Искушение чародея (сборник) Гелприн Майкл

Кир Булычев. Пленники долга

Одиночество не пугало Павлыша. Одиночество редко пугает, если оно добровольное, если знаешь, когда и как оно кончится.

Кораблик Павлыша был тесен. Планетарный катер должен садиться на планеты, и потому большая его часть отведена под топливо для посадочных двигателей, а почти все остальное пространство занято измерительной и контрольной аппаратурой. Так что каютки и пульт управления невелики. Кораблик звался «Оводом». Сначала Павлыш решил, что виной тому литературные реминисценции, но на пятый день полез от нечего делать в регистр и обнаружил, что в Дальнем флоте кто-то окрестил именами кусачих насекомых всю серию обтекаемых и остроносых планетарных катеров. К «Пушкину» был приписан «Комар», к «Надежде» «Москит» и так далее.

После преувеличенной грандиозности «Титана», который мог позволить себе быть грандиозным, потому что ни разу за свою жизнь не спускался ни на одну планету, а гордо парил в открытом космосе, оставляя черную работу на долю челноков и катеров, после его громадных шаров, замысловато соединенных жилами переходов, «Овод» показался Павлышу уютным, словно избушка, огонек которой поманил путника в дремучем лесу.

Видно, те, кому до Павлыша приходилось проводить здесь недели, также относились к «Оводу» как к избушке. И оставили будущему путнику нужные вещи. Павлыш обнаружил в миниатюрной душевой замечательный яблочный шампунь, в ящике стола потрепанную колоду пасьянсных карт, а в камбузе дюжину банок пива.

Утром, позавтракав, Павлыш брал диктофон, включал экран, гонял микрофильмы, наговаривал статью, которую уже второй год собирался написать. Он много читал, несколько раз выбирался наружу, просто так, погулять. Можно было убедить себя, что сидишь у порога избушки и любуешься звездами.

Двенадцать дней пути. Две недели на Хроносе. Еще двенадцать дней пути до рандеву с «Титаном». Такой выдался Павлышу отпуск, который официально называется инспекционной поездкой.

Павлыш ощутил беду за два дня по посадки на Хронос. Вообще-то следовало осознать это раньше, но Павлыш, не будучи профессиональным навигатором, слишком доверялся автоматике. «Овод», умный кораблик, должен был доставить его на Хронос без подсказок со стороны несовершенного человеческого мозга.

Планета должна была появиться не только на экране радара, но и в иллюминаторе прямого видения. Планеты не было.

Когда Павлыш убедился в этом, он спросил компьютер корабля, что произошло. Может, неверен курс?

Компьютер сообщил, что курс совершенно верен и что планета требуемой массы, находящаяся на требуемом расстоянии, теоретически существует, однако реально ее нет.

Если бы Павлыш мог допустить, что у компьютеров бывает чувство юмора, он бы засмеялся.

К сожалению, он не мог запросить инструкций с «Титана». Тот шел с околосветовой скоростью, и сигнал достигнет его не скоро.

Милое ощущение безмятежности мгновенно покинуло Павлыша. Одиночество, что обрушилось на него в тот момент, когда пропала планета, было одиночеством особого рода. Оно понятно альпинистам и космонавтам. Ты вдруг превращаешься в беспомощную песчинку, окруженную равнодушным безмолвием, масштабы которого настолько превышают способности человеческих ощущений, что бороться с ним невозможно. А покориться страшно, потому что потеряешь эту песчинку — себя.

Павлыш заподозрил компьютер в логической уловке. С планетой, к которой он подлетал, случилось нечто, выходящее за пределы понимания компьютера. Либо за пределы понимания человека. И тогда, дабы довести свою растерянность до человека, компьютер постарался выразить ее в языковых категориях. И, разумеется, не смог.

Положение усугублялось тем, что Хронос — бродячая планета. Миллионы лет назад в результате неизвестного катаклизма она потеряла свою звезду и стала системой «в себе». Она двигалась в витке Галактики по тем же путям, что и ближайшие к ней звезды. Именно поэтому Хронос был избран для экспериментов Варнавского.

Берем пустую, безжизненную или почти безжизненную планету, события на которой никак не могут отразиться на судьбе других планет, и забрасываем туда группу Варнавского с ее оборудованием. В крайнем случае планетой можно пожертвовать — возможные результаты окупят подобную потерю…

В ходе подготовки к эксперименту планета лишилась стандартного цифрового кода и получила название «Хронос». И это было понятно, потому что Варнавский занимался временем.

