Сто тысяч заповедей хаоса Артемьева Галина

12. История любви

Хотя история развода – это история моего собственного упрямого идиотизма. Теперь-то я в этом себе признаюсь целиком и полностью.

А дело было так.

Первые месяцы после счастливого обретения друг друга мы с Максом, ошалелые от свалившегося на нас счастья, только и делали, что ублажались и наслаждались. Были уверены, что смысл жизни нами найден.

Помню, как сидели мы через неделю после выпускного в парке у Москва-реки с друзьями, жгли костерок, картошку пекли. Макс меня обнимал, я в полудреме слушала, как он объясняет другу, что главное – женщину своей жизни найти, тогда все становится просто и понятно. Говорил что-то про половинки и целое, про свое везение… Я слушала и во всем соглашалась. И знала, что вот придем домой и снова станем одним целым. И сейчас мы уже – одно целое. Мы же муж и жена. И друг Макса вздыхал и говорил, что нам повезло, как редко кому. Макс наклонял лицо ко мне и целовал меня. И у меня перехватывало дыхание, я сквозь дрему тянулась к нему, он гладил меня по груди. Костер трещал.

– Спит, – прошептал Макс, прижав меня к себе еще крепче. – Девочка моя.

– Повезло тебе, – повторил друг.

…Сейчас, через ужас сколько лет, я точно могу сказать: это самое лучшее воспоминание моей жизни. Кроме, конечно, рождения Егорки. Но Егорка – совсем особое переживание. А в личной моей жизни самое лучшее – это вот тот костерок у реки, моя доверчивая дремота и Макс, шепчущий «Девочка моя».

Только тогда я еще не понимала, что счастье юным дарится не навсегда. Сначала вручают тебе счастье, а потом смотрят: как ты им распорядишься. И если пренебрежешь – останешься в очень большом проигрыше.

В общем, по мере роста Егорки в моем пузе исчезала моя увлеченность всякими когда-то запретными, а ныне доступными любовными забавами. Макс это очень хорошо понимал, не обижался и ничего от меня не требовал. Он вместе со мной удивлялся тому, кто жил и копошился у меня в животе. Я была уверена в любви мужа ко мне. Я капризничала, хотела «то, не знаю что», жаловалась на все вокруг. Макс меня поддерживал и жалел. Домашних хлопот я ведать не ведала (мы же у бабушки жили). Ну практически земной рай. И, как обычно, нечистой силе очень мешает, когда кто-то счастлив и доволен своей тихой жизнью.

Я не знаю, зачем я полезла в институтскую сумку Макса. Мне там ничего не было нужно. Я никогда не рылась в чужих вещах. И главное – день был такой хороший. Макс встретил меня у института, мы вместе добрались до дома, собрались поесть, мне ужасно захотелось круглого черного хлеба – чтоб свежего, душистого и с корочкой. И Макс, конечно, побежал, пообещав вернуться через пять минут. А я лениво потащила его сумку из прихожей в нашу комнату, – бабушка порядок любила. Она тогда еще работала, возвращалась усталая. Мне просто хотелось навести порядок. Сумка оказалась очень тяжелой. И я подумала: «Что он там такое таскает? Это же поднять невозможно!» Ну и открыла, глянула. На полном автомате. Даже без любопытства. Тупо глянула внутрь. Общие тетради, учебники, шарф, который я утром велела ему взять с собой на всякий случай… И еще – какой-то глянцевый журнал. Я уселась на диван, думала – полистаю журнальчик, пока хлеб не прибыл. Открыла и ахнула. Там такие были картинки, в этом журнале, что меня чуть не вырвало. Порно. А я никогда до этого не видела ничего подобного. И вот мой совершенно не закаленный глаз уловил то, что оскорбило меня до глубины души.

– Так вот чем он занимается! Так вот что его интересует! Я ребенка вынашиваю, а он… И это любовь?!

Какие-то такие мысли обрывочно скакали по мозговым извилинам и настойчиво стучались в мой череп. Их, эти зудящие мысли, срочно надо было воплотить в какое-то дело. А во что? Ну ясное солнце, в скандал.

И грянул бой!

– Хлеб доставил! – крикнул запыхавшийся Макс.

Я рванула в прихожую с журналом в трясущихся руках.

И через секунду нам стало не до хлеба, не до еды вообще. Вспыхнуло такое!!! Мы до этого ни разу не ссорились, вот в чем беда. Мы не были готовы, не закалились, не учитывали болевых точек друг друга. Вернее, в той ссоре я не учитывала силы собственных слов. Я гнала Макса, приказывала ему убираться. И какими эпитетами его при этом награждала, лучше не вспоминать.

Эх… Если бы ссора эта произошла хотя бы на сытый желудок. Хотя бы после того, как мы отдохнули… Но плохое всегда случается в самый неподходящий момент.

Я обвиняла Макса в измене и разврате. Я не слышала, что он говорил в ответ. Как-то оправдывался, пытался меня успокоить.

– Уходи! – орала я, прибавляя к приказу первое подвернувшееся ругательство.

Но он не уходил. А зря. Ведь если бы ушел вовремя, пока я не успела его смертельно обидеть, мы бы потом помирились. Может быть. Кто знает. Так мне сейчас кажется. А что было бы тогда? О чем говорить…

Обычная сцена. Но для нас-то это было впервой. Я гоню – он не уходит. Я завожусь еще сильнее – он пытается успокоить и смягчить мой гнев. Я распаляюсь и говорю совершенно невозможные фразы, он пропускает мимо ушей.

И вдруг – тишина. Я крикнула очередную гадость, а он вдруг повернулся и открыл дверь.

Какое-то слово стало последним. Что-то рухнуло.

Я это почему-то сразу учуяла. И поняла, что слова – страшные субстанции. Они могут быть камнями, пулями, пушечными ядрами. А захочешь их вернуть – они становятся воздухом, водой – чем-то текучим, что не ухватишь, не возвратишь.

Макс ушел. Я не звала вернуться, потому что считала себя смертельно обиженной. У меня перед глазами стояли эти жуткие журнальные картинки, убивающие любовь и желание быть вместе.

А он… Не знаю… Наверное, какое-то время не мог забыть поразившее его слово, которое вылетело из меня в запале.

Через несколько дней он попытался вернуться. Ничего у нас не получилось. Все покатилось – да с таким грохотом… В никуда.

Меня пытались вразумить. И бабушка, и мама, и его родители. Просили подумать о ребенке. Но разум на тот момент действовал во мне очень избирательно. Все силы рассудка направлены были только на постижение институтских дисциплин первого семестра. На остальное меня не хватило. Я ж не соображала тогда, что остальное – это и есть самое главное. Мне тогда казалось, что специальность – это на всю жизнь. А любовь – вон как: была и нету.

Жизнь потом показала, что и специальность можно поменять. А с любовью… Есть ли она вообще? Что она такое?

Долго мне потом думать над этим пришлось.

Мне-то по юности казалось, что любовь – это вечное обмирание от поцелуев, головокружение и счастье от объятий. А если этого не стало? Значит – ошибочка вышла? Значит – все?

Ну, и я сделала умный ход: подала на развод. И что удивительно: нас развели. Без проблем и уговоров. Я-то думала, будут предлагать подумать, ставить всевозможные препятствия. Нет. Хочешь – женись, хочешь – разводись. Простая формальность.

– Быстро ты наигралась, – заметила мама, как мне показалось, с презрением.

– У нас в роду, похоже, все женщины в личной жизни непутевые, – с горечью сообщила, узнав о разводе, бабушка.

– Как это – непутевые? Ты – непутевая? Всю жизнь с дедушкой прожила – и непутевая? Мама – непутевая? И я? Я развелась, потому что не могла больше так… В чем моя непутевость? Я что, гуляю с кем попало? – начала тогда закипать я.

– Потом поговорим. Что зря воздух сотрясать, – отказалась бабушка продолжать прения. – Родишь, тогда поговорим.

И я помнила: рожу и обязательно потребую от бабушки объяснений. Пусть ответит за свои слова.

13. Непутевые

Егорке исполнился месяц, когда тема женской непутевости нашей семьи всплыла в моей памяти.

– Ба, ты обещала рассказать, что в нас не так. Рассказывай, – потребовала я.

Егорку мы искупали, он наелся и уснул богатырским сном. Спасибо ему – любил поесть и поспать. Бессонных ночей я с сыном почти не знала.

– Да тут и рассказывать нечего. Скандалистки мы все урождаемся. Кого любим, гоним. А потом слезами умываемся и расхлебываем, чего сами заварили.

– Какая же ты скандалистка, бабуль? Ты спокойная.

– Жизнь научила, успокоила, – тяжело вздохнула бабушка. – И ты успокоишься. Куда денешься. А со мной что? Ничего особенного. Что у всех у дур бывает: не ценила своего счастья, думала, оно навсегда при мне останется. Полюбила парня. Вместе в институт поступали, вместе поступили. Дружили так хорошо. Он мне в любви объяснился. Договорились пожениться. Мама моя говорит: «Присмотритесь друг к другу, спешить нельзя. Год повстречайтесь хотя бы». Тогда так было принято. Ну, мы встречались. Ничего себе не позволяли, между прочим. Целовались – да. Остальное – ждали свадьбы. Однажды я заболела. Неделю с температурой лежала. Он забегал проведать каждый день. Ну и подружки заходили. И вот институтская одна, самая близкая, говорит: «А я, представляешь, Сережку твоего вчера в кино видела. С девушкой». Я ей: «Не может быть! Он у меня был». – «Но не целый же день?» – спрашивает Нинка. «Не целый. Полчаса побыл, я боялась его заразить, уходить велела». – «Так вот он и ушел. В кино, с другой». Ну, я и поверила. Она распрощалась, я проревела весь вечер. Его велела на порог не пускать. Он ничего понять не может. Я выздоровела, пришла в институт, сказала, что мы больше не встречаемся. И чтоб не подходил. Он и так, и эдак. Письма мне писал. Друзей подсылал узнать, что случилось. Я друзьям отвечала: «У него и спрашивайте, что случилось. Все он прекрасно сам знает».

Бабушка снова горестно вздохнула. Я с удивлением заметила на ее щеках красные пятна. Столько лет прошло, а она волнуется, будто вчера все случилось.

– Ба, не надо, прости. Успокойся.

– Сама кашу заварила, – повторила бабушка. – И винить некого. Тосковала я по нему сильно. Но представляла его в кино с другой, и все во мне кипело. Даже говорить об этом не могла. Потом лето настало, то да се… Как-то мне вроде полегчало. Думала, вернусь после каникул в институт, подойду к нему, заговорю сама. Очень хотелось мне все уладить. Отпустило меня то воспоминание. А что ты думаешь? Я прихожу в группу, а Нинка моя сидит с моим парнем! И хвастается: «Мы поженились!» Вот тут-то я все и поняла. Разом! А поздно уже. Не вернешь ничего. Я им счастья пожелала. А он даже не ответил. Злой сидел, хмурый, чужой совсем.

Ну, я через полгода тоже замуж вышла. За деда твоего.

– Без любви? – ужаснулась я.

– Не знала я, что такое любовь. Понимаешь? Нравиться – нравился. Уважала я его. Он уже институт заканчивал, на самом лучшем счету был. Он мне предложение сделал, мы тут же и расписались. Мама уж ждать и приглядываться не предлагала. Потом дочка у нас родилась. Жили мы честно.

– А тот? А та твоя подруга?

– Ну, тихо-гладко поживали, добра наживали. Вроде ребенок родился тоже. Я старалась не узнавать. Даже на встречи выпускников не ходила, чтоб их там не увидеть. Болела душа. Много лет прошло, слыхом о них не слыхала. Он только во сне приходил. И во сне у нас так все было хорошо! Как наяву прямо. Он меня целовал, прижимал к себе. А я все в глаза ему смотрела и говорила: «Как хорошо, что мы вместе. Мне такой ужасный сон приснился про Нинку и про тебя!» И он смеялся в ответ, целовал меня в голову.

– Так что – Нинка твоя соврала тебе, выходит?

– Да. Соврала. Мне о нем, а ему, потом уж, обо мне.

– А как ты узнала?

– Узнала чудом. Видно, всем суждено все про себя узнать, когда время нужное настает. Это лет пять назад было. Дедушка еще жив был. Я пошла в больницу, знакомую навестить. А он спускается по лестнице. Увидел меня и остановился как вкопанный. И я стою. А сама – так бы и полетела к нему. Как во сне. «Здравствуй, Таша!» – он мне. «Здравствуй, Сереженька! Кто у тебя тут?» – «Нина, – отвечает, – рак у нее». Мы отошли с ним, сели на скамеечку и тут уж наговорились… За всю прошедшую жизнь. Он спросил, могу ли я ему сейчас объяснить, что тогда между нами произошло, для него это очень важно. Я рассказала все, как было. Он говорит: «А мне она потом сказала, что у тебя кто-то другой появился. Очень я на тебя обиделся тогда. А она меня поддерживала. Успокаивала. Ну, я и предложил жениться. Назло тебе. Но знаешь, я потом, через много лет, сон увидел. Про тебя. И ты во сне мне про Нину все рассказала. Вот так, как сейчас». – «И я тебя во сне вижу, – говорю ему. – Дура я была малолетняя. Тебе не поверила, а хитрой разлучнице поверила». – «Знаешь, – Сережа мне говорит, – а она мне только что во всем призналась. Покаялась. Страдает она сильно сейчас. И вот я иду и мечтаю с тобой свидеться и поговорить. И – вижу: ты навстречу поднимаешься. Чудо, да?» Так мы и горевали с ним… Она у него скоро скончалась. Теперь говорить не о чем. Только о непутевости своей.

– Так в чем непутевость, бабуль?

– Не по своему пути жизнь прошла. Вот в чем.

– А нас бы не было? Мамы, меня.

– Были бы. Другие, но были бы. Да о чем говорить – «бы» не считается.

– А теперь? Вы с ним общаетесь?

– Общаемся. Куда ж мы денемся? А тех лет не вернуть. Главное-то я у себя украла.

И тут я заинтересовалась мамой.

– А мама в чем непутевая? Что за старика вышла?

Папа мой был старше мамы на сорок пять лет! Я родилась фактически от пенсионера. Папе исполнилось аж шестьдесят шесть лет, когда я у родителей появилась. Почему-то для меня это было в детстве большой проблемой. Я стеснялась отца. Хотя – чего стесняться? Доктор наук, профессор, к тому же еще и академик. Тут гордиться надо. А вот я завидовала девочкам из класса, когда за ними приходили «нормальные», молодые отцы, хватали их на руки, бегом бежали на автобус. Здоровые, сильные, несерьезные.

Папа мой был замечательный: умный, тактичный. Разговаривал со мной обо всем, мы дружили. И я очень-очень его любила. Только одного мне не хотелось: чтоб подружки мои его видели. Такой комплекс. А жили мама с папой очень хорошо. Уважали друг друга, заботились. И – смешно сказать – были друг с другом на «вы». «Анатолий Константинович, я сегодня задержусь, у нас заседание кафедры. Обед в холодильнике, только разогреть. Майка стол накроет». Вот так общались. Жаль только, дожил папочка лишь до моих четырнадцати лет. Вроде был крепкий, ни на что не жаловался, не болел, много работал, лекции читал, книги выпускал. Но однажды лег спать и не проснулся. Легкая смерть очень хорошего человека. Так все время повторяла мама.

У мамы все складывалось в личной жизни образцово, если возраста папиного не считать. Но любви же все возрасты покорны, чего? А такой семьи, как наша, я больше не встречала – чтоб все шло мирно, уважительно, без ссор, дружно…

– О маме у мамы и спрашивай, – отрезала бабушка. – Я тебе о себе рассказала. И на тебя вот гляжу, какая ты дура. Вполне хватает и нас с тобой. Нет, скажешь?

Нет, тогда я дурой себя не чувствовала. Просто ни в какую не собиралась признавать свою глупость. Получилось, как получилось. Егорка родился – чудо наше общее.

Вообще-то я, когда регистрировать его пошла, хотела Макса в отцы не записывать. Да, вот такая была на него обида. Раз он меня променял на этих грязных тварей из журнала, пусть с ними и детей рожает. А к сыну моему отношения иметь я ему не дам. Так я думала. И хотела в графе «отец» поставить прочерк. Но, оказывается, раз ребенок наметился, когда мы были в браке, я должна или записать отцом своего тогдашнего мужа, или же привести другого мужчину, который подтвердит, что отцом является именно он. Работница загса пристально смотрела на меня, ожидая моего решения. Я упрямо молчала.

– Развелись-то как быстро. Как за сметаной сходили, – заметила она, словно про себя. – Загулял он, что ли?

– Почему загулял обязательно? – окрысилась я.

– Да они все, молодые, как обниматься-целоваться – всегда готовы, а как жене нельзя, потому как на сносях она, так и срываются… По молодости…

– Не было ничего такого, никто не срывался. Вышло так.

– Ну так и пишите отца отцом. Что ж тут думать? Мало ли, какие обиды бывают? Сын имеет право на собственного отца. Вам бы хотелось, чтоб с вами так поступили?

Спасибо этой умной женщине. Вразумила она меня. Я точно знала, что не хотела бы иметь в свидетельстве о рождении прочерк. Не хотела бы не знать своего папу. Нет. Это мое право.

Значит, и у Егорки есть точно такое же право – знать своего отца. И стал мой сын Егором Максимовым. А я так и осталась при своей девичьей фамилии – Павловская. Не хотелось менять в память о папе.

