Тангейзер Никитин Юрий
Больше всего цистерианцы увлекаются новейшими технологиями, и, к примеру, все первые железные мельницы в Германии, Дании, Англии, Южной Италии построены цистерианцами. Они же создают настоящие промышленные центры по дубильному, кожевенному и суконному производству, строят маслобойни, мельницы, черепичные заводы, а также занимаются торговлей. Аббатства специализируются на производстве стекла, витражей, эмалей, занимаются ювелирным делом, топят воск. Цистерианцы придумали изготовлять кирпичи больших размеров с несколькими отверстиями для облегчения обжига и последующего использования.
Везде, где рос лес и была хоть какая-то рудная жила, цистерианцы моментально строят кузницы с мехами и молотами, они же обладают правом искать рудоносные жилы и использовать сухостой для плавильных печей. Цистерианцы Орваля специализируются на производстве чугунных плит. Искусство их в кузнечном деле столь высоко, что самые надежные доспехи изготавливаются только монахами, и короли всегда горько сожалеют, что монахи отказываются делать мечи и любое другое оружие.
Император, конечно, должен заниматься всеми вопросами в стране, в том числе и думать о благосостоянии народа, но для поэта это слишком низменные заботы…
Погостив у Манфреда, они вернулись к себе в городской дом, Тангейзер бережно нес подаренный ему Манфредом трактат об охоте, «Dearte venandi cum avibus», который тот настоятельно порекомендовал прочесть.
Весь вечер Тангейзер читал, все больше изумляясь точности и легкости изложения. Константин и Вальтер сели бросать кости, Карл бесстыдно спит, опорожнив полбурдюка вина, а он все читал и читал, с нетерпением поглядывая на красный свет заходящего солнца.
– Никогда бы не подумал, – признался он наконец, – что животные такие… ну, интересно устроенные! Зато теперь понятно, почему они так прыгают или почему летают…
Вальтер отозвался, не отрываясь от костей:
– Почему?
– Долго объяснять, – ответил Тангейзер, он тоже не отрывал взгляда от страниц. – Но все понятно… Кто ее написал?
Вальтер спросил насмешливо:
– Не догадываешься?
– Нет…
– Но раз дал Манфред, а он влюблен в императора…
Тангейзер спросил с недоверием:
– Что, в самом деле император?
– Он, не сомневайся.
Тангейзер спросил все еще с недоверием:
– Он что, настолько хорошо знает анатомию животных?
Вальтер хохотнул, Константин проворчал:
– А разве не он распорядился, чтобы в медицинских школах, которые он велел открыть, обучали вскрывать трупы и внимательно изучать все внутренние органы человека? Дескать, без этого нет медиков!..
Тангейзер пробормотал:
– Ну, мне для общения с императором это не понадобится…
– Думаешь?
– Ну да…
– Сомневаюсь, – ответил серьезно Константин. – Если не хочешь прослыть болваном, что ничего, кроме своих песен, не знает и знать не желает, ты должен хотя бы знать, что любит и ценит император. Пусть даже для того, чтобы избегать этих тем.
– А-а-а, – сказал Тангейзер, – это другое дело. Потому что я, если честно, ничем, кроме песен, не интересуюсь.
– И женщин, – добавил Вальтер ехидно.
– И вина, – уточнил Тангейзер. – Хорошего.
– И вкусной еды, – продолжил Константин. – И вообще развлечений.
– А разве не ради развлечений живет человек? – спросил Тангейзер. – Тут я согласен с императором, церковь налагает на людей слишком уж тяжкую ношу, многим вообще непонятную.
Константин предупредил:
– Если вдруг будешь с ним общаться, эту тему лучше не затрагивай. Во избежание.
– Почему? Я слышал, император вообще безбожник!
Константин сказал строго:
– Это другое дело. Но он понимает необходимость церкви, ее узды для простых людей и высоких целей для людей с благородными душами. Потому церковь в его присутствии нельзя критиковать… глупо, а по-другому ты просто не сумеешь. Потому лучше молчи, говори о том, что знаешь.