Путешествия во времени всегда были излюбленной темой фантастов и утопистов. Темой, выдержавшей испытания научным прогрессом. Фантастика постепенно отступала, теряя позиции и покорно отводя свои легионы. Когда-то давно оказалось, что из пушки на Луну летать не следует, потому что есть другие реальные способы добраться до Луны. Затем Венера потеряла очарование утренней зари, а марсианские каналы и извечная мудрость древних марсиан испарились с первыми же марсианскими станциями. И так шаг за шагом… Везде фантасты отступали, кроме темы времени. И чем упорнее ученые доказывали невозможность хроноэффектов, тем упорнее фантасты описывали машину времени, как будто надеялись изобрести ее сами. Какое бесчисленное множество парадоксов рождали эти сюжеты! Какие философские глубины открывались перед смелыми путешественниками! И даже окончательный вердикт науки, доказавший, что просто теоретическое допущение перемещения во времени вызовет катаклизмы в масштабе всей планеты, ничему писателей не научил. Чем невозможнее была задача, тем сладостней она становилась для литературы. В конце концов, все было логично (логика эта была невыгодна фантастам и потому отбрасывалась): вы не можете изменить объективный ход времени для какой-то части системы (несмотря на то что время — физическая величина, тесно связанная со всеми иными физическими реалиями), не сдвинув во времени всю систему. Не может один человек отправиться в прошлое, не отправив туда всю Землю, а также и всю Солнечную систему, представляющую собой именно физическую систему, единство гравитационного характера.

Но, ударив с размаху по писателям и мечтателям, ученые оставили открытой любопытную сторону проблемы: а если мы отыщем тело, не связанное гравитационно с прочими галактическими телами либо связанное настолько слабо, что для удобства эксперимента мы можем этими связями пренебречь. Что тогда? Вопрос был скорее абстрактным, чем практическим, но весьма любопытным.

Группа Варнавского теоретически обосновала модель перемещения во времени для изолированного тела. Варнавский повторил и во многом развил теории, существовавшие и раньше. Но модель стала называться именно парадоксом Варнавского. Случилось то, что было в свое время с паровозом. Его изобретали множество раз, но так как нужды особой в нем не было, то образцы самоходных колясок увенчивали собой свалки, а их изобретатели — списки великих неудачников. Зато когда паровоз понадобился, все лавры достались Стефенсону.

Варнавский также получил свою долю лавров. Скорее авансом. Но возможности галактического человечества уже были таковы, что оно могло отыскать нужное для экспериментов изолированное тело — планету, получившую название Хронос, доставить туда группу Варнавского, а также отправить туда приборы и устройства, с помощью которых Варнавский (в случае если был прав) мог доказать свой парадокс. Варнавский попросту вовремя родился.

Теперь же доктор Павлыш, должный проверить санитарное состояние станции на Хроносе и выяснить, как себя чувствуют сотрудники Варнавского, обнаружил, что Хроноса нет.

У Павлыша было достаточно времени, чтобы рассуждать. И он принялся за дело. И довольно скоро пришел к простому выводу: отсутствие планеты вернее всего означает успех Варнавского. Если она существует потенциально, но ее не видно, то, весьма возможно, она сдвинулась во времени… И тут Павлыш прервал ход своих рассуждений. Ведь в каком угодно времени — вчера, сегодня, завтра — планета как таковая все равно реально существует. Разумеется, можно допустить, что несколько миллионов лет назад ее не существовало в том виде, в каком она есть. Но насколько Павлыш был знаком с теорией Варнавского, возможности перемещения во времени исчислялись часами, может, днями. Перемещение такой массы, как масса планеты, на год вызвало бы катастрофу во Вселенной. И было невозможно даже теоретически.

Поэтому, пока суд да дело, Павлыш решил не менять курса. В худшем случае, если Варнавский со своей планетой не объявится, можно будет не спеша направиться к точке рандеву с «Титаном» и там подождать, пока корабль его подберет.

И в этот момент планета появилась яркой точкой на экране радара и с опозданием на восемь секунд — в иллюминаторе. Павлыш дал максимальное увеличение и успел разглядеть изъеденное кратерами, схожее с земной Луной, тело планеты в инфракрасной зоне спектра. Не совсем погасшее нутро планеты согревало ее оболочку. В абсолютных цифрах разогрев был невелик — до восемнадцати градусов по шкале Кельвина, но этого было достаточно, чтобы ее можно было увидеть на экранах.

Над пультом заплясали огоньки, сообщая Павлышу, что его «Овод» решил начать торможение, достаточно плавное, чтобы можно было не встегиваться в кресло, но вернувшее Павлыша в мир тяжести, направление которой, правда, было не очень удобным. В этом недостаток катера, который не может развернуть жилые отсеки так, чтобы пол оставался полом.

Павлыш включил канал связи с базой на Хроносе, но услышал лишь сухие разряды и занудный вой. Его передатчик работал нормально, сигнал к Хроносу шел непрерывно, и, даже если они там не любили заглядывать в радиорубку, запись сигналов «Овода» должна была дойти до слуха робинзонов. Павлышу так и не удалось добиться связи со станцией, и постепенное накопление странностей начало раздражать его. Он стал уставать от тайн и загадок. Когда едешь в инспекторскую поездку, чем меньше странностей, тем лучше для дела.

К тому же приборы зарегистрировали непонятное мерцание планеты, словно ей не терпелось вновь исчезнуть с экранов, чего Павлыш совсем не хотел. Оставалась теоретическая возможность, а может, и невозможность, что, преуспев в своих экспериментах, Варнавский решил пойти дальше, и планета, а может, и само время вышли из-под контроля. А что случается с планетами, на которых выходит из-под контроля время, Павлыш не знал. Но вряд ли это приводит к хорошему.

Воображению Павлыша уже стали представляться нерадостные картины, навеянные литературой, — возвращаться в мир динозавров не хотелось, перелететь на миллион лет в будущее также не казалось желательным. Не исключено было и то, что в ходе этих прыжков люди могли умирать от старости. Вообразите (а Павлыш это вообразил), что в считаные минуты он превращается в немощного старичка и рассыпается в прах.

И вот тогда приборы «Овода» довели до сведения Павлыша, что планета не хочет их принимать.

В те минуты Павлыш как раз глядел на экран, тщетно стараясь разглядеть в кратере точку станции. По каким-то своим причинам преобразователи «Овода» развернули планету во весь экран, раскрасив ее в различные оттенки фиолетового цвета. Зрелище было не очень приятным.

Если верить показаниям приборов, то «Овод», который, гася скорость, приближался к Хроносу, в самом деле к Хроносу не приближался, а оставлял его справа по борту на значительном расстоянии. У Павлыша был большой соблазн скорректировать курс, но благоразумие удержало его от того, чтобы перейти на ручное управление. Вернее всего, кораблик лучше него знает, куда и как лететь, и причина недоразумения не в «Оводе», а в чертовой планете.

В последующие часы планета с экранов не исчезала, однако приборы «Овода» упорно показывали изменения в ее массе, причем изменения многократные, которые не сопровождались, как ни парадоксально, изменением гравитационного поля Хроноса.

Три попытки снизиться закончились примерно одинаково. Планета постепенно вырастала на экране, приближаясь и ничем не показывая, что готовит Павлышу подвох. Затем, на это, правда, уходили часы напряженного ожидания, диск начинал смещаться к краям экранов, а приборы «Овода» продолжали сообщать, что сближение происходит нормально. На расстоянии примерно сорока тысяч километров от поверхности планеты, на границе, крайне разреженной, уловимой лишь приборами, атмосферы Хроноса, планета окончательно пропадала с передних экранов, и обнаружить ее можно было лишь на боковых. То есть получалось, что, летя к ней, «Овод» неизбежно промахивался. Именно на этом расстоянии от планеты компьютер «Овода» доводил до сведения Павлыша, что планеты по курсу нет. Это Павлыш знал и без компьютера.

После третьей безуспешной попытки прорваться к планете, установив, что предел приближения сорок тысяч километров, Павлыш впервые вмешался в действия компьютера и перевел корабль на круговую орбиту. Павлыш надеялся обмануть планету и войти в ее атмосферу по касательной. Что ему также не удалось.

Тогда он пошел еще на одну уловку. Пройдя примерно половину орбиты на том пределе, до которого планета допускала корабль, он взял управление на себя и резко повел корабль вниз. Если можно проводить поверхностные, а потому сомнительные аналогии, «Овод» вел себя как прыгун в воду. В первые мгновения, когда ты врезаешься в нее, она будто и не оказывает сопротивления, но чем дальше, тем упрямее вода тормозит движение, и вдруг ты замечаешь — а момент этот условен, — что ты уже не идешь вглубь, а несешься все быстрее к поверхности.

Через двадцать минут после начала маневра Павлыш понял, что «Овод» удаляется от Хроноса, хотя силу, оттолкнувшую корабль от планеты, приборы не регистрировали — они обратили внимание лишь на ее следствие. Павлыш даже не смог установить, насколько ему удалось приблизиться к планете. Если верить компьютеру, то он не сходил с орбиты.

Еще один оборот вокруг Хроноса помог убить время, но не привел ни к какому решению. Планета не желала пропустить Павлыша, связи с лабораторией Варнавского по-прежнему не было. Оставалось лишь сделать вид, что ты и не намеревался сюда спускаться, и возвращаться к «Титану». Но, так как возвращаться было рано, Павлыш решил не отступать.

В общем, его гипотеза по поводу этой загадки сводилась к следующему: Варнавскому удалось добиться практических результатов. Планета в данный момент подвержена хронофлюктуациям. В таком случае она как физическая система отрезана от остальной галактики временным барьером. Существуя для глаз Павлыша, ибо она будет существовать и завтра, и послезавтра, в самом деле она существует в другом временном отрезке. И то, что видит Павлыш, может быть планетой сегодняшней, а может быть и вчерашней. Или завтрашней. Следовательно, отказ приборов понять, с чем они столкнулись, объясняется просто: все они привыкли иметь дело с величинами, не учитывавшими времени как изменяемой произвольно функции. А что из этого следует? Из этого следует только одно: Павлыш не потерял шансов увидеть Варнавского, в случае если его эксперимент проходит успешно. И как только планета вернется в точку времени, в которой находится «Овод», она станет доступной. Об ином исходе эксперимента думать не хотелось. Предел же ушедшей в иное время системы — верхняя граница атмосферы планеты. И пусть на такой высоте атмосфера состоит из долек разбросанных атомов — практически и не существует — все это часть системы. В любом случае Павлыш решил не прекращать попыток в надежде на то, что эксперимент Варнавского займет не очень много времени. В распоряжении Павлыша оставалось еще несколько дней. В конце концов, его попытки должны представлять интерес для Варнавского. Он — тот, нужный в любом опыте, посторонний наблюдатель, который может фиксировать последствия опыта с точки, для остальных экспериментаторов недоступной.

Следующие три дня, наиболее драматические для тех, кто был внизу, на планете, о чем Павлыш тогда не подозревал, он провел на орбите вокруг Хроноса, занимаясь съемками планеты, измерениями, которые он мог сделать с высоты в сорок тысяч километров, и в периодических попытках войти в атмосферу Хроноса.

Каждый раз повторялся эффект ныряльщика, и Павлыш уже привык к нему и заставил привыкнуть к нему компьютер, который, будучи в определенных отношениях куда умнее, логичнее и образованней доктора Павлыша, внес свою лепту в эти попытки, варьируя угол снижения, скорость и ускорение.

Можно сказать, что Павлыш в своем планомерном упрямстве себя перехитрил и убаюкал. Он нырял, словно выполняя занудную, обязательную работу, которая будет продолжаться еще несколько дней. Если он спал, или готовил пищу, или зачитывался книгой, то прыжки в воду совершал за него компьютер, и Павлыш даже во сне отмечал их, а проснувшись, знал, сколько раз «Овод» пытался прорваться к Варнавскому.

Но когда пятьдесят первая попытка удалась, Павлыш оказался к этому не готов.

Он просто ничего не успел понять. Начало попытки он заметил, потому что в этот момент стоял у плиты и раздумывал, хочется ли ему супа из консервированных шампиньонов или этот суп ему бесконечно надоел. Решив, что суп надоел, но не бесконечно, Павлыш вскрыл пакет и опрокинул его над кастрюлей.

Он ощутил начало ускорения и даже услышал сигнал на пульте, которым «Овод» предупреждал своего хозяина, что начинает снижение. Но так как Павлыш знал, что в его распоряжении еще минуты две, чтобы загерметизировать все в камбузе, то и продолжал сыпать порошок, жалея, что не отменил попытку, потому что сейчас придется уйти от плиты.

И тут ускорение начало нарастать куда быстрее привычного.

Павлыш автоматически закрыл кастрюлю, включил колпак, который изолировал плиту, но больше ничего сделать не успел, потому что его отбросило на стену, и в последующие две или три минуты все мысли Павлыша были заняты лишь одним: как доползти до акселерационного кресла и притом не сломать шею.

До кресла он не дополз и потерял сознание от перегрузок, к которым не был готов, за несколько секунд до того, как «Оводу» удалось с ними справиться. И когда потом старался вспомнить, что же было в те минуты, пока он лежал, скорчившись, в углу штурманской, ему казалось, что со все нарастающей частотой «Овод» ныряет в атмосферу Хроноса и вылетает обратно… Что, впрочем, было недалеко от действительности, так как вторжение «Овода» в мир временного сумасшествия проходило не последовательным движением, а отдельными толчками, и кораблик Павлыша старался и прорваться, по ступенькам, по километрам, проваливаясь, как самолет, в воздушные ямы, и в то же время удержаться, не разогнаться до смертельной скорости и не врезаться в планету. Если бы у обитателей планеты была возможность увидеть «Овод» в эти минуты, им показалось бы, что кораблик, подобно былинке в бешеном горном потоке, выполняет замысловатый танец, сверхфигуры высшего пилотажа.

