О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

Виктор унес Таню наверх, а Пищиков стал прогуливаться по обширной берговской гостиной, со знанием дела рассматривая ценные породы дерева, картины, ковры. Потом он заметил в углу что-то, что заставило его остановиться и наблюдать это «что-то» с большим вниманием. Глаза его в какой-то момент расширились от ужаса, потом он надел шляпу и быстро покинул дом.

Прошло еще какое-то время, отмеренное четким ходом стенных часов. На лестнице с веселым смехом появились Таня и Горизонтов.

– Через час я уезжаю в Болгарию, – сказал Виктор. – Спокойно! Я скоро вернусь, но уже не из Болгарии, а с Кавказа. Понимаешь? Молодец!

Таня вдруг испустила страшный пронизывающий крик. В углу гостиной под рукой огромной мраморной статуи на брючном ремне висело тело «Огурчика». Виктор бросился было к нему, но его остановил Танин крик. Он дико глянул – девушка каталась по полу.

– Витя! Витя! Помоги же! У меня все разрывается внутри!

ВЕСНА 07

смертная казнь убийцы главного военного прокурора Павлова совершена на рассвете в лесу возле Лисьего Носа. Съезд Объединенного русского народа потребовал немедленного роспуска II Государственной Думы и установления диктатуры. Умудренный опытом садовник-пчеловод ищет место… Полиция уверяет, что во время облавы в Москве на квартире помощника присяжного поверенного Андриканиса ей удалось захватить почти весь комитет с.-д.

Конвоиры ввели Красина в кабинет, где навстречу ему предупредительно поднялся сухопарый жандармский полковник.

– Здравствуйте, дорогой Леонид Борисович! Видите, приехал из столицы только лишь для того, чтобы продолжить наш разговор, столь нелепо прерванный год назад. Поверьте, проблемы экономического развития России не чужды и нам…

– Перестаньте запудривать мне мозги! – сердито прервал его Красин. – Меня держат здесь уже 17 дней и предъявляют нелепейшие обвинения!

– Ах, Леонид Борисович, – Ехно-Егерн усадил его в кресло, – меня влечет к вашей персоне отнюдь не следственный, а психологический интерес. Следствию давно уже все известно.

– Известно, что я давал из личных средств на нужды левых партий? Другого криминала я за собой не знаю.

– Да-да, – покивал полковник, – но предположим на минутку, что вы не только инженер Красин, но также и главарь боевой организации эсдеков, знаменитый – ох, печально знаменитый – «Никитич».

– Какой «Никитич»? Я решительно протестую, господин полковник. Я буду жаловаться!

– Жаль, что вы не «Никитич», – вздохнул полковник. – Личность такого рода поразила бы любое воображение. Как можно сочетать успешную созидательную работу с работой ужасающей, разрушительной? Я много думал об этом, и мне кажется, что этот человек – созидатель до такой высокой степени, что тяга к созиданию приобретает у него уже свой противоположный смысл.

– Да вы философ, – усмехнулся Красин, глядя прямо в глаза жандарму. Глаза эти стали вдруг стремительно расширяться.

– Нет, я не философ, я знаю это по своему опыту. Моя профессия – охранение общества, спасение людей, так я ее понимаю. Я спасатель до такой высокой степени, что… иногда мне почти непреодолимо хочется убить!

Полковника всего передернуло, голова упала на грудь.

– Полковник, полковник, эдак мы с вами погрузимся в пучины патологии, – укоризненно сказал Красин.

Ехно-Егерн уже улыбался блестящим, как Шпицберген, моноклем.

– Значит, вы не «Никитич»? Жаль, жаль…

Илья Лихарев и Горизонтов приближались к Охранному отделению, рассматривая на ходу снимки женской боксерской группы г-жи Гаррэ.

– На допрос его везут ежедневно в 9 утра. В общем, мешкать нечего, завтра будем выручать «Никитича», – тихо говорил Илья.

– Все понял, – кашлянул в рукав Виктор.

Дверь охранки отворилась, и на улицу вышел… Красин. Сумрачно взглянув на «Канонира» и «Англичанина», он надел шляпу и пошел к Тверской, твердо стуча зонтом и английскими ботинками.

Четверо шли по весенней березовой роще, но не обращали внимания на цветущую природу. Красин шел чуть впереди, за ним следовали Виктор, Илья и Коля Берг. Красин говорил невероятно сурово:

– Вы компрометируете партию, «Англичанин»! Вы связались с темными личностями и вели с ними переговоры о какой-то аляскинской авантюре. Вы не явились в Варну, а «Зора» погибла! Куда вы дели Таню Берг? Учтите, если с девушкой случится дурное, с вами поговорят люди Камо!

Виктор вдруг уронил голову в ладони, огромные его плечи затряслись. Красин опешил.

– Таня умерла на его руках, – тихо сказал Илья. – Поэтому он и опоздал в Варну, а там попал в болгарскую тюрьму…

Прогулка по березовой роще продолжалась. Красин размышлял вслух:

– Почему они выпустил меня, если уж знают, что я «Никитич»? Психологический террор? Слишком тонко для жандармов. Впрочем, этот тип… Чем объяснить последние провалы наших транспортеров, литературы, оружия? Почему охранка так точно выходит на наши явки? У них есть человек в наших верхах, и, по всей вероятности, он близок к нашему заграничному бюро. Не изолировав его, нельзя работать дальше. Как его найти? Вот как! – Красин остановился и выбросил вперед зонт, как шпагу. – Мы установим за ним контрнаблюдение! Отныне, молодые люди, вы трое не спустите глаза с полковника Ехно-Егерна, вы будете следовать за ним повсюду. Когда-нибудь, а скорее всего скоро, он захочет встретиться со своей агентурой.

Полковник Ехно-Егерн в котелке и полосатых брюках, вылитый клерк из Сити, медленно двигался в густой толпе по перрону Паддингтонского вокзала в Лондоне. Целью его был поезд, отправляющийся в Брайтон, но изредка полковник еле заметно улыбался и посматривал туда, где плыли за ним горящие глаза Николая Берга. Наивность слежки даже умиляла его. Он не видел двух других преследователей: пышноусого гиганта-аристократа со слугой, который нес портплед и гольф-клюшки.

Николай двигался в толпе, как сомнамбула. Он увидел, что полковник остановился, бросил в урну газету и вдруг посмотрел прямо на него. Тотчас же от колонны отделились трое крупных мужчин и пошли прямо на Николая.

– Икскьюз ас, сэр! Кам элонг, плиз!

Она вошла и мило улыбнулась по трапу «Пан-америкен» с улыбкой беременная юная смешная прекрасное отродье фестивалей пробирки по боку и колбы и реторты вот так взглянуть из поезда в окошко

Виктор и Илья увидели, как на перроне вдруг возникло стремительное движение, кто-то прорезал толпу, грохнули три выстрела подряд, промелькнуло, падая, оскаленное лицо Ехно-Егерна, и на руках дюжих мужчин повис задыхающийся, но с восторженным сиянием в глазах, Коля Берг.

– Ю ар крейзи мен! Крейзи! – заорал ему Горизонтов.

Берга увели. Вокзал бурлил: какой-то сумасшедший убил джентльмена!

– Что ты крикнул ему? – мрачно спросил Илья.

– Что он сумасшедший, крейзи, – ответил Виктор. – Может быть, поймет, как держаться. Впрочем, он после гибели брата и сестер действительно стал немного крейзи…

– Теперь «папашу» нам не найти, – вздохнул Илья.

Поезд на Брайтон тронулся. В одном из окон был виден респектабельный спокойный «берлинец».

– После ареста Камо и Валлаха совершенно ясно, что каждый наш шаг отмечается на Гороховой. До ликвидации провокатора работать бессмысленно, – говорил Красин.

Он, Кириллов и Игнатьев, мрачные, сидели вокруг стола. «Струна» молча смотрела на них из угла с дивана.

– Наши агенты с тифлисскими пятисотенными взяты при попытке размена в Женеве, Копенгагене и в Риге, – сказал Игнатьев.

Кириллов положил на стол толстую пачку пятисотенных банкнот.

– Это от гравера, он изменил номера. Предлагаю, Леонид Борисович, отправить их с агентом во Владивосток и там попытаться.

Красин взял один банкнот, посмотрел, бросил на стол.

– Надежды на успех мало, но попытаться надо: без денег нам конец.

Все трое одновременно и машинально сделали жест крайней усталости: Игнатьев прикрыл ладонью глаза и оскалился, Кириллов прислонил лоб к сгибу руки, а Красин сильно сжал пальцами виски.

Надя вышла в соседнюю комнату, плотно прикрыла дверь и бросилась ничком на кровать.

«Надежды на успех мало, мало надежды на успех, – стучало в нее в голове, – мало надежды на успех, и революция кончается…»

И вдруг ее осенило: «Есть надежда на успех! Это я сама! Я и есть Надежда! На успех!»

Немедленно разыскать и арестовать без ссылки на Департамент инженера Леонида Борисовича Красина («Никитич»). Директор Департамента полиции Трусевич.

– Мадемуазель, я не могу разменять этих денег, – тихо проговорил молодой лощеный кассир. Банкноты веером были разложены перед ним.

– Нет, вы разменяете их и сейчас же, – властно сказала Надя.

Кассир быстро собрал деньги и протянул Наде.

– Мадемуазель, умоляю вас – уходите!

– Вы просто не знаете, кто я, – засмеялась Надя. – Я Надежда, Надежда На Успех.

Глаза кассира расширились, рука его легла на кнопку звонка.

– Теперь догадываетесь? – возвысила Надя голос и извлекла из муфты револьвер. – Я Надежда…

Две тяжелые туши повисли сзади и сломали ее гордую спину.

– Никогда! Никогда! – закричала Надя, в пальцах ее появилась маленькая ампула. – Никогда! – Она раскусила ампулу.

Голубое итальянское небо за частоколом перевернутых пиками вверх сосулек…

ВЕСНА 08

– Вот письмо из Большевистского центра. Все товарищи, а особенно Ильич, очень тяжело переживают арест «Никитича». Ленин настаивает, чтобы были приняты все меры к его освобождению, – тихо говорил Игнатьев.

В комнате с окнами на Выборгский замок собрались остатки полуразгромленной красинской гвардии: Семен, Охтенский, Болквадзе, «Кандид», «Англичанин», «Канонир»…

Встал Горизонтов:

– Предлагаю, не мудрствуя лукаво, атаковать замок и освободить «Никитича». Есть здесь у нас человек сорок? Этого вполне достаточно.

– Это, я полагаю, самый крайний вариант, – сказал Игнатьев. – Для начала надо передать «Никитичу» инструменты для распилки решетки и подготовить все к взрыву стены. Кроме того, товарищи, нам могут помочь финские законы, по которым, если заключенному не предъявлено обвинение в течение месяца, сенат автоматически освобождает его. Из Петербурга выехал для предварительного допроса полковник, назначенный на место убитого Ехно-Егерна. Надо бы нам познакомиться с ним…

В отдельном купе среди бархата и бронзы стоя спал полковник Уев Дормидон Ферапонтыч с сиамским колдуном на плече.

Бесшумно открылась дверь, и в купе деликатно, без грубых шуток, хохота, отрыжки, воопче безо всякого свинства проникли трое: голубоглазый вьюнош-богатырь, обаятельный господин-учитель и рыжеус-железноглаз карательного вида.

– Хочешь, Ферапонтыч, убьем? – ласково спросил богатырь.

– Нет, – чистосердечно ответил полковник.

– Тогда придется тебе забыть о деле инженера Красина месяца на полтора.

– Забыл, уже усе забыл, господа пролетарские скубенты.

– Адью, Ферапонтыч!

Трое исчезли.

– Спи, Уев, спи, быть тебе генералом, – нашептывал попугай.

– Господин капитан, арестованный Красин по ночам пилит решетку. Он уже может вылезти на тюремный двор по первому сигналу. Сигнал, я полагаю, скоро дадут с горы.

– А стены, Форк?

– Совсем нетрудно, господин капитан, заложить под наши стены фугас.

– Вы догадливы, Форк. Будете отмечены.

– Рад стараться.

– Рисковать нельзя и уповать только на финляндский сенат опасно. «Никитич» должен быть на свободе, и поэтому нам нужно попробовать вариант со взрывом стены.

– Пожалуй, Виктор прав, товарищи.

Горизонтов стоял под деревом вблизи стены замка, он посматривал на гору и ждал сигнала, который что-то запаздывал. Виктор вынул часы, но взглянул не на циферблат, а на тлеющие угли заката.

на водных лыжах он гонял в Тишково а в океане он освоил серфинг и хохотал над гребнями взлетая а после ждал на бесконечном пляже когда она приблизится родная бессмертная его любовь.

Он положил часы в карман, и в это время одна пуля, а за ней вторая, целый пучок смертельных пуль пробил его тело. Он закрутился, как бы пытаясь смахнуть эту нелепую напасть, и упал.

Он еще ворочался, когда подошедшие филеры разрядили в него свое оружие.

Финляндский сенат освободил инженера Красина за несколько часов до того, как из Санкт-Петербурга прибыли обвинительные документы.

ВЕСНА 10

– Вы уверены, герр Шульц, что это подходящая позиция для моего аппарата?

– Будьте спокойны, герр Виденталь. Он появляется ровно в 4 часа 17 минут и две с половиной минуты идет по той стороне улицы. Он пунктуальнее любого немца.

Красин вошел в берлинский трамвай и сел на скамью. Внешне он был подтянут и надменно-безучастен, но в глубине его глаз была тоска.

Прямо перед ним опустилась «Берлинер Цайтунг», и он увидел длинный пятнистый нос, целлулоидовый воротник, подпирающий дряблые щеки, глаза в кровяных жилочках, вопрошающие, молящие…

– Что происходит в мире, майн герр? В Иране свергли Мохаммеда-али-шаха, в Барселоне резня… помните Россию?.. Роберт Пири достиг Северного полюса! Чего хотят люди?

– Кто вы? – с трудом спросил Красин.

– Я опытный и одинокий садовник-пчеловод. – В глазах соседа усилилась мольба и надежда на близость. – Я знаю только, майн герр, что гладиолусам нужно постригать усики на росе, а чайные розы просят вечернего ухода… Пчела – это матка, майн герр, это символ тепла… Может быть, зайдем ко мне на рюмочку кюммеля?

– Извините, – сухо сказал Красин и направился к выходу.

– Герр Виденталь, он приближается!

Красин подходил к своему подъезду, когда распахнулось окно в доме напротив и приветливый голос воскликнул:

– Герр Красин! Ахтунг!

Он резко обернулся. Вспыхнул магний – германская секретная служба сделала снимок. Он иронически поднял шляпу.

– Спасибо, что не забываете, господа!

– Бите, бите, извините за беспокойство.

Окно захлопнулось.

– У него не очень-то процветающий вид, Шульц.

– За двести пятьдесят марок в месяц не очень-то расцветешь.

– Говорят, в России он ворочал огромными средствам. Они нападали на банки, да?

– Это были деньги их партии, Виденталь.

– Неужели он не сколотил капитальца на черный день?

– Он и копейки на себя не потратил. Он делал революцию.

– А зачем, Шульц, а? Зачем они делают революцию?

– Черт их знает! Зачем Пири плелся к этому полюсу, вы можете сказать?

– Нет, я этого не понимаю…

ВЕСНА 13

Свежие копченые сиги! Королевские сельди белого и розового мяса! Журнал вице-короля островов Ки-Ка-Пу! Сибирская зернистая икра по небывалым ценам! Английские пальто «Жокей-Клаб»! Асти спуманте! Кьянти! Мадера олд резерв! Проституция в древность д-ра Дюпуйи! Автомобили «фиат», «дарран», «кадиллак»! Во Французской Швейцарии продается рыцарский замок XIII века! Волшебные карточки пикантного содержания! Лучший друг желудка – вино Сен-Рафаэль!

(на фоне этих изображений и надписей гулкий голос читает или поет)

Фойе Александринского театра заполнено толпой изысканных дам и господ. Из толпы вышел Красин. Виски его были белы, но фигура по-прежнему стройна, поступь тверда, а костюм безупречен. Он направился к красивой даме средних лет, знаменитой М. Ф. Андреевой, которая тоже двигалась к нему, оставляя за спиной застывший след нелепо повернутых голов, расширенных глаз и перекошенных в шепоте ртов. В середине зала они сошлись.

– «Никитич», милый, – еле слышно шепнула знаменитая актриса.

– Здравствуй, «Феномен», – так же тихо сказал Красин.

Толпа оживленно комментировала встречу.

– Каков фрукт этот Красин, господа! Ушел прямо из-под петли, отсиделся за границей и вот, пожалуйста, – генеральный представитель «Сименс и Шукерт», поди его тронь!

– Ведь он был крупнейшим большевиком, господа! Большевиком!

– Однако не зря солидная европейская фирма ставит его общероссийским директором…

– А с Андреевой у них, конечно, роман?

– Бросьте чепуху молоть!

– Годы ее не берут…

– В области электричества он мыслит категориями завтрашнего дня…

– В пятом году Андреева бросала бомбы с балкона!

– Мадам, побойтесь Бога!

Андреева и Красин медленно шли по залу.

– Какой вы бодрый, Леонид Борисович, – говорила актриса, – и сильный, как всегда, но какая печаль в ваших глазах…

– Я все время думаю о погибших и о тех, кто в тюрьме, – сказал он.

Она притронулась к его руке.

– Не сдавайтесь, «Никитич», держитесь. Все еще впереди!

Она вдруг заговорила совсем другим тоном.

– К нам идет знаменитый философ Забродов. Почему-то он уже дважды просил меня познакомить его с вами.

К ним подходил красивый человек с длинными тронутыми сединой волосами, заложенными за уши, и по-казацки опущенными усами.

– Коля, посмотри-ка, чем я разжился!

– Бог ты мой! Ломик! Откуда, Ильюша?

– Караульный дал, тот лопоухий. Ты спал, а я его агитировал.

Илья Лихарев и Николай Берг шептались, лежа на полу арестантского вагона.

Шаткий, оглушительно свистящий поезд по необозримой ночной равнине влек старых друзей к месту исполнения каторжных работ, в Забайкальский край.

На нарах проснулся пожилой заключенный. Он протер пенсне, увидел, что молодые люди поднимают ломиком доски пола, и любезно осведомился:

– Замыслили дерзкий побег, месье?

– Присоединяйтесь, Кузьма Фокич, – предложил Лихарев.

– Увы, не по моим костям. Бон вояж!

Илья уже по пояс скрылся в дыре. Мгновение, и он исчез совсем. Николай бросился вперед, просунул ноги, провалился вниз.

Когда последний вагон прошел над ним и грохот почти мгновенно сменился полной тишиной, он поднял голову и запел, завопил от восторга.

по талому снежку с турбазы на турбазу брела она одна с надутою губой с обиженной губой от новогодних игрищ к пушинкам верб мимоз и к ветру Первомая к скольженью первых яхт сменивших буера

Далеко впереди между рельс Илья увидел комочек берговского тела. Он встал и пошел к нему, радостно чувствуя жжение содранной кожи.

Красин и Забродов сидели в креслах перед широким окном над крышами Петербурга.

– Мы можем беседовать на равных, – с улыбкой говорил философ. – В свое время я отдал марксизму дань и немалую…

– Я знаю, читал, – проговорил Красин.

– Это приятно. Даже ошибки молодости вызывают приятные воспоминания. Таков человек. Очарование объективированным миром неизгладимо…

Он смотрел на Красина прохладным любопытным взглядом, словно на кусок минерала.

Илья провалился по пояс в припорошенную снегом полынью, но Берг лег пластом на лед и протянул ему руку.

На косогоре над рекой появилась конная стража. Пули прочертили следы по насту.

Философ вдруг вытаращил глаза, оскалился и высунул язык. Через мгновение страшный этот лик пропал.

– Извините, это у меня такой тик, не обращайте внимания. Итак, я хочу сказать, что менее всего смысл революции понимают революционеры и контрреволюционеры. Первые судят греховное общество и в суде своем не видят истины, вторые упорствуют в своей неправоте и тоже смысла не видят. Между тем революция – это малый апокалипсис истории, она есть прохождение через смерть, неизбежное следствие греха…

За осиновой рощей алел рассвет, а с реки все гукали выстрелы, и эхо доносило матерщину стражников.

«Врешь! Апокалипсис? Врешь! – зло думал Берг. – Революция – это жизнь, юность, любовь! Это весна!»

– Еще в 7-м году я предсказал победу большевикам, – продолжал философ, – но будет ли это та победа, которая рисуется сейчас вам? Свобода, которую вы принесете миру, будет свободой без радости, механической свободой сцепленных друг с дружкой рычажков…

«Врешь!» – почти вслух крикнул Берг.

– Коля, быстрей, Коленька! – задыхался рядом Илья.

«Врешь! Раскаркались мистики! Наша свобода будет свободой каждого для всех и всех для каждого! Мы построим новое общество и…»

Пуля, попавшая в затылок, оборвала эту мысль Николая.

– В марксизме есть стремление к мессианству, и потому русский народ примет его, ибо и ему это свойственно. Однако произойдет в конце концов подмена марксизма русской державной идеей, и все вернется на круги своя, и так будет всегда до самого конца…

– До какого конца? – спросил Красин.

– До конца истории, до Большого Апокалипсиса…

Лихарев лежал в кустах, сжимая березовый дрын. В роще перекликались ищущие его, как дичь, стражники. Вот совсем рядом мелькнули серый конь, румяные щеки… Лихарев бросился вперед, огрел дубиной стражника, стащил с коня, подхватил карабин и прыгнул в седло.

«Врешь! – зло думал он. – Все врешь, марксист-расстрига! Мы победим не державной идеей, а огромным знаменем интернационализма, братством рабочих всех стран!»

– Коля, Коля, – шептал он уже на скаку и не вытирал слез.

– Вы не сказали ни слова в ответ, Леонид Борисович.

– Я слушал вас и думал.

– Это уже хорошо.

– Я думал о том, что такое электричество.

– Поток электронов, – засмеялся философ. – Вы любите электричество?

– Да, я очень люблю электричество, – твердо сказал Красин.

Лицо философа снова передернул тик. Красин молча поклонился и вышел.

ВЕСНА 14

В разгаре белой ночи Красин шел один по пустынному Невскому к Адмиралтейству. Навстречу ему от Адмиралтейства брела одинокая человеческая фигурка.

«Что такое электричество? В этом потоке электронов есть какая-то загадка, как и в природе человека. Что такое страсть к революции: непокорность и чувство справедливости, мужество, нежность, благородство?

Неужели уже более нет горьковской «юной Руси»? Неужели аккумуляторы сели? Нет, черт побери, «юная Русь» жива! Она жива электрическим зарядом в жилах Ленина, в жилах сотен и тысяч новых бойцов, да и в твоих жилах тоже… не обманывай себя, никакой ты не «Сименс и Шукерт», ты солдат армии Ленина, может быть, раненый, но солдат!»

Красин остановился на углу Мойки и Невского, посмотрел в небо и явственно заметил, как повернулся, сверкнув одним боком, кораблик Адмиралтейства. Ветер менял направление.

Он пошел дальше, пересек мост, вдруг прямо перед собой увидел человека, который стоял у стены и держался за водосточную трубу. Это был трижды простреленный и обожженный со всех сторон старый его боевик.

– «Никитич»! – охрипшим голосом проговорил Илья.

– «Канонир»! – сказал Красин.

Они бросились друг к другу.

У меня много друзей среди критиков, людей, к мнению которых я всегда прислушиваюсь, людей остроумных, едких, талантливых, а порой и блестящих. Тем не менее я вынужден сказать, что состояние нашей литературной критики сегодня – «плачевно». Беру это слово в кавычки, ибо оно самое мягкое из всех, которые вертелись на языке.

Насколько интереснее все критики, все без исключения, даже случайно попавшие в литературу люди, насколько интереснее все они в устной беседе, чем на страницах газет и журналов! В чем же дело? Кто мешает нашей критике стать, превратиться из замаранной домработницы в сверкающую, трубящую в рог, играющую на арфе или на флейте-пикколо даму, общественную деятельницу последней трети XX века? Мешает ей только одна персона, а именно, господин Штамп.

Именно он приказывает нашим критикам писать лапшеобразные рецензии, «проблемные» статьи, похожие на бадью с прокисшим тестом, именно он раз и навсегда установил, что в критике нет места юмору, насмешке, игре, индивидуальному стилю. Благодаря господину этому наша критика стала скучной и глубоко провинциальной. Выгода только одна – никуда не выходит из дому.

Теперь каждому семикласснику известно, каким несостоятельным оказался «безбрежный реализм» монсеньора Роже Гароди. В тщеславном поиске, а может быть, и в честном замешательстве, Гароди договорился до абсурда: ведь «реализм» не вселенная, чтобы быть бесконечным и безбрежным. Разумеется, есть у искусства берега, вопрос лишь в том, каковы берега эти.

Мне берега нашего искусства представляются не бетонной стенкой, а живописно изрезанным взморьем, таинственными бухточками, фиордами, базальтовыми обрывами и песчаными пляжами, гремящими потоками впадающих рек. Господин Штамп, довлеющий над нашей критикой, как раз влечет ее к бетонной стенке, к вечному приколу, мешает ей пуститься в путешествие и увлечь за собой любознательное юношество.

Что делать? Как начать борьбу? Предлагаю для начала избавиться от словосочетания «однако, наряду с бесспорными…». Избавившись от «однако, наряду с бесспорными…», критика наша, конечно, споткнется, но, споткнувшись, остановится и глотнет свежего воздуха.

Так уж принято считать, что поэты и прозаики недолюбливают критиков. Любопытному обывателю фигуры эти кажутся антиподами – вдохновенный, скажем, порывистый поэт в сандалетах с крылышками и шкафообразный критик. Есть, конечно, есть у нашего брата причина недолюбливать некоторый шкафный тип критика. Маяковский с юношеским ехидством писал когда-то:

Андрей Вознесенский в наши дни с космическим благодушием признается:

Прозаик, конечно, себе такой вольности позволить не может. Он может только сказать, что судьба не раз сталкивала его с критиком, у которого анти-нос, анти-уши, что пишет он пальцами левой ноги, а думает…