, и, кувыркаясь, загромыхала по камням. А сзади все нарастал шум погони.

Он рванулся из последних сил, понимая, что спастись от ужасных преследователей, от верной своей смерти он может, только непрерывно двигаясь.

И вдруг он увидел спасительное отверстие — уж сюда-то им нипочем не залезть! Не раздумывая ни секунды, он нырнул в темноту. Некоторое время до него долетал какой-то шум. Потом опять раздались эти странные звуки.

— Куда эта тварь делась? Ты не видел?

— Да вроде бы как сюда куда-то прыгнул, урод.

Снова зашуршало, зашумело — теперь уже прямо над его головой. От ужаса он весь съежился и почти готов был уже броситься вон, но в этот момент все его убежище пришло в движение и плавно поехало куда-то вниз.

— А, черт, чуть не упал! — раздалось наверху. — Навезут дерьма всякого, а потом удивляются — откуда на помойках стаи собачьи развелись? Что это кошек бродячих столько стало? Еще бы — такое раздолье!

— Да ладно тебе бурчать. Пойдем. Если он жив остался, если не придавило его — так в другой раз непременно попадется. На следующей неделе все равно приедем сюда еще раз…

Снова зашуршало над головой, и звуки стали удаляться, пока не воцарилась тишина, нарушаемая только слабым шелестом ветра, забавляющегося с каким-то тряпьем, да карканьем ворон, деловито копошившихся в мусоре.

Он еще долго сидел в бетонном убежище, тихонько оплакивая в темноте свою погибшую маму. А когда, наконец, решился все же вылезти наружу, то оказалось, что убежище его превратилось в настоящую ловушку — выход был полностью засыпан мусором, и сколько он ни пытался разрыть его своими маленькими лапками — ничего не получалось. Вольно или невольно, но эти чудовища все же погубили его…

«Ешь, бедненький, ешь… — приговаривала про себя Ира, глядя, как удивительный котенок поглощает колбасу с бутерброда. — Жалко, что у нас ничего попить для тебя нет. Тебе бы молочка сейчас! Ну, ничего, потерпи еще часок — будет тебе и молочко, и теплое местечко. И напьешься, и отоспишься».

Странное дело, но, явно находящийся на последней стадии истощения, зверек ел довольно медленно, можно сказать, с достоинством принимая из рук маленькие кусочки, которые отщипывала от колбасы девушка. И это тоже было удивительно — ей казалось, что оголодавшее животное должно было бы глотать пищу, вовсе не жуя.

Проглотив кусочек от второго бутерброда, котенок неожиданно замер, посидел неподвижно несколько секунд, словно раздумывая, не съесть ли ему еще, а потом вдруг привалился лобастой пыльной головкой к Ириной руке и… заснул. У девушки предательски защипало в глазах и в носу, но она боялась пошевелиться, чтобы не разбудить несчастное существо.

Через полчаса со свалки явилась наконец вся остальная команда. В пыльных, измазанных комбинезонах, все увешанные герметичными контейнерами для проб. Ну, просто вылитые сталкеры — сделали свое дело и вернулись на базу после опасного рейда в Зону.

Их уже не первый раз вызывали на подобные операции. Все чаще, то в одном, то в другом месте на городских свалках (да и не только на них) удивительным и таинственным образом появлялись различные опасные отходы. И всегда получалось так, что обнаруживались они вроде бы «абсолютно случайно», и никто никогда не знал, откуда они взялись.

То просто ядовитые — какие-нибудь химикаты, кислоты или едкие растворители — в небольшой, правда, концентрации. Очень часто находили ртуть. А то и того хуже — радиоактивные изотопы. Их лаборатория была одной из немногих, умудрившихся как-то выжить в суровые постсоветские годы, стоившие жизни целым НИИ, прежде в огромном количестве существовавшим в Москве и ставших теперь в большинстве своем просто историей. Занималась их лаборатория как раз анализом подобных загрязнений и поиском источников всего этого безобразия, следов, которые могли бы привести к виновникам загрязнения, улик, чтобы наказать и призвать к ответу. Труд неблагодарный, который к тому же и оплачивался не очень достойно, но…

Но люди здесь работали по многу лет — каждый наверняка по какой-то своей, личной причине, но и все вместе по одной, общей, «идейной». Пусть это звучит по нынешним временам высокопарно, но кто-то же должен был за всем этим следить! Хотя сейчас, казалось, до таких вещей, как ядовитые отходы на помойке, никому больше нет дела…

Ира во время таких поездок работала на полевом экспресс-анализаторе с образцами, что добывали ребята. Собственно, и в лаборатории она тоже на нем работала. И еще на целой куче всякого лабораторного оборудования. В общем-то, поэтому и должность у нее называлась соответствующим образом — лаборантка. А она успевала еще и в институте учиться — не век же ей, в самом деле, в лаборантках бегать! Однако до защиты диплома ей пока было еще далеко, а ее родители…

Нет, конечно, нельзя было сказать, чтобы ее родители едва сводили концы с концами. Однако и счетов семизначных в банке у них тоже пока не имелось. Именно поэтому сидеть у них на шее девушка не хотела. Возможно, она могла бы найти для себя и более интересное в финансовом плане место, но… Почему-то именно тот самый «идейный», а не финансовый интерес в итоге всё перевесил. Какие-никакие деньги она и здесь получит. Но вот работать так, чтобы работа была не в тягость, а в радость, — это, пожалуй, поважнее будет. А работа, как ни звучит это странно, ей нравилась — наверное, именно потому, что давала уверенность, что делает она что-то очень важное, серьезное и нужное. Да и само по себе, все, связанное с химией, ей нравилось — еще со школы…

Деньги, достаток будут у нее впереди. Если захотеть, то все это обязательно будет, всего можно добиться, нужны лишь желание и настойчивость, так она рассуждала, возможно, немного наивно. Подруги, правда, хотели иметь все и обязательно сразу — и ключи от квартиры, и ключи от «Мерседеса». Но Ирочка была равнодушна к «Мерседесам», — такой уж она у мамы с папой уродилась, такой они ее воспитали.

Ребята, которым Гаспарян уже успел рассказать про удивительную находку лаборантки, наскоро скинув грязные комбинезоны, дружной толпой полезли в микроавтобус, раскачивая его при этом, словно утлую лодчонку на волнах. Впрочем, толпа — это было, пожалуй, слишком громко сказано — всего четверо ребят, включая самого Сашу Гаспаряна, — разве это толпа?

Но шуму, тем не менее, они наделали много. Ира прикрывала спящего котенка рукой и грозно сверкала глазами, глядя на толкающихся ребят, пытавшихся через голову друг друга разглядеть Ириного найденыша. В невысоком салоне микроавтобуса это получалось у них с трудом и лишь добавляло шуму и толкотни.

Однако беспокойство девушки было абсолютно напрасным — наевшийся зверек, переживший ко всему прочему сильнейший стресс, спал теперь мертвецким сном, крепко прижавшись всем своим тщедушным тельцем к руке своей спасительницы, и казалось, ничто в этом мире не способно было его в этот момент разбудить.

Обратная поездка заняла довольно много времени — выяснилось, что в этот раз пробки образовались везде, где это только было возможно. До работы они добрались под самый конец рабочего дня — времени оставалось ровным счетом только на то, чтобы выгрузить собранные пробы, полевые приборы да переодеться в обычную «цивильную» одежду.

Аккуратно извлеченный из машины котенок, до того момента умудрившийся проспать всю дорогу, наконец встрепенулся и открыл свои удивительные лиловые инопланетянские глаза. Мелькнувшая было в них тревога моментально испарилась, едва он понял, что находится все в тех же руках — руках своей спасительницы. Мгновенно упокоившись и не делая никаких попыток вырваться, а даже наоборот — устроившись на этих руках поудобнее, пришелец из иных миров, а вернее — с обычной подмосковной свалки, стал с любопытством осматриваться, пытаясь понять, куда же это привезло его доброе страшилище.

Силы покидали его. Сколько времени он провел здесь? Если бы он умел говорить и думать как человек, он бы наверно сказал, что пришел его последний час — выбраться из плена ему уже не суждено. В последней отчаянной попытке освободиться он еще раз попытался протиснуться вперед, в узкую щель между стенкой своей тюрьмы и большим камнем, загораживающим проход. Тщетно.

И тогда он снова заплакал. В этом плаче было все — горечь утраты, отчаяние и безысходность собственного положения и что-то еще — он, пожалуй, и сам толком не понимал, что это была обида, немой вопрос к тем страшным чудищам, убившим его мать, загнавшим и запершим его здесь: «За что?! Что мы сделали вам?»

Вряд ли он получил бы ответ на этот вопрос. Но вдруг его измученного сознания коснулось нечто… Нечто легкое, как дуновение прохладного ветерка на воспаленном лице. Что-то едва уловимое, но такое знакомое, доброе. Самое хорошее, что только может быть на свете!

Да! Это было ОНО. То неповторимое чувство. Именно так всегда о нем думала мама. Они научились чувствовать эмоции друг друга, даже умели обмениваться мыслями — своими простыми кошачьими. Это ведь мама мысленно крикнула ему тогда: «Беги! Беги, мой маленький, спасайся!», когда нагрянули ужасные великаны.

Как ни странно, но это новое удивительное качество подарила им та самая помойка, на которой родились они и на которой жили их предки — свалке этой шел уже не первый десяток лет, и не одно поколение кошек успело смениться на этих барханах мусора. Весь яд, вся отрава, годами свозимая сюда людьми, должна была бы рано или поздно убить их, но из поколения в поколение передавались у четвероногих жителей свалки по наследству какие-то свои особые гены, полезные качества, что-то изменялось незримо, они научились выживать в этом отравленном мире, они научились кое-чему еще… Чувствовать. Чувствовать друг друга, чувствовать себе подобных, чувствовать других.

И вот теперь это чувство подсказывало ему, что где-то рядом снова была его мама. Нет, нет! Этого не могло быть. Но все же это было так похоже! И он заплакал сильнее, понимая, что ошибается, и не желая ошибаться.

Шум снаружи снова напомнил ему о страшилищах. Но рядом был кто-то, очень похожий на его маму. Он просто разрывался от желания выбраться наружу и посмотреть — кто же там есть? Может быть, мама все-таки жива?

Страшилища копошились где-то рядом… А потом что-то зашуршало, заскребло, и в трубе появился свет. Ему было уже все равно, что ждало его снаружи. Главное, что там могла быть мама. Он тихонько пополз навстречу свету — будь что будет. А через мгновение его подхватили, вытянули наружу и подняли вверх. И совсем рядом он увидел двух страшилищ, одно из которых крепко держало его в своих лапах.

А второе, то, что было поменьше размером… От него как раз и исходило то самое — родное и доброе! И уже совсем ничего не понимая, отказываясь верить собственным глазам, он протянул к этому страшилищу свои лапки.

«Спит он! Да тихо же вы!» Эти звуки разбудили его. Он проснулся, открыл глаза и сразу все вспомнил. Вспомнил, как его освободили из плена, как ласковое страшилище накормило его, и как он очутился здесь — в этом странном месте, где пахло тревожно и непонятно, и была масса загадочных и непонятных вещей, которых он никогда раньше не видел на своей свалке.

Он лежал в коробке на мягкой, теплой подстилке, и она приятно пахла тем самым ласковым страшилищем. Рядом с коробкой стояла мисочка с молоком — ничего подобного ему доселе пробовать не приходилось.

Напившись вчера этой удивительно вкусной белой воды, он еще долго бродил по тому месту, в которое его привезли. Все страшилища куда-то исчезли, разошлись, наступила тишина, и он остался абсолютно один. Но ему было совсем не страшно — он был сыт, жизнь больше не казалась такой ужасной. Лишь тоска по маме, которая накатывала изредка, заставляла его тихонько поскуливать.