Но люди на планете ничего не видели. Потому что их в то время не существовало — они рвались сквозь время вместе с планетой и ее атмосферой, но не вперед, а назад. Ибо движение вперед вряд ли возможно: вперед — это значит туда, в мир, которого еще не было.

— Ваш прорыв к нам, — сказал Варнавский за чаем, — парадокс, который потребует серьезного изучения. В принципе, он подтверждает спиральность времени. В какое-то мгновение нашего движения назад по хронооси, а вернее, хроноспирали, физические характеристики внешнего мира и нашей системы совпали настолько, что образовался канал, по которому вы снизились.

Людмила Варнавская еле дождалась, пока ее брат кончит фразу.

— Вот именно, — сказала она. — Значит, в этот момент можно и покинуть систему. Понимаешь?

— Это не решает наших проблем. — Заместитель Варнавского, полный, мягкий, добрый Штромбергер, отложил в сторону листочек, на котором только что быстро писал. Вся станция была завалена его листочками, исписанными так мелко и непонятно, что строчки казались орнаментом, который рука выводит в задумчивости.

— Карл, — сказала Людмила. — Мы обязаны попробовать. У нас появился новый шанс.

— Теория этого не допускает, — сказал Штромбергер виновато. — Можно построить модель вторжения инородного тела, но избавиться от него таким способом мы не сможем. Там, снаружи, время уже ушло.

— Но мы попробуем, правда попробуем? — в голосе Людмилы была нервная настойчивость. — Ведь никто не верил, что к нам можно проникнуть. Даже не думали об этом.

Людмила Варнавская Павлышу не понравилась. В первую очередь как врачу. Она производила впечатление человека, не спавшего несколько суток и находящегося на грани нервного срыва. Правда, и в этом состоянии она была хороша, может, даже красивее, чем обычно, — отчаянной красотой истерики — ты видишь горящие, синие глаза, а все лицо, кроме заостренного, четкого носа, куда-то впало, исчезло, чтобы не мешать глазам сверкать в лихорадке.

Остальные выглядели очень уставшими. Настолько, что перестали прибирать станцию. Как будто станция была обиталищем беспечных холостяков. Немытая посуда забыта на столе, клочки бумаги на полу… Павлышу казалось, что на станции пыльно, хотя пыли здесь неоткуда взяться.

Варнавский был похож на сестру. Его главной чертой, как ее сформулировал для себя Павлыш, была пропорциональность. Анатомический идеал, натурщик, о котором мечтают художественные училища. И он знал о своей атлетичности, подчеркивал ее одеждой. Он был в шортах и обтягивающей мышцы фуфайке, темные волосы до плеч и такие же синие, как у сестры, глаза. Но если у той они горели, сжигая все вокруг, в глазах Варнавского была настороженность, ожидание; порой Павлышу казалось, что он не слушает, что говорят вокруг, а смотрит внутрь себя, будто ждет сигнала оттуда.

— Я, разумеется, буду считать, — сказал Штромбергер и начал шарить по карманам мешковатого комбинезона. Вытащил один блокнотик, поглядел на него, сунул обратно, нашел еще один, поменьше, этот его устроил. Штромбергер оторвал листочек, наклонил голову и стал быстро покрывать его миниатюрными значками.

Четвертая обитательница базы, Светлана Цава, принесла поднос с гренками, тихо села у края стола. «Она тоже устала», — подумал Павлыш. Иначе, чем остальные, но устала. Движения ее были четкими, маленькие крепкие руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями бессильно легли на стол. Она закрыла глаза на несколько секунд, а когда открыла их, то заметила взгляд Павлыша и робко улыбнулась, словно тот поймал ее врасплох, увидел то, чего она не хотела показывать.

— Значит, вы должны нас инспектировать, — сказал Варнавский. — Что ж, вам и карты в руки. И боюсь, вам будет что делать.

— Павел, — сказала Варнавская. — Мы не можем тратить ни минуты на экивоки. Павлыш медик, его опыт нам поможет.

— Может, отложим разговор на завтра? — спросил Штромбергер. — Павлыш устал, ему надо поспать.

— Я не устал, — сказал Павлыш.

— С каждым разом у нас все меньше времени! — сказала Варнавская. — На этот раз четыре дня. Может, три с половиной! Я вообще не понимаю, как можно гонять чаи… — она резко отодвинула недопитую чашку, чай плеснул на стол.

— Надо поспать, — сказал Штромбергер. — Все равно надо поспать. Поглядите, какую чепуху я пишу, — он подвинул Павлышу листок, на котором Павлыш ничего не мог разобрать, но вежливо кивнул.