– А о чем он знает? – спросил Вальтер лениво.
– Тогда пусть молчит, – сказал Константин. – Молчит и улыбается, молчит и улыбается.
Тангейзер буркнул:
– Совсем дураком хотите выставить? Я о поэзии могу. Да и вообще…
Вальтер обронил рассеянно:
– Поэт обо всем может! На то он и поэт.
– Ну да, – согласился Константин, – если так смотреть, то да, может. И очень долго. Может даже под музыку. Главное, чтоб громко.
Похоже, вчера он переволновался изрядно и, вконец опустошенный, забылся к ночи тяжелым сном, от которого очнулся, когда солнечный зайчик начал щекотать в носу. Он громко чихнул, испуганно открыл глаза, и первая же мысль сделала его счастливым. Сегодня он увидит Айшу!
Выглянул в окно, небо синее и пугающе высокое, просто бездонное, там висит ястреб, растопырив крылья, словно подвешенный между небом и землей, в город со стороны сел идут вереницы верблюдов, ослов и мулов, все навьючены битой птицей, дичью, кругами сыра, молоком и овощами.
С прибытием франков торговля оживилась, а цены заметно выросли, как с неудовольствием говорят местные.
Он сперва ждал ее там, где в последний раз увидел, затем взобрался повыше, чтобы не пропустить, когда появится издали, а когда в самом деле показалась вдали между стенами в узком проулке, бежал вниз, едва не расшибаясь о стены домов и развалины древних строений, страшась упустить.
Она улыбнулась, видя, как он выскочил навстречу, а он подбежал и попытался схватить ее в объятия, однако она с силой отстранилась, покачала головой:
– Нет.
Он сказал, задыхаясь от волнения:
– Но почему?.. Я хочу быть с тобой… Ты так прекрасна!..
Она некоторое время смотрела на него черными глазами, в которых он видел только ночь, затем сказала медленно:
– Иди… за мной. Далеко.
И, повернувшись, пошла той же независимой походкой, что накануне привела его в восторг, словно принцесса, перед которой склоняется весь мир.
Выждав чуть и надеясь, что понял все верно, он с сильно стучащим сердцем пошел следом, отпустив ее шагов на пятьдесят и поглядывая по сторонам, делая вид, что любуется красотами древнего города, что выстроен на руинах еще более древнего, населявшегося народом, уже исчезнувшим полностью.
Она свернула у древних развалин, которые именуются воротами Яффы, хотя Тангейзер не видел никаких ворот, пошла узким переулком, над которым протянуты веревки с развешанным бельем, прошла пять или шесть домов и, оглянувшись, чтобы проверить, идет ли молодой франк следом, вошла в дом и начала подниматься по узкой каменной лестнице, сильно истертой множеством ног.
Тангейзер шел следом, задыхаясь от волнения, а когда торопился, то дважды догонял ее на лестнице, однако сарацинка или иудейка, кто их разберет, уже ничего не сказала, и когда они вошли в небольшую пустую комнату, где ничего, кроме бедного ложа с рваной рогожей вместо покрывала и стола с двумя стульями, она сразу же легла навзничь и посмотрела на него ясно и просто, продолжая хранить молчание и не сделав больше ни единого жеста.
Он быстро подошел к кровати, рванул рубашку через голову.
– О, Сюзанна…
Она не поправила, что ее зовут Айша, смотрела на него темными загадочными глазами, но он увидел, как в них появились багровые огоньки и начали разгораться.
За окнами то и дело слышался стук колес, голоса прохожих, он осторожно опустился к ней на ложе и с некоторым трепетом заглянул в ее непонятные нечеловеческие глаза.
– Мне кажется, – прошептал он, – я попал в сказку…
Она молча обняла его.
Глава 6
С того дня они встречались ежедневно, а он научился приходить заранее и ждал в той комнате заброшенного дома, каких немало в разоренной Яффе, где не только дома, целые кварталы стоят пустыми.
