Жила-была одна семья Райт Лариса
– К сожалению, ваш тариф не предусматривает обмена.
– Я не прошу вас менять билет. Дайте мне новый.
– До Москвы?
«Вернуться раньше? Пожалуй, не стоит. Начнутся вопросы, догадки, разбор полетов, ощупывание души… Нет, если есть возможность избежать объяснений, то лучше ею воспользоваться».
– Туда, пожалуй, не надо.
– А куда? – Теперь дежурная улыбка сменилась издевательской усмешкой.
«Бедная, – почему-то посочувствовала Саша. – Сколько ненормальных ей приходится обслуживать». Она бы еще поразмышляла о тонкостях работы с людьми, если бы не новые выкрики:
– Сначала реши, потом подходи.
– У меня вылет через полчаса. Долго это будет продолжаться?
– Уберите куда-нибудь эту ненормальную!
– Ой, она, наверное, террористка. Ее и направление не интересует. Надо ее проверить! Девушка, пригласите службу безопасности!
– Куда? – голос за стойкой повторил вопрос сквозь зубы, давая понять, что через какое-то время вполне способен внять горячему призыву и пригласить-таки людей в форме.
– На ближайший рейс в безвизовую страну.
Яростный стук клавиш, нахмуренные брови, треск и жужжание техники, небрежный взмах руки:
– Монреаль – Анталия, выход Е 52, посадка через двадцать минут.
Саша быстро схватила билет и поспешила в указанном направлении, услышав за спиной последние отзывы:
– Наконец-то!
– Товарищи, умоляю, пропустите, у меня вылет!
– Здесь у всех не посадка.
– Все же если и не террористка, то определенно ненормальная.
Ненормальная? А хоть бы и так. Разве нормально лететь в неизвестном, выбранном наугад направлении? А потом прилететь на море и вместо того, чтобы загорать и купаться, сидеть неделю взаперти, пытаясь нечто сотворить?! И нормально ли пытаться это нечто сотворить, не имея при себе ни папье-маше, ни красок, ни кистей, ни нормального клея?! Нормально тратить время на то, чтобы из пучка купленных в турецкой лавочке ниток соорудить вот это?!
Саша еще раз придирчиво оглядела лежащий перед ней комок ниток. «Впрочем, если разрезать имеющиеся в наличии тряпочки, попросить на ресепшн клей и постараться все же скрепить этот материал с нитками, то из этого длинноколючистого ежа вполне может получиться какая-нибудь незатейливая куколка. Синие глазки, черная пуговка носа, алый ротик, ручки и ножки враскоряку.
Девушка резко отбросила несостоявшегося ежа. «До чего же я докатилась! Не к кому обратиться, не с кем поделиться, не у кого больше попросить совета. Вот если бы Вовка…»
– Я в Турции, и ни о чем не спрашивай.
– А про погоду можно?
– Можно, но я ничего не отвечу, потому что неделю высовываюсь из номера только для того, чтобы не умереть от голода. Ресторан – на первом этаже гостиницы. В активе имею одну вылазку четырехдневной давности за нитками, поэтому о погоде не имею ни малейшего представления.
– У тебя в номере нет окна?
– Есть.
– Солнце светит?
– Светит.
– Подойди к окну! Что видишь?
– Море. Люди купаются.
– Хорошо?
– Хорошо.
– Море. Солнце. Люди купаются, а ты в четырех стенах сидишь. Да тебе никто не поверит, что ты в Турции была, если вернешься такой бледной поганкой.
– А я никому не скажу.
– А как же я?
– А ты не в счет.
– Почему?
И тогда она рассказала бы все: про Роудон, про изумленную тетю Эсму, растерянного дядю Нодара. Про человека, прислонившегося к косяку двери. Она бы призналась в бездумном, скоропалительном бегстве и непременно спросила бы:
– Что мне теперь делать?
– Ты еще у окна?
– Ага.
– Там все еще море, солнце и люди купаются?
– Ну да.
– И она еще спрашивает, что ей делать?! – Вовка непременно вставил бы пару непечатных слов, чтобы Саша не тешила себя иллюзиями и не воображала, будто брат способен оправдать людей, позволяющих себе такую роскошь, как перманентное пребывание в номере на курорте. А потом бы еще и добавил угрожающим тоном: – Ты меня поняла?
– Поняла.
– И что же будешь делать?
– Пойду покупать купальник.
– Умница. И знаешь что?
– Что? – Саша затаила бы дыхание, испугавшись, что сейчас он попросит выкинуть из головы все мучающие ее мысли, велит забыть о неожиданной встрече и тем самым покажет, что все ее переживания гроша ломаного не стоят и его нисколько не интересуют.
– Не покупай в горошек. От него у мужиков в глазах рябит, и они не могут сосредоточиться на главном.
– Главное, Вовка, – это душа.
– Так я и говорю: душа в горошек – ну просто ужас какой-то!
Она так живо представила себе разговор с братом, что не просто улыбнулась, а рассмеялась в голос. И смеялась до тех пор, пока безудержное веселье не сменилось горючими слезами от осознания всего масштаба постигшей ее потери. «Некому позвонить. Некому рассказать. Не с кем поделиться». Ну набрала бы она Ирин номер. Ну и сказала бы:
– Я в Турции, ни о чем не спрашивай.
– Почему не спрашивать? Как я могу не спрашивать? Что ты там делаешь? Ты же должна быть в Монреале. Я не понимаю, ты ездила к Эсме с Нодаром? Саша, что происходит?! С тобой все в порядке? Это тебя из Монреаля в Турцию позвали? Там очередная выставка? Или ты кого-то встретила?
– Я никого не встретила, Ир, не переживай!
– Я бы как раз меньше переживала, если бы ты наконец кого-то встретила. Сашуля, я понимаю, что тебе неприятно, но тридцать пять – это не восемнадцать, не двадцать пять и даже не тридцать, и с каждым годом…
– «Мои шансы и бла-бла-бла…» Я только позвонила, чтобы сказать, что со мной все в порядке.
– Да? Ну хорошо. Ой, извини, там, кажется, Маруся с Петей опять что-то не поделили. Я побегу, ладненько? Вернешься – поговорим.
Вот и весь разговор. А переживания ждать не могут, душевное волнение нельзя отложить на потом, для откровенности необходимы моменты, а не выверенное расписание. Что случилось? Когда из их отношений исчезла близость, которая была в юности? Саша ведь буквально в рот смотрела старшей сестре, ходила за ней хвостиком, подражала в манере причесываться, одеваться, говорить. С Ирой хотелось общаться, ее хотелось слушать, с ней можно было советоваться, думать, мечтать. А потом ее место прочно занял Вовка. Он стал другом, плечом, жилеткой, а Ира… В кого превратилась Ира? Может быть, она пыталась заменить им маму, которой не стало? Мама действительно умерла давно, но менторские нотки, учительское снисхождение стали проявляться в Ириных речах еще раньше. Конечно, она считала себя состоявшейся по сравнению с младшенькими. Имела право: муж, дети, работа. Все как у людей. «Наша святая», – так они с Вовкой часто между собой называли сестру. И Саша даже не знала, чего было больше в этом прозвище: иронии или все-таки преклонения. Нет, Иру не стоило посвящать в историю с Роудоном, она бы непременно завела песню о том, что им выпал шанс и надо было им воспользоваться. Ведь она давно уже заводила разговоры о нерушимости родственных связей, значении семьи в жизни любого человека и о пользе прощения, в первую очередь, конечно же, для того, кто простит.
– Мучаешься угрызениями совести? – обычно спрашивала Саша.
– Я? – Ира мгновенно вспыхивала, но упрямо отрицала всякие предположения о своих душевных муках: – Нет, конечно.
– Вот и я нет.
– Ну а если другой человек мучается, Сашенька?
– Пускай. Мне не жалко.
Ира была правильная, а Саша – нет. Ну а Вовка до последнего времени и вовсе считался неудачником. Так что им – младшим – было комфортно держаться вместе, подальше от готовых суждений, заученных фраз и высокомерного тона. Хотя последнее время Вовка не поддерживал Сашу в нападках на старшую сестру.
