Неслучайная встреча (сборник) Райт Лариса

Китайская ваза

Когда мне было восемь лет, я разбила вазу. Старинную, из тончайшего китайского фарфора мамину любимую вазу. И в первый раз решила прикинуться невиновной. Стараясь не встречаться с мамой глазами, я показала на закрытую дверь в детскую и пробормотала:

– Это Лиля. Она случайно.

Лиля старше меня на шесть лет. И в тот момент, когда я грохнула произведение искусства, она рыдала за стеной о своей потерянной жизни. Мама, к моему удивлению, только покосилась на закрытую дверь и молча подмела осколки. У Лили был переходный возраст, и к ней лучше не приставать. Так из-за несносного характера старшей сестры мое вранье осталось безнаказанным.

В следующий раз я попробовала доказать свою невиновность, когда принесла в дневнике первую тройку по математике. Не то чтобы меня сильно ругали. Может, даже и не собирались. Но на всякий случай я выпалила:

– Не понимаю, за что. Я только один пример не решила. У Тони то же самое, но ей четыре поставили. Просто математик меня не любит.

Мама сказала:

– Бывает.

А я, даже перестав впоследствии делать домашние задания по алгебре и плохо разбираясь в предмете, сама поверила в то, что причина моих троек кроется в незаслуженной нелюбви ко мне несправедливого учителя.

На выпускной я хотела сделать завивку, но у парикмахера, которому позвонила за целых два дня, не нашлось свободного времени. И что они себе думают в этих парикмахерских? Вокруг столько женщин, желающих стать красивыми, а в день они способны обслужить десяток-другой клиенток, не больше!

Вступительные в первый раз я провалила, потому что учебник, с которого тайно списывала, шлепнулся в проход. Ну зачем производители делают такие скользкие обложки?! Из-за того что книга не способна удержаться на коленях, пришлось потерять целый год на подготовительных курсах, а родителям – кучу нервов и несколько хрустящих конвертов.

На пятом курсе меня собирались послать на стажировку в Америку. На собеседовании щеголь в отутюженном костюме восхищался моими знаниями английского и, кажется, пытался кокетничать. А чем еще я должна была объяснить его доверительный полушепот и игриво заданный вопрос:

– А что вы будете делать, если кто-то из студентов в Беркли проникнется к вам симпатией и предложит остаться в Калифорнии?

– Не задумываясь, выйду замуж за любимого, – тут же выпалила я и, приблизив к американскому костюму свое лицо, так же доверительно прошептала: – Хотя, между нами, лучше бы это сразу оказался профессор.

И чем, вы думаете, закончился этот совершенно безобидный флирт? Отказом в получении визы! Теперь из-за воспылавшего чувствами ревнивца в Америку я попаду только после свадьбы. В общем, нескоро.

А чего стоит неделя, которую я проработала в дизайнерском бюро?! Во-первых, находилось оно бог знает где, почти в Красногорске. И если учесть, что жила я тогда в Бирюлеве… Короче, вы меня понимаете. Конечно, все пять дней моей скоропостижно скончавшейся работы я опаздывала. А разве можно нормально рассчитать время, если едешь на другой конец города в час пик? Очередь на маршрутку, давка в метро и снова очередь на маршрутку. Правда, если быть уж совсем честной, пару раз я проезжала нужную остановку, потому что не могла оторваться от светской хроники. Я фанат глянцевых журналов, но я совершенно ни при чем, что как раз на той злополучной неделе Джулия Робертс наконец вышла замуж, и все издания как один печатали снимки счастливой невесты.

О чем это я? Ах да! О дизайнерском бюро. То еще было местечко, скажу я вам: цоколь, вход со двора. Вывеска? Какая там вывеска? Так, табличка у двери: «Студия Антуана Крола». Конечно, я заблудилась. Неудивительно. Даже если бы девушка из кадрового агентства повторила мне десять раз, а не два, как она это сделала, про вход со двора и табличку, любой бы на моем месте направился к стеклянным дверям со стороны улицы, над которыми плясали разноцветные буквы самодовольной надписи «Лучший дизайн». И скажите мне, вы смогли бы скрыть свое разочарование, если бы через пять минут после пребывания в мраморно-золотом великолепии светлых залов оказались выдворены в затхлую каморку, заставленную каталогами, и обнаружили, что дизайнер Антуан Крол – всего-навсего Антон Крольчихин, с которым вы когда-то вместе посещали кружок изо и даже пару раз ходили в кино и который сейчас вас просто-напросто не узнал. Вот и я не смогла. Вылетевшая фраза «Я думала, вы… а вы…», которую я произнесла то ли из-за нерадивой девицы из агентства, то ли из-за конкурентов Антуана, разместивших над своим порогом столь кричащую вывеску, то ли из-за самого Крольчихина, окинувшего меня безразличным взором, стала первым шагом к закату моей карьеры в этой сомнительной фирме.

В мои обязанности вменялась переписка с зарубежными партнерами, которые, будучи зомбированными респектабельным видом г-на Крола на международных выставках, согласились поставлять ему под заказ свою продукцию. На второй день работы я должна была отправить заказ на фабрику плитки. Исправно переписала цвета и количество, щелкнула мышкой и вернулась на сайт знакомств. Через пару часов итальянский менеджер попросил указать артикулы нужной нам плитки. Эти необходимые итальянцам комбинации из шести цифр Антуан хранил записанными на малюсеньких кусочках расколотой плитки, которые демонстрировал клиентам в качестве образцов. Но это я узнала потом. А вначале эти цветные квадратики, треугольнички и непонятно что еще показались мне просто грудой сложенного в углу мусора, от которого я – инициативный, трудолюбивый сотрудник – поспешила избавиться. Образцы товара перекочевали на свалку, шеф, из-за неаккуратности которого они там оказались, мирно беседовал в кабинете с клиентом, а я торопливо листала каталоги в поисках выхода. В тот раз мне удалось выручить начальника. Я пообещала себе не обращать внимания на царивший в студии беспорядок, и это почти удалось. Я всего лишь два раза вылила недопитый кофе Антуана, один раз опрокинула мольберт и раз пять продиктовала клиентам неверный адрес, но лишь потому, что всюду были разбросаны визитки со старыми координатами студии, которые я механически зачитывала в телефонную трубку. В общем, к пятому дню пребывания в студии я была окончательно измотана, и отсутствие начальника на рабочем месте меня определенно обрадовало. Он приехал в середине дня и молча положил передо мной свой заграничный паспорт. Я изумленно посмотрела на него. Антуан раскрыл его на странице со свежеполученной визой и ткнул в даты.

– И что? – не поняла я.

Все так же в зловещем молчании он бросил мне факс от испанской компании с приглашением посетить их стенд на выставке, которая пройдет в Валенсии с такого-то по такое-то. Я переводила взгляд с факса на визу и обратно. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать: даты не совпадают.

– Когда я писала заявку в агентство на оформление визы, ты несколько раз повторил из кабинета «с 25-го по 30-е». Что я должна была написать?

– Я разговаривал по телефону. Меня плохо слышали. И я говорил о том, что с 25-го по 30-е буду в Москве. А написать ты должна была то, что написано в факсе, – отрезал Антуан и удалился открывать дверь прибывшему клиенту.

Через пять минут Крольчихин распахнул дверь кабинета и рявкнул:

– Лена, принеси образцы плитки. Те маленькие. Они в углу лежат.

В общем, из-за грубости и халатности начальника я схватила сумочку и поспешила удалиться, даже не намекнув на выходное пособие.

Думаю, вы уже прекрасно поняли, что во всех этих злоключениях нет ни капли моей вины. Кстати, злоключений у меня не так уж много.

Во-первых, мне все время попадаются странные карандаши. Их невозможно заточить. Каждый раз заточенной оказывается лишь одна половина грифеля, а при попытке освободить от стружки вторую половину стержень неумолимо ломается. Я бы не называла это злоключением. Если бы я работала чертежником или дизайнером, как Антуан Крол, тогда, конечно, это было бы проблемой. А так, какой смысл писать на фабрику, что они производят дерьмовые карандаши, если я пользуюсь их продукцией раз в полгода?

Лиля, правда, карандаши точить умеет. Я видела, как она мастерски превратила цветные палочки в набор карандашей для своего сынули. Но у меня есть подозрение, что этот навык проник в ее тело вслед за грудным молоком, как жизненно необходимый для воспитания ребенка. Возможно, с появлением собственного младенца я тоже начну покупать правильные карандаши. Я надеюсь. Поэтому возмущенные месседжи руководству фабрик зреют пока только в сознании.

Во-вторых…

– Разрешите?

Склонившийся надо мной тип в солнечных очках определенно хочет сесть рядом, а моя сумка заняла добрую половину соседнего сиденья. Естественно! Разве могла она удержаться на коленях при такой тряске?! Я думаю, что водителей троллейбусов специально учат срываться с места, когда два-три пассажира все еще стоят за турникетом и жаждут попасть в салон. А тормозят эти асы дорог исключительно в самый последний момент, с визгом проскакивая остановки.

– Пожалуйста, – я беру сумку, и солнечные очки, едва не плюхнувшись мне на колени, кокетливо говорят:

– Спасибо.

Я сдержанно киваю и даже бросаю быстрый изучающий взгляд. Вполне ничего. Я бы даже сказала: выше среднего. Ботинки чистые, брюки со стрелками, пальто не содержит видимых следов перхоти, а безымянный палец – обручального кольца. Жаль, нельзя рассмотреть глаз.

– Не подскажете, далеко до «Академика Янгеля»?

Я собираюсь повернуться, взмахнуть ресницами и ответить, но бабушка напротив опережает:

– Пятая остановка.

И мой сосед обращается уже непосредственно к ней:

– А не знаете, где там…

Правильно. Бабушки всегда все знают, а молоденькие женщины витают в облаках. Дерзай, незнакомец с оценкой выше среднего! Лучшего справочного бюро тебе не найти. Я равнодушно отворачиваюсь и пристально рассматриваю через стекло проплывающую мимо рекламу кофе.

Кофе, кстати, и есть мое второе злоключение. Кофе всегда оказывается где угодно: на плите, на блузке, на столе, но только не в моей чашке. Можно по пальцам пересчитать те дни, когда удалось выпить его без всяких происшествий. Такое ощущение, что люди специально выжидают момент, когда я собираюсь насладиться этим напитком, чтобы отвлечь меня. Нина, Таня, Валя и еще целая куча народа специально набирают мой номер, как будто на расстоянии чувствуют, что вода в турке начинает закипать. А начальник стремительно вылетает из кабинета именно в тот момент, когда его секретная видеокамера показывает: «Внимание! Лена взяла полную чашку и осторожно проносит ее над своей белоснежной кофточкой».

– Девушка!

Я вздрагиваю. Если бы в этот момент я пила кофе, то с бежевым плащом определенно пришлось бы проститься.

– Телефон!

Наверное, у меня слишком отсутствующий вид, потому что сосед приподнимает очки и обращается ко мне уже как к умалишенной:

– У вас телефон звонит.

Точно. Интересно, сколько времени пассажиры раздражаются от зажигательного «Bambaleo», разрывающего мою сумочку?

– Да, – рявкаю я в трубку.

– Елена!

– Буду через десять минут, Ирина Эдуардовна, – елейно щебечу я.

Это звонит мое третье злоключение: жена начальника. Пять лет назад она безуспешно попыталась сделать так, чтобы мои ноги перестали быть лицом компании. Этого ей не удалось, зато удалось другое: лицом компании по-прежнему являются мои ноги, а не мои мозги. Стареющая кикимора решила, что раз я так необходима в приемной ее мужа, то буду находиться там как можно дольше, хотя девочки, занимающие это место до меня, оказывались кто в отделе маркетинга, кто у рекламщиков уже через год работы. Когда я пытаюсь намекнуть шефу, что неплохо бы подыскать мне замену, он неизменно отвечает, что два моих иностранных нужнее всего именно на месте секретаря. «И потом, Леночка, – любит повторять он, – Ирина Эдуардовна без вас просто не справится!» Ирина Эдуардовна – не просто его жена, она еще и наш коммерческий директор, закидывающий меня корреспонденцией с отчетами, обзорами и предложениями, которые надо переводить для партнеров. Думаю, начальник прав. Его драгоценной женушке пришлось бы изрядно побеспокоиться, реши я покинуть свое насиженное кресло. Неизвестно, кто может прийти на смену. Вдруг кто-то помоложе и посимпатичнее, кто-то, кто будет бросать томные взгляды в сторону ее мужа, а не торчать, как я, день-деньской у компьютера.

Так что, как видите, из-за прихоти и необузданной ревности старой тетки к возможным конкуренткам я в свои тридцать, с высшим образованием и двумя языками все еще продолжаю (и это после пяти лет в одной организации!) работать секретарем. Скажете, можно попытаться поменять работу? Некоторые мои друзья (бывшие) тоже так считают. Я страшно обижаюсь! А где, скажите, пожалуйста, гарантии, что на новом месте не найдется еще одна жаба, подобная Ирине Эдуардовне? Нет уж, увольте. Эта хотя бы своя: родная и предсказуемая.

Я отключаю мобильник. Выслушаю претензии попозже. Не оправдываться же здесь перед всем троллейбусом.

– Симпатичный.

– Что? – не понимаю я. Может, это сосед о себе? Вполне даже очень возможно. Теперь, без солнечных очков, я бы поставила ему, пожалуй, все пять с минусом. Минус, конечно, за езду в троллейбусе. Глаза синие, умные, без нарочитого нахальства, но самоуверенные. Хотя взгляд немного растерян, брови приподняты, а лоб на мгновение превращается в шкурку шарпея. Это, наверное, оттого, что я ужасно непонятливая.

– Телефон у вас симпатичный, – объясняет он. Ой, и голос приятный. Низкий такой, с хрипотцой, как же я раньше не заметила! – Дадите?

– Что? – опять спрашиваю я, потом до меня доходит: ему надо позвонить, и я протягиваю мужчине трубку: – Пожалуйста.

– Нет-нет. У меня есть, – хлопает себя по карману. – Номер дадите?

– Какой?

Сосед хмурится и вновь превращается в смешную собачку. Да, от тридцати до сорока все мимические морщины уже проложили свои тропинки. Он, увы, не исключение.

– Свой. Свой номер телефона.

– Зачем? – оторопело говорю я, чем повергаю мужчину в крайнюю степень смущения. Бедняга. Он ведь не знает, что четвертое мое злоключение – общение с кавалерами. Точнее, их общение со мной. Я настолько привыкла, что мне все время попадаются не те, а те, что попадаются, надолго не задерживаются, что уже не могу распознать обычную заинтересованность мужчины.

Первым моим воздыхателем был Рафик. С ним мы расстались из-за «Запорожца». Нам было по семнадцать, он приглашал меня в кафе, кино, на танцы, а в один прекрасный день пригласил на заднее сиденье папиного «Запорожца». Дело было зимой, и Рафик завел драндулет, чтобы мы не замерзли. И вот тогда, когда дело близилось к кульминации, моя нога, болтавшаяся между передними сиденьями, включила эту штуковину, которая почему-то называется коробкой передач, хотя ничего общего с телевизором не имеет, и «Запорожец» покатился.

– Кажется, машина едет, – страстно прошептала я своему кавалеру. Разгоряченный Рафик не сразу обработал информацию, а когда наконец уловил смысл моего вдохновенного шепота, дернулся вверх и сильно ударился головой о крышу машины. В общем, звук следующего удара «Запорожца» о дерево он уже не слышал. Больше мы не встречались, а все из-за того, что он дернулся слишком сильно и отключился именно в тот момент, когда надо было как-то остановить эту чертову железяку.

Вторым серьезным мероприятием, на которое я успела возложить большие надежды по совместному проживанию, стал Артур. С ним все расстроилось из-за мимозы. Был мой день рождения. Двадцать лет. Я пришла из парикмахерской, страшно гордая своим внешним видом: каре на ножке, тонирование, вечерний макияж. Уже в прихожей мама начала подавать какие-то таинственные сигналы, глупо улыбаться и косить глаза в сторону моей комнаты. Я поспешила в свою обитель: на полу, на стенах, на потолке, – всюду были орхидеи, а посреди всего этого великолепия стоял Артур и протягивал мне маленькую бархатную коробочку. Я открыла, затаив дыхание. Там лежали сережки. Красивые, даже, кажется, с бриллиантами. Но сережки!

– Ну, как? – спросил романтик-Артур.

– Нормально, – проронила я. – Хотя, знаешь, мимоза мне нравится больше.

И Артур исчез из моей жизни. А все из-за того, что осенью не продают мимозу. Хотя нет, кое-что он все-таки оставил: сережки, которые я так и не носила. Они, признаться, тоже были не ахти.

Третье мое мрачное воспоминание – Андрей. С ним мы познакомились на работе, а сейчас, если встречаемся в столовой, стараемся быстрее разойтись по разным углам. Мы терпеть друг друга не можем. А все из-за… Да, в общем, какая разница?

Конечно, между этими тремя персонажами были и другие. Но все больше эпизодические, не претендующие на главную роль в моей судьбе. Да и сейчас время от времени кто-то возникает на горизонте, но по каким-то, уж поверьте, совершенно не зависящим от меня причинам, исчезает так же внезапно.

Сегодняшнее знакомство грозило закончиться, так и не начавшись. Троллейбус уже подруливал к моей остановке. Я быстро нацарапала выуженной из сумки ручкой десять цифр и буквально выпала из сомкнувшихся за спиной дверей.

Звонок раздался примерно через полчаса. Я уже закончила переводить два из пяти заказанных Ириной Эдуардовной посланий и вознамерилась сделать перерыв, как вдруг: «Bamboleo»!

– Алле…

– Э-э-э. Алле. Здравствуйте.

Да-да, тот самый приятный хриплый баритон. Еще через пару «э-э-э» мы выясняем имена друг друга и договариваемся поужинать.

– Да, прямо сегодня. Что вы? Что вы? Я совершенно свободна. То есть, конечно, еще десять минут назад я была страшна занята. Да-да, были планы на вечер. – Ага. Покормить кошку и посмотреть новости. – Но только что неожиданно отменились. Что? Да, вам повезло. Да, до встречи.

Остаток дня я думаю только о предстоящем свидании. Сажаю нелепые ошибки в письмах и, кажется, даже заметив, все равно нажимаю клавишу «отправить». Глупо улыбаюсь замечаниям крашеной выдры, хотя обычно на два ее слова у меня находится десять. Соглашаюсь сделать ксерокс с принесенных шефу на подпись листов с вариантами рекламных слоганов, а раньше всегда небрежно предлагала менеджерам справиться своими силами. Короче, я сама любезность. Готова даже перевыполнить план, хотя после нескольких лет безуспешных прыжков выше головы уже потеряла всякий интерес к проявлению инициативы.

– Это какая реклама? – спрашиваю я, кивая на лениво выползающие листы.

– BFL, – важно отвечает менеджер. Ну, конечно! Откуда нам, секретарям, знать, что это такое?!

– Сама вижу, что не AFL, – пренебрежительно говорю я, не обращая внимания на его изумленно подскочившие брови. – Что рекламируем?

– Одежду. Какая, по-твоему, должна быть одежда? – О! Он уже признал во мне профпиарщика и даже готов выслушать совет.

– Чистой, – категорично говорю я, приказывая себе этим прилагательным забыть о кофе. Сегодня моя одежда должна остаться безукоризненной.

Я поминутно выглядываю в окно. Если пойдет дождь, то с мечтой о безупречной внешности придется проститься. Непогода всенепременно превращает левое голенище моих белых «Carnabi» в отвратительное скопление темных брызг. Сегодня везет. Есть надежда добраться к месту встречи незапятнанной и, главное, – вовремя. Моя эксплуататорша отбыла в неизвестном направлении пару часов назад, а шеф никогда не задерживает. Я не отрываю взгляда от стены: стрелка на ходиках приближается к семи. Снова и снова прокручиваю в мечтах сцены грядущего свидания: цветы, шампанское, свечи, – в общем, обычная ерунда, разрывающая мозг наивных романтических барышень. И хотя я уже не раз убеждалась, что варианты с примитивным Макдаком или заштатной пивнушкой встречаются гораздо чаще, упрямо продолжаю рисовать в голове галантного кавалера. Вот он учтиво отодвигает стул, вот взмахивает белоснежной салфеткой и смущается, когда, раскладывая ее, дотрагивается до моих коленей, вот заказывает вино, отпивает глоток и небрежно кивает официанту в знак одобрения. Вот нежно смотрит на меня и ласково улыбается в усы. Стоп! Какие усы? Сегодня у нас очки. Усы были в прошлый раз. Значит, он смотрит на меня через очки…Тьфу! Очки-то солнечные. Короче, какая разница! Он просто смотрит на меня и…

И уже пятнадцать минут восьмого! Черт! Черт! Черт! Через четверть часа у меня свидание, которому я посвятила целый день, а я все еще сижу, как пришпиленная, у компьютера и пялюсь на проклятые ходики. Меня просто загипнотизировали бегающие по кругу стрелки, и теперь уже бежать придется самой.

Через пару кварталов сбавляю темп. Не хватало еще явиться запыхавшейся! Пусть и не воображает, что я торопилась.

– Елена!

Еще десять раз черт! Кавалер за моей спиной и, конечно, видел, как я неслась галопом несколько секунд назад.

– Я уже минут пять бегу за вами! Но вы так спешите!

– Я не спешу, э-э-э…

– Вадим.

Кажется, поверил, что я не запомнила его имя. Один – один.

– Я не спешу, Вадим. Я бегаю. Я совсем забыла, что на сегодняшний вечер была запланирована пробежка, и так как мне показалось невежливым отменять нашу встречу в последний момент, решила потренироваться сейчас, понятно?

– Вполне. – Ну да, ему вполне понятно, что девица, которую он зачем-то пригласил поужинать, – законченная идиотка.

– Это вам.

Я сдержанно киваю:

– Спасибо.

Беру букет роз, улыбаюсь. Дальше все развивается по моему сценарию: вполне приличный ресторан, хорошее меню, свечи, небрежные кивки официанту, томные взгляды, переход на «ты». Я улыбаюсь. Я уже готова писать следующую сцену и даже играть ее. Я томно вздыхаю, вникая в тяготы жизни банковского клерка, качаю головой, закидываю ногу на ногу и… О, нет! Ресторан не такой уж и приличный! Где это видано, чтобы в приличных ресторанах столы рассыпались прямо на глазах?! Из нашего, например, торчит щепка. И из-за этой малюсенькой щепочки на моих колготках теперь красуется длиннющая стрелка. Я замираю и распахиваю глаза от ужаса.

– Что с тобой?

– Все… Все в порядке!

Боже мой! Все просто ужасно! Как я теперь встану? Колготки – мое пятое злоключение. Они всегда, всегда рвутся в самый неподходящий момент, а запасные, как назло, оказываются в другой сумочке. Деревянные стулья, длинные ногти, витиеватые кольца – мои злейшие враги. Теперь я буду ненавидеть этот стол, этот ресторан, этот вечер до конца жизни! Я в компании приятного, образованного, симпатичного, уже почти влюбленного. И я в рваных колготках!

– Лена, ты меня слушаешь?

– Да-да!

Кажется, мне надо в туалет. Нет, только не это! Не сейчас! Как же встать? Загородить ногу сумочкой? И пинать ее коленкой через весь ресторан? Взять с собой салфетку? Нет. Их принято оставлять на стуле.

– Ты со мной согласна?

– Да-да.

Так как же все-таки встать? А может, быстро повернутся к нему задом? Туалет ведь у входа. Я быстренько развернусь и пойду, как ни в чем не бывало. А обратно? Пятясь как рак?

– Ты ничего не ешь!

– Да-да.

– С тобой точно все нормально?

– Да. Нет. То есть, конечно, да.

– Попросить счет?

– Нет. Да. Как хочешь.

Он расплачивается.

– Пойдем?

Я нервно сглатываю и выдавливаю:

– Я, пожалуй, еще посижу.

Мужчина, с которым я мысленно уже успела прожить лет сорок, уходит. Он уходит, а я остаюсь воровато оглядываться и поджидать момента, когда ни один глаз не будет скошен в мою сторону и я смогу наконец подняться. Он ушел, не спросив, когда мы увидимся снова. Конечно, у него есть номер моего телефона, но что-то подсказывает мне, что он вряд ли захочет снова набрать его. А мы ведь могли быть счастливы вместе, нарожать кучу детишек и умереть в один день. Подумать только, мое счастье разбилось из-за двух сшитых по шву кусков нейлона! Жизнь разбилась из-за колготок!

А ваза, кстати, тогда разбилась из-за табуретки. У табуретки, на которую я взгромоздилась, чтобы достать со шкафа запрятанный туда родителями кулек с конфетами, отвалилась ножка. Естественно, я упала. Падая, задела рукой вазу, и она шмякнулась на пол вслед за мной. Видите, все из-за табуретки, точнее, из-за ее ножки, или из-за конфет, убранных так высоко, или из-за мамы (это ведь она убрала конфеты!). Короче, я здесь совершенно ни при чем!

Самый лучший день

Телефон зазвонил еще до того, как она успела почистить зубы. И хотя с ее больными ногами сделать это было довольно трудно, Галина Николаевна с довольной улыбкой на лице почти выбежала из ванной. Она так вчера и загадала: если первый звонок раздастся до завтрака, то ежегодный сюрприз и замечательное настроение ей гарантированы. И вот: пожалуйста.

– Алло? – прокричала она, запыхавшись. – Алло?

В трубке не раздавалось ни звука. Галина Николаевна еще несколько секунд пыталась установить контакт с невидимым собеседником, но никто так и не отозвался. Она постояла какое-то время рядом с аппаратом, надеясь, что перезвонят, но не случилось. Галина Николаевна не стала расстраиваться. Она ведь загадала именно звонок, а не поздравления, так что можно считать, что день начался так, как надо.

День рождения Галина Николаевна Торжкова любила всегда. Рассуждения о том, что этот праздник хорош только в детстве, вызывали у нее искреннее недоумение. Конечно, она понимала и принимала тот факт, что по прошествии лет уже не с таким восторгом и упоением ждет подарков, с каким предвкушала их получение маленькая Галочка. Но, тем не менее, относилась к тем неисправимым оптимистам, которые способны не только глубокомысленно рассуждать о том, что в каждом возрасте есть свои достоинства, но и искренне в это верить.

Возможно, это связано с тем, что первый день рождения, который помнила Галина Николаевна, был скорее грустным, чем веселым. Они с мамой тогда находились в эвакуации и дней за десять до Галочкиного пятилетия получили похоронку на отца. Мама плакала. Галочка тоже, но больше из солидарности, чем от горя. Шел сорок четвертый год, и папу девочка помнила только по фотографиям, поэтому и не могла почувствовать ужаса постигшей ее утраты. Кроме того, без отцов за три года, что они жили в Уфе, остались почти все знакомые ребята, поэтому теперь Галочка ощущала сопричастность к общей беде, и от этого казалась самой себе даже лучше, чем прежде.

– Прости, Галчонок, – сказала мама в тот день с утра, – я хотела устроить тебе сюрприз: позвать ребят, сварить мамалыгу, но просто не могу сейчас, понимаешь?

Галочка кивнула, разглядывая нахмуренное мамино лицо, ввалившиеся от недосыпа и вечной усталости глазницы, бледные осунувшиеся щеки и скорбно сжатые губы. Галочка не расстроилась: ребята и без того были не редкими гостями в их восьмиметровой комнатушке, а мамалыга давно уже не казалась лакомством. Вот если бы мама пообещала еще раз принести те удивительные сушеные абрикосы, которые диковинно пахли кисло-сладким и странно звались курагой, а потом не принесла бы, тогда Галочка бы обиделась и даже, наверное, похныкала. Уж очень вкусным лакомством показалась скудная оранжевая горстка, которую мама вложила ей в ладошку полгода назад, сказав:

– Жуй, Галчонок. Ташкентская. Угостили меня.

Галочка все ждала, что маму угостят еще раз, но больше такой радости не случалось: приходилось довольствоваться мерзлой картошкой, тоненькими кусочками хлеба и остатками кускового сахара, ну и все той же мамалыгой. Так что Галочка не расстроилась. Ну что за сюрприз: ребята и помидорная каша? Есть – есть, а нет – так и не надо. Главное: мама что-то говорила про подарок. Тогда еще, до похоронки, все подмигивала и загадочно поддразнивала:

– Что у меня для тебя есть…

И Галочка все пыталась отыскать: заглядывала в шкаф, под кровать, в скособоченный буфет, но не находила ничего хоть сколько-то похожего на заветное слово «подарок». Воображение рисовало дивные картинки: мама ставит перед ней велосипед, как у Витьки Рыжова. Конечно, у Витьки был здесь комиссованный батя, и хоть вернулся тот с фронта без левой руки, но все же одной правой велосипедик сыну справил. Месяц ковырялся с какими-то железяками и деревяшками, молча выслушивал упреки жены в том, что «зима придет – топить нечем будет», терпел ехидство соседей, которые, не стесняясь, крутили пальцем у виска и перешептывались удивленно: «И ради чего старается?» А потом стоял посреди двора, смотрел, как его восьмилетний сынишка выделывает круги на собранной игрушке и смеется в голос, и все повторял:

– Ради счастья, ради счастья.

И хотелось Галочке такого же счастья. Пусть не велосипед. Она и кататься-то на нем не умеет. Конечно, Витька ей не дает, но даже если бы и дал, она не стала бы пробовать: боязно. А вот куклу, как у Наташки Пыжовой, она бы хотела. У куклы, которую Наташка любовно называла Настенькой, потеряны правая рука и левый глаз, но эти недостатки не делали ее менее привлекательной для Галочки, у которой кукол не было вовсе. Девочка оказалась в эвакуации двухлетней малышкой, и были у нее из игрушек только мячик и старенький зайка с оторванным ухом, поэтому Настенька казалась ей необыкновенной красавицей, которую можно водить за уцелевшую руку, кормить воображаемой едой и даже класть спать: единственный глаз закрывался. Вот и рисовало Галочке воображение, что загадочно улыбающаяся и подмигивающая мама припрятала для нее что-то совершенно необыкновенное и прекрасное. И никакая мамалыга, никакие гости ей не нужны. Она просто хотела получить наконец вожделенный подарок. Но мама не торопилась отдавать его. Она, казалось, вовсе забыла о присутствии Галочки. Все сидела на кровати, держала Галочкину руку и медленно раскачивалась из стороны в сторону, механически повторяя:

– Не могу, понимаешь? Не могу…

– Мам, а подарок? – напомнила девочка.

– Что? – Мама взглянула куда-то сквозь Галочку и вдруг очнулась: по губам даже скользнула легкая тень улыбки: – Ах да! Ну, конечно! Как я могла забыть? – Она вскочила с постели и распахнула дверцы шкафа, зашуршала какими-то вещами на верхней полке, вытащила что-то из-под них, обернулась к дочери и торжественно произнесла:

– Это тебе.

Галочка с любопытством разглядывала кусочек непонятной соломки, повязанный цветными тряпочками. Потом спросила:

– Это веничек? Смешной. – Девочка отложила подарок в сторону. – А что еще у тебя есть?

Теперь по лицу матери пробежала туча. Она взяла непонятный предмет в руки, снова повертела им перед глазами Галочки.

– Разве ты не видишь? Это же куколка.

– Куколка? – Подбородок Галочки обиженно задрожал. Куколка была у Наташки, а этот странный предмет с торчащими в стороны соломенными ручками, соломенным телом, одетым в полинявший лоскуток, и соломенной же головой, покрытой еще одной выцветшей тряпочкой и не имевшей ни намека хотя бы на один, пусть даже и не закрывающийся глаз, – он напоминал, напоминал: – Э-э-то ве-е-еничек, – протянула девочка, сообразившая, что других подарков не предвидится, и расплакалась в голос. Мама обняла ее, притянула к себе, стала целовать в макушку, и Галочка чувствовала, как на ее пробор капают горячие мамины слезы. Мама крепко держала ее и успевала между всхлипами и поцелуями быстро-быстро говорить:

– Я тебе обещаю, Галчонок, у тебя будут самые лучшие в мире куклы, слышишь? И день рождения станет самым лучшим днем в году. И всегда таким будет. Ты только верь, Галчонок! Верь мне, слышишь? Ты веришь мне? Веришь?

И Галочка сама не заметила, как она уже весело улыбалась и тоже крепко обнимала маму, и кивала ей в ответ, и говорила, смешно и специально картавя:

– Велю, велю.

И мама не обманула. Следующий день рождения они уже отмечали в Москве. Вернулись всего за несколько дней до события, и так случилось, что Галочкин праздник превратился в общую эйфорию от встречи после долгой разлуки. Вокруг было столько новых для девочки, но сразу же близких и родных лиц, которые улыбались одно шире другого, заливисто хохотали и произносили речи то в честь именинницы, то в ознаменование грядущей великой победы, что Галочка как-то сразу поверила: этот день – день ее рождения – и правда, самый-самый лучший в году. И теперь – она в этом уверена – так будет всегда.

Так и вышло. Школьницей Галочка предвкушала свое появление в классе с вплетенными в косы нарядными белыми лентами и мешком шоколадных батончиков в руках. Она знала, что ее вызовут на середину, станут ставить в пример и говорить, что сегодня «всем выпала честь поздравить умницу и красавицу», а она будет заливаться краской и смущаться, а потом пойдет по рядам, останавливаясь перед ребятами и протягивая мешочек с батончиками. И каждый одноклассник возьмет, и зашуршит оберткой, и искренне пробурчит довольное «спасибо», а Вовка Лопата (Лопаткин потому что) обязательно спросит:

– А можно два?

И тогда она улыбнется, кивнет, покраснеет еще пуще и еле слышно ответит:

– Тебе можно.

Галина Николаевна тяжело встала с кресла, в которое уселась с книгой после того, как завершила утренний туалет, и склонилась над тумбочкой. Через мгновение она выудила оттуда прозрачный целлофановый пакет, наполненный соевыми батончиками, и с наслаждением понюхала находку. Да, нынешние малыши вряд ли оценят такое угощение. Им подавай шоколадные яйца и мармеладных мишек, но ее соседки наверняка порадуются этому вкусу из детства. Ведь у каждой из них были и косы, и ленты, и свой Вовка Лопаткин, и мешок батончиков.

Галина Николаевна оставила конфеты на тумбочке, чтобы не забыть попозже пройти по этажу и всех порадовать. Она любила доставлять людям удовольствие, а уж в ее день рождения должно быть хорошо и счастливо абсолютно всем на земном шаре. Студенткой Галочка обожала собирать подруг и, выслушав ворох поздравлений и приняв груду подарков, сообщать загадочным голосом:

– А сейчас мы отправимся…

И тут же град вопросов. Будто это не она – Галочка, а вокруг нее целая стая неугомонных галчат:

– Куда? Куда?

– На ВДНХ?

– В Сокольники?

– В «Иллюзион», да?

– Ну, не томи же, Галка, говори!

И Галка приобретала чрезвычайно гордый собой вид и торжественно объявляла маршрут. Она никогда не повторялась: то водила всех на карусели, то на экскурсию в Политехнический музей, то приглашала на концерт собственного дяди, который замечательно играл на аккордеоне и так душевно пел «В городском саду играет…», что даже самые робкие и стеснительные девушки не могли устоять на месте: обнимали друг друга и кружились в вальсе, восторгаясь мелодией, голосом и именинницей, так замечательно все организовавшей.

А потом Галочка познакомилась с Митей. Галина Николаевна снова опустилась в кресло. В последнее время это стало ее любимым времяпрепровождением – сидеть в мягком, уютном кресле и думать, и вспоминать. А какие должны быть воспоминания в самый лучший день? Конечно же, самые лучшие. Галина Николаевна взглянула на портрет мужа, что стоял на подвесной полке. Ее любимый портрет. Митю тогда отправляли на конференцию в ГДР, и для визы понадобилась фотография, а Галя, когда увидела результат, настояла на том, чтобы увеличить снимок. И правильно сделала. Теперь имела возможность каждую минуту убеждаться в том, каким интересным мужчиной был ее муж. Портрет сделали в пору расцвета профессора Торжкова.

Полный сил (ну, разве сорок пять – это возраст для мужчины?) и желаний (хотя желания не покидали его ни в шестьдесят, ни в шестьдесят пять), одетый в клетчатый пиджак и лукавую улыбку, он смотрел со снимка из-под очков с тем еле заметным прищуром, который выдает в человеке личность проницательную и неординарную. Впрочем, если бы он не был таковым, Галя никогда не стала бы связывать с ним свою жизнь. Митя всегда оказывался на высоте и полностью соответствовал ее стремлениям получить от жизни только все самое лучшее. Во-первых, в отличие от большинства молодых людей в их компании, он был сыном интеллигентных родителей: разбирался в поэзии и морщился при виде торчащих у девушки из-под платья резинок от чулок. Во-вторых, говорил не о красивых Галочкиных глазках, а о том, что через год у них будет холодильник, через два – телевизор, а потом, непременно, машина. И не какой-нибудь «Запорожец», а самая настоящая «Волга», потому что он – Дмитрий Торжков – не собирается всю жизнь бегать в аспирантах. Он намерен делать научные открытия, получать звания, премии и почивать на лаврах. Почивать Галочка тоже хотела, поэтому предложение руки и сердца приняла тут же, не раздумывая. Была, правда, одна мыслишка, немного портившая предвкушение грядущего замужества. Девушка никак не могла перестать спрашивать себя: «Почему я?» При всей своей претензии на исключительность Галочка не была слепой дурехой и прекрасно понимала, что Митя мог осчастливить кого-то и покрасивее, и поумнее, и побогаче. Все-таки у него родители: мама – актриса, папа – ученый, а она что, без роду, без племени. Нет, конечно, мама у Галочки замечательная и даже образованная. Только за образование инженера не бог весть сколько платят, поэтому мама работает простой лаборанткой, чтобы оставалось время на хорошую халтуру: шитье и вязание.

– Руки всегда прокормят, а голова не везде сгодится, – наставляла она Галочку, но девушка только разглядывала исколотые иголками подушечки маминых пальцев, ее ссутулившиеся от постоянного сидения за машинкой плечи и понимала, что какая-то все же должна быть ошибка в такой философии. Нет, она знала, что мама это не по собственной воле себе устроила, все для нее – для Галочки. Ради ее каруселей, качелей, музеев и танцулек, только ради этого. Вот сейчас доделаем пальто для Гликерии Константиновны – и справим Галочке платьишко, свяжем пуловер для Татьяны – директора универмага, и будут у Галочки туфельки. Вот и все мечты. А так чтобы мечтать о машине, разве это возможно? Возможно только о швейной, да и то не о новой, а о подержанной, но все же поновее, чем та, что стучит сейчас. В общем, туфли у Гали имелись, и платья, но серьезным приданым и не пахло. Так что в Митином окружении такой союз должны были именовать не иначе, как мезальянсом. И тогда девушка никак не могла объяснить его выбор. Было приятно все объяснять нахлынувшими чувствами, и она позволила себе делать это, подобно великому множеству юных, романтичных особ.

Теперь же Галина Николаевна понимала. Даже в двадцать пять лет ее муж был настолько умен и дальновиден, что выбрал в супруги идеальную спутницу. Именно такую, которая всегда будет ценить и принимать его исключительность и превосходство. И Галина Николаевна ценила. Уже через десять лет после замужества, когда почти все их друзья продолжали мыкаться по коммуналкам, они жили в отдельной квартире, а муж-профессор баловал ее роскошными туалетами, привезенными не откуда-нибудь, а из самой заграницы. Митя был самым умным: он много читал, знал наизусть великое множество стихов и мог ответить практически на любой вопрос. Митя был напористым: коллеги предпочитали соглашаться с его мнением и не идти наперекор воле профессора. Митя был самым веселым: он умел показывать фокусы, рассказывать анекдоты и играть (нет, не на аккордеоне, который пренебрежительно именовал «народным достоянием»), а на самом настоящем рояле, который занимал половину их не очень маленькой гостиной. Митя был самым-самым, и ценила его не только Галина Николаевна, но и другие бойкие и робкие, молодые и не слишком, красивые, симпатичные и просто страшилы, а Митя… Митя был самым отзывчивым. И эту сторону его широкой, неординарной натуры Галина принимала: скандалов не устраивала, расследований не проводила. В конце концов, она сама мечтала об исключительном муже, наличию которого могла бы позавидовать любая женщина.

– Как ты терпишь? – частенько спрашивали ее подруги, докладывая об очередном увлечении ее благоверного и видя лишь пустое равнодушие в глазах Галины.

А она искренне недоумевала. В ее понимании несчастными были именно они со своими верными до мозга костей инженерами, учителями, строителями, никому не нужными и не интересными, кроме своих неухоженных и замученных бедностью жен. Нет, Митя – орел, а орлу нужен полет, и он инстинктивно женился именно на той орлице, которая легко позволит ему расправлять крылья и парить на длинном поводке. И за эту покладистость и смиренность испытывал он к жене глубокую благодарность и настоящую признательность и делал все от него зависящее, чтобы дать ей то, что на самом деле составляло ее счастье: красивую одежду, дорогие украшения, отдых на море и, конечно, тот самый лучший день, который считала она для себя таким важным и таким замечательным. Именно муж отучил Галину Николаевну от привычки устраивать в этот день сюрпризы родным и близким.

– Это твой день рождения, – говорил он напутственно. – Мы должны для тебя стараться, а не наоборот.

И в своих стараниях профессор Торжков преуспевал, каждый год превосходя самого себя. То вел ее в оперу, то снимал номер в шикарной гостинице, то поражал где-то раздобытым автографом Лучано Паваротти, а однажды подарил щенка. Маленькая смешная такса, которую назвали Белка, прожила с ними тринадцать лет, и все эти годы Галина Николаевна сообщала каждому новому гостю, что «эта прелесть» – сюрприз мужа к очередному дню ее рождения.

Пора было выбираться из кресла. Воспоминания воспоминаниями, но нельзя дать им полностью завладеть твоим существом. Все-таки сегодняшний самый лучший день никто пока не отменял. Галина Николаевна села за стол и взглянула на тарелку. Многим каша показалась бы совсем неподходящим блюдом для праздничного меню, но когда вместо зубов протезы, к тому же не слишком удачные и слегка натирающие, то тут уж не до кулинарных изысков. К тому же каша была гречневая, молочная, сладкая, с лежащими рядом на блюдце кусочками сыра. Из тарелки поднимались пар и совершенно дивный аромат, не имеющий ничего общего с тем омерзительным запахом уфимской мамалыги, который и сейчас помнила Галина Николаевна. Женщина с аппетитом поела и взглянула на часы. Скоро напомнят о себе дети. Дети… Они всегда были ее самым ценным капиталом, ее несомненной гордостью, ее счастьем.

Старшего, названного в честь отца Дмитрием, Галина Николаевна сразу и безоговорочно признала настоящим гением, который догонит и перегонит отца во всех ипостасях. Так и случилось. Дмитрий Дмитриевич стал известным ученым, достижения которого были разбросаны по всему миру, так же как его бывшие жены и дети, которых ввиду своей известности перевести в ранг бывших он возможности не имел. Конечно, Галину Николаевну не могло не беспокоить столь вольное отношение к семейным ценностям, которыми она сама так дорожила, да и хотелось, конечно, хотя бы познакомиться с внуками – некоторым из них уже впору иметь своих детей. Иногда она даже сокрушалась в разговорах с сыном, говорила:

– Хоть бы повидаться с кем, сыночек, познакомиться…

– Мам, как ты себе это представляешь? Мне позвонить, спросить: «Дорогая, не хочешь ли ты в благодарность за алименты, которые я исправно высылаю, выслать на пару недель в Россию нашего ребенка»?

– Почему бы и нет? На пару недель ведь. Не на всю же жизнь.

– Мам! – Дмитрий Дмитриевич театрально хватался за голову, и Галине Николаевне стразу становилось стыдно: темная она, необразованная, каких-то очевидных вещей не понимает. А каких, так и не знает. Но Митенька всегда умел объяснять: – Да для них даже пару дней в нашей стране – это смертельный ужас. У нас же медведи, холод и алкаши.

– Сынок, это раньше было. Теперь уже все не так. И потом, раз эти женщины связывали с тобой свою жизнь, они же должны иметь представление…

– Ничего они не должны и представления никакого не имеют, и детьми своими рисковать не будут. Нет, ты не думай, они ограничивать их ни в чем не ограничивают. Да и я часто говорю детям «You have granny at Moscow»[2], так что подрастут – сами приедут.