— Вот так, — сказал Варнавский, — после чая всем спать. И тебе, Людмила, в первую очередь. Ты напичкана лекарствами.

— Не говори глупостей.

— Это приказ.

— Сомневаюсь, что ты можешь приказывать! — Вдруг Людмила захохотала. — Ты не можешь! Уже не можешь! — причитала она, и ее пальцы стали суетливо отбивать дробь по скатерти. — Не можешь! — она ударила по столу кулаком, чашки подскочили.

Цава наклонилась к ней.

— Люда, — сказала она, — Людочка, возьми себя в руки. Всем трудно… надо поспать…

— Простите, — сказал Варнавский. — Она не виновата. Это я во всем виноват.

— Никто не виноват, Павел, — сказал Штромбергер. — Ну как можно кого-то винить! Все стараются.

— Надо ли? — Варнавский поднялся и первым вышел из комнаты.

— Я отведу Люду? — Светлана Цава обернулась к Штромбергеру.

— Конечно, конечно…

И Павлыш остался вдвоем с толстым математиком.

— Я не хочу! — донесся из коридора голос Людмилы. В ответ невнятно загудел низкий голос Варнавского.

— Вот видите, — сказал Штромбергер. — Так неудачно вы прилетели.

Павлыш хотел продолжить разговор, но глаза слипались. После всех пертурбаций со спуском он потратил еще часа четыре, пока снова поднял «Овод» и отыскал базу — при посадке кораблик промахнулся на полторы тысячи километров.

— Вы отдыхайте, я вам покажу вашу каюту. Она не очень уютная, там никто не жил, но Светлана принесла вам белье, так что отдыхайте, — сказал Штромбергер.

Каютка оказалась и в самом деле неуютной. В ней раньше хранили какое-то экспедиционное добро. Ящики отодвинули в сторону, накрыли одеялом. Осталось только место для койки.

Но Павлыш и не рассматривал каюту. Он разложил простыни, затем вышел в коридор, к туалету. Пока мылся — вода текла тонкой струйкой, на станции воду экономили, ведь ее приходилось регенерировать, — казалось, что вокруг царит тишина. Но потом, выключив воду, Павлыш услышал доносящиеся сквозь стены голоса. Казалось, что никто на станции не спит. Все говорят… говорят… говорят…

Потом Павлыш вернулся к себе и с наслаждением вытянулся на узкой койке. И заснул.

Проснулся он в середине интересного сна, потому что его звали. Сначала ему показалось, что зовут там, во сне, и он уже поспешил к голосу, но голос настойчиво тащил его из сна, и, просыпаясь и еще цепляясь за сон, Павлыш уже понимал, что он на станции, что его зовут.

— Кто здесь? — спросил он, открывая глаза. Было темно.

— Это я, Людмила, — послышалось в ответ. — Тихо, все спят.

— Да? — Павлыш сразу сел на постели, натягивая одеяло на плечи. В тишине было слышно, как Людмила водит руками по стене, приближаясь.

— Я сяду на край, — сказала она. Койка скрипнула. — Вы лежите, лежите. Я ненадолго. Мне надо сказать несколько слов.

— Сколько времени?

— Третий час, вы уже четыре часа поспали. Я раньше не стала вас будить. Но вы поспали четыре часа.

Голос срывался, был быстрым, нервным. Павлышу показалось, что он видит, как в темноте лихорадочно горят глаза Людмилы. Голос Людмилы отражался от близких стенок каюты. Павлышу стало душно от горячих толчков этого голоса, он хотел зажечь свет, но не помнил, где выключатель. Забыл, хотя перед сном тушил свет.

— Зажгите свет, — попросил он.

— Не надо. Брат увидит. Он не спит. Он все будет преуменьшать. У вас создастся ложное представление, а каждая минута на счету.

— Что же случилось? — Павлыш понял, что тоже говорит шепотом.

— Павел скоро умрет, вы понимаете, он болен, только не показывает вам. И болен безнадежно.

— Почему вы так решили?

— Не надо. Только не надо успокаивать. Я лучше знаю. Это случилось не здесь, а когда мы искали площадку. В прошлом году.

— Вирус Власса?