– Не кипятись, Сашуль, Ира просто желает нам добра, – отвечал он на жалобы об очередных нотациях о необходимости создания семейного очага.
– Что это ты ее защищаешь? – изумлялась Саша, а брат все переводил в шутку:
– Старый стал, сентиментальный.
– Тебе всего тридцать три.
– Христа в этом возрасте уже распяли.
– Ничего, ты еще поживешь.
Не пожил… Она уже не плакала, лежала на кровати, вбирала в себя остатки Вовкиной мудрости. Вытерла слезы, поднялась:
– Купальник, говоришь?
Необходимая тряпочка нужного размера и в яркую полоску вместо горошка обнаружилась за каких-нибудь пять минут в гостиничном магазине. Быстрая примерка, беглый осмотр себя в зеркало, резвые скачки по горячему песку, и вот она уже с удовольствием входит в море.
– А раньше я и не верила, что мертвые способны давать советы.
Саша произнесла фразу вслух и тут же поплатилась за это.
– А теперь верите? Вы умеете впадать в астрал и вызывать души умерших из космоса? – Какая-то тетка в цветастом купальнике и шляпе с широченными полями буквально схватила ее за руку и затараторила: – Вы для меня просто находка. Я приехала сюда залечить рану, а она все равно кровоточит. Вот если бы он сам мог сказать, что я должна остановить свои муки и продолжать жить, тогда я бы нашла в себе силы забыть и продолжить свой путь без него. Смерть близких – это так ужасно. Не представляю, как я переживу! – Женщина уже подобралась настолько близко, что поля ее шляпы закрывали Сашу от солнца.
– Соболезную, – механически произнесла Саша, сделав робкую попытку выбраться, но на ее пути попался крепкий орешек:
– Мой Толик – он был такой замечательный, такой ласковый, такой внимательный…
– Ваш муж?
– Муж? – брови мгновенно сложились в домик с острой крышей. – Господи, да что ему будет?! Вон в баре сидит, пиво потягивает, судоку решает. Японец, блин!
«Неужели сын?» – про себя ужаснулась Саша.
– Хомяк. Так вы мне поможете? Он должен сам отпустить свою мамочку!
– Сожалею. Я хомяков в космосе не встречала.
– Нет? – Дама недоверчиво оглядела Сашу и нехотя отступила.
Счастье. Еще несколько шагов, и можно плыть и чувствовать себя свободной от любых поползновений на личное пространство…
– Нет?
Саша резко обернулась – ее нахально рассматривал двадцатилетний юнец. Что ж, сама виновата: во-первых, со спины она и на пятнадцать потянет, а во-вторых, надо было соображать и просить у менеджера в аэропорту отель, где поменьше соотечественников. Хотя вряд ли стоило рассчитывать на богатый выбор гостиниц. В конце концов, турецкий курорт – совсем не то место, куда стоит приезжать без брони, надеясь на удачу. Но ведь когда-то в чем-то должно было ей повезти! Почему бы не в этот раз? Нашелся свободный номер в более чем приличном отеле – и это главное, а от назойливого внимания обитателей этого пятизвездочного рая при желании можно избавиться.
– Так кого ты встречала в космосе?
Саша поморщилась, демонстративно отвернулась и снова пошла в глубину. «Хам», – приклеила она ярлык и потеряла всякий интерес к тому, что происходило у нее за спиной. А оттуда все же долетали фразы:
– Слышь, красотка, поделись опытом! Русалка, не уплывай! А… ты, наверное, с другой планеты. Ку-ку, я есть человек разумный.
Последнее привело Сашу в восторг: кто бы говорил об уме!
– Э-э-э! Может, ты оглохла?! Я же с тобой разговариваю.
Она поежилась. «Скорее бы исчезнуть из поля зрения этого придурка!» Встала на мысочки, вытянула руки, приготовилась оттолкнуться от дна, чтобы погрузиться в воду и оказаться хотя бы на несколько метров подальше от неугомонного преследователя, как вдруг:
– Да ты ведь стоишь неправильно! Смотри, как надо нырять!
– Сашуля, ты неправильно стоишь. – Папа ласково хлопнул ее между лопаток. – Выпрями спину, вытянись в струнку. Вот, уже лучше. Давай, теперь пошла. Ну! Раз, два, три!
Саша сделала вдох, с силой оттолкнулась от бортика и в который раз свалилась в бассейн беспомощным кулем. Вынырнула злая, расстроенная. Еще больше расстроилась, когда увидела, как смеется отец.
– Нодарчик, умоляю тебя, покажи этой дурехе еще раз. Сил моих больше нет.
Девочка не успела обидеться на «дуреху», засмотрелась, как высокий черноволосый дядя Нодар не спеша подошел к бассейну, чуть присел, улыбнулся сквозь густые усы, подмигнул ей заговорщицки, легко оттолкнулся и исчез под водой. Ни всплеска, ни брызг. Лишь легкое колыхание зеркальной глади. И вот он уже на поверхности. Теперь в бассейне снова много шума: растирание плеч, фырканье, сплевывание капель с усов. А сверху, как из другого мира, доносится папин голос:
– Вот. Вот как надо. А у тебя какая-то ерунда получается.
– Ладно тебе, – дядя Нодар снова подмигнул Саше, – не кипятись, не обижай дочку. Я ведь не кто-нибудь, а мастер спорта. Я десять лет тренировался, а ты хочешь, чтобы она за пятнадцать минут научилась.
– Я просто хочу, чтобы она умела красиво прыгать.
– Вай. Да зачем ей это?!
Саша с любопытством крутила головой. Обычно папа и дядя Нодар не спорили, а тут вдруг начали, и не из-за чего-нибудь значительного, а из-за нее, из-за десятилетней девчонки!
– Любое умение в жизни пригодится, – сказал папа, и Саша даже кивнула. Это аргумент. С ним нельзя не согласиться. Вот и дядя Нодар не спешил отвечать. Вылез из воды, вытерся махровым полотенцем, обдумал что-то, взвесил, потом все-таки решил ответить:
– Так-то оно так, – («Неужели сдастся?»), – да не совсем.
«Ух ты!» – Саша выпорхнула из бассейна и пулей скользнула на шезлонг: затихла, притаилась, пока о ее присутствии не вспомнили и не прекратили эту весьма интересную дискуссию. Она знала: обычно о детях при детях не разговаривают. Надо ловить момент.
– Если мы рухнем в воду, мне мое умение не пригодится, – дядя Нодар сказал это нарочито грустно, а потом рассмеялся.
– Хармс! – отреагировал папа непонятным словом и тоже расхохотался.
Одной только Саше было не до смеха:
– Что за глупости! Почему вы должны рухнуть? Никуда вы не рухнете. – Она вскочила с шезлонга, возбужденно размахивая руками. Она-то думала: они о ней, а оказывается, опять о своих самолетах. Так всегда бывало, когда папа с дядей Нодаром оказывались вместе. Мама говорила:
– Неужели вам неба мало? И так в нем все время проводите. Хоть бы на земле о своих железяках помолчали! – И она махала рукой, подчеркивая этим всю бесполезность своих нотаций. А тетя Эсма красиво изгибала бровь, прищуривалась и изрекала иронично: «Мужчины!» И они с мамой понимающе переглядывались, как будто это слово все объясняло.
Папа поспешил успокоить Сашу:
– Конечно, не рухнем! Это у Нодара такой черный юмор. Не обращай внимания.
Ей хотелось спросить, каким образом у юмора различаются цвета, и разве они вообще существуют, но не успела.
– Юмор юмором, но, знаешь ли, в каждой шутке… – не собирался останавливаться дядя Нодар, – я считаю, что в ребенке надо развивать природные таланты. Ну потратит она время на красивые прыжки с трамплина, и что?
– Стоп, Нодарчик, ты мне ребенка не сбивай с пути истинного.
– Так я с истинного как раз не сбиваю. Ты же девчонку мучаешь. Она уже ненавидит и эту поездку, и бассейн, и нас с тобой, вместе взятых. Правда, Сашуля?
Саша никого не ненавидела, но на всякий случай кивнула. В бассейне было здорово, но прыгать уже надоело. Тем более что ничего достойного у нее пока не получалось.
– Вот видишь. А ты, когда ее с собой брал, наверняка хотел, чтобы ребенок пользу какую-то получил от поездки?
– Да какая там польза, Нодар. Она же меня годами поедом ела, чтобы я ей кабину показал. Представилась возможность, и полетели. Вот и все дела.
– Но ведь если возможность представилась, надо использовать ее на полную катушку, разве нет?
– А мы этого разве не делаем? Загораем, купаемся, учим ребенка нырять…
– И?..
– И все.
– Вот именно! Такое ощущение, что ты привез дочь в какую-нибудь деревню под Анапой, где, кроме моря, фруктов и местного памятника неизвестному солдату, и посмотреть-то не на что. Но мы, если мне не изменяет память, уже третий день жаримся не где-нибудь, а в Неаполе, и, кроме бассейна, Сашуля до сих пор ничего не видела. Ладно уж мы с тобой, тертые калачи, на все поглазеть успели, но ее-то тоже просветить надо.
– Думаешь, ее впечатлят развалины Помпей и куски застывшей лавы вдоль дороги? По-моему, она еще мала для того, чтобы получать эстетическое удовольствие от прогулки по полуразрушенным камням в сорокаградусную жару. Ну а в Неаполе ей и вовсе нечего делать.
Саша хотела сказать, что она с удовольствием отправилась бы посмотреть на то, что осталось от Помпей. В художественной школе им показывали репродукцию картины художника со смешным именем Карл и рассказывали, что на полотне изображено извержение вулкана Везувий. Хорошо бы поглядеть, как теперь выглядит чудовище, уничтожившее целый город, да и взглянуть на Неаполь, в котором было совершенно нечего делать, она бы тоже не отказалась. Только собралась заявить о своих желаниях, как дядя Нодар снова ее опередил:
– Во-первых, десять лет уже вполне достаточно для того, чтобы оценить величие истории. У вас Иринка – пятнадцатилетняя барышня на выданье, вот вы Сашуру как в малышки записали, так и не выпускаете из детского сада, а она, между прочим, о-го-го!
Саша залилась краской. Оказывается, она «о-го-го» в глазах дяди Нодара! Стоило провести не один час в изнурительных прыжках с бортика, чтобы получить такое признание!
– А во-вторых, совсем не обязательно показывать ей Неаполь. Прокатись с ней до Венеции. Не так уж и далеко, между прочим. Там ведь маски, костюмы, комедия, Пьеро, Коломбина. Вот где живое искусство. Она же будущий художник…
– Это мы еще посмотрим, – папа возразил скорее для порядка.
– Это мы с тобой, может быть, посмотрим, а она больше смотреть не собирается, правда, Сашура?
Теперь Саша кивнула без малейшего промедления. Конечно, художник! А кто же еще? Путь известен: художественная школа, Строгановка, Эрмитаж. То, что конечным пунктом для многих современных живописцев был отнюдь не главный музей Петербурга, а в лучшем случае мостовая Арбата, десятилетнюю Сашу в отличие от ее родителей нисколько не волновало. Она, как и все не битые жизнью дети, видела мир исключительно в розовом цвете.
– Даже если и так, – папу заметно задел Сашин уверенный кивок, – пока она все-таки еще ребенок.
– Какой ребенок? Она – художник. А для художника главное что?
– Что? – Саша и папа спросили хором, а дядя Нодар произнес уже знакомые Саше слова, добавив для пущей важности в речь грузинский акцент:
– Впэчатлэние. – И с нескрываемой гордостью заключил: – Так говорила моя мама.
Мама дяди Нодара была знаменитой грузинской художницей. Известнее ее был только Пиросмани, да и то он прославился только после смерти, а ей посчастливилось получить признание в довольно молодом возрасте и оставаться до конца дней признанным мэтром живописи. Саша много слышала об этой женщине, любовалась ее работами, когда оказывалась в гостях у Нодара и Эсмы, и все ждала, когда же они сдержат обещание и познакомят ее с «живой легендой».
Саше хотелось посмотреть на ее руки, она все мечтала сравнить свои и ее, ей почему-то казалось, что у всех талантливых художников непременно должны быть похожие кисти и пальцы, иначе непонятно, каким образом при помощи разных «инструментов» создаются шедевры. Она непременно хотела получить доказательство своей «причастности». Разглядывала руки преподавателей в художественной школе – руки как руки: у кого-то выступают синими буграми дорожки вен, у одних пальцы короткие, у других подлиннее, у третьих некрасиво торчат костяшки. Но никто из учителей не был известен и почитаем вне стен родной школы. И это укрепляло ее уверенность в том, что слепки рук Репина, Куинджи, Шагала должны были если не совпадать, то хотя бы во многом походить друг на друга. Увы, раньше не было красных дорожек и аллей славы, где отмеченные обществом личности удостаивались права оставлять для потомков отпечатки своих рук. Даже по прошествии лет, когда она выросла и обнаружила, что строение кисти никоим образом не влияет на талант и известность художника, осознать, почему застывшие образцы своих ладоней даруют миру актеры, певцы, режиссеры – какие угодно заслуженные люди из мира искусства, но только не те, кто действительно стал знаменитым при помощи своих рук, так и не смогла. А та детская мечта так и оставалась мечтой. То они оказывались в Грузии как раз тогда, когда художница отбывала на очередную крупную выставку, то сама художница приезжала в Москву навестить «Нодарчика», в то время как Саша отбывала смену в пионерском лагере, или гоняла с Вовкой гусей на даче, или была где угодно, но только не в нужном месте.
– Ну когда же? Когда? – приставала она к дяде Нодару, стоило ему заикнуться о грядущем знакомстве.
– Следующим летом обязательно, Сашура. Ты, я и Эсма. Познакомимся, погуляем, повеселимся.
Не довелось. Они улетели без Сашуры, не дождавшись лета. Вернее, художница не дождалась. «Упала замертво у мольберта», – сказала мама, и Саша потом даже некоторое время боялась рисовать: а что, если она тоже вот так упадет и будет валяться никому не нужной у незаконченного рисунка, а потом кто-то будничным голосом произнесет: «Упала замертво»?
Дядя Нодар вернулся с двумя картинами и опущенными плечами. Картины повесили в гостиной, плечи старались не замечать. Саша садилась на диван, рассматривала картины и думала о том, что когда-нибудь, когда его плечи расправятся, она сможет задать свой вопрос про руки. Ведь должен же дядя Нодар помнить руки своей матери. Вот у ее мамы руки теплые, мягкие, чуть шершавые лишь в одном месте – под безымянными пальцами, а сами пальцы длинные, прямые, с аккуратными закругленными, алого цвета ноготками, чуть выступающими за границы подушечек. Она все ждала, когда представится случай. И вроде бы уже и плечи расправились, и улыбка заиграла, и глаза снова засветились задором, но на картины дядя Нодар по-прежнему не смотрел и о маме не вспоминал. А у бассейна в далекой стране неожиданно заговорил. Она так удивилась, что от неожиданности позабыла все мучившие ее вопросы. Зыркнула быстро на папу, увидела его лицо, минуту назад хранившее выражение решительного упрямства и непременного желания выиграть спор, а теперь светившееся смесью облегчения и радости. И Саша тоже мгновенно обрадовалась, засветилась, засмеялась даже и бросилась обнимать их обоих, папу и Нодара, услышав, как отец произнес:
– Впечатление так впечатление. Поедем, стало быть, впечатляться.
И они поехали. И ездили еще не один раз. Теперь дома Саша до хрипоты спорила с братом, кого из них папа возьмет с собой. Возможности такие выпадали не часто, но, если выпадали, Саша очень старалась не упустить своего:
– Тебе зачем лететь? Ты просто на небо снова посмотреть хочешь, а мне в Китай надо, – важно заявляла она.
– Надо не надо, а очередь моя. Я и полечу.
– Вов, ну полетишь потом. Понимаешь, в Китае особая техника вышивания картин. Там такие фабрики, больше нигде таких нет, и папа обещал, что мы туда съездим.
– Как это он тебе обещал, если моя очередь?
– Ну… он вообще обещал.
– Вот и поедешь в другой раз.
– Нет, сейчас!
– Нет, после!
– Нет, я полечу!
– Нет, я!
– Я!
– Ах, так? Получи! – В Сашу летело первое, что попадалось брату под руку. Она не оставалась в долгу, хватала Вовку за руки, щипала, старалась укусить, поцарапать, отомстить. И вот уже оба злые, красные, взмыленные стояли по углам и мрачно слушали нотации матери:
– Если это не прекратится, никто никуда больше летать не будет!
– Даже папа? – робко вопрошала Саша.
– Не умничай! – отрезала мама и выходила из комнаты, громко хлопнув дверью.
А вечером, когда Вовка крепко спал, папа присаживался на Сашину кровать:
– Не грусти, принцесса! Я привезу тебе фильм и книгу про вышивание шелком. Ты же у меня умная, разберешься.
И Саша засыпала довольная: она по-прежнему оставалась папиной принцессой и была для него самой талантливой и самой умной. А Вовка – так, вредный мальчишка, не желающий уступать сестре и мечтающий только о том, чтобы в очередной раз взглянуть на небо из кабины пилота. Но то ли брат был все-таки не настолько вредным, то ли небо ему в конце концов наскучило, а может быть, Саша, как старшая, научилась проявлять чудеса хитрости, но только впоследствии ей несколько раз удалось-таки влезть в полеты без очереди:
– Уступишь – две недели делаю за тебя русский.
– Идет.
– Я полечу, и десять дней мои карманные – твои.
– Класс!
– Я еду с папой, и мама никогда не узнает, что ее косынка с маками вовсе не потерялась, а была кем-то подарена Ниночке из параллельного.
– Хорошо.
А потом Вовка подрос:
– Месяц домашних заданий и еще сочинение по Гоголю.
– С ума сошел! Мы «Бульбу» два года назад проходили, я не помню ничего.
– Не хочешь – как хочешь.
Или:
– Нужны мне твои карманные! Лучше уговори маму подарить мне нормальную «Легенду»[3].
– Как я могу это сделать?
– Думай! Это в твоих интересах.
Сначала Саша думала, искала решение, находила, выкручивалась. А потом… Потом все случилось как-то одновременно: и она устала от Вовкиного шантажа, и он потерял интерес к торговле, и летать они перестали. Саше исполнилось пятнадцать, и вместо полета с папой она пошла в поход с Ирой. А затем… затем…
– Эй, ненормальная, ты куда? – Сашин преследователь передумал нырять и с удивлением наблюдал, как девушка стремительно направляется к берегу: – Да не бойся ты, иди плавай, никто тебя не тронет.
Она ничего не боялась, и на пустомелю ей было глубоко наплевать. Но купаться ей окончательно расхотелось. Вернулась в номер, сняла телефонную трубку и громко, четко проговорила:
– Знаешь, Вовка, сегодня ты ошибся.
Потом она аккуратно собрала со стола обрезки ниток, ножницы, недоделанную куклу, выкинула все это в мусорную корзину и снова сняла трубку.
– Ир, я не в Монреале, я в Турции.
– А… Ладно.
«Что это с ней? А где привычная куча вопросов? Непременные советы и рекомендации?»
– Ир, с тобой все в порядке?
– Да, конечно.
Помолчали немного, потом наконец-то:
– А что ты делаешь в Турции? – Именно так. Спокойно и буднично, без надрывной интонации, без возмущенных ноток в готовом сорваться голосе.
– Я… Я и сама не знаю, – неожиданно призналась Саша. Она готовилась обороняться, защищаться от нападок и спорить, а равнодушие сестры радовало и в то же время беспокоило. Конечно, замечательно, что Ира так реагирует, но Ира так реагировать не может. Если бы только она спросила, скажем:
– Ты будешь расписывать мечеть?
Саша не преминула бы ответить:
– Как ты себе это представляешь: повешу на минареты парочку тряпичных мундзияров?
Если бы так… Но Ира молчала. Молчала как-то нескончаемо, глубоко, безысходно и так далеко, что Саша не выдержала, напомнила о своем присутствии:
– Я сказала, что не знаю, что делаю здесь.
– Я слышала.