Макс оказался замечательным отцом. Он учился, подрабатывал, прибегал купать Егорку, гулял с ним почти каждый день.

Я могла обижаться тысячу раз, но первое Егоркино слово было «папа». Да, так бывает. Вот сын начал с папы. Хотя бабушка, ушедшая ради Егорки на пенсию, сидела с ним больше всех. Я радовалась, что ребенок дался мне так легко: есть с кем оставить, можно спокойно учиться, сидеть в библиотеке, если надо. Егорка не пугал нас болезнями. Спокойный, обстоятельный, смешливый – он был источником радости и бодрости. Я могла и в театр, и в кино, и в гости отпроситься – всегда пожалуйста.

Это потом, когда он стал подростком, вдруг затосковала я по его младенчеству, детству, которым не надышалась, не насладилась сполна. Во мне самой детство еще гуляло, мне все вырваться хотелось, использовать свое время на себя. Недогуляла. И сын так быстро вырос, так неожиданно быстро. А потом подвернулась эта Англия. И мы все вместе на семейном совете решили, что Егору ехать надо, что тут непонятно что происходит. Пусть у него будет возможность выбора, диплом, который признают в любой стране мира…

И у меня не осталось никого. Только воспоминания. Когда-то рядом был сын. Когда-то я была ему нужна. А сейчас? А сейчас я одна. И нужна ли кому?

Старая карга…

Точно ведь сказано!

Раз сыну восемнадцать, значит – не юная дева. Сколько они там пообещали мне дней? Двадцать три? Почему именно столько? Бывают же идиоты! Это, наверное, зять теще звонил. «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…» Кто бы еще такую злость на каргу имел?

Я вспомнила частушку про тещу целиком и заулыбалась.

14. Наши с Юлькой приключения

Частушки у меня всегда ассоциировались с Юлькой. Собирались мы у нее вот в этом самом загородном доме, который сейчас стал моим спасительным пристанищем, и веселились как могли.

Мы с ней в паре добивались невероятных, непредсказуемых результатов. Вот взять сравнительно недавние события, когда вдруг проявилась необычайная активность наших бывших однокурсников. Всем захотелось собраться и оторваться, как в старые добрые времена. Собственно, я «отрываться» смогла себе позволить примерно к пятому курсу. Но навык у меня отсутствовал, так что всерьез меня никто не принимал. Я была для всех «Майка, которая всегда готова к любому экзамену» и еще «самая молодая мамаша».

Во всевозможных сетях списались, назначили встречу в ресторане, активисты арендовали зал.

Мы с Юлькой решили пойти и сразить всех наповал. Мы, по нашему замыслу, должны были доказать своим видом, каких высот достигли, какими стали успешными и прекрасными, в отличие от бывших первых красавиц курса, погрязших в своих счастливых замужествах, детских памперсах и работе участковыми терапевтами и специалистами. На фотках в Интернете все выглядели процветающими, но слишком разморделыми и плохо узнаваемыми, что настораживало и внушало надежду на то, что именно мы станем королевами бала выпускников.

Юлька намеревалась сразить всех своей ухоженностью и лоском. Подруга моя увлекалась чтением глянцевых журналов и фанатично следовала их советам. «10 правил успешной женщины» или «20 шагов к вечной молодости» и все такое… Там обязательно одним из пунктов стоит: «Посещай салоны красоты. Это не только поможет тебе выглядеть еще красивее, но и зарядит оптимизмом на всю неделю».

Естественно, перед таким важным мероприятием Юлька записалась в новый итало-французский бьюти-салон, реклама которого на каждом шагу попадалась на глаза.

– Дорого! – гордо сообщила Юлька, – Экстремально дорого! Нечеловечески. Но на один раз, ради такого случая – можно пожертвовать.

Она решила сделать чистку, пилинг и все остальное, что к этому полагается. А потом лучший визажист салона создаст Юльке такой «нью лук» – все рухнут, ослепленные.

Меня интересовало другое. Мне хотелось продемонстрировать свою стройность. Ведь стройной меня никто не видел. Сначала беременная, потом кормящая, потом не очень заботящаяся о своей форме… И так скучать не приходилось, какая там форма…

Я очень похудела уже после окончания института. Правда, мне все казалось, что несколько кг сбросить бы не помешало. В каких-то определенных проблемных зонах.

Делая ставку на дивную фигуру, я купила утягивающее белье (боди в виде наряда для борцов начала ХХ века – штаны до колен, утянутая талия, лифчик, поднимающий грудь, без лямок – ни одного шовчика, гладкое тело, как у дельфина) и облегающее платье в пол. Натянула дома свои обновы и час стояла перед зеркалом, не в силах глаз оторвать от безукоризненной стройности элегантного отражения. Это была не я. Это была мечта обо мне. Картина в раме.

Подкрашиваться я особо не собиралась, только ресницы чуть-чуть. Волосы вымыть и распустить – пусть струятся по спине, завораживая блеском и силой здоровья. Главное – фигура: смотрите, если от зависти не ослепнете.

Мы договорились подъехать на полчаса позже назначенного времени. К тому моменту соберутся уже практически все. Не заметить нас не получится. Фурор обеспечен.

Все прошло, как и было задумано. Я просеменила в зал походкой вышколенной японской гейши: платье не давало возможности шагать привычными широкими шагами, к тому же туфли на платформе и семнадцатисантиметровых каблуках, украшая меня безмерно, отнимали при этом последнюю надежду уверенно держаться на ногах.

У входа стоял нанятый фотограф, запечатлевавший каждого участника встречи – на долгую память. Я застыла в позе модели на подиуме. Из глубины зала раздались бурные аплодисменты. Это был мой момент славы.

И тут за моей спиной возникла Юлька, потрясающе одетая, авангардно причесанная, с довольно ярким, хоть и припудренным синяком под глазом и небольшим пластырем на подбородке. Пластырь, правда, был почти прозрачным и издалека его можно было не разглядеть.

Я застыла. Нас сфотографировали вместе. Потом Юльку в отдельности. Она просила снимать ее только в профиль. И надо признать: та половина Юлькиного лица, что без синяка и почти без пластыря, выглядела просто роскошно, звездно, гламурно.

– Ты чего? – спросила я, осторожно семеня к столу под заинтересованными взглядами свидетелей нашей юности, а теперь вот и нынешнего буйного цветения.

– В салоне красоты чистку сделала…

– Ничего себе – французские мастера.

– Она сказала: у меня сосуды…

– Француженка?

– Да вроде нет.

– Итальянка.

– Сказала, живет в Италии двадцать лет. Из Днепропетровска.

– Круть! Это у тебя сосуды, значит, сами, как ее учуяли, так и…

– Не трави душу. Не сами. Во время чистки. Будь она неладна. Но они очень извинялись. Дали мне купон на бесплатное посещение. Хочешь?

Я улыбнулась.

Мне ничего не оставалось, как загадочно улыбаться, переставлять стройнейшие ноги, крепко вцепившись в Юльку, и – стараться поддерживать новое дико облегающее платье. Потому что оно, как оказалось, обладало собственным ярко выраженным характером. Оно упрямо стремилось вверх. Ему хотелось с бедер попасть на талию и там уже спокойно залечь упругими складками. Одновременно с этим неуклонным процессом свой норов показало и утягивающее белье. Оно, в отличие от платья, неумолимо повлеклось вниз, потихоньку сползая с груди, и, как мне отчетливо показалось, на талии останавливаться не собиралось. Шестое чувство мне подсказывало, что утягивающее боди остановится где-то в районе колен.

В критических ситуациях человек быстро осознает главные свои цели. Первой целью стал для меня стул. Мне хотелось посидеть и немножко отдохнуть от необузданного стремления моей одежды к движению. Кроме того, туфли тоже являлись источником повышенной опасности: я запросто могла с них сверзиться и что-то себе сломать: ногу, руку, ребро… Много чего можно запросто сломать, вышагивая в такой обувке.

Я живо представила, как падаю. При этом вылетаю, как пробка от шампанского, из платья и из боди. То есть платье – чпок – и взмывает к груди, а боди – вжик – и стягивается у колен.

Страшная картина.

Итак, прежде всего мне хотелось усесться и перевести дух. Второй целью я обозначила посещение туалета. Там я собиралась стянуть с себя проклятое боди. Пусть я останусь под платьем голой – этого никто может и не заметить. А вот утягивающее белье, сползшее к коленям, не заметить будет невозможно. Одно платье я уж как-нибудь удержу. Но без боди.

– Ты чего такая напряженная? – спросила Юлька, когда мы наконец уселись.

– Потом скажу, – пообещала я.

Ситуация создалась точно такая, как на первом курсе. Все вились вокруг нашей главной красавицы Мининой. Хотя никакая она уже не красавица. Обычная мать и жена. Нарядилась, хохочет, на щеках ямочки. Щебечет.