– Может быть, тогда мне съездить туда?

– Мам, ну, ты чудная, ей-богу! Куда ехать-то? К кому? К тому, кто ни бельмеса по-русски. И что за общение у вас получится?

– Так я разговорник куплю. Договоримся как-нибудь.

– Мам, как-нибудь – это в дешевых романах, а в жизни черновиков не бывает, здесь сразу набело, так что тут думать надо, а не горячку пороть.

И Галина Николаевна осекалась, спохватывалась, корила себя. Ну, что это она, в самом деле, так Митю нервирует. Он все-таки ученый, у него степени, звания, заслуги, связи, а она просто мама, ничего не смыслящая и ни в чем не разбирающаяся. Ему, конечно, виднее, как надо жить и как строить общение с потомством. В конце концов, когда-нибудь он встретит ту, возле которой захочет задержаться. И тогда уже наступит волшебное время Галины Николаевны, и она станет помогать, и советовать, и руководить жизнью молодых. Нет, насчет руководить – это она погорячилась, конечно. Вмешиваться она, ясное дело, не будет. Назойливостью можно любую семью превратить в брак, но если попросят, то она с радостью, с превеликим удовольствием.

И попросили. Восемь лет назад Митя наконец остепенился и из лекционной поездки по университетам Сибири вернулся с невестой. Галина Николаевна была счастлива, даже позволила себе попенять сыну:

– А ехать-то как не хотел. Все говорил: «Лучше бы в Амстердам опять послали, лучше бы в Амстердам». Разве таких в Амстердаме встретишь? – И она с нескрываемой радостью рассматривала молодую, румяную, крепко сбитую здоровую сибирячку. – Краса, да и только. А детки какие будут: загляденье!

Внучок и правда вышел симпатичным, бойким и ладным. А самое главное, его отдали в безраздельное пользование Галине Николаевне. Папа – человек занятой, а мама – девушка молодая и амбициозная, приехавшая в Москву не пеленки стирать, а карьеру делать. И воспитанием Мити Третьего занималась бабушка, которая нисколько этим не огорчалась. Бывало, конечно, ворчала, что родители не уделяют ребенку внимания и думают только о себе, но вскоре и ворчать стало не на кого: сыну предложили постоянную работу в американском университете, а невестка с энтузиазмом восприняла известие о возможности продолжить строительство карьеры за границей.

– Митяя оставим пока, – без тени вопросительной интонации сообщил сын, – а то поиски няни затянуться могут, кто с ним сидеть станет?

– Не торопитесь, не торопитесь. Обживитесь пока, потом и вызовете нас.

Вызвали. Но не их, а только Митеньку.

– Мам, – Дмитрий Дмитриевич за голову не хватался и голос не повышал, говорил тоном вкрадчивым, но настойчивым: – Если ты поехать хочешь, так поедем. Только сама подумай, что ты там делать-то будешь?

– Так ведь то же, что здесь: за Митенькой смотреть.

– Мамочка, это ему сейчас шесть, а потом восемь исполнится, и двенадцать. Мам, он же в школу в сентябре пойдет, его целый день дома не будет. А ты что делать станешь?

– Ну… – У Галины Николаевны был готов целый список из возможных ответов. И готовить, и убирать, и книги читать, и телевизор смотреть, и с соседями общаться, и…

– Убирает у нас Жози, готовит Дора, – опережая ее мысли, сказал сын.

– Это кто? Собаки?

– Мам! – Здесь Дмитрию Дмитриевичу в пору было бы схватиться за голову, но он только расхохотался. – Ну, как тебе ехать, а? Тебя бы в Америке лет на десять за такие слова упекли по обвинению в расизме. Это афроамериканки, которые нам помогают.

И снова Галине Николаевне становилось за себя стыдно и как-то даже удивительно. И как это у нее – такой клуши – мог получиться такой умный сын? Прав ведь Митенька, во всем прав, нечего ей делать в этой Америке. Он же объяснил: все говорят по-английски, телевидение тоже местное, и тарелку они ставить не собираются, чтобы у ребенка формировалась устойчивая языковая среда. А медицина? Что бы она делала сейчас в этой Америке со всеми своими болячками? Там ведь уход бешеных денег стоит. Нет, она, конечно, старая дура, а Митенька – он тогда правильно сделал, что мать не взял.

Галина Николаевна взглянула на часы. Ходики показывали десять утра. Значит, звонка от старшего сына ждать еще несколько часов. Все-таки с Нью-Йорком восемь часов разницы во времени. В самом «большом яблоке»[3] Галине Николаевне побывать довелось лет пятнадцать назад. Тогда еще был жив муж. Он-то и позвал ее прокатиться по Америке (он с курсом лекций, она – с горящими глазами). Они объездили почти все штаты. Были и в Калифорнии, и во Флориде, и в Северной Каролине, и в Дакоте. Разве что до Аляски не добрались. Но на Аляску Галине Николаевне и не хотелось, а вот увидеть Лос-Анджелес, Вашингтон, Нью-Йорк она мечтала давно. Каждый из этих особенных городов оставил у нее неизгладимое впечатление. Столица Калифорнии показалась ей городом скорее бесов, чем ангелов: бешеный ритм, вспышки фотоаппаратов, толпы людей и жизнь, подчиненная марке «Голливуд». Вашингтон, напротив, поразил упорядоченностью и респектабельностью, которую трудно ожидать от столицы. А Нью-Йорк просто очень понравился. Чем-то напомнил он родную Москву: с разным настроением, с неправильными формами, со спешащими куда-то людьми. Тогда она подумала, что этот город, пожалуй, смог бы стать ей родным, но теперь упоминание о Нью-Йорке не вызывало ничего, кроме неприязни.

Дверь комнаты распахнулась, и в проеме показались ведро и швабра, а вслед за ними возникла и массивная фигура уборщицы Катюши. Катюша, конечно, не намного моложе Галины Николаевны, да и походит и внешностью, и манерой поведения скорее на Катьку, но такова уж привычка именинницы – всех величать уменьшительно-ласкательными именами. Катькой она бы даже кошку не назвала, а уж человека, каждый день в три погибели драящего ее обитель, тем более.

– Здравствуй, Катюша, – сказала Галина Николаевна и, допив уже остывший чай, прошаркала к кровати, прилегла: так уборщице будет удобнее, никто под ногами не путается.

– И вам не хворать, – охотно отозвалась женщина в свойственной ей грубоватой манере.