Страница номер шесть (сборник) Носов Сергей

По поводу натуральности Чибирев готов был поспорить. Если возвышенность покрыта лесом до самой вершины, это холм, а не гора. На данных возвышенностях росли деревья.

– Чушь собачья! – Дядя Тепа вступился за горы.

Щукин его поддержал. Он помнил со школы научный критерий. Географы договорились: двести метров условный рубеж. Ниже двухсот – значит, холм. Выше двухсот – значит, гора.

Из всех школьных учителей Щукин лучше других запомнил географичку Нину Викентьевну, она мерила все высотами Исаакиевского собора. Эверест – восемьдесят восемь Исаакиевских соборов. Марианская впадина – сто один. По диаметру Земли умещалось чуть менее ста двадцати тысяч Исаакиевских соборов, а сколько их до Луны, Щукин уже не помнил. Над Ниной Викентьевной, понятно, посмеивались, но сейчас он оценил ее уроки: Исаакиевские соборы легко представить один на другом.

Получалось, что лишь одна возвышенность из четырех ближайших была, пожалуй, холмом, примерно в полтора Исакия, остальные три – безусловно, являлись горами.

Высота самой высокой горы была Исакия три-четыре, ну, максимум пять Исакиев (мнения разделились). Городок разместился, справедливо сказать, у ее подножия.

– Ты туда залезал?

– Нет, – сказал Дядя Тепа, – не довелось. Туда дорога ведет. Как-нибудь сходим. Будете рассказывать, что в Альпы ходили.

– В Альпы? – переспросил Чибирев. – Какие Альпы?

– Обыкновенные. Это же Альпы.

– Это – Альпы? Не может быть!

– Здрасьте, приехали. А что же, по-твоему?

– Нет, скажи ему, это ж не Альпы.

– Да, – сказал Щукин, – Альпы на юге Италии.

– И здесь тоже.

– Подожди, – сказал Чибирев, – Альпы выше. Там скалы. Ледники. Да ну как же? «Переход Суворова через Альпы» – помнишь картину?

– Фантазии художника, – небрежно бросил Дядя Тепа. – Вот настоящие Альпы.

Он, конечно, не прав был. Прав был Чибирев, который воскликнул:

– Альпы в Швейцарии!

– Так вот же Швейцария, – показал Дядя Тепа рукою на горы.

– Где?

– В километре отсюда. Где-то здесь. Мы ж на границе со Швейцарией.

– Разве?

Чудовищная ошибка. Тут и рядом не лежало Швейцарии. С чего это взял Дядя Тепа, что живет рядом со Швейцарией? Странное дело, с тех пор как он оказался в Германии и стал азюлянтом, географические карты почему-то перестали попадаться ему на глаза – уж не сила ли какая тайная, дабы не искушать азюлянта прелестями географии, себя так обнаруживала во исполнение все того же запрета отлучаться от лагеря на расстояние свыше тридцати километров? Единственная карта, демонстрируемая в их азюле, была установлена на главной дорожке в виде щита и представляла собой весьма условный план земли Вестфалия, за границей которой не было ничего – лишь белизна белизной. Вестфалия как бы плавала в молоке, причем городок приписки, обозначенный красным кружком, находился на юге, у самой кромки, – хорошо, он цеплялся за синюю нить, обозначающую реку Рур, а то бы так и соскользнул в молоко. То есть в Швейцарию – согласно географической фантазии Дяди Тепы.

До реальной Швейцарии между тем по кратчайшему южному направлению было около тысячи немецких географических миль, около девятисот километров или восемьсот с гаком русских верст, – потому что между Вестфалией и Швейцарией есть еще и другие немецкие земли.

Щукин и Чибирев не сразу поверили Дяде Тепе.

– Разве у Рура истоки в Швейцарии?

– Ну а как же!

– И вот так можно взять и дойти до границы с Швейцарией?

– Десять минут! Да там и границы нет никакой. Даже шлагбаума.

И они вышли из города и пошли по шоссе в Швейцарию и шли не десять, а двадцать минут, и действительно даже шлагбаума не было.

Дорога была живописная – слева холмы, справа горы, – правда, несколько однообразная, к тому же мало приспособленная для пеших прогулок. Проносились машины. Не идти же до истоков Рура – повернули назад в Германию.

Рур в этой относительно высокогорной местности – речушка бурная, не замерзает. С моста в воду глядели, нет ли форели.

Дядя Тепа был очень доволен тем, что сводил друзей в Швейцарию. Вся прогулка заняла сорок минут.

Дядя Тепа решил раскошелиться, предложил на выбор – купить «Горбачева» с минимальной закуской или пива с сосисками. Как ни странно, выбрали пиво с сосисками.

За столики сели на берегу водоема, хотя было прохладно (больше пиво никто здесь не пил). Водоем был типа водохранилища. Любовались природой и немецким порядком. Поражались психологии большевиков, точно так вот сидевших и смотревших на это на все и мечтавших о мировой революции.

Дядя Тепа спросил, не надумали Щукин и Чибирев стать азюлянтами.

Щукин и Чибирев, отдавая должное и тому и сему, пятому-десятому, азюлянтами стать не надумали.

Дядя Тепа решился тогда поговорить о вещах не очень приятных. План таков. Завтра выедут вечером и поедут назад по отработанной схеме; он, конечно, проводит. В Рекклингхаузен ночью прибудут. Остановятся у Телегина. Утром Телегин поведет Щукина и Чибирева в полицию и там объяснит, что их обокрали, – нет у них ни форинта, ни копейки. Немецкое государство посочувствует им и отправит того и другого в Москву авиарейсом. Иной путь не просматривается.

– Мы так не договаривались, – произнес Щукин.

– Подстава, – сказал Чибирев. – Ты опять за свое?

– Да чем же вам это не нравится? – изумился Дядя Тепа совершенно искренне. – Испытанный способ! Думаете, вы первые? Ха-ха. Да вас еще и покормят в самолете. Еще и поблагодарят за то, что домой решили вернуться. Да они как только узнают, что вы на убежище не претендуете, сразу же вас и отправят в Москву, и с великой радостью! А уж из Москвы в Питер сами как-нибудь...

Он добавил:

– Или вы сразу до Питера хотите?

Дядя Тепа пожалел, что затеял этот разговор преждевременно. Он попытался развеселить товарищей, отвлечь – и отвлек простейшим приемом: «Это что там на горе?» – чтобы, когда отвернутся, бросить в кружки обоих по пластмассовой мухе. Не оценили.

– Очень смешно.

– Дядя Тепа, ты дурак?[5]

Дядя Тепа попытался сгладить неловкость, дав понять, что шутка не завершена:

– Бармену покажите, он заменит.

Его послали – беззлобно, но грубо. Не к бармену. Тот, впрочем, сам заметил неладное: двое вылавливают в пиве постороннее нечто. Он приглядывался. Не мух же? Мухи здесь занесены в Красную книгу. К тому же сейчас не сезон. Какие мухи зимой? И тем более в пиве?

Каждый пытался представить, о чем думает бармен, каждому хотелось, чтобы у него свихнулись мозги. Может быть, он ни о чем не думал. Стояние за стойкой не располагает к думам.

Зябко стало пить пиво.

Видя, как помрачнели Щукин и Чибирев, Дядя Тепа сказал:

– Ну да ладно, не будем о грустном. Утро вечера мудренее.

А ведь и вечер еще не наступил. Еще было без десяти четыре.

* * *

Здесь быстро темнеет, но впереди вечер еще, можно подняться на гору. Час наверх, полчаса там, полчаса вниз, потому что вниз быстрее идется, чем идется наверх.

– Что там делать будем? – спросил Чибирев.

– Смотреть, – Дядя Тепа сказал.

Ему хотелось показать, как вокруг хорошо.

Альпы все-таки.

На горе вышка стояла, Щукин бы сказал, геодезическая.

Пошли.

– Нет, – сказал Чибирев, – тут часа два подниматься, если не три.

– Ну ты пессимист, – сказал Дядя Тепа. – По дороге ж идем. За три часа можно на инвалидной коляске въехать.

– А спуститься за восемь минут, – Щукин прикинул.

– Если без тормозов, – добавил Чибирев, живо представив картинку.

Им уже приходилось обсуждать особенности жизни здешних инвалидов – с их колясками-то, с их возможностью пользоваться специальными туалетами. Щукин помнил родную коляску отечественного производства, которую его родители когда-то выхлопотали для деда – у того отнялись ноги. Стали-железа на ту коляску не пожалели – была коляска, одним словом, могучая. Хоть в бой на ней поезжай. Никаких рычажков, никаких прибамбасов. Броня. И покрашена была в грязно-зеленый цвет. Как танк. Когда дед умер, сняли колеса и поставили, что осталось, на табурет – так служило оно вместо кресла какое-то время на кухне. Потом отдали соседу ее, с колесами, вроде для тещи, но, как выяснилось, он из этой коляски сделал тачку для дачи.

Можно ли из инвалидной коляски западного производства – легкой, нежной, хрупкой, изящной – сделать тачку для дачи? Нет, нельзя.

Щукин представил, как несется с горы на дедовской коляске, грохоча. Дух захватывает. На нашей бы получилось. Выдюжила бы.

Подниматься было легко. Ноги молодые, здоровые, без дефектов – если, разумеется, считать, что тот же Щукин с годами изжил свое плоскостопие, исправляли ему в детстве которое особыми стельками, изготовленными на заказ. Женщина в белом халате обводила карандашом маленькую ступню маленького Щукина, поставленную на лист картона, – было щекотно, вот и все ощущения, но сердце сжималось от одного вида образцов обуви, выставленных в витрине и более похожих на протезы. Было это в «Ортопедии», за Крюковым каналом, недалеко от Дома быта, куда уже после армии Щукин едва не устроился чинить пишущие машинки. А в армию когда брали, никаких вопросов на медкомиссии о плоскостопии не возникало. В конце концов, плоскостопие – это не Х-образные ноги.

Была у них в институте телега такая об одном студенте с чрезвычайно подвижными суставами, он будто бы, придя на призывную комиссию, скрючил ноги соответствующим образом – как увидели их, тут же и написали ему: «Не годен. Х-образные ноги».

«О чем думаю?» – подумал Щукин, идя.

И перестал думать.

Молчали. Перед тем как начать восхождение, подсознательно пусть, но готовили себя к испытаниям. А дорога оказалась пологой сравнительно. Положе, чем ожидали.

И потом, ожидали увидеть тропу (Щукин и Чибирев) – как бы горную, неухоженную, но никак не дорогу. На тропу дорога меньше всего похожа была, но на дорожку, да, пожалуй, на гаревую – и покрытием, и чистотой, и тем, что не скользко. Словно летом идешь. Можно представить хитроумный снегоуборщик, ежеутренне взбирающийся на гору и разбрасывающий снег влево-вправо.

– Зря они снег убирают, – сказал Чибирев. – Тут бы вниз и на санках.

Тема спуска продолжала его занимать не меньше, чем Щукина, но, конечно, не на инвалидных колясках.

– Тогда бы надо было сделать подъемник, – сказал Дядя Тепа, соизмеряя дыхание с шагом.

– Да, – констатировал Чибирев, – подъемника нет.

– Потому что это не центр туризма, – объяснил Дядя Тепа, – просто гора.

Вот особенность снега на склоне горы. Был он в дырочках весь. Нет, не то что бы ноздреватый, был он ровный как раз, но кто-то будто трубочкой тыкал в него, и этот кто-то был невесомый, потому что иных следов не оставил. Дырочки все диаметром с гривенник (это слово в тот год было еще не забыто), там их меньше, а там их побольше. Терялись в догадках. Может, это гора дышит так через поры свои – как-никак здесь места нибелунгов.

– Здесь места нибелунгов, – Дядя Тепа сказал.

– Да, я вижу, Вестфалия, – с важным видом кивнул Чибирев.

Вниз по дороге спускались мужчина и женщина, местные жители, пенсионеры, счастливая старость. Он ее держал под руку. Шли и не поскальзывались. На ней и на нем, а по-русски сказать, на обоих – спортивные шапочки, одинаково желтые куртки. Что они делали на горе?

Оба сосредоточенно улыбались.

– Гутен таг, – поприветствовали поднимающиеся на гору с горы спускающихся.

Больше на горе никого не встретили, не было там людей. Да и эти двое, как только скрылись за поворотом, потеряли сразу в своей убедительности, достоверности – человеки ли были они? не фантомы ли? не плоды ли ума?

Отчасти хвойные, отчасти наоборот – по склонам росли, одним словом, деревья.

Из-за деревьев не было видно. В смысле простора.

Знали, что ожидания их не обманут. Будет простор. Шли и шли.

Смеркалось.

И холодало.

Холодало быстрей, чем смеркалось. (Все трое были в ботинках. (В чем же еще? Валенок нет...))

Смеркалось, как только и может смеркаться, постепенно и вкрадчиво – смерк да смерк. Все зависит от того, как часто обращать внимание. Чибирев задумался о непрерывных функциях. Ради проверки памяти сформулировал определение интеграла. Вспомнил, что максимум производной от тангенса наклона касательной (со своей стороны тоже являющегося производной) будет означать точку перегиба кривой – ее и прошли: что-то вроде ложбинки.

Чем дольше не работал Чибирев по специальности, тем чаще тосковал по математике. В институте он ее небрежно учил, а теперь жалел, что не учит.

Уточним. Ни за какие бы коврижки Чибирев не стал бы сейчас учить математику, даже если бы его в плане дисциплинарного наказания назначили учиться на первый курс. Но сейчас на свободе, в естественных полевых условиях, дыша горным квазиальпийским воздухом, почему-то вспоминал математику с потаенной грустью, как упущенную возможность для собственной реализации.

– Больше часа идем, – Щукин сказал.

– Меньше часа! – ответствовал Дядя Тепа.

Щукин, когда поглядывал на свои водонепроницаемые, образец продукции петергофского, еще не приватизированного часового завода, отнимал от показаний часовой стрелки два часа, потому что не перевел время с московского времени, отчего все время сбивался.

В целом высота покорена. Перед ними лежала площадка, примыкающая к скале. Здесь был небольшой грот. В нем за решетчатой дверцей индевела деревянная фигурка почитаемого в этих местах святого. Собственно, именем этого святого и называлась гора. Да и сам городок, лежащий у подножия горы, если перевести на русский, тоже звучит: гора такого-то (а такой-то – святой). Гора и городок обладали одним именем.

Деревянный святой молитвенно сложил руки ладонь к ладони. Ему здесь не дуло, рядом догорала свеча. Вероятно, зажгли ее те двое, только каким образом, Чибирев понять не мог: дверца была на замке.

– Новый, – сказал Щукин, потрогав замок, и многозначительно посмотрел на Дядю Тепу. – Чтобы ты не залез.

Он был недалек от истины. Лагерь азюлянтов здесь появился не так давно. Вряд ли раньше, до азюлянтов, прятали святого под замком. А если учесть, что Дядя Тепа наверняка был первым из всех азюлянтов, кому пришло в голову попереться на гору, то получается, для него и повешен замок. Для него персонально. Для Тепина.

У них просто ключ был, догадался Чибирев о тех двоих.

Вышли на площадку. Простор.

Простор простирался.

Сумерки не мешали простираться простору.

В сумерках картина сия не казалась цветной. Не цветом, но богатством рельефа волновала природа.

Ибо видом возвышенностей всегда очароваться готово чуткое сердце жителя равнин, даже если он, как Чибирев, побывал когда-то в Карпатах или, как Щукин, в горной Армении.

Гора, которую они посетили, была в данной местности в самом деле самой высокой – по крайней мере выше гор и холмов близвозвышающихся. Ну а что там вдали, то скрывала белесая дымка.

Под ногами город лежал. На закате тускнели черепичные крыши. Дома кучковались так, словно их смели в долину реки большим веником. Хотелось перегнуться и переставить костел с места на место.

На весь городок была одна лишь труба, которую, не покривив душой, справедливо было бы назвать заводскою; она не дымила. Труба скорее всего принадлежала предприятию по производству электрообогревателей, которыми, как Дяде Тепе было известно (но о чем он позабыл сообщить товарищам), славился городок; если, конечно, производство электрообогревателей нуждается в трубах.

Внизу зажигались огни. Городок светился прожилками. Жукообразное на колесиках, включив ближний свет, бойко бежало в сторону как бы швейцарской границы. С этой площадки было хорошо видно место, докуда дошли они днем, только и далее по дороге никаких отличительных (дополнительных) признаков благословенной Швейцарии с высоты не просматривалось. Все-таки, наверное, не дошли, решил Чибирев.

Но меньше всего им хотелось троим подробно рассматривать, что там внизу. Взгляд требовал всеохватности. Большую часть видимого занимало небо.

Небо было огромным. Много больше того, что любил созерцать Щукин, стоя на переброшенном через железнодорожные линии путепроводе, на котором в одну сходились две улицы – Малая Митрофаньевская и Ташкентская.

Солнце уже закатилось, и не только за горы, но и за край земли, если он действительно есть за горами-холмами. Глядя с этого места, было проще поверить в дыру за теми холмами, за склоном горы, в существование необъятной трещины, глубокой пропасти, заслоненной волнистым рельефом, куда и оседает непомерно разбухшее солнце, продолжая насыщать тлеющим светом причудливые облака, похожие на скелет рыбы. Рыбий скелет был почти неподвижен, и все же под долгим взглядом он медленно менял очертания, неповоротливо разворачивался, распрямлялся, словно вываривался и обмякал. Зато стремительно неслось чуть выше уровня глаз воинство мелких и низких облаков, при всей несчетности своей не способное заслонить небо. Чем ближе к востоку, тем темнее, гуще становилось небо и уже над головами трех наблюдателей разливалось чернилами. Первые звезды еще не сложились в созвездия, так что Чибирев еще не был готов блеснуть эрудицией: «Большая Медведица!» Звезды были не столько яркими, сколько ясными, четкими (Щукин отметил), словно в их появлении на свет – нет, в их явлении точечным светом – было что-то целеполагающее, – как будто они задавали масштаб высоты, отчего низко проносящиеся облака казались еще ниже.

Дядя Тепа стал дирижировать облаками.

– Демиург хренов, – сказал Щукин.

– Нет, что я вам говорил!

Что он говорил? Да и что он мог сказать, говоря? Ничего.

– Только ради этого стоило уехать, – сказал Дядя Тепа.

– И вытерпеть все унижения, – мрачно изрек Чибирев.

– И прожить жизнь, – съехидствовал Щукин.

На ветру было холодно. Дядя Тепа был без перчаток. Он спрятал руки в карманы.

Щукин поглядел на него, как он в пространство глядит. Серьезно глядит, без дураков. Глаза слезятся.

– Но ведь ты уехал не ради этого?

– А ради чего?

– Ты меня спрашиваешь?

– И ради этого тоже.

Чибирев хохотнул.

– Ради мухобоек он здесь.

– Это вы здесь ради мухобоек.

– А ты, значит, нет?

Дядя Тепа отрезал:

– Нет.

Ну, на нет и суда нет, подумал Щукин. Ему захотелось поглубже уязвить товарища, он сказал:

– Красиво, конечно. Но у нас в Крыму не хуже.

Чибирев отозвался мгновенно:

– «В Крыму» – уже не у нас.

Дядя Тепа сказал:

– Ничего. Отвоюем.

* * *

...Где они находились, еще была не вершина. Строго говоря, до вершины надо было пройти метров тридцать по снегу. Макушку горы украшала мачта непонятного назначения, на ней горел огонек. Мачта была огорожена невысоким забором.

Лет бы восемь назад Дядя Тепа залез непременно на мачту. Раз идешь, так ползи до конца.

– Я бы не удивился, если бы здесь был туалет. (Туалета, однако, не было.)

– Ссы вниз, – посоветовал Щукин.

– А давайте вместе. Помните, как мы тогда с Дворцового моста в Неву.

– Я при нем не хочу, – сказал Чибирев, кивнув на грот.

– А я вообще не хочу, – сказал Щукин.

– Один не буду, – пробурчал Дядя Тепа тоном «с вами каши не сваришь».

Стали спускаться. Когда стали спускаться, убедились, как может быстро темнеть. Вопреки ожиданиям скорость спуска по той же дороге была не выше, чем когда поднимались. Потому что стало темно. Сколь уверен был шаг при подъеме, столь нетвердым стал при движении вниз. К тому же стало скользко местами. Гололедица или там гололед – Щукин так до сих пор и не усвоил разницы. В данном случае, с учетом недавнего состояния дороги, причина явления не совсем понятна; коэффициент скольжения почему-то вырос, коэффициент трения отчего-то уменьшился. Чибирев (он грохнулся первым) не стал задумываться о физике процесса, он просто выругался трехэтажным матом.

Дядя Тепа предложил идти по самому краю дороги, здесь относительно рыхлый снег и не скользит. Теперь они шли гуськом. Скорость движения оставляла желать лучшего.

– Темнее не станет, – подбадривал Дядя Тепа.

Снег и в самом деле пытался белеть, а местами поблескивать. Это не воодушевляло, но успокаивало. Даже если будет не видно ни зги, снег виден будет.

Дядя Тепа придумал:

– Идея! Дорога серпантином, согласны? Давайте срежем виток, спустимся вниз по склону, выйдем как раз на нашу дорогу!

– Между прочим, мы в ботинках, – сказал Чибирев.

– Ноги все равно промокли, а так будет быстрее.

И не говоря больше ни слова, он решительно шагнул вниз в сторону ближайшего дерева; он замахал руками, чтобы не потерять равновесие, коснулся левой снегового покрова и, словно в ластах был, заковылял дальше; через несколько шагов Дядя Тепа обнимал дерево.

Сообщил:

– Наст крепкий, нога не проваливается.

– Дядя Тепа, вернись, пожалуйста, – попросил Чибирев. – Нам тебя не вытащить будет.

– За мной! – скомандовал Дядя Тепа, и по тому, как ритмично прохрустел снег под его ногами, Щукин и Чибирев догадались, что их товарищ достиг очередного дерева.

Какое-то время Дядя Тепа не напоминал о себе; наконец послышалось «бля-я-я-я!» – это он помчался вниз на спине.

– Русский самоубийца, – сказал Чибирев.

– Идиот, – уточнил Щукин.

– Тепин, мудило, ты жив? – кричали ему сверху.

– Заебись, мужики, давайте сюда, я вижу дорогу!

– Ни хера ты не видишь! – крикнул ему Чибирев. – Дорога должна быть дальше гораздо, тебе до нее далеко!

Пол-Исакия, подумал Щукин.

– Да вот же она!

– Хорошо! – крикнул Щукин. – Жди нас на дороге, мы к тебе по ней и придем!

– Не слышу!

Голос у Щукина оказался слаб. У Чибирева сильнее:

– Мы придем к тебе по дороге!

– Охренели? – донеслось снизу. – Вы полтора часа идти будете!

Делать нечего, оставалось решиться. Чибирев оказался тяжелее Щукина, поэтому спускался дольше – он с каждым шагом проваливался в снег по колено. Щукина наст чаще выдерживал, лишь оседал под подошвами его ботинок; Щукин шел боком, от дерева к дереву, лицом натыкаясь на ветки и рискуя выколоть глаз. Часть пути он, подобно Дяде Тепе, промчался на спине.

Дядя Тепа подавал голос обоим, подсказывая направление.

Действительно, съехали на дорогу. Друг друга отряхивали. «Нежнее, нежнее», – просил Чибирев. «Нежнее никак, – отвечал Щукин, – ты льдом покрываешься». Стоя на одной ноге и опершись на плечо Дяди Тепы, Чибирев из ботинка вытряхивал снег, недовольно ворча. Дяде Тепе придется проставиться, после такого грех не выпить. Дядя Тепа не возражал. Для подобного случая он предусмотрел заначку.

– Предусмотрительный, – Щукин отметил.

Мысль о заначке всех троих согревала.

Дядя Тепа спросил:

– Ну что, двинули?

– Пока не замерзли, – сказал Чибирев.

Двинули, пока не замерзли. Щукин шел и недоумевал:

– Откуда снег под ногами? Когда поднимались, на дороге не было снега.

Не было. А теперь был.

– В горах быстро меняется, – сказал Дядя Тепа.

– Что меняется?

– Все.

Чибиреву тоже не все было ясно:

– Что-то дорога слишком крутая, была положе...

– Потому что вниз идем. Вниз всегда круто.

Вопреки обещаниям Дяди Тепы продолжало темнеть.

Чибирев вспомнил Лермонтова: «...кремнистый путь блестит...». Точно: снег на дороге кремнистый. Правда, Лермонтов, кажется, выразил летнее впечатление. Неважно.

– Деревья шумят, – сказал Чибирев.

Он привык к тому, что деревья шумят листвой. В данном случае шуметь им было нечем. Это ветер шумел в голых ветках деревьев. И чем дальше они шли, тем явственней становился шум.

– Сквознячок, – сказал Чибирев и спросил дрогнувшим голосом: – Почему дорога прямая?

– Да что ж тебе все не нравится? То слишком круто, то слишком прямо...

– А я объясню, – Щукин сказал. – Потому что это не наша дорога.

– А чья?

Страницы: «« ... 1718192021222324 »»

Читать бесплатно другие книги:

Сборник «Поиск Предназначения» является по сути «невольной автобиографией» Дмитрия Горчева (1963–201...
Вашему вниманию предлагается сборник пьес Э.Радзинского "Театр про любовь". В книгу вошли три пьесы ...
Со свойственным ему неоспоримым талантом рассказчика в этой книге Радзинский повествует о нескольких...
«Снимается кино» (1965) – одна из ранних пьес известного драматурга Эдварда Радзинского. Пьеса стала...
Уникальное художественно-историческое исследование ночи убийства царской семьи. Досконально прослеже...
«К девяти часам вечера кто-то предложил приоткрыть окно – комната была несколько мала для такого кол...