Ему нравилось в ней все, как загадочность утонченно-восточного лица, так и тело, смуглое, худощавое, но сильное и гибкое, с густой черной порослью волос под мышками, тонкие ключицы, остро выступающие под кожей, ее изящно вылепленные раковины ушей, пальцы рук и ног, совершенные по форме, которым могла бы позавидовать любая графиня или герцогиня в Германии.
Он молча любовался ее дикой для европейца красотой: смуглое лицо и роскошь иссиня-черных волос, неимоверно густых, блестящих, как мех сказочного зверя, глаза огромно-продолговатые, брови неприлично густые, смыкающиеся над переносицей, а ресницы обрамляют глаза, как сказочно прекрасная оправа оттеняет красоту агата.
Даже пламенно-багровые губы, что окружены нежным темным пушком, приводили его в восторг, он тихо млел от ее южной красоты, странной там, в стране снегов, и такой понятной и естественной здесь…
Подходя к дому, он услышал веселый рев в четыре голоса боевой походной песни крестоносцев, такая хорошо звучит под ровный стук копыт на марше, даже кони идут бодрее, но сейчас, прислушавшись, Тангейзер признал, что и без аккомпанемента в виде конского всхрапывания песня звучит просто здорово.
За столом, уставленным чашами с вином, с Карлом, Константином и Вальтером пирует и Манфред, раскрасневшийся и довольный, потное лицо то и дело вытирает большим сарацинским платком.
Завидев Тангейзера, сказал приветливо:
– Вижу, наш поэт бродит по городу в поисках впечатлений?
– Вроде того, – согласился Тангейзер.
– И как?
– Иногда получается, – ответил Тангейзер уклончиво. – Все-таки это другой мир, другая культура, другие обычаи…
Манфред сказал одобрительно:
– У тебя свежий взгляд, юноша. Это мне здесь все кажется привычным, ничему не удивляюсь, даже обидно!.. Да еще вон Константин за пять лет тоже привык, для него и сарацины уже как родня… Говорит, так и жить неинтересно.
Константин со стуком опустил чашу на столешницу.
– Неинтересно, – подтвердил он. – Должны быть либо приключения, либо… хотя бы хорошие драки!
– Что тоже приключение, – сказал Манфред с улыбкой. – Хоть и мелкое… Ну что, дружище, готов идти в гости во дворец к императору?
Тангейзеру показалось даже, что обращаются не к нему, вздрогнул, посмотрел на сурового рыцаря с надеждой.
– Я?..
– А кто у нас певец?
Тангейзер вскрикнул:
– Конечно же, я готов! И счастлив…
Манфред опустил чашу на стол и поднялся, исполненный достоинства и величественный.
– Тогда хватай лютню, и пойдем, – велел он. – Ехать довольно далеко.
Тангейзер спросил осторожно:
– Разве его величество не в лагере?
Манфред покачал головой:
– Нет. Султан подарил ему дворец, он в пяти милях от лагеря, и его императорское величество изволил перебраться туда. Сейчас он созывает гостей, чтобы отпраздновать вселение…
– Я мигом! – вскрикнул Тангейзер.
Через несколько минут он, уже одетый празднично и с лютней за спиной, стоял перед Манфредом. Тот оглядел его придирчиво, но кивнул, то ли оставшись довольным, то ли не придал слишком большого внимания тому, как одет, поэтам прощается некая вольность в одежде и поведении.
– Пойдет, – произнес Манфред. – Все, поехали!
У ворот дома их уже ждал небольшой отряд сопровождения, все как на подбор сарацины. Тангейзер взобрался в седло, и они сразу пошли вскачь к выходу из города, а потом по широкой протоптанной дороге вроде стены роскошных олив миновали лагерь, и наконец Манфред вытянул вперед руку.
– Вон он, подарок императору!
Впереди открылось поле желтеющей пшеницы, через него идет широкая дорога, обрамленная оливами и акациями, а дальше поднимается серебристая крыша исполинского дворца.
Далеко вперед вынесен забор из таких тонких металлических прутьев, что Тангейзер издали его и не рассмотрел.
У них приняли коней, Манфред сказал с приветливой улыбкой:
– Все, мы прибыли.
Дворец утопает в зелени, видна только крыша и веранда под нею, Тангейзер шел по широкой дороге, где с обеих сторон пышно цветут мимозы, по каменному желобу бежит чистейшая вода, напиться слетаются стрекозы с прозрачными неподвижными крыльями, дивно прекрасные бабочки, толстые мохнатые шмели…
Наконец открылся во всей сказочной красоте дворец, настолько светлый и радостный, что у Тангейзера завистливо трепыхнулось в груди, ну почему, почему таких чудес нет в Германии, нет вообще в холодной и мрачной Европе!
К дворцу не ведут ступени, как обычно в Европе, просто вокруг него площадь закована в белый мрамор, по которому так легко и радостно ступать. Когда приблизился к поддерживающим крышу колоннам, изумился, что нет обязательной стены с массивными воротами, на которой стражники с копьями…
Площадь незаметно перешла в такой же мраморный пол и внесла с собой все ароматы и запахи сада. Манфреда и Тангейзера с улыбкой встретил пухлый человек в роскошном халате, поклонился и указал, куда свернуть.
Манфред внезапно остановился, лицо его посерьезнело.
– Я пока тебя оставляю, – сказал он, – мой юный друг…
– Но как же…
– О тебе позаботятся, – прервал Манфред. – Пойми, это для тебя пирушка, а для меня еще и работа.
Он исчез, дружески подтолкнул его в сторону далекой двери. Залы все-таки существуют, как убедился Тангейзер, но врата настолько узорные, цветные и разукрашенные дивным узором, что и они смотрятся лишь как редкие картины, он шел нарочито медленно, стараясь не вертеть головой, неприлично, но рассматривая все жадно и восторженно.
Издали донеслись звуки музыки, он чуть было не ускорил шаг, но удержался, на той стороне зала настолько большая дверь, что можно верхом на коне, по обе стороны двое стражей, наконец-то, оба в кольчугах из мелких колец, огромный рост и угрожающий вид, в руках копья с блестящими наконечниками, острыми, как бритвы.
Откуда-то сбоку вынырнул улыбающийся человечек в таком же расшитом халате, как и первый, только еще больше золотого шитья, поклонился и спросил по-немецки с сильным акцентом:
– Тангэй… зэр?
Тангейзер кивнул:
– Он самый.
– Прошу вас, – сказал человек в халате. Он распахнул двери и отступил с поклоном. – Сюда…
Тангейзер сделал шаг и ощутил, что ноги отказываются повиноваться. Ему показалось, что попал в рай, а еще подумал, что рассказы о гареме, который Фридрих держит у себя на Сицилии, – чистая правда. Здесь тоже все пропитано чувственными наслаждениями, начиная от приторных ароматов, томной музыки и молчаливо скользящих полуголых девушек с подносами в руках, либо уставленными чашами с уже налитым вином, либо с огромными гроздьями спелого винограда.
Одна остановилась перед ним, в руках поднос с тремя серебряными чашами, полными красного вина, улыбнулась чарующе.
– Господин…
Тангейзер не мог оторвать взгляда от ее груди, едва прикрытой почти прозрачной тканью, которую никак не назовешь платьем, потому что руки и одно плечо открыты полностью, а еще вместо подола ноги словно бы в мужских штанах, только собранных внизу и таких же кисейно-прозрачных, у сарацин это называется, как он слышал, шароварами…
Она улыбалась, видя, куда он смотрит, повторила:
– Господин?
Тангейзер не успел ответить, в зал быстрыми шагами вошел Манфред, он уже сбросил где-то камзол, оставшись в одной рубашке.
– Кто работает хорошо, – сказал он бодро, – тот работает быстро!
Тангейзер промямлил:
– А что здесь…
Манфред сказал так же уверенно:
– Я отдал там пару распоряжений, все сделают без нас. А ты начинай развлекаться, ты же поэт!
Тангейзер сказал нерешительно:
– Я все-таки германский поэт… Во мне такая глыба льда! Пока осмотрюсь…
Манфред повернул голову к девушке с подносом в руках.
– Слышала?.. Его надо будет сперва разогреть. Хотя бы вином для начала. А ты, милашка, если хорошо постараешься, получишь его позже.
Девушка пообещала весело:
– Я буду очень стараться!
Манфред обошел диван с той стороны и поманил Тангейзера к себе. Тот обогнул диваны, Манфред сразу же по-хозяйски расположился с двумя молодыми по-восточному яркими женщинами. Обе черноволосые, смуглые, одетые в тончайшую кисею, и обе льнут к нему, ласково проводят ладонями по телу, забираются в расстегнутый ворот рубашки, одна начала опускать ищущие пальцы ниже и ниже…
Манфред сказал нетерпеливо:
– Бери вино, согревайся! Можешь сразу согреваться… ха-ха!.. женщинами.
Тангейзер пробормотал:
– Но это точно не святотатство?.. Я, знаете ли, христианин и собираюсь им остаться.
Манфред хохотнул.
– Ну-ну, никто тебя и не уговаривает переходить в ислам. Я тоже почти праведный христианин. Это наш господин Фридрих говорит, что в мире есть только три великих обманщика: Моисей, Христос и Мухаммад, двое из которых умерли в почестях, а один на кресте…
Тангейзер ужаснулся:
– Он так и говорит? До меня доходили слухи, но я думал, что клевещут!
– И еще он говорит, – сказал Манфред лениво, – что не верит в непорочное зачатие Девы Марии. Тут его даже сарацины осуждают, в исламе непорочное зачатие никто не смеет подвергать сомнению… Да ты сядь, чего стоишь? Все еще не решаешься?.. Император может быть безбожником, но это нам не мешает быть христианами!
Тангейзер медленно и с опаской опустился на роскошный диван, тот с такой готовностью прогнулся, что Тангейзер в смятении приподнялся снова.
Манфред захохотал, и тогда он, стиснув челюсти, сел и принял вольную позу. Одна из танцующих девушек приблизилась, не переставая двигать животом и бедрами, зазывно улыбнулась и сделала еще шаг, вдвинувшись между его раздвинутыми коленями.
– Да возьми же ее, – сказал Манфред весело. – Ну? Это же Восток, дружище!.. Здесь нет христианского целомудрия.
Тангейзер чувствовал, что раз эти девушки здесь именно для наслаждений хозяина дворца и его гостей, то он волен протянуть руку и взять ее, но странная робость охватила, и он смотрел на нее с сильно бьющимся сердцем и застывшей улыбкой на губах.
– Знаете, – проговорил он скованно, – все-таки это таинство… Даже когда деревенскую девку сцапаешь, и ту тащишь в кусты или на сеновал подальше от людских глаз…
Манфред отмахнулся с великолепной небрежностью.
– Ты еще девственник, как вижу, в этих вопросах. Сарацины к этому относятся проще. Многое из того, что у нас объявлено грехом, у них просто радость жизни.
– Но радость…
– Телесной жизни, – уточнил Манфред с улыбкой. – Той самой, что у нас церковью отрицается полностью. Это противно природе человека, не находишь?
Танцовщица села рядом, правильно истолковав нерешительность молодого красивого франка.
– Еще не знаю, – пробормотал Тангейзер.
– Тогда просто слушай старшего, – сказал Манфред серьезно. – Я был еще строже, чем ты! Я же не поэт, которым больше разрешается… Но и то я видишь как с ними прост?..
Тангейзер сказал угрюмо:
– Я бы тоже, но что-то мешает… вот так сразу.
– Ты христианин, – сказал Манфред серьезно. – Очень даже стойкий. Я тоже христианин, но здесь я живу по их правилам. Это называется выказывать уважение чужой культуре.
Тангейзер робко улыбнулся.
– Ну, я думаю, таким образом выказывать уважение не так уж и тяжело…
– Сыграй что-нибудь, – попросил Манфред.
– Здесь?
Манфред усмехнулся.
– А ты играешь только перед императорами?
Тангейзер смутился, пролепетал, чувствуя себя совершенно оскандалившимся:
– Я просто совершенно сбит с толку…
– Но ты же хотел, как мне сказали, попасться на глаза императору?
– Очень!
– Ты уже в его дворце, – обнадежил Манфред. – Это немало. Хотя тебя пригласил не он, а я, но ты здесь, куда приглашают немногих! Пой, а если у императора будет время, он изволит послушать и тебя…
Тангейзер вздрагивающими пальцами перекинул лютню со спины вперед, быстро подправил струны. Манфред наблюдал с подбадривающей улыбкой.
– Ну-ну, не трусь.
– Песнь о любви рыцаря, – сказал Тангейзер неуверенным голосом, – к прекрасной даме…
Он тронул струны и запел, сперва тихо, но устыдился своего робкого голоса, взял себя в руки, а Манфред наблюдал с интересом, время от времени наклонял голову, дескать, давай не трусь, император тоже наш, германец, не сарацин, такие песни понимает и принимает…
Девушки долгое время хихикали в сторонке, потом подошли и с удовольствием смотрели на молодого красивого рыцаря, он понял со стыдом, что даже не слушают, ощутил, как начинает краснеть, однако то ли пожалели, то ли в самом деле начинает нравиться, но сели вокруг на диванах, сперва возились и пихались, демонстрируя свои округлости, затем заслушались, он почувствовал, что да, в самом деле слушают.
Он уже начал выдыхаться, однако в комнату вошел мужчина в дорогом восточном халате, что-то шепнул Манфреду на ухо и взглядом указал на Тангейзера.
Манфред кивнул, повелительным жестом велел Тангейзеру оборвать песнь.
Тангейзер торопливо закрыл рот и прижал дрожащие струны ладонью.
– Похоже, – сказал Манфред шепотом, – к императору донесся тот шум, что ты производишь. Во всяком случае, он готов теперь послушать и песни. Пойдем быстро!
Тангейзер торопливо вскочил, Манфред широкими шагами направился к расписной, словно сказочной двери, два огромных сарацина по обе стороны входа посмотрели на них с угрюмой враждебностью, в руках огромные секиры, но не сдвинулись с места.
Манфред переступил порог, поклонился. Тангейзер вдвинулся следом, чувствуя себя как на иголках.
Комната большая и роскошная, вся в светлых узорах, Тангейзер уже знал, что сарацинская вера запрещает изображать людей или животных, даже растения нельзя, потому все здесь так необычно, даже мебель странная, чрезвычайно изысканная и удобная, будто не для мужчин, а избалованных женщин.
Император, однако, не на ложе, а в кресле, ничуть не похожем на трон, смотрит с интересом.
Тангейзер преклонил колено.
– Ваше Величество…
Император сказал доброжелательно:
– Мы на отдыхе, так что опустим некоторые детали докучливого этикета, дорогой барон.
Тангейзер уточнил почтительно:
– Фрайхерр, Ваше Величество.
Император сказал с улыбкой:
– В нашем войске, кроме германцев, присутствуют также рыцари из Англии, Франции, Италии… Не будем принуждать их заучивать наши титулы, у военных людей вообще трудно с запоминанием.
Манфред грубо хохотнул.
– Слишком часто, – прогрохотал он, – получали по головам, вот память и отбило у многих.
Император улыбнулся.
– Зато какие подвиги!
Манфред пояснил:
– Тангейзер, фрайхерр в других странах соответствует барону, так что если европейцы будут называть тебя бароном, а сарацины – беем, хедивом, а то и эмиром, не брыкайся и не поправляй. В некоторых племенах бей выше хедива, так что сразу не хватайся за меч!
Тангейзер спросил непонимающе:
– А что, мне придется разговаривать с сарацинами?
– Никто не заставляет, – ответил Манфред весело, – но что-то мне подсказывает, еще как подсказывает…
Он остановился, засмеялся. Тангейзер спросил с непониманием, поглядывая на императора, что наблюдал за ними с улыбкой отдыхающего человека.
– Что подсказывает?
Читать бесплатно другие книги:
