Цель – Перл-Харбор Золотько Александр
– Мельком, – сказал Орлов. – Когда он благодарил меня за проведение операции… Впрочем, это неважно. Важно то, что этот человек, недалекого ума и не обладающий выдающимся характером, при встрече с сильными мира сего умел произвести впечатление. И блеск появлялся, и даже величие в движениях… Хотя и ростом он был ненамного выше вас, и фигура не внушительнее вашей. Но всегда соответствовал уровню встречи…
– Возможно, – с серьезным видом кивнул Сталин. – Я не был с ним знаком лично, но вам я верю. Я выглядел недостаточно внушительно? На самом деле?
Сталин выдвинул ящик письменного стола, достал фотографию. Внимательно посмотрел на нее, потом бросил на стол перед Орловым.
Старший лейтенант при всех визитах в этот кабинет сидел на ближайшем к хозяину кабинета стуле. Сталин не возражал против такой вольности. Поинтересовался, сможет ли Орлов убить его голыми руками, получил утвердительный ответ и перестал обращать на опасную близость старшего лейтенанта внимание вообще.
Хотел бы убить – уже убил бы.
Человек, сумевший оказаться на охраняемой территории Ближней дачи, мог бы все закончить прямо там, в саду, но ведь не стал этого делать. Хоть и был непримиримым врагом Сталина. Личным врагом.
Оказывается, воевал старший лейтенант, тогда поручик, под Царицыном и потерял там кого-то из своих знакомцев не в бою, а во время чистки тыла по приказу Сталина. И это тоже Орлов выложил Сталину при первой встрече. И то, что имеет возможность перемещаться во времени, – тоже рассказал и доказал.
Иногда Иосиф Виссарионович вспоминал свою встречу с Гербертом Уэллсом, письмо, которое тот передал Сталину, информацию, в письме изложенную, – и ловил себя на том, что до сих пор не до конца верит в реальность происходящего.
Вот тут, напротив, руку протяни – сидит человек, который с тысяча девятьсот двадцатого года получил возможность перемещаться из одного времени в другое… Сталин покачал головой: сама формулировка – из одного времени в другое – таила в себе парадокс, парадокс для него неприемлемый, если быть точным.
Это как однажды один из преподавателей семинарии сказал молодому семинаристу Джугашвили, что множественное число слова «бог» очень близко подводит человека к богохульству.
Если есть кто-то, кто прибыл из будущего, то это значит, что будущее предопределено, что как бы тут и сейчас все ни происходило, будет так, как будет, что даже от самых влиятельных и сильных людей ничего не зависит… Этого Сталин принять не мог. Это противоречило и христианской свободе воли, и его собственной уверенности в своей значимости.
Долгие семь лет, от получения письма до появления вот этого самого Орлова, Сталин обдумывал свое отношение к путешественнику во времени. Прикидывал, можно ли его использовать, и раз за разом приходил к выводу, что самым правильным было бы сразу уничтожить этого путешественника. Даже не допрашивая, чтобы не было соблазна. Расстрелять. И расстрельную команду на всякий случай тоже…
А потом появился Орлов и попросил помощи. В пустяке. В спасении Москвы и в удержании истории в рамках приличия.
Нет, конечно, Орлов, появившийся вдруг ниоткуда рядом со Сталиным, имел преимущества в разговоре, тем более что начала этого разговора Сталин ждал с тридцать пятого года, но и сама постановка вопроса, формулировка, так сказать, заставила отнестись к незваному гостю с вниманием. И предлагал он не изменить историю, а именно сохранить, удержать ее от изменения.
Разговор завязался, Орлов изложил свои аргументы, они показались Сталину если не убедительными, то заслуживающими внимания.
– Так значит – председатель колхоза? – спросил Сталин с легкой усмешкой, указав мундштуком трубки на фотографию.
– Эти ваши брюки, заправленные в сапоги… – Орлов повернул фотографию к себе, покачал головой. – Мало того, что вся одежда выглядит так, будто вы донашиваете костюм старшего брата, так еще и эти штанины, вылезшие из сапог… Хоть бы галифе надели, что ли… А так – председатель колхоза встречает приехавшего секретаря райкома, извините за выражение, а потом еще и фотографируется с ним на память… Не исключаю, что вы доставили немало веселых минут Черчиллю и Рузвельту… Доставили и еще доставите…
– То есть ожидать от этого председателя колхоза коварства не приходится? – Усмешка явственнее проступила на губах Сталина. – Значит, если этот смешной и неуклюжий председатель колхоза вызывает жалость и желание помочь, то это правда? То это искреннее и, главное, собственное решение высокого гостя? Не мог же он, такой простак, обмануть секретаря райкома? И я не мог обмануть господина Гопкинса. С такими-то брюками, вылезшими из голенищ, в плохо сидящем костюме… Вы полагаете, что товарищ Молотов не рассказал бы мне, где шьют такие прекрасные костюмы ему и нашим дипломатам?
И чем веселее выглядел Сталин, тем серьезнее становилось лицо Орлова.
– Почему вы не смеетесь вместе со мной, господин Орлов? – спросил Сталин. – Вам же нравится уличать меня в разных ошибках.
Орлов усмехнулся и покачал головой.
– Это да, – наконец сказал он. – Это вы меня ловко мордой в дерьмо… Я все время забываю, с кем имею дело…
– А я забываю, что вы, несмотря на все свои возможности и информированность, всего лишь молодой человек, которому нет еще и тридцати… – в тон собеседнику закончил Сталин. – Высокомерный и наглый. Но то, что вы мне дали для ознакомления, заставляет относиться к вам серьезнее, чем это вытекает из вашего поведения и манеры вести переговоры…
Сталин открыл папку, содержимое которой внимательно просмотрел перед началом разговора. Собственно, все визиты Орлова проходили по одному и тому же сценарию.
Старший лейтенант приходил в кабинет в назначенное им самим время, здоровался, вручал хозяину кабинета папку с бумагами, или фотографии, или и то и другое вместе, потом усаживался на стул и ждал, пока Сталин ознакомится с нужной информацией. Потом начинался разговор и обсуждение.
Сегодня тем было две, и только от Сталина зависело, с какой начать. Он выбрал Рамзая.
– Мне говорили о Ямамото как о недоверчивом и проницательном оппоненте, – сказал, став серьезным, Сталин. – А он беседует с кем попало на такие темы… Вы, кстати, уверены, что это не фальшивка? Рамзай не вызывает у меня особого доверия…
– Это не фальшивка. – Орлов побарабанил пальцами по крышке стола. – Это стенограмма, сделанная по диктофонной записи разговора. Беседа проходила на английском языке, я владею им в достаточной степени… И вообще – я гарантирую, что разговор состоялся. И эти записи, расшифровка – совершенно точны.
– Даже так… И вы сможете предоставить мне эту запись для, так сказать, сличения?
– Конечно. Но мне кажется, что не стоит увеличивать количество информированных людей без нужды. Не так? Вы ведь…
– Да-да, я ведь не знаю английского, я ведь ни черта, кроме русского, не знаю, как верно заметил в другой вашей беседе господин Черчилль… Ладно, поверю вам на слово. Из всего здесь изложенного, – Сталин похлопал ладонью по папке, – следует, что некто берет на себя обязательства обеспечить все для удара японской авианосной авиации по Перл-Харбору… Так?
– Так.
– Знаете, я ведь проконсультировался у наших специалистов. Вызывал к себе моряков и спрашивал о возможности нападения на Соединенные Штаты. Мне говорили о Филиппинах. Говорили об Алеутских островах, с легкой такой усмешкой, но говорили. Но когда я намекнул на Перл-Харбор, мне в один голос заявили – нет, невозможно ни при каких обстоятельствах. То есть попытка может быть произведена, но… Собственно, как в этом разговоре и намекал Зорге. И кстати, адмирал ему не возразил… – Сталин заметил, что трубка погасла, отложил ее в сторону. – И только вы продолжаете утверждать, что атака была произведена, причем не просто результативная, а унизительно результативная для американцев. Нет ли здесь противоречия, господин Орлов? И ваше утверждение по поводу выхода немцев в октябре к Москве – не слишком ли оно смелое? Смоленск от Москвы не слишком далеко, но и не близко. И наши войска ведут бои. Не бегут, а сражаются…
Сталин указал на карту, лежащую на столе перед Орловым.
Красные стрелы выглядели очень оптимистично. Это было непохоже на карты июня-июля. Синие стрелы, правда, были начерчены возле Киева и Смоленска, а не у Львова и Минска, но все-таки это было не отступление. Во всяком случае, не бегство.
– Вы готовы отказать мне в моей просьбе? – холодно осведомился Орлов. – Вы будете делать одну ставку и ставить все, что у вас есть?
– Нет, конечно. До тех пор, пока ваши просьбы не вступают в противоречия с моими планами, я не вижу причин отказываться от сотрудничества с вами. Если окажется, что вы что-то напутали, то…
– То и в этом случае вы не сможете мне ничего сделать, – спокойно сказал Орлов. – Но я не ошибаюсь. Я знаю, как развивались события после японского удара по Гавайям. И я даже представить себе не могу, как они станут развиваться, если этого удара не будет. Не исключаю того, что в результате все будет даже лучше, чем было на самом деле, но испытывать судьбу я бы не хотел.
– И я тоже… – кивнул Сталин. – И я – тоже… То есть удар должен быть нанесен. Но одного желания японцев… и вашего тоже – мало, чтобы удар состоялся. Мои адмиралы утверждали, что при правильно поставленном патрулировании приблизиться к острову незаметно японцы не смогут. Плюс наличие оживленной линии торговли между нами и американцами. Кроме того, американцы уже начали разворачивать там эти… радары, если не ошибаюсь… Наши ученые говорят, что эти устройства могут обнаруживать самолеты противника за сотню километров уже сейчас, а в перспективе… Получается, что американцы и в самом деле должны подставить голову под удар, а иначе у самураев ничего не получится…
– Но ведь удар был нанесен. И вполне успешный удар, – возразил Орлов. – Значит, это возможно. Значит, нужно просто найти способ… Финт, если хотите.
– Хочу, – кивнул Сталин. – Очень хочу. И Черчилль, я уверен, тоже хочет. Для него вступление Америки в войну – спасение. Пусть даже врагов станет больше и под угрозой окажется Индия – жемчужина британской короны, но зато какой союзник будет приобретен!.. То, что Черчилль согласится сотрудничать с вами, это было понятно с самого начала, правда… У меня возник один вопрос. Даже не так – вопросов возникло много, но один – самый… ну, странный, что ли… Не проконсультируете?
– Пожалуйста.
– Из вашего разговора с Черчиллем следует… – Сталин поискал в папке и достал несколько листов машинописного текста, – следует, что вы с ним разговаривали уже после встречи господина премьер-министра Великобритании с Гопкинсом и президентом Америки Рузвельтом… Так?
– Да.
– Но Гопкинс улетел из Москвы только вчера. И даже если уже успел пообщаться с Черчиллем, то…
– Я встречался с Черчиллем девятнадцатого августа, – спокойно, как о чем-то простом и привычном, сказал Орлов. – После возвращения его на острова.
Сталин непроизвольно взглянул на свой настольный календарь:
– А беседа Зорге с Ямамото происходила двадцать девятого июля…
Легкая тень скользнула по лицу Сталина.
– Что-то не так?
– Знаете, – помедлив, сказал Сталин, – мне очень трудно привыкнуть к тому, как вы легко обращаетесь со временем. Я даже немного удивлен, что вы настолько мне доверяете… При вашей нелюбви лично ко мне вы тем не менее даже мысли, похоже, не допускаете, что я отправлю телеграмму Черчиллю и сообщу ему… ну, скажем, о том, что знаю о времени и месте предстоящей встречи его с президентом…
– Я могу вас даже ненавидеть, Иосиф Виссарионович, но это не значит, что я не оценил ваш прагматизм. Вы работаете на Империю, хотите вы того или нет. Посему – мы с вами союзники. Пока – это я тоже понимаю. Такие же временные, как вы и Черчилль. Он, кстати, это понимает. Рузвельт тоже понимает, но это не мешает всем вместе пытаться выжить в этой войне, поддерживая друг друга.
– Это даже мне понятно, – кивнул Сталин. – Мне не понятно – почему вы выбрали Рамзая?
– Есть другие варианты?
– Сами бы пошли к адмиралу. Как ко мне.
– Не все зависит от меня, – тихо сказал Орлов. – Я тоже не могу быть везде и всегда. Открою вам тайну – сейчас, в этот день, я и так нахожусь в двух местах одновременно. Здесь – и недалеко от Смоленска. Вы даже не пытайтесь понять – у меня самого голова идет кругом и трещит череп…
– Я и не буду, но вот Рамзай… Он не имел права… Он слишком легко пошел на контакт с вашим человеком. Разве вы не знаете, что он работает на немцев? – Сталин снова взял трубку в руки, покрутил и положил ее на стол. – Вы не боитесь, что он передаст информацию прямо Гитлеру?
– Он не работает на Германию, – сказал Орлов. – Он…
– Он в любом случае не должен был без моего указания брать на себя такую ответственность. – Рука Сталина сжалась в кулак. – Не имел права.
– Он не успевал. Кроме того, он не мог быть уверен, что вы санкционировали бы его участие в операции…
– Конечно, нет. Эти его вечные бабы, пьянка… Мы передали нашему послу в Токио список потенциальных кандидатов на вербовку в тамошней европейской колонии, так Рамзая вычеркнули сразу. Он, оказывается, нацист и пропойца… Я бы предложил вам кого-нибудь другого. У нас есть люди в Токио, чтобы… – Сталин замолчал.
Он снова взял себя в руки, кулаки разжались, на лице появилось подобие улыбки.
– Ладно, что прошло – то прошло. Вам удобнее работать через Рамзая – вам виднее. Черчилль возьмет… взял на себя работу с Рузвельтом – прекрасно. Что дальше?
– Вы же читали стенограмму. До пятого августа я должен представить Ямамото решение проблемы. Сделать нечто, что убедит его в осуществимости операции.
– Но ведь вам никто не мешает все подготовить и сообщить хоть сейчас готовый результат. – Сталин внимательно смотрел на Орлова, следил за каждым его жестом. – Вы можете отправиться в будущее или прошлое, там хоть год, хоть десять сидеть и размышлять, а потом…
– Я уже говорил – не все от меня зависит. И я не так свободен в перемещениях во времени, как это может показаться… – Орлов встал, одернул гимнастерку. – Вот и сейчас я вынужден откланяться. Дела, знаете ли…
– Боюсь, вы упускаете из виду еще одно обстоятельство, – сказал Сталин. – Или делаете вид, что не придаете ему значения…
– Что вы имеете в виду?
– Если вы сказали правду и нападение на Перл-Харбор действительно состоялось…
– Я сказал правду.
– Я и не сомневаюсь, – по-отечески улыбнулся Сталин, мгновенно став похожим на свои официальные фотографии с детьми. – Но ведь вас должно интересовать не только то, как восстановить историю, но и то, почему произошло такое вот нарушение обычного ее течения. Я бы в первую очередь попытался выяснить именно это. Может, если устранить причину изменения, то не придется ломать голову над всем остальным…
– Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы, – пробормотал Орлов.
– Что? – не понял Сталин.
– Так, к слову пришлось. – Орлов пригладил волосы и вздохнул. – Я постараюсь все подготовить в кратчайшие сроки. Может быть, даже до завтра – не хочу рисковать. Если для решения проблемы понадобится время…
– Или путешествия в нем, – сказал Сталин. – Значит, вы позвоните в секретариат, как обычно, и товарищ Поскребышев…
– Да, я помню. И помню, что лучше – после полуночи. Я помню… – Орлов, не прощаясь, кивнул, взял со стола папку и шагнул к двери.
Он ждал вопроса.
Он ждал вопроса уже давно, думал, что Сталин должен был задать его еще во время прошлой встречи, но тот упрямо вопрос не задавал. И это удивляло Орлова. Удивляло настолько, что на этот раз он не выдержал.
Не доходя до двери, Орлов остановился и четко, через левое плечо, повернулся к хозяину кабинета.
– Что-то еще? – спросил тот.
– Двадцатого июля немцы сообщили, что…
– Я знаю, что сообщили немцы двадцатого июля, – не поднимая головы от карты, сказал Сталин. – Они лгут. Мой сын не мог сдаться в плен…
– Он… – начал Орлов, но замолчал.
– Если он стал предателем, то… он не мой сын.
– Он не пошел на сотрудничество с немцами, – тихо сказал Орлов. – Все, что они говорили и скажут…
– Мой сын не может быть предателем… И если вы думаете, господин Орлов, что я стану вас просить его вытащить из плена или не допустить того, чтобы он в плен попал, то вы… Я хорошо усвоил правила вашей игры. И до декабря я буду играть по ним. До декабря…
– Хорошо, – сказал Орлов и вышел из кабинета.
– До декабря, – повторил Сталин.
9 июля 1941 года, Юго-Западный фронт
Полуторку мотало из стороны в сторону, борта скрипели и громыхали, что-то лязгало под кузовом, и лейтенанту Сухареву постоянно казалось, что еще один такой скачок, и машина просто развалится на куски.
Сидевшему у заднего борта Сухареву приходилось все время держаться за доски кузова – остальным, сидевшим у кабины, доставалось куда меньше. Но Сухарев не завидовал им. Он сам выбрал себе место, так, чтобы видеть одновременно и арестованного капитана Костенко, и его жену с детьми, и на всякий случай штурмана из экипажа «восьмерки», старшего лейтенанта Зимина.
То, что он пытался остановить Костенко ночью и даже был им избит, ничего не меняло. Избит-то он, конечно, избит, но как-то уж очень нарочито, что ли… Распух нос, разбита губа – все? И это сделал человек, которому нужно было во что бы то ни стало захватить самолет и вывезти свою семью? Если бы самому лейтенанту Сухареву пришлось вот так прорываться, он бы дрался куда злее… Если бы пришлось…
Не пришлось бы, зло оборвал себя лейтенант. Он бы никогда не стал вот так… Сухарев задумался, пытаясь подобрать нужное слово, характеризующее поступок капитана Костенко. Предавать? Подличать?
Есть долг, обязанность, присяга, в конце концов, и никто не смеет сам себя от присяги этой освободить. Отец Сухарева как-то сказал сыну, что если человек дает слово, то оно ему больше не принадлежит. И взять его назад – это украсть. А красть – грех. Страшный грех…
Так вот, как бы красиво ни выглядело то, что Костенко спасал свою семью, было это подлостью и предательством. Не предательством Родины, нет, а предательством своих товарищей. Для Сухарева это было немыслимо. Невозможно.
Как Костенко разукрасил своего штурмана… И кровь, и синяки, и заплывшие глаза, но двигается старший лейтенант нормально, не хватается за печень там или за почки, за голову не держится. Вон, часового когда у самолета младший сержант Майский вырубал – шишка размером с гусиное яйцо… Нет, щадил капитан своего штурмана, а тот…
Вот, сидит рядом с капитаном, придерживает его сына на ухабах, что-то рассказывает. Отдал свою флягу детям…
Сухарев попытался сглотнуть, но слюны не было. Проклятая жара вместе с пылью превратила его глотку в пустыню. Пить хотелось неимоверно, но взять с собой воды в дорогу Сухарев не догадался, а просить у попутчиков… Не было смысла, скорее всего.
Да и было неприятно.
Вам водички, Товарищ Уполномоченный? Простите, нет совсем. Только для детей осталось… Вы же понимаете?
Товарищ Уполномоченный – прилипло прозвище, не отдерешь. Не по званию, не по имени или фамилии, а Товарищ Уполномоченный.
Когда машина особого отдела попала в немецкую засаду, Сухарев один и остался в живых. Связался с дивизией, а оттуда ответили, чтобы он сам на месте выкручивался, что нет людей, что там от его полка осталось всего ничего, что Сухарев и сам разберется, что и как. Да и люди там надежные, чего там. Держись, лейтенант.
Он и держался.
Пытался познакомиться с личным составом, поговорить, привлечь кого-то к сотрудничеству… Он ведь никого толком и не знал, всего два дня прошло от его прибытия в полк и до той самой засады. Два дня.
Трудно сказать, как относились в полку к погибшим особистам, может, даже уважали и дружили с ними, а вот Сухарева… Товарищ Уполномоченный, и все. Точка. Не человек даже, а функция. Стукачей вербуешь, подличаешь?
Нет, ему этого в глаза не говорили. Еще бы, кто станет вот так ссориться с особистом? Он ведь, сволочь тыловая, сам не воюет, отсиживается на аэродроме, в безопасности. Вот, техников вербует, уговаривает и заставляет стучать на своих…
Да не стучать! Не стучать, а…
Он бы смог, наверное, объяснить каждому, что его работа, его служба не менее важна, чем работа пилотов, штурманов, стрелков и техников. Мог бы, если бы кто-нибудь стал его слушать и попытался понять.
Они ведь не могут не понимать, что враг способен на всякую подлость. Что есть и диверсанты, которые способны уничтожить все самолеты полка на земле. Двадцать второго июня многие пилоты на приграничных аэродромах даже до самолетов не добрались. Их именно диверсанты перехватили и уничтожили.
Нет? Неправда?
Правда, товарищи сталинские соколы, чистая правда. И особисты полка попали в засаду, не на немецкие танки нарвались в глубоком тылу, а на парашютистов. Что? Проморгали особисты? Учили всех бдительности, а сами…
Это правда, правда, но и то, что взрываются самолеты на стоянках, – тоже правда. И то, что кто-то трусит из летчиков, выводит свои машины из строя – правда-правда-правда. И в плен сдаются… Сдаются-сдаются, чего там! Вон, из дивизии постоянно сообщают о необходимости повышать бдительность.
Машину тряхнуло, Сухарев в последнюю секунду успел подхватить свою слетающую фуражку. Сунул ее под ногу, чтобы не потерять. Поймал на себе взгляд Костенко, удержал, не отворачиваясь, дождался, пока отвернется капитан.
Это он должен прятать взгляд, а не я, подумал Сухарев. Это он совершил преступление…
Ладно, пусть он даже и не пытался сбежать и не помогал сбежать своему стрелку. Пусть даже Майский действительно погиб в той деревне – пусть. Но ведь от этого преступление капитана не исчезло, не стало меньше. Он разменял жизнь Алексея Майского на благополучие своей семьи.
Жену и детей ведь и так бы освободили, сколько может продолжаться отступление? Ну, еще месяц. Ну, два… Вон, вроде бы сегодня наши перешли в наступление. Даже на Западном фронте вроде бы затишье и положение стабилизируется. К Ленинграду немцы не прорвались, завязли. Могла жена Костенко месяц-два подождать? Ничего бы с ней не случилось.
А Майский – убит.
Погиб, спасая семью капитана. Это если верить Костенко. Если не бросил он младшего сержанта…
Сухарев еще раз глянул на капитана. Нет, не похоже. Не похоже, чтобы такой человек мог бросить раненого просто так. По трусости или ради выгоды… Его в полку уважали. Вон, даже к ордену представили, на новую должность рекомендовали. Замкомполка, а там и до командира полка рукой подать.
Но ведь он взял с собой Майского. Значит, на его совести смерть младшего сержанта. Виновен – должен отвечать. Должен нести наказание, иначе все теряет смысл. Все, на чем держится дисциплина в армии, на чем держится государство.
Неотвратимость наказания.
Защита невиновного и наказание виноватого. И все перед законом равны: солдаты и генералы – все. Побежал солдат во время боя, струсил – виновен. Под суд. Или даже пристрелить его во время боя, если оказался он не только трусом, но и паникером.
Командир не просто имеет право, но даже обязан это сделать. Обязан. А если командир побежал? Струсил, попытался спрятаться, отсидеться в окопе? И его нужно наказывать. Сорвать петлицы и нарукавные знаки перед строем его подразделения или даже части… И спросить у бойцов – оставить ему жизнь, дать шанс, отправить в бой или кончить прямо здесь, у них на глазах?
Это честно. Это правильно.
Сухарев видел таких командиров, даже задержал нескольких, когда в составе передвижной комендатуры отлавливал дезертиров в толпе беженцев и бесконечного потока отступающих. Полковник, нацепивший гимнастерку рядового, майор, пытавшийся прикинуться штатским… Было? Было… Было.
Недавно сообщили, что арестован генерал армии Павлов и другие начальники Западного фронта. Будут наказаны… Будут, обязательно будут. Иначе как?
Если солдат виновен – его наказывают. Если взводный допустил поражение своего взвода, недоглядел за противником, не обеспечил бойцов боеприпасами – его наказывают. А генералы что, из другого теста?
Нет.
Если неправильно командовал, если по его вине погибли люди, если враг из-за его плохого командования занял советский город, прорвался в тыл других советских войск – жалеть генерала? Нет, никогда.
Сухарев с самого начала войны думал об этом. Пытался понять – как все получилось, как прозевали удар. Генералы проглядели, иначе не получалось объяснить.
Тот самый полковник, переодевшийся в рядового, кричал, правда, в истерике, что это Сталин, что это он виновен в разгроме… Ему ведь сообщали. Сам полковник наверх писал рапорты…
Сталин?
Конечно, на него все можно свалить. Не послушал, не сделал. Но подождите, товарищи дорогие, как же все просто у вас получается. Если виновен Сталин, то он везде виноват – и на Западном фронте, и Южном, и на Юго-Западном… Одинаково виноват. Но ведь не одинаково получилось.
Западный фронт, фронт генерала армии Павлова – разгромлен полностью. Уничтожен. Бои идут уже возле Смоленска. А Юго-Западный – дерется. Отступает перед превосходящими силами немцев, но дерется. Не потерял всю авиацию на аэродромах в первый день войны. Только Западный вот так пострадал…
Сталин там виноват? А на Юго-Западном – не виноват? Или Кирпонос сумел исправить ошибки партии и правительства? Каждый должен отвечать. Вот, скажем, боец. Поставили его на пост, не предупредили, что враг может напасть. Нет, в принципе, каждый боец знает, что враг может напасть, должен к этому готовиться, но то, что вот этой ночью враг нападет – бойца не предупредили. Не смогли, не успели – неважно…
Важно то, что солдат… Проспал. И его зарезали спящим. Командир виноват? Нет, виноват, конечно, что не разглядел в бойце слабость, расхлябанность… Но его вина куда меньше, чем вина самого часового. Проспал, сам проспал, по своей вине…
Или не проспал, а увидел супостата, схватился за винтовку, только она не выстрелила. Не почистил ее солдат. Не починил перед караулом. Опять виноват. Ви-но-ват!
А генерал и его дивизия-армия-фронт? Это тот же солдат и винтовка. Дали генералу армию, сказали: вот, воюй, это твое оружие. А если генерал проспал или довел свое оружие до такого состояния, что оно и стрелять не смогло… или стреляло плохо… Виноват – должен быть наказан.
Это Сухарев понял, это считал правильным. А все остальное… Все остальное – потом. И мысли о том, что эти его мысли о виновности генералов, они ведь тоже… не совсем закончены.
Если генералу вручили фронт, как оружие, то всю Красную Армию советский народ вручил… кому вручил? С кого нужно спросить, что непобедимая и легендарная отступила от границ, не разгромила врага малой кровью и на чужой территории?
Вот тут Сухарев приказывал себе заткнуться. Говорил себе, что все станет известно со временем, что каждый виноватый расплатится. Когда придет время.
Нужно только перестать жалеть друг друга. И себя нужно перестать жалеть. Себя – в первую очередь.
Полуторка остановилась.
Сухарев посмотрел, что там случилось. На дороге заглох грузовик – «ЗИС-6», с кузовом, забитым какими-то совершенно невоенными тюками, мешками и узлами.
Невысокий тучный командир что-то кричал, свесившись из кузова, водитель уже откинул крышку капота, а из кабины высунулась дородная женщина в светлом платье, и ее высокий визгливый голос присоединился к общему хору.
А мимо застрявшей машины шли-шли-шли-шли бойцы, запыленные, усталые, с потухшими глазами. Они шли к фронту, на звук канонады, и не было радости или азарта на их лицах.
Тучный командир продолжал кричать на водителя, дама из кабины – на командира, а водитель молча смотрел в открытый двигатель, и было понятно, что ничего хорошего он там не видит.
Командир с трудом вылез из кузова, Сухарев наконец рассмотрел его знаки различия – военинженер второго ранга, подбежал к водителю, спросил что-то и, услышав ответ, медленно сел на подножку кабины. Снял фуражку и вытер голову платком.
Женщина что-то продолжала кричать, когда бойцы проходившего мимо грузовика взвода бросились к «ЗИСу» и вытолкали его на обочину, в степь.
Когда полуторка авиаполка проехала мимо «ЗИСа», Сухарев оглянулся – военинженер стоял возле машины, а женщина била наотмашь его ладонями по лицу. Голова военинженера качалась из стороны в сторону.
Вот еще один пострадал из-за жены, подумал Сухарев. Этот военинженер решил, что спасение жены и семейного имущества важнее, чем все остальное. Правдами и неправдами – скорее неправдами – получил в свое распоряжение машину, проездные документы… И теперь стоит возле дороги, молча снося оплеухи жены.
Водитель все еще копается в моторе.
Невесело ему – вот так стоять посреди выжженной степи и дожидаться, пока прилетят немецкие самолеты. Для них такая машина – отличная мишень.
Сухарев поднял голову, посмотрел на серое от пыли и жары небо.
Уже полдень, и, по-хорошему, нужно было бы замаскировать машину и ждать ночи. Передвижение в светлое время суток при полном господстве противника в небе – смертельно опасное занятие. В любое другое время…
А сейчас… Негде прятать машины. Негде укрыть людей. Нечем прикрыть их с воздуха. Одна надежда – слишком много сейчас народу и техники в степи, слишком много целей, и обрушат немцы бомбы и пули не на тебя, не сюда, а чуть в стороне. Не тебя убьют, а кого-то другого.
Когда Сухарев прочитал в «Войне и мире» о радости, с которой артиллеристы кричали, когда ядро попадало не в них, а в пехоту, показалось это неестественным и неправильным, но сейчас, через две с половиной недели после начала войны, после десятков бомбардировок и артналетов, которые Сухарев пережил, все воспринималось по-другому.
Не в меня. Это главное – не в меня.
Хотя то, что они все еще плетутся со скоростью пешехода по этой дороге – неправильно. Они потеряли время, пока ждали возвращения Костенко. Комполка, отправив почти весь личный состав с начальником штаба на станцию, упрямо твердил, что Юрка Костенко вернется, не может не вернуться. Если живой – вернется…
И после того как вернулся Костенко, больше часа было потрачено на выяснение подробностей, на пустые разговоры. Да, пустые, упрямо повторил Сухарев. Нечего было обсуждать. Нужно было арестовать капитана, отобрать ремень и отконвоировать в трибунал. Вначале – в особый отдел дивизии, а потом в трибунал.
Вместо это приходится ехать в тыл. Там искать транспорт, чтобы вернуться в дивизию. Сам-то комполка на мотоцикле уехал вперед, оставив за старшего комиссара.
Ничего, пробормотал Сухарев. Справимся.
Машина поравнялась с танком, лежавшим на боку возле дороги.
Бомба, рванувшая совсем рядом, судя по воронке – килограммов сто, опрокинула «бэтэшку». Башня уперлась стволом в землю, из открытого башенного люка свисало тело с синем комбинезоне.
Совсем недавно, видно, попал танк под удар. Кровь, загустев на жаре, все еще не почернела, алела на броне.
Капитан прижал к себе дочь, которая, привстав, пыталась глянуть на танк. Прижал к себе, гладил по голове и что-то шептал.
Он тоже думает о немецких самолетах.
Колонна снова стала.
Стороженко посмотрел вперед, но ничего не увидел, кроме марева, щетины штыков над серым потоком и машин, одна за другой стоявших посреди клубов пыли.
– Папа, смотри! – крикнула дочка Костенко, указывая пальцем вверх. – Смотри, самолеты!
– Воздух! – пронеслось по колонне. – Воздух!
Солдаты бросились в сторону, растекаясь по степи, выискивая укрытие или хотя бы его подобие. Сухарев глянул вверх, прикрываясь от солнца рукой, – пара «мессершмиттов» не торопясь разворачивалась над дорогой.
Костенко толкнул своего штурмана, выпрыгнул из кузова, принял детей на руки и побежал к подбитому танку. Зимянин помог спуститься жене Костенко.
– Тебе особое приглашение? – крикнул он Сухареву. – К черту из кузова.
Они уже подбежали к танку – и те, кто выпрыгнул из кузова, и комиссар с водителем, а Сухарев все стоял в кузове, наблюдая за немецкими самолетами.
Сволочи. Сволочи…
Не боятся, понимают, что прикрытия нет, что зениток на дороге нет и не может быть, все, что осталось – у переправ и мостов. Разве что винтовочный огонь…
Но никто из пехотинцев не стрелял – разбегались даже без криков. Гремели котелки, каска зазвенела, слетев с головы, кто-то выругался вполголоса, зацепившись за распустившуюся на ноге обмотку.
Только звук авиационных двигателей.
Вначале тихий, едва слышный, но с каждой секундой все усиливающийся.
– Лейтенант, с машины! – Сухарев оглянулся на голос – комиссар полка махал рукой, стоя возле танка, остальных уже не было видно. – С машины!
Сухарев медленно шагнул к борту кузова.
Немецкий истребитель ушел вперед, в голову колонны, заложил вираж, чтобы выйти на дорогу. Степные дороги почти не петляют, и застывшие машины сейчас были очень удобной целью.
Взревев двигателем, один из грузовиков рванул к обочине, попал колесом в канаву и замер. Из кабины выпрыгнул водитель и побежал в степь.
Ударили пулеметы истребителя. Две дорожки пуль помчались вначале по земле, потом нащупали машины.
Сухарев как зачарованный стоял и смотрел на приближающийся самолет. На размазанный диск винта, на оранжевые сполохи пулеметов, на пыль, двумя спиралями закручивающуюся за истребителем.
Все будто замедлилось, застыло… Звуки растянулись и стали глуше. Медленно-медленно двигался «мессершмитт», не торопясь пулеметы выплевывали пули, и пули, словно увязая в сгустившемся воздухе, медленно били в металл кабин, дерево кузовов, разбрасывали в стороны ошметки плоти и щепки. Медленно вспух огненно-черный пузырь – взорвалась машина. Полыхнула еще одна. От нее метнулся охваченный огнем человек…
Пули все ближе.
Это все, подумал Сухарев. Все. Нелепо получилось…
Удар швырнул его в сторону. Коленкой о борт, потом мгновение полета, и удар о землю выбил воздух из его легких.
Наваждение ушло – осталась боль, темнота, лоскутами плавающая перед глазами, рев мотора, грохот пулеметов… Треск, хруст досок; очереди, пробежав по машине, спрыгнули на землю и скакнули на следующий грузовик, словно бежали наперегонки.
– С ума сошел? – прозвучало над самой головой.
Сухарев повернулся.
– Почему вы не с семьей, товарищ капитан?
– Умереть хочешь? – Костенко тряхнул лейтенанта за плечи. – Ты в себя пришел?
– Почему вы не с семьей, товарищ капитан? – снова спросил Сухарев. – Вы же ради них предали товарищей… Ради них…
Второй истребитель пронесся над ними.
Несколько гильз упали на землю рядом с Сухаревым.
– Вы – предатель, товарищ капитан, – сказал Сухарев. – Вы…
Пощечина. Еще одна.