Страница номер шесть (сборник) Носов Сергей
– Как это так – «не купил»?! – воскликнул Чибирев.
– Так купи! – потребовал Щукин.
Дядя Тепа, не сказав ни слова, куда-то пошел. Остановился он перед расписанием поездов – стал изучать. Потом долго рассматривал карту железнодорожных линий. Потом подошел к краю перрона и устремил взгляд куда-то в даль – по ходу движения поездов. За ним наблюдали попутчики.
– Где билеты? – спросил Чибирев, когда Тепин вернулся.
– В кассе, – сказал Дядя Тепа.
– Ты не хочешь купить нам билеты?
– Хочу, но не могу. И не хочу, если честно.
– Но почему?
Он объяснил почему. Отчасти по убеждению, отчасти по экономическим соображениям. На этой ветке он никогда не платит за себя, а уж за троих не заплатит тем более. Он назвал сумму, на его взгляд грандиозную, – здесь ужасно дорогой железнодорожный транспорт. «Но ты ведь обещал довезти нас до дома!» – заорал Щукин. «Я и довезу», – отвечал Дядя Тепа. «По-человечески!» – взревел Чибирев. «Мало ли что обещал! Если бы не обещал, вы бы тогда не приехали!»
– Ты нас кинул? – спросил Щукин. – Заманил без денег и кинул? В чужой стране!
– Кто кинул? Я кинул? Как же я кинул вас, если я с вами? А вы со мной!
Подходил следующий. Щукин и Чибирев объявили, что без билетов не сядут.
– Напрасный демарш. У меня все равно нет денег. Я не знал, что вы такие нервные. Будьте мужчинами, возьмите себя в руки. Другого пути нет.
Сели, куда же деться. Точнее, вошли. В поезде они немедленно последовали, предводимые Дядей Тепой, в ближайший туалет. Туалет был меньше всего похож на туалет, скорее уж – на образцовую экспозицию из музея туалетов. Как ненастоящий, декоративный какой-то и в этом смысле нефункциональный. Иная сантехника, иная эстетика – и очень тесно. На троих он, конечно, не был рассчитан, тем паче с вещами. Если бы не сумки и рюкзаки, если бы не восемьсот мухобоек, можно было бы уместиться втроем, пускай бескомфортно, но относительно сносно. С багажом пребывание в туалете превращалось в невыносимую пытку. Рюкзак Щукина придавил к стене Чибирева, а рюкзак Чибирева прижимал Щукина к Дяде Тепе, который, чтобы не упасть, упирался кулаком в зеркало. Две сумки вместе с унитазом образовывали трехэтажное сооружение. Еще одна сумка, распираемая изнутри букетами мухобоек, сама собой поставилась на попа и больно колола Чибирева острым выступом в левую ляжку. Металлической тележке не нашлось места на полу, ее держал на весу Щукин, как бы отгораживаясь от Дяди Тепы, при этом ручка тележки давила Дяде Тепе в область четвертого позвонка, но он терпел, скривив шею. Через минуту у Щукина затекли руки. А у Чибирева левая нога. Чибирев подумал, что по-русски это место называют «удобствами». Какие, на хер, удобства? – подумал Чибирев. Дядя Тепа тоже страдал. Вот когда им было дано понять, как способно тормозить себя время, замедляться, останавливаться, дразнить невозможностью ближайшего будущего – и как будто вопреки осязаемой быстроте их собственных материальных тел, проносящихся над неподвижными шпалами.
Щукин, по правде сказать, умел бороться с разбуханием времени; ветеран сторожения, профессиональный дежурный, он знал цену труду на галерах бездействия, когда все, что он должен был делать, – это лишь быть; но ведь тогда он мог сачковать, а теперь надо взаправду терпеть, то есть хуже, чем вкалывать, ибо хуже, чем терпение, не бывает работы.
Щукин, чей опыт борьбы с вялотекущим временем был богат, сам, не выдержав, торопил: ну скорее ж, скорей. И сжимал зубы.
А что скорость? Скорость поезда была – сама по себе. Вне влияния на приближение сроков. Можно было сколько угодно торопить поезд – соразмерно разбуханию времени удлинялась, по-видимому, и дорога, так что скорость была ни при чем, хоть стой. Ожидание осложнялось невозможностью в этом сортире никаких вразумительных событий, кроме разве что ударов сердец и прихода на ум то Щукину, то Чибиреву одинаково злых пожеланий в адрес Тепина. Чибирев даже хотел пнуть ногой гада и с трудом удержался, чтобы не пнуть, иначе бы не удержался на месте.
Глядя в зеркало, он думал о трех грациях (ведь надо же о чем-нибудь думать). Да уж. Три грации. Ничего не попишешь.
Тем не менее остановка случилась – трудно сказать, к радости ли или к новым тревогам.
Человек со свистком не был кретином. Он видел, как в вагон воровато вошли трое с рюкзаками и сумками. Он привык верить своим глазам, и когда, за проверкой билетов обойдя весь состав (всего-то четыре вагона), не обнаружил загадочных пассажиров, сразу же подумал о туалете. Однако человек со свистком не спешил стучать вопросительно в дверь. Он дождался остановки поезда и, безошибочно определив нужный нужник (из четырех имеющихся), подошел к туалету со стороны платформы. Дядя Тепа, озадаченный тем, что долго не едем, решил подбодрить деморализованных товарищей – у него смешно получилось (еще подумал: вот ведь, скажут, русский язык перестал чувствовать...), получилось – негромко, по-дружески: «Скоро пронесет», – имелось то в виду, что скоро состояние будет, когда можно будет сказать «пронесло», «опасность позади», – покосился на друзей – ни тени улыбки – лица у обоих мрачны, отвернулись от окна оба. Стекло, естественно, было матовым, непрозрачным, но черт Дядю Тепу попутал воспользоваться приоткрытостью верхней части окна (сверху створка была) – заглянул-выглянул, а на него с платформы глядит свистун!
Поезд задержался на четыре минуты. Пока дверь отворили, пока вытолкнулись... Редкие пассажиры провожали покидающих вагон безучастными взглядами. Контролер кричал на родном своем языке, словно рубил саблей. Изгнание из рая, подумал Чибирев, скрежетнув зубами. Машинист терпеливо ждал.
Когда уехал поезд, Щукина прорвало.
– Да что же это за мудозвонство такое? Ты зачем нас сюда заманил, чтобы издеваться над нами, да? Да кто ты такой, кто ты такой, чтобы нас использовать?.. Ты что воображаешь из себя? Ты чего – киник, что ли? Диоген, на хуй? В бочке ночуешь?.. Да ты хоть под мостом спи, хоть на скамейке ночуй, бомжуй сколько хочешь, объедками, блядь, питайся, но кто тебе разрешил над людьми издеваться? Ты же нас объебал, меня и его! Ты нам что обещал, сука? Ты куда нас заманивал? В сортир на колесах? Да ты знаешь, кто я? Я, по-твоему, кто? Да я, к твоему сведению, я... я... специалист, понял?.. Каких по всей Европе дай бог четверо сыщется! Я могу «Ундервуд» с закрытыми глазами разобрать и собрать! Да таких, как я, вообще больше нет. Я один. Я один в своем роде! Идиот!.. Какой идиот!.. Чтобы я... я!.. и так бы купился!.. Какой идиот!..
Дядя Тепа не возражал, ему было что сказать, но он не прерывал Щукина. Он смиренно слушал товарища с печально-кроткой улыбкой, словно съездить по харе себе предлагал: вдарь мне, Щука, и посильнее, может, легче будет тебе.
Щукин замолчал – так же внезапно, как и заговорил только что. Он уставился остекленелым взглядом в одну точку пространства, а именно – на колоду кругляшей, посредством системы лебедок подвешенную на столбе, дабы электрический провод был должным порядком натянут. Дядя Тепа помнил, что в России иной принцип натяжки. И что Щукин любит всякие механизмы.
– Я не бомж. И на лавры Диогена не претендую. При чем тут Диоген? У меня комната, мне есть где жить. В двенадцать часов каждый день мне привозят обед. В целом у меня нет противоречий с данной системой. Лишь по частным вопросам... типа контроля. К тому же я здесь уважаем.
Чибирев понуро побрел по перрону. Он зачем-то заглянул в урну. Урна была наполнена использованными билетами. Чибирев достал один, стал рассматривать. Вчерашний билет до этой долбаной станции. Прокомпостированный. Идея: набрать побольше использованных билетов, рассовать их по карманам и в роковую минуту начать доставать по одному: тот или не тот? – пусть контролер сам решает, пусть видит, что перед ним не идейные зайцы, а недотепы, попавшие в трудное положение.
Дяде Тепе чибиревская идея страшно понравилась. Темпы адаптации Чибирева его восхитили. Вот, у человека не опускаются руки. Такие и выживают. Он поспешил к урне и набил карманы билетами. Странно, что не додумался сам до такой стратегии поведения.
Дядя Тепа подумал, что если спектакль с демонстрацией старых билетов затянется, будет шанс проскочить хотя бы одну станцию.
Шанс был, но не реализовался. Хотя в остальном все было пристойно. Контролер попался пожилой, с одутловатым лицом, украшенным бакенбардами. Дядя Тепа сразу же достал из кармана комок билетов – контролер, сохраняя терпение, возвращал Дяде Тепе один за другим. «Найн, найн», – говорил проверяющий ровным спокойным голосом, совсем не раздражаясь даже. Даже на то, что все билеты были прокомпостированы. А Дядя Тепа все доставал и доставал новые билеты. Чибирев тоже достал парочку. Щукин в представлении не участвовал, он с брезгливой усмешкой уставился на сумку, полную мухобоек, и был недвижим. «Найн, найн», – повторял контролер. Он говорил еще что-то на своем местном наречии, возможно, пытался объяснить этим в общем-то симпатичным остолопам, что хранить старые билеты не обязательно, а если в том есть какая-либо необходимость (может, оплачивает эмиграционная служба?), следует старые, использованные билеты, хранить отдельно от свежих, действительных в данный момент и на данном пути. Доброжелательство не оставляло контролера. Впрочем, по мере приближения к станции все явственнее в его голосе звучали стальные ноты. Остановка. Дальше нельзя. Ему неприятно выносить суровый вердикт – как человек он хорошо понимает, что дело имеет с честными пассажирами, но есть закон, который нельзя нарушать: любой, кто не предъявляет билет, обязан прекратить движение.
Да, да, они его понимают, они уважают законы, ничего не поделаешь, надо идти. Ну не нашли, ну много карманов. Кто ж виноват, что голова дырявая. Они идут с вещами на выход и говорят ему даже «данке», а он, с улыбкой, исполненной искреннего сочувствия, провожает их до платформы. Прощаются как друзья.
– Видите, как хорошо, – сказал Дядя Тепа, удобно располагаясь на скамейке. – Третья остановка – и ничего.
– Тебя убить мало, – проговорил Щукин.
– Мы не одни такие. Ничего особенного не происходит. Здесь один берендеем записан, он точно так же катается. Каждое воскресенье – на рынок. Его контролеры в лицо знают. Он продает овощные ножи для праздничного оформления стола.
– Нет никаких берендеев, – произнес Щукин.
– Получается, есть.
Помолчали.
– А где он ножи берет? – спросил Чибирев.
– Привозят ему. Как и вы, точно так же. С курьером.
– Мы не просто курьеры, мы курьеры-носильщики, – отозвался Щукин.
– Прежде всего вы мои друзья, – сказал Дядя Тепа, – а потом уже носильщики и курьеры. Другой бы взял товар где-нибудь в Билефельде и отправил бы вас обратно. На своем горбу до места дотащить – это уже не проблема, не ваша проблема, не думайте, мы сильные, жизнь ко многому приучает. Я бы мог и одного, а не двоих, с одним легче. Вы думаете, я из жадности вас двоих?.. Один бы привез – мне бы надолго хватило. И забот бы не знал. Поблагодарил бы в Билефельде – и до свидания. А дальше сам. До Рекклингхаузена и дальше. Но вы мои друзья, а не просто носильщики, не просто курьеры, и я вас обоих выписал, обоих, а не одного, потому что хочу, чтобы вы на мир посмотрели, оба, и вас к себе везу, в гости, в глубинку, домой, чтобы вы посмотрели своими глазами на мир, причем изнутри, потому что вы полжизни прожили, а ни хера не видели. На вас даже смотреть стыдно.
Щукин сдержался. Чибирев спросил:
– Ножи, ножи... Это какие? Которые на каждом перекрестке у нас продавали, те, что ли?
– Уже не продают? – спросил Дядя Тепа (как время быстро бежит!..).
– Давно не видел, – сказал Чибирев.
– Значит, все в Европу отправили. А зачем у вас продавать? У вас все равно денег нет. А здесь покупают. Три штуки комплект – пять марок.
– Мухобойки дороже.
– Ножи легче отскакивают. У них тяга выше.
Чибирев не стал говорить, что этих ножей у него дома два комплекта как минимум, – один купила когда-то жена и положила в ящик буфета, чтобы забыть об их наличии в доме, другой – купил он, в подарок жене. К Международному женскому дню 8 марта.
Щукин знал, о чем речь, но не помнил, есть ли в их доме эти бессмысленные ножи, – наверное, есть, ибо у кого же их не было? Кажется, все городское население СССР ими снабдилось.
Нож был похож не столько на нож, сколько на вязальную спицу. Их и делали из спиц. К одному концу спицы припаивали проволоку, закрученную винтом, далее – кольцо (собственно режущую часть), а другой конец загибали под прямым углом, и получалась ручка. Если спицей проткнуть корнеплод до режущего кольца и совершать вращательные движения по часовой стрелке («кто умеет заводить будильник, у того обязательно получится»), нож будет вкручиваться внутрь корнеплода, а из режущего кольца покажется спиралевидная весьма аппетитная ленточка. Когда корнеплод просверлен насквозь, ленточку берут в левую руку, а правой заводят конец за конец. Получается овощной бутон. Картофельный бутон жарится во фритюре. Морковным – украшают салат.
Продавцы ножей обычно выступали парами. Один сверлил и закручивал, другой жарил в кипящем масле на походном примусе «Шмель». При этом во всех городах, на всех рынках и перекрестках всегда произносилась одна и та же «сказка», сочетающая рекламный текст с нехитрой инструкцией. Все продавцы знали сказку наизусть. Бригадиры не рекомендовали реализаторам отступать от канона. И в самом деле, замени пару слов на свои, пропусти «ваш ребенок будет доволен» или шуточку про будильник, и публика отойдет от стола, спрос упадет, «тяга» уменьшится, ножи перестанут «отскакивать». Рассказывали, что над «сказкой» поработали психолингвисты. Очень может быть. Дядя Тепа, обдумывая эксклюзивное представление с мухобойками, учитывал опыт ножевиков.
В Советском Союзе ножи «отскакивали» по три рубля за комлект, особенно хорошо перед праздниками – Новым годом и Женским днем. Реализаторы брали оптом у посредников, в зависимости от числа посредников они платили в пределах пятидесяти копеек – полутора рублей. Затем разъезжались по городам с учетом указаний координаторов. Ножи продавались на рынках Кишинева, Грозного, Вильнюса... Волгограда, Пскова, Читы... Ленинграда, Москвы... В трех Кировсках и пяти Первомайсках!
Навар – от ста до пятисот процентов.
Металл в Советском Союзе был чрезвычайно дешевый.
Стало еще наваристей с распадом Союза, когда ножевики потянулись в Восточную Европу. Передовой отряд махнул в Западную. Упомянутый берендей был из числа первопроходцев.
Дядя Тепа на принадлежал к ножевой мафии, но, загремев два года назад в Первый медицинский с острым панкреатитом, он был представлен одному камнепочечнику, актеру, Театр комедии им. Акимова. В свободное от работы время актер отлучался то в Новгород, то в Выборг, то в Тихвин, то в Кингисепп, где подрабатывал на ножах (а надо отметить, профессиональные лицедеи особо ценились в ножевом синдикате – за их исключительный артистизм, за способность держать внимание аудитории и проникновенно доносить до умов правду «сказки»). Может, актер не чаял выкарабкаться или на это были другие причины, но тайное знание об овощных ножах он передал Дяде Тепе. Многое было поведано, вполне достаточное для того, чтобы по выходу из клиники Дядя Тепа легко примкнул к ножевикам. Но он не примкнул. Решил идти своей дорогой. Он додумался до мухобоек.
– Набоков Германию терпеть не мог.
Это неожиданно произнес Щукин.
Дядя Тепа стряхнул задумчивость.
Темнело. Интервалы между поездами удлинялись.
Чибирев, сидевший на скамеечке, клевал носом.
Дядя Тепа размял пальцы. Он не был знаком с берендеем. Для него берендей как Летучий голландец. Символ, что ли.
Щукин заговорил:
– Если перейти на ту платформу и набрать в урнах билетов, все они будут до этой станции, но со встречного направления. Если мы предъявим их контролеру, он поймет, что мы часто ездим сюда, и причем всегда вон оттуда... Он не будет требовать от нас билетов, потому что поймет, что мы сели не на тот поезд. Едем не в ту сторону. И сейчас выйдем. Он пожалеет нас, а не прогонит. Вот как следовало бы поступить.
Дядя Тепа подумал: как странно! Такая простая мысль и никогда не приходила мне в голову.
– Принято. – Он встал. – Ты со мной?
Дядя Тепа и Щукин направляются к подземному переходу.
...Что холодает, они почувствовали на четвертой.
Дядя Тепа объяснил похолодание не наступлением ночи, а тем, что путь их ведет в горы. Рельеф был холмистый, местами неровный, однако ни Чибирев, ни Щукин гор еще не заметили.
Какая же это была – пятая или шестая? На ней, мало чем отличавшейся от других, все трое испытали новое потрясение, не в пример прежним встряскам – сильное по-хорошему.
Ждали очередного поезда. Уж ночь наступила. Европейская ночь, одна из тех. Ровный электрический свет лежал на пустынной платформе. Усталые и расслабленные, путешественники предавались неге, бездействию, табакокурению. Когда громогласно нечто выразилось-передалось на легко узнаваемом, но непонятном немецком наречии, им и в голову не пришло, что этот убедительный мужественный голос, более предупреждающий, чем информирующий, обращался к ним персонально. Продолжали сидеть. Дядя Тепа оглянулся на странный шорох: в пяти шагах от него, подобно секундной стрелке (секундной стреле, или лучше – секундному бревнышку...), скользил по невидимому циферблату как бы шлагбаум, он и был шлагбаумом, только чрезвычайно коротким, не больше метра в длину. Коротышка-шлагбаум застыл в положении «0/12» стройным столбиком, приглашая пройти куда-то туда – за перегородку, на которую до сих пор, как и, собственно, на этот нелепый шлагбаум, путешественники не обращали внимания. «Зачем?» – спросил Чибирев. «Нас выгоняют?» – поинтересовался Щукин. Дядя Тепа, знаток немецкого образа жизни, был изумлен не меньше товарищей. Самоподъемник сам по себе был диковат и вроде бы неуместен, но, вызванный к действию здесь и теперь, он казался дважды абсурдным. Зашевелились, когда с еще большим посылом – повторно – адресуясь исключительно к ним (исключать было не из кого за отсутствием других пассажиров), тот же мужской голос что-то немногословно изрек тоном не на шутку встревоженного декламатора. Сам декламатор обнаружился тут же – в стеклянном аквариуме (микрофон-плодоножка... компьютер... пульт...), он торопливо покидал диспетчерскую, как бы назвал Чибирев сей кабинет (Чибирев бы «диспетчер» сказал, «дежурный по вокзалу» – сказал бы Щукин), он спустился по лестнице, ступил на перрон... «Может, курить нельзя?» – спросил Дядя Тепа себя, чувствуя, что теряет уверенность. Человек шел по направлению к ним и все говорил, говорил, но, подойдя, замолчал, сообразив, наверное, что его слова все равно не поймут, и показал молча рукой на, стало быть, выход – как им казалось. Все трое безропотно потянулись к вещам, но дежурный-или-диспетчер замахал руками: не надо, не надо! Он взял за руку Чибирева и повел без вещей туда, за шлагбаум; следом шли Дядя Тепа и Щукин, не зная, что и подумать. За шлагбаумом, вопреки ожиданиям, выхода не было и вообще не было ничего, была небольшая площадка, огороженная с трех сторон; путешественники рефлекторно повернулись лицом к вещам, оставленным на платформе; человек почти бегом поспешил обратно к себе – и вот четвертая сторона – коротышка-шлагбаум медленно и дурашливо опускается перед их вытаращенными глазами. «И что это значит? – спросил Чибирев. – Западня или как?» – «Бред какой-то!» – сказал Дядя Тепа. И тут все трое услышали приближение поезда. «Наш?» – Щукин ошибся, не их. Это был товарняк, состав по русским меркам не очень большой – вагонов тридцать примерно. И скорость была небольшая. Как будто перед глазами аккуратно протягивает ленту ровно работающий невидимый лентопротяжный механизм. Поезд, пожалуй, более скорым казался бы, когда бы громче гремел, когда бы вагоны качало, трясло и подбрасывало, и если бы они не были такими, даже не чистыми, а стерильными, словно их подарили больному ребенку, какому-нибудь Гаргантюа. Детские фантазии вспомнились Щукину – укоротиться, уменьшиться, чтобы быть соразмерным игрушечному паровозику, кстати, тоже немецкому, ГДР, ширина колеи 9 мм. И вновь им овладело уже знакомое по этой поездке ощущение ненастоящести всего, игрушечности. И Чибиревым овладевало то же – он вытянул шею, словно хотел рассмотреть больше, чем ему показывали, словно хотел усмотреть какой-нибудь знак нарушения порядка вещей, при котором возможен миниатюрный шлагбаум. Все трое поняли, почему они здесь, на этой площадке, но еще не решались поверить собственной догадке. Трудно было поверить в серьезность их изоляции, в нешуточность юмористического шлагбаума. Трудно было поверить, что можно поверить в серьезность опасности, которую несет проходящий мимо станции товарный состав. Поверить, что с верой в серьезность этой опасности здесь серьезно заботятся об их безопасности – их, которые не верят, кажется, ни во что. А что, собственно, могло бы произойти? Сдунуло бы потоком воздуха или как? Поезд благополучно прошел, никого не сдунув, шлагбаум счастливо поднялся, а они продолжали стоять, осмысляя пережитое. «Ни хера себе», – подумал вслух Щукин. Чибирев же, переставший вытягивать шею, вобрал голову в исходное положение и только вымолвил: «Да!» Дядя Тепа ликовал. Съел, Щука, съел? Набоков, видите ли, не любил Германию. Ну и что, что Набоков? Зато Фасбиндер любил Набокова! А Пастернак? А Блок? Еще как любили Германию!.. «Ну?» – громко спросил Дядя Тепа, и показалось ему, что под его взглядом Щукин поежился. Шиллер, Гете, Гейне! – продолжал мысленно ликовать Дядя Тепа... Он, видите ли, «Ундервуд» разберет и соберет с закрытыми глазами!.. А знаешь ли ты, Щука, что твой «Ундервуд» или «Адлер»... или как ее... «Олимпия», только там они и могли быть сконструированы, где возможен этот ненормальный шлагбаум! Ты же сам рассказывал, как писали в старых проспектах: «“Ундервуд” – машинка, не имеющая недостатков»! Американская? Да какая разница, чей патент?! Винтик к винтику! Рычажок к рычажку!.. То-то, Щука! Иди.
Городок слабо люминесцировал. Но для того чтобы звезды над головой зря не смущали души волшебной россыпью, света под ногами и на уровне глаз было достаточно. Ничего нигде не случалось, кроме источения света, а значит, нечему было, кроме источения света, нарушать тишину, но свет источался бесшумно, что лишь в такой тишине и возможно заметить, если, конечно, не замечать звуков собственного вторжения. Между тем подошвы шаркали и колеса тележек скрипели, да так, что, если бы кто не спал, могло бы причудиться прямо-таки нашествие неизвестно кого, а поскольку в городе спали все, то и причудиться такое смогло кому известно – одному из неприкаянной троицы, Щукину, чье восприятие этой ночью обострилось донельзя. Дядя Тепа ни о чем подобном не думал – задавая темп ходьбы, он предвкушал скорое возвращение. Чибирев же был так сильно измотан, что с линейным пространством боролся методом подсчета шагов. Расстояние, впрочем, сносное; он и до пятисот не дошел, когда дошли до как бы парка.
Парк не парк, сад не сад, а снег – белел, в остальном здесь было темнее, чем на улицах города, – стало быть, звездам ярче светить, но – сквозь ветви деревьев. За деревьями ютились одноэтажные домики, это колония азюлянтов – как Дядя Тепа.
Шепотом велел говорить Дядя Тепа, кроме него, и не говорил никто. Слушали.
Возня с ключами сопровождалась инструкциями: не шуметь, не светиться, никому ни о чем ни гугу, даже если спросят на чистом русском (кое-кто им владеет). Оказывается, Дядя Тепа не имеет права отлучаться на расстояние более тридцати километров и поселять у себя жильцов – во всяком случае, без специального разрешения. Здешний староста, сам в прошлом наш, в курсе тепинских похождений, но лучше не злоупотреблять доверием.
– Туалет, ванная, – показывал двери в прихожей. – Тут сосед, беженец из Боснии, с родней. А это – мое.
Открыл.
Разгрузились.
Грохнулись на ложепосадочную мебель – отнесем к ней полутораспальную кровать и раскладной диван.
Был стул еще. Один.
Щукин выразил общую мысль:
– Уф-ф-ф-ф...
– Видите, – сказал Дядя Тепа, – я не бомж.
Самоучитель немецкого лежал под столом.
На стене висели расписание поездов и голая баба.
– Тебе не надоели общежития?
– Нет, это другое...
Чибирев прошелся по комнате.
В холодильнике обнаружилась пустота.
– Можно? – Он открыл шкаф. – О, да у тебя даже вешалки есть!
По правде говоря, он ожидал увидеть в шкафу пустые бутылки. Ошибся. На полке стояла банка с маринованными устрицами. Открытая, не полная. Маринованные устрицы еще не импортировались в Россию. Чибирев банку взял, поднес к носу.
– А ты не перепутал шкаф с холодильником?
– Черт! – воодушевился Дядя Тепа. – Помню ведь, были!
Со своей стороны Чибирев тоже помнил об устрицах. Когда Дядя Тепа звонил ему в Петербург из Германии, он непременно вставлял в разговор о каких-то загадочных устрицах, будто ест их едва ли не каждый день, так в Германии хорошо. Заманивал.
– Вот какие они, – сказал Чибирев. – Не свежие.
– Сам ты несвежий!
– Я сказал не «несвежие», а «не свежие». В смысле маринованные. Я ведь думал, что свежие ешь.
– Свежие... не свежие!.. Какая разница!.. Можно подумать, ты маринованные ел!
Устрицы выворотили на тарелку. Ели руками. Дядя Тепа расхваливал продукт. Спрашивал, где еще такое попробуют.
Большую часть своей доли он щедро предложил гостям, поделив ее надвое.
Щукин и Чибирев воздержались от прямых оценок.
Дядя Тепа резюмировал сам:
– На редкость сытная пища.
Прозвучало внушительно, но недостаточно для того, чтобы потушить голодный блеск в глазах гостей – аппетит приходит во время еды; Дядя Тепа счел нужным добавить:
– Обед уже скоро. Привезут в полдень, в двенадцать, поделим на троих. Надо бы выспаться до обеда.
Распределение спальных мест – двух на троих – сопровождалось шуточками известного рода. Гости легко объединились против хозяина комнаты (а также полутораспальной кровати), назначив его объектом насмешек. А не сменил ли ты, друг, ориентацию здесь? А не для конспирации ли ты голую бабу на стену повесил? Дядя Тепа вяло отбрехивался. Голую бабу повесил вовсе не он, а прошлый хозяин этих пенат, временный, правда, хозяин – азюлянт с Украины. Ах, с Украины? («Из Украины» еще не вводили как норму.) Ах, даже не ты?.. И т. д. И т. п.
В конечном итоге Щукин и Чибирев, обнаружившие себя воинствующими гетеросексуалистами, улеглись вдвоем на диване – валетом, а Дяде Тепе, чью ориентацию признали неопределенной, оставили его законное ложе.
Чибирев мгновенно уснул, еще при свете.
Щукина, как свет погасили, потянуло на продолжение темы.
– Нет, правда, у тебя есть тут подруга?
– В общем, не очень так чтобы есть.
– Ну а как же ты тогда, или что?
– Как. Никак. В публичном доме мне не понравилось. Был.
– Дорого?
– Не в том дело. Она имитирует оргазм. А я вижу.
– И хочешь крикнуть «не верю»?
– Мне не нравится. Я ведь плачу... А она... мне спектакль...
– А ты хотел бы, чтобы бесплатно спектакль?.. На халяву?
В животе спящего Чибирева зашумели перевариваемые устрицы.
Дядя Тепа заговорил о немках. В чем их проблема? В отсутствии мужиков. То же самое, что и в России: где мужики настоящие? В России настоящие мужики мочат друг друга или сваливают за кордон. Здесь никто никого не мочит, здесь и так все словно моченые. Пьют пиво и таращатся в ящик. Вот и все мужики. А женщины здесь социально активные, им трахаться хочется, им хочется полноты бытия. У них глаза голодные. Поэтому когда сюда приезжает мужик-эмигрант, он партнершу найдет. Да его самого, кому надо, найдут. А вот одинокая женщина сюда приедет и будет здесь бесполезна, еще бесполезнее, чем у себя на родине.
– Честно говоря, – сказал Щукин, – я думал, наоборот. Спрос как раз на женщин на наших...
– Так ведь речь не о борделях, а о чувствах человеческих, сильных...
– Но ты ее еще не нашел...
– Возможно, тот самый случай, когда нашла меня она.
– Да? Все-таки так, значит? Что же ты мне голову морочишь? Ну, рассказывай.
– Она заканчивает университет в этом году. Будет искусствоведом. Знает русский. Интересуется современным искусством. Россией...
– Где же она тебя такого нашла?
– А на рынке. Видела, как я мухобойки продаю.
– Чем же ты ее пленил, извини?
– Она сказала, что я, по сути, художник.
– По какой сути?
– По своей сути.
– В смысле артист?
– Нет, не артист. Актуальный художник. Акционист, если на то пошло.
– Кто, кто?
– Ак-ци-о-нист. Слово «акция» знаешь?.. Это из области современного искусства. Вроде жанра такого. Я – в жанре. Ну, как тебе еще объяснить...
– Красивая?
– Представь себе, да.
– А как ты без билета катаешься, ей известно?
– Представь себе, хорошо известно. Я рассказывал.
– Зачем же ты ей это рассказывал?
– Спрашивала, я и рассказывал.
– Спрашивала? О чем?
– О жизни.
– И про публичный дом рассказывал?
– Когда-нибудь и о нем расскажу.
– А зачем, Теп?
– Это область ее интереса.
– Публичный дом?
– Моя жизнь. Она считает, что я свою жизнь творю как произведение искусства. Как художник.
– Херово ты свою жизнь творишь, Теп.
– Может быть. Зато как художник.
– А как зовут?
– Катрин.
– Правда? Мой первый сексуальный опыт Катькой звали. Семнадцать лет. Это мне было семнадцать, а ей двадцать с хвостиком. – Щукин ностальгически глубоко вздохнул было, но глубокий вздох перешел в зевание.
Дяде Тепе этот зевок показался циничным. Он приподнялся на локти.
– Я рад за твой первый сексуальный опыт, но у нас совсем другая история. У нас не было ничего. Вообще ничего.
– Не было и не будет?
Дядя Тепа пожал в темноте плечами.
– Я просто вижу, что очень ей нравлюсь.
Гость поленился спросить: «Как кто?»
Дядя Тепа не решился сказать: «Как художник».
Чибирев и Щукин проснулись одновременно, взаимолягнувшись; тут же затеяли спор, кто кого разбудил. День обещал быть солнечным. Дядя Тепа сидел на кровати и раскладывал мухобойки по кучкам-поленницам – вел изделиям счет на листке, отмечая черточками десятки. Ранняя пташка.
Обед себя ждать не заставил. Приближение обеда – не только по времени, но и физической точкой в пространстве – Дядя Тепа зарегистрировал четко – по звуку мотора. Привезли, впрочем, еще и в объявленный срок, а не к нужному месту всего лишь. «Есть!» – сказал Дядя Тепа и удалился с тарелкой (ночью устриц ели с которой) за дверь, наказав гостям не подходить к окну, не выглядывать.
Торжествуя, принес на новой тарелке вареного мяса кусок с картофелем фри в виде гарнира. Поделили мясо ножом.
– А в коробочке что?
Дядя Тепа, ликуя, круглую булочку вынул.
Далее:
– Джем! Апельсиновый!
На одно, представьте, употребление. Ам! – и готово. Но сколько вкуса, изящества – в крохотной ванночке, причем если здесь потянуть, без проблемы откроется.
Масла маленький параллелепипед – в блестящей обертке – грани ровные, любо смотреть.
Демонстрировал пакетики один за другим – упаковками спешил удивить: соль, перец, чай, а главное – майонез: приходилось ли вам, господа россияне, из пакетика выдавливать майонез? Не ложкой черпать из банки, а выдавливать из пакетика? И какой майонез, отметьте, пожалуйста, – с пищевыми добавками, а не просто!
Плавленого сыра две квадратные полоски, на удивление тонких и, что Дядю Тепу больше всего восхищает, каждая в своей упаковке! Апофеоз. Каждая в своей упаковке! Каждая полоска запаяна в полиэтилен!
– И после этого вы будете ругать Запад?
Вспомнили, как у нас даже в лучшие времена продавщицы в продмагах не желали колбасу или тот же сыр нарезать, а все норовили куском отмахнуть. Не каждая продавщица соглашалась нарезать.
– Нет, здесь режут машиной.
– И у нас появляются, – сказал Чибирев. – Я видел в магазине на Невском аппарат для нарезки...
– На спор – сломается, – Дядя Тепа сказал. Щукин напомнил друзьям о феномене довеска.
В том, что отрезали куском, была своя прелесть. Когда он был маленький, любил вместе с бабушкой ходить в магазин, он смотрел на весы, предвкушая довесок: сколько не хватит до двухсот, скажем, граммов – десять, пятнадцать? Продавщица, прицелившись, отрезала довесок в приложение к целокупному куску, бабушка всегда отдавала довесок маленькому Щукину, и он его тут же съедал. Нет, маленький Щукин не был голодным, дома он часто отказывался от колбасы или сыра, но в магазине – довесок... непередаваемый вкус!
– Ну нет, – сказал Чибирев, – никаких довесков я в магазинах не ел. Мне не разрешали есть в магазине. Мама моя говорила, что есть в магазине – это предел неприличия.
– Видите, как вас по-разному воспитывали. А каков результат? Один и тот же.
Дядя Тепа это в шутку произнес, но Щукин сказал серьезно:
– У тебя нет ощущения, что ты отстал от поезда? У меня есть.
– И у меня есть, – сказал Чибирев.
– Ничего, ребята, догоните. У меня такого ощущения нет.
– Прыгнул в последний вагон?
– Да бросьте вы эти железнодорожные ассоциации! Доехали и доехали. Все. Забыто!
Они отправились в город.
Город был маленький, с гулькин нос. По российским меркам – поселок. Дядя Тепа уверял, что всего населения здесь пять тысяч. Может быть. Почему бы и нет. На поверхностный взгляд городок этот, если не принимать во внимание величину, ничем существенно не отличался от любого другого, пускай даже очень крупного немецкого города – словно отрезали от большого города дольку и поместили подальше куда, только и всего. Костел, супермаркет, парикмахерская, магазины – весь необходимый набор. Город вдоль и поперек прошли за тридцать минут: вдоль – за двадцать, поперек – за десять. Дядя Тепа сказал Щукину: «Посмотри, тебе как кладбищенскому сторожу интересно, наверное». Между двух домов – это в центре-то города – притулилось кладбище, кладбищишко, метров шесть на десять, крохотульное; могилки без всяких оград жмутся друг к другу, памятники пеньками стоят, теснится толпа мраморных ангелов. Плотность захоронений да и место само – напротив аптеки – изумили Щукина; он пригляделся. Никакое не кладбище и не могилы. Просто выставка образцов надмогильных аксессуаров, продают их тут – магазина вроде.
Тротуар повсеместно плиткой покрыт. Через несколько лет, к раздражению петербуржцев, Петербург покрываться той же плиткой начнет; губернатора даже обзовут словом «плиточник», мол, меры не знает, а ведь он как лучше хотел (будет хотеть). Но до этого дожить надо.
Когда ночью шли по тускло освещенным улицам, вот чего не заметили Щукин и Чибирев – гор.
Город окружали горы. Невысокие горы, но горы.
Может, даже низкие горы, но горы.
– Я вам что говорил? Мы же ехали в горы!..
Может, даже не горы – холмы.
Город окружали холмы, будоражащие умы Щукина и Чибирева, потому что, когда они шли по городу ночью, никаких холмов не заметили.
Теперь Чибирев изумился:
– Холмов-то сколько!
– Это горы, – Дядя Тепа поправил, – натуральные горы, вам говорю.