Павлыш не хотел произносить этих слов. Редкость болезни не уменьшала ее известности. Большинство вирусов и микробов космоса безвредны для людей — уж очень различен метаболизм существ, населяющих другие планеты. Но были и исключения. Вирус Власса — самый коварный и опасный из них. Онтогенез его не был до конца ясен. Почему он попал на безжизненные миры, разбросанные по всей Галактике, какова его первоначальная среда обитания, почему он так редок и в то же время вездесущ? В литературе было описано сорок с небольшим случаев поражения. Описал симптомы и ход заболевания доктор Власс. На базе, где он работал, была лаборатория. Так что у доктора Власса до того дня, когда он умер, была возможность заниматься исследованием вируса. Ему удалось выделить его и даже определить инкубационный период. Правда, впоследствии его пришлось уточнить. Доктор Власс умер через восемь месяцев и шесть дней после заражения (заболел он за шесть дней до смерти), в других случаях инкубационный период затягивался до года. А на станции Проект-4 два гидролога умерли через четыре месяца после заражения. Видно, вирусу, чтобы начать разрушительную деятельность, требовалось приспособиться к приютившему его организму. Затем он брался за дело. Пока что противодействия ему не было найдено. И причиной тому не только его удивительная стойкость и изворотливость, но и тот факт, что в Солнечной системе он еще не встречался, и активный период его деятельности начинался всего за неделю до гибели человека. Раньше угадать, что человек уже болен, заражен, обречен, было практически невозможно. Когда же маленькие синие пятна, словно брызги чернил, появлялись на шее и в нижней части живота жертвы, больному оставались считаные дни. Даже довезти его до Земли или планеты, где находился бы большой госпиталь, не удавалось. Павлыш знал, что с следующего года все, улетающие в дальний космос, станут проходить тест на вирус Власса. Но это будет нелегко сделать — ведь тысячи и тысячи специалистов годами не бывают на Земле…

— Вирус Власса, — прошептала Людмила. — Вы заметили брызги?

— Я ничего не заметил, — сказал Павлыш. — Предположил. Методом исключения.

— Он умрет, — сказала Людмила. — Вы должны помочь.

— Как?

— Вы врач! Вы не имеете права спать. Я все время в лаборатории. Мы должны найти противоядие. У нас еще три или четыре дня.

— Когда появились брызги?

— Появляются каждый раз, — сказала Людмила, — и каждый раз все быстрее.

— Не понял.

— Одевайтесь, только тихо. Я вас жду в коридоре.

Лаборатория на базе была маленькой, чуть больше каюты. Да и приборы там были только самые необходимые, что положены в комплекте. В стандартном контейнере, который включает в себя сам купол станции, хозяйственное барахло, регенерационные установки… При виде лаборатории Павлыш понял, что ничего путного они здесь не добьются. Большие институты на Земле и на Кроне пытались расколоть тайну вируса Власса, сотни ученых охотились за вирусом во всех концах Галактики, а Павлыш глядел на несколько мензурок, маленький микроскоп, чайные стаканы и массу хозяйственных сосудов и банок, словно кто-то перетащил сюда все что можно из камбуза и столовой.

— Бедность, да? — агрессивно спросила Варнавская. — Руки опускаются? Я не могу вам предложить института. И, в конце концов, это все неважно — у меня живая культура вируса, понимаете? Вот здесь.

Она показала на серое пятнышко на предметном стекле под микроскопом. Разумеется, в этот микроскоп не увидишь вирус.

— Я не понял, — сказал Павлыш. — И если это живая культура, как вы говорите, разве можно с ней так работать? Как вы неосторожны…

— Испугались? Он не заразный. Я читала.

— Испугался, в первую очередь за вас, — сказал Павлыш.

В лаборатории было очень светло. В трех пробирках — свернувшаяся кровь. Что эта дура увидит в свой детский микроскоп? Павлыш заметил, что у Людмилы дрожат руки.

— За себя, за себя, — упрямо сказала Варнавская и закусила нижнюю губу, чтобы не заплакать. — Но вы не имеете права бояться! Вы должны быть готовы пожертвовать жизнью ради Павла. Как медик и как человек. Неужели вы не понимаете, что все мы ничего не стоим рядом с ним? Пальца его не стоим! Пускай мы умрем — не сейчас же — мы-то сможем долететь до Земли. А он — нет! Если вы так боитесь, надевайте скафандр — ничего с вами не случится. Ну идите, надевайте!

Сейчас она захохочет, подумал Павлыш. Начнется истерика.

— Людмила, прекрати! — в двери лаборатории стоял Варнавский. — Прекрати истерику.

— Но ведь осталось три дня!

— Павлыш, — сказал Варнавский, не глядя на Людмилу. — Пойдемте ко мне.

— Я его не отдам! — закричала Людмила. — Он медик, он поможет.

— Он тебе не поможет, — сказал Варнавский. — Пойдемте, Павлыш.

Каюта Варнавского была такая же, как у Павлыша.

Койка не заправлена. На столике исписанные листы бумаги, рядом диктофон и куча кассет.

Варнавский сел на койку. Павлыш увидел синие брызги на его шее. Варнавский перехватил его взгляд.

— Никаких сомнений, — улыбнулся он. — Даже не надо квалифицированных подтверждений диагноза. Я все знаю.

Павлыш отвел глаза от шеи Варнавского. На столике, рядом с диктофоном, валялись полоски из-под таблеток. Большей частью использованные. Павлыш по цвету понял — обезболивающие. Сильные обезболивающие. Почему он их принимает? Сейчас он еще ничего не должен чувствовать. Кроме страха. Восемнадцать полосок и там еще двенадцать… Боли начинаются за тридцать часов до конца. Это, к сожалению, установлено совершенно точно. Взгляд Павлыша скользнул дальше. К стене был прикреплен аппаратик для переливания плазмы. Павлыш подумал было, что Людмила заранее приготовила его. Переливания облегчали состояние и продлевали мучения. На часы. Не больше. Но аппаратик уже использовали — баллон почти пуст. Зачем они делают это заранее? Отчаяние Людмилы? Варнавский, кажется, держит себя в руках.

Варнавский накрыл ладонью пустые полоски, смахнул их со стола.

Павлыш ничего не сказал.

— Простите Людмилу, — сказал Варнавский. — Она вам не дала выспаться. Мне надо было догадаться, что не даст.

— Ничего, — сказал Павлыш. — Я не знал, что вы больны.

— Очень обидно, — сказал Варнавский. — Но я стараюсь не терять времени даром, — он показал на стол. — Знаете, все как-то откладывал. Думал, вернемся на Землю и займусь обобщениями. А вот пришлось сейчас.

«Он тоже устал, все они устали», — думал Павлыш. Даже удивительно. По виду брызг можно предположить, что они догадались, чем болен Варнавский, самое большее два дня назад. Может, меньше. Да, меньше, сутки назад. Как они успели довести себя до такого состояния?

— Вы видели так называемую лабораторию, — сказал Варнавский. — Там Людмила колдует. Даже стаканы отобрала. Компот не из чего пить. Но ведь у нее ничего не получится? Правда? Она же его даже увидеть не сможет?

Варнавский все понимал, но хотел, чтобы его разубедили. Чтобы именно Павлыш разубедил. Это не имеет отношения к разуму или образованию. Если бы сейчас на станцию прилетел колдун или экстрасенс, любой шарлатан — на него бы тоже смотрели с надеждой. Это неизбежно.

— Трудно что-нибудь сказать, — ответил Павлыш осторожно. — Я не успел посмотреть…

— Ясно. И не надо, — сказал Варнавский. Словно рассердился на Павлыша. — Знаете, что самое грустное — я не успею дописать общую теорию. Я понимаю, пройдет еще год-два, на наших же материалах или на своих, но кто-то обязательно напишет ее. Она вот здесь, рядом… Если бы я не боялся, я бы успел. Но я очень боюсь.

— Но известны случаи, — соврал Павлыш, — регрессии…

— Не известны, — отрезал Варнавский. — Я все прочел.

Без стука вошел Штромбергер.

— Простите, — сказал он, — я все равно не спал. А вы разговариваете. Я считал. — Он показал им листочек бумаги, положил на стол. — Ничего не выходит. Но можно попробовать.

— Ты о чем, Карл? — спросил Варнавский.

— Попытаться вырваться с планеты.

— Ты думаешь, мне приятнее умереть в открытом космосе?

— Если вырвемся и выйдем на рандеву с «Титаном»… там же хорошая лаборатория, да?

— На «Титане» нет специальной лаборатории, — сказал правду Павлыш.

— Но там другие врачи… У нас кончилась плазма.

Вдруг Павлышу показалось — нелепая мысль, — что Варнавский не единственный больной на станции. Кто-то был болен раньше, кто-то раньше занимал эту каюту, кому-то были нужны обезболивающие и плазма. И он уже умер. Но этого быть не могло, потому что по спискам на станции четыре человека. И всех Павлыш видел.

— Я могу поднять «Овод», — сказал Павлыш. — Но «Титана» здесь нет. Он улетел.

— Понятно, — сокрушенно произнес Штромбергер.

Павлыш заметил, что он смотрит на шею Варнавского. Непроизвольно.

Синее пятнышко появилось на лбу Варнавского. Может, Павлыш не заметил его раньше?

— Тогда идите, — сказал Варнавский. — Я немного посплю. А потом буду наговаривать на диктофон. Мне некогда. На этот раз я хочу успеть…

— Надо считать, — сказал Штромбергер. — Я займу компьютер. Он тебе не понадобится?

— Посплю часа два-три, — сказал Варнавский.