Но все же интерес и жажда исследования отвлекали от грустных мыслей, и он с энтузиазмом принялся исследовать лабораторию. Ушедшие страшилища, которые на проверку оказались вовсе не такими уж и страшными (по крайней мере, совсем не такими, как те, на свалке), оставили двери в коридор приоткрытыми, и он, обойдя по кругу всю лабораторию, вернулся к дверям и осторожно выглянул наружу.

Ничего страшного там тоже не было, и маленький исследователь, вздыбив на всякий случай шерстку на спине, отважно двинулся вперед. Отсутствие света нисколько ему не мешало — кошки и так прекрасно видят в темноте, а его удивительные лиловые глаза были гораздо острее самых острых кошачьих глаз — еще один дар, преподнесенный ему свалкой.

Но вот в какой-то момент выпитое молоко стало настойчиво проситься наружу. Он легко уловил среди запахов, витающих по коридору, единственный нужный, который безошибочно привел его в туалет. Предусмотрительные страшилища и здесь оставили дверь приоткрытой, поэтому маленький исследователь без труда попал внутрь. Довольно быстро разобравшись в нехитрых премудростях устройства туалета людей, он, немного поколебавшись, попытался забраться на край унитаза, однако удалось ему это сделать только с третьей попытки — дни, проведенные в заточении, и выпитое молоко здорово мешали.

Зато слезать потом ему было уже совсем легко. Через минуту он уже продолжал свой путь, обследовав, таким образом, за пару часов все уголки, куда только смог добраться. Теперь он мог не беспокоиться — в любой момент он найдет нужную дорогу. Закончив обследование, он вернулся в лабораторию, к коробке, которую уже считал своей, и, проходя мимо блюдечка, не удержался и полакал еще той замечательной белой воды, но все выпивать не стал — мама учила его всегда оставлять еду «прозапас». Потом он залез в коробку. Уткнувшись носом в подстилку, чтобы сильнее пахло его ласковым страшилищем, он спокойно заснул и проспал всю ночь, пока утром его не разбудили голоса людей.

Он как-то сразу стал всеобщим любимцем. Каждый, кто появлялся в лаборатории, норовил погладить забавного, чудного малыша. Он охотно играл со всеми, не делая никаких исключений. Он никогда не попадался под ноги, вызывая недовольные крики, как это часто бывает с обычными домашними кошками. Никогда не мешал и никому не надоедал. Все любили забавного зверька. Но все же безраздельно владела его сердцем только Ирочка, его спасительница — ее он просто боготворил.

Больше всего он любил тихонько сидеть около нее, внимательно наблюдая за тем, как она помещала образцы в экспресс-анализатор, центрифугу или спектрометр. В этот момент его мордочка выражала такую сосредоточенность и внимание, что можно было подумать, будто он и впрямь что-то понимает в действиях своей богини. Если он был занят процессом созерцания, то уже никакие приглашения поиграть не могли оторвать его от этого занятия.

И конечно же получилось так, что именно Ирочка первой заметила, что удивительный котенок обладает, прямо скажем, сверхъестественными способностями. А случилось это так.

В тот день Крысёныш (его с первого дня так и прозвали, и никто, включая саму Ирочку, не стал возражать против этого имени, просто никому и в голову не пришло вложить в это слово какой-то ругательный или оскорбительный смысл) вел себя очень странно. Он ходил около стендов с оборудованием, вздыбив «сиамскую» шерсть, и тихо фыркал. Когда в лаборатории появилась Ира, он радостно поспешил к ней навстречу, и его лиловые глаза светились при этом восторгом и обожанием. Но стоило ей приблизиться к стендам, как Крысёныш бросился вслед за девушкой, в одно мгновение оказался между ней и лабораторными столами и стал оттеснять ее от оборудования, всем своим видом показывая, что не намерен подпускать ее к стенду. Такого не случалось прежде. И как назло в лаборатории в этот момент никого, кроме Ирочки, не было. Она даже немного оробела, глядя в сверкающие глазенки Крысёныша, — такой грозный вид был у странного котенка.

— Крыся, ты что? Что с тобой случилось? Ты не заболел?

Она всегда разговаривала с котенком, искренне полагая, что тот понимает ее слова — пусть на каком-то своем, кошачьем уровне, но понимает. Каково же было удивление девушки, когда после ее слов Крысёныш качнул головой, словно он и впрямь понял ее! Все еще не веря своим глазам, она произнесла:

— Ты заболел?

«Нет».

— Ты голоден?

«Нет».

— Ты не хочешь, чтобы я работала?

«Да! Да!»

Котенок с таким энтузиазмом кивнул, что у Иры мгновенно пропали всякие сомнения. Выходит, что он действительно понимал ее слова, а кроме этого еще и научился по-своему отвечать! Потрясающее открытие! В первый момент девушка хотела позвать ребят, которые пару минут назад дружно сбежали в курилку, строго следуя принципу «Большая работа должна начинаться с большого перекура», но уже через секунду она решила, что лучше будет, если все пока останется в тайне.

Во-первых, ей могли просто не поверить и поднять на смех. Но даже не это главное. Ира совсем не боялась, что ребята начнут над ней смеяться — она давно привыкла, что они подтрунивают над ней по любому поводу — впрочем, совсем беззлобно, что называется любя, с первого дня ее работы в лаборатории единодушно сойдясь во мнении, что она еще несмышленая девушка-подросток, требующая их постоянной опеки, и старательно играя при ней роль ее старших всезнающих братьев. Она приняла правила этой их «игры», иногда даже специально давая повод тому или другому «взять над ней шефство».

Но сейчас она испугалась другого — необычного котенка после такого открытия непременно начнут исследовать, упекут в какой-нибудь виварий и замучают там до смерти. Сколько животных — безвестных жертв человеческой науки — нашло свою смерть на лабораторных столах! И чтобы Крысёныш стал еще одним?!

Нет, ни за что! Она ни за что не отдаст им Крысю! Пусть это будет ее маленькой тайной. Она сама все проверит. А может быть потом, когда ей самой все будет понятно… Ее мысли были прерваны вернувшимися с перекура ребятами.

— Ну, наша юная принцесса химии опять мечтает! О чем, позвольте узнать? Или, может быть, правильнее будет спросить «о ком», а? — Рослый Антон, из-за своей курчавой русой бородки похожий чем-то на былинного богатыря, хитро улыбнулся девушке. — Может, обо мне?

— Вот еще! Не дождешься! — хмыкнула в ответ «принцесса». — Посмотри-ка лучше спектрометр, Антош.

— А что у нас случилось со спектрометром? — осведомился Антон, сделав преувеличенно озабоченное лицо.

— Знала бы, не стала бы тебя просить. Просто посмотри.

Крысёныш тихонько фыркнул, вопросительно глянув на свою богиню, и отошел в сторону, видя, что та не собирается подходить к стенду.

Мысль попросить Антона посмотреть прибор родилась у Ирины внезапно. Ведь почему-то Крысёныш не хотел пускать ее к стенду. Наверное, у него были на то какие-то свои, одному ему известные причины.

Антон, аккуратно оттеснив плечом девушку, с деловым видом (эх, слабый пол, и куда только вы без нас — настоящих мужиков — годитесь!) подошел к аппарату, склонился над ним и несколько раз пощелкал выключателем. Удивительное дело, но прекрасно работавший еще вчера прибор сегодня действительно не включался. У Иры тревожно забилось сердце.

Антон обернулся к девушке:

— Ты его уже включала?

— Нет, Антошенька, я тебя ждала.

— Что, шутишь?

— Да нет, правда.

— А как же ты тогда узнала, что с ним что-то не так?

— Как узнала? Да как, как — Крыся мне сказал.

— Тьфу ты, все шуточки у тебя! — Антон глянул на котенка, который, как ни в чем не бывало, вылизывал в сторонке свою обезьянью лапку, лишь изредка косясь на них с самым беззаботным видом. — Вот его бы и попросила посмотреть, если он у тебя такой умный.

На другую реакцию она и не рассчитывала, хотя и говорила Антону практически чистую правду. Котенок вдруг перестал вылизываться и уже вполне осмысленно, задумчиво и даже как-то оценивающе поглядел на Антона, словно чего-то ждал. Но парень этого не заметил, вновь занятый стендом.

Он сдвинул спектрометр на край стола и еще раз щелкнул для проверки тумблером. Ничего. Тогда он решительно полез за прибор… И в этот момент там что-то громко бухнуло, словно кто-то выстрелил из большой хлопушки, полыхнула короткая вспышка, из-за головы Антона вылетел к потолку синеватый клуб дыма, а сам Антон, как большой манекен, качнулся назад и едва не упал на Ирочку, с трудом устояв на ногах.

Моментально погас свет, вечно горевший в их лаборатории независимо от времени суток, и противно запахло горелой изоляцией — «электричеством», как всегда говорил в подобной ситуации Ирин папа. Бранное слово, уже готовое непроизвольно сорваться с губ Антона, так и повисло у него на языке — если кто его и услышал, так только Антонов собственный нос. При Ире «братья» старались не выражаться.

Остальные ребята мигом подскочили к Антону, который потихоньку приходил в себя и с изумлением и некоторым испугом взирал на спектрометр — так, словно это был вовсе не научный прибор, а плавучая мина времен Второй мировой, долгие годы тихо пролежавшая на дне морском и вот теперь неожиданно всплывшая прямо по курсу его корабля.

— Ничего себе… — пробормотал Саша Гаспарян, выглядывая из-за Антоновой спины. — Ты чего это, Тоха? Короткое нам решил устроить?

— Да я только шнур пошевелил, а оно ка-а-ак… — Антон, оглянувшись на Ирочку, опять проглотил так и просящееся на язык словечко. Потом обвел недоуменным взглядом ребят и, потерев закопченные пальцы, добавил как-то жалобно: — Тряхонуло!

Снова оглянулся и внимательно посмотрел на Иру. Та была ошеломлена не меньше Антона.

— Так что там еще тебе наш Крысёныш сказал? — окончательно очухавшись после удара током, ядовито осведомился он.

— Да я, правда, ничего не знаю, Антоша! Честное слово… Ну да, да! — видя, что тот не верит ни единому ее слову, решила она слукавить, понимая, что дальнейшие разборки ей совсем ни к чему. — Да. Я действительно включала спектрометр. А он не включился. И тут вы все как раз вернулись.

— А что ж мне врала, что не включала, а? — проворчал Антон. — Что-то здесь нечисто…

— Ага, вы и так всегда меня за дурочку держите, опять бы стали ворчать: «Вечно все сломаешь, ничего тебе доверить нельзя…», — очень точно передразнила Ира, обведя ребят взглядом.

Несмотря на вынужденный обман, она была в самом деле расстроена, и глаза у нее заблестели от подступавших слез.

— Знаю я вас! Вам бы только посмеяться надо мной — был бы повод! — с обидой в голосе закончила она.

Это было правдой — подтрунить над лаборанткой случалось каждому. И ребята, не сговариваясь, покивали виновато в знак согласия, смущенно отводя глаза от готовой заплакать девушки… Подозрение с лаборантки было немедленно снято.

Тем временем из коридора начали доноситься недовольные голоса соседей. Видимо, электричество выбило не только в одной их лаборатории, но и на всем этаже.

— Ребята, надо бы электрика позвать, — подал голос Гаспарян. — Если там, в розетке, короткое сидит, то автомат в щитке нельзя включать. Опять выбьет, да еще и пожар может случиться. А ведь сейчас точно кто-нибудь в щиток полезет.

После этих слов энтузиазм попер из ребят с удвоенной силой: