Боги богов Рубанов Андрей
Сами дикари пренебрегали открытым океаном, считали глубокую воду территорией, бесперспективной с точки зрения охоты. Даже вполне надежные парусные лодки — первую им подарил Владыка — использовали только для каботажа. Марат всё ждал, когда в Городе появится свой Колумб, которому наскучат походы вдоль берега, и в прошлом году дождался: согласно доносу Митрополита, молодой рыбак по имени Хацзоха, сын небедного ловца моллюсков, построил катамаран и вознамерился пересечь океан, чтобы достичь обратной стороны мира. В конце сезона штормов, когда ветер подул с берега, смельчак отплыл курсом на восход. С тех пор его никто не видел. К сожалению, Владыка узнал все подробности задним числом, уже после того, как у входа в дом Хацзохи-старшего появился знак траура: воткнутая в землю рыбацкая острога с насаженным на нее тюленьим черепом. По старому обычаю, любой мужчина, не вернувшийся из океана в течение месяца, считался погибшим.
Других отважных путешественников не нашлось.
Мало было людей искусства, художников, танцоров и музыкантов, мало изобретателей и прочих чудаков. За пять лет в Городе не появилось ни одной серьезной технической новинки. Рыболовы не додумались даже до плетения сетей, хотя неплохо умели шить, используя в качестве нитей собственные волосы. Два года назад Марат хотел подарить им сеть, но передумал. Береговые аборигены и так жили вполне сыто. Гораздо более сыто и благополучно, нежели равнинные. Избыток пищи мог привести к стагнации, а Марат, как всякий правитель, желал своему народу в первую очередь прогресса, а не изобилия. Да, его народ редко порождал талантливых инженеров и рисовальщиков, но, может быть, Владыка слишком многого хотел от своего низкорослого, грязного, неловкого, бесцеремонного и бесконечно наивного народа.
За час до восхода солнца, когда две из четырех лун уже коснулись линии горизонта и небо от воды отделила тонкая, словно игла, серебристо-лиловая линия, предвещавшая ясный безветренный день, Марат вернулся туда, где жил пять с половиной лет. Тем же путем: сначала в обход грязного города, потом через чистые кварталы — и наверх. Не по главной церемониальной лестнице, а по узкой служебной, с западной стороны Пирамиды.
В запретных комнатах было свежо и тихо. У входа в спальню на каменном полу, обхватив руками колени, сидела Нири, личная сиделка и любимая подруга Жильца. Когда Владыка вошел, она вскочила и быстро вытерла ладонью заплаканное треугольное лицо.
— Он… хочет, чтобы Владыка пришел к нему, — прошептала она.
Нири стала служанкой в возрасте шести с половиной лет, в самом начале половой зрелости, и была доставлена через горы вместе со своим патроном. Четыре носорога тащили волокушу с капсулой, а Нири шла следом. Сейчас она превратилась во взрослую молчаливую женщину, перенявшую у Жильца манеру презрительно кривить губы. Влияние ее на вершине Пирамиды было огромно. Нири помыкала камердинерами, массажистками, танцовщицами, поварами и заплетальщицами кос. Дворцовую охрану Хохотун подбирал тоже с учетом мнения любимой наложницы Великого Отца. Митрополит боялся ее как огня. Береговых аборигенов Нири презирала и принципиально разговаривала только на священном языке равнины. Когда она спускалась в Город, чтобы лично отобрать свежих моллюсков к столу Великого Отца, к ней прикрепляли толмача и двух самых крепких воинов.
— Я тебя понял, — ответил Владыка. — Теперь иди, или я убью тебя.
Нири опять залилась слезами, однако Марат с удивлением понял, что она не расстроена, а скорее наоборот, счастлива. И даже, может быть, переживает восторг.
— Он сказал, надо сейчас, — на пределе слышимости произнесла она.
Марат не ответил, потянул на себя дверь из дерева зух, не поддающегося обработке каменными орудиями, прошел в опочивальню. Дверь он сделал сам, она весила триста килограммов, ни один уроженец Золотой Планеты не мог в одиночку отодвинуть тяжелую створку. Даже Хохотун, приходя с докладами, всегда брал с собой двух ординарцев.
Обойдя свое огромное ложе, Марат откинул плотные занавеси и открыл еще одну дверь, столь же прочную и надежную, как первая. Здесь, в самом дальнем зале дворца, обитал Жилец. Капсула была встроена в здание так, что никто не мог увидеть ее снаружи. Три года назад, когда стометровый холм из камней был насыпан, шесть носорогов втащили священный Черный мешок на его вершину, и только потом Владыка приказал приступить к возведению стен резиденции.
Биом сильно постарел и ссохся, системы безопасности давно не действовали, вся энергия выдохшихся аккумуляторов расходовалась на поддержание основных функций утробы. Жилец подключался к медицинской аппаратуре на несколько часов в неделю, остальное время проводил в своей комнате. Он сильно похудел, и Марат в одиночку переносил его с места на место.
Сейчас бывший гениальный преступник лежал, глядя в потолок.
И пел.
От удивления Марат замер у самого входа и даже спиной придержал дверь, чтобы петли не заскрипели.
Судя по всему, песня была особенная, какой-то древний уголовный фольклор: простой, с примитивными рифмами рассказ о том, как беглый преступник идет по местности, не тронутой цивилизацией, мимо рудников, где добывают драгоценные металлы, потом на украденной лодке пересекает некий обширный водоем и встречает собственную мать; женщина объявляет герою, что его отец скончался, а родной брат осужден за преступление и отбывает наказание на каторге.
На старом русском это звучало необычно: «кандалами звенит».
Жилец пел негромко, но складно, и мелодия в его исполнении выходила печальная, необычная и красивая.
Марат ощутил стыд. Семь лет он провел вместе со стариком — и ни разу не спросил его о родственниках, а ведь у Жильца тоже были мать и отец.
Великий вор поднял голову и прохрипел:
— А! Явился, полубог херов!
Марат молча закрыл дверь на засов.
— Подойди-ка, — велел Жилец.
Марат приблизился.
— Палец, — сказал Жилец. — Средний, на правой руке.
— Что с пальцем?
— Дотронься. Где розовое мясо.
Старик показал глазами. Марат коснулся изуродованной первой фаланги, в том месте, где у обычных людей растет ноготь. Жилец дернул головой и захохотал.
— Есть! — крикнул он. — Есть! Я чувствую! Потрогай, потрогай! Сильнее нажми! И указательный тоже!
Марат нажал сильнее. Жилец выругался столь длинно и громогласно, что Владыка Города-на-Берегу на миг забыл о своем статусе полубога и снова сделался юным угонщиком космических яхт, наивным арестантом пересыльной тюрьмы Девятый Марс.
— Поздравляю, — искренне сказал он.
— Благодарю, — церемонно ответил старик. — И за то, что пришел, тоже.
— Только два пальца?
— Да. Указательный и средний, на правой. Остальное — по нулям. Но это только начало, согласен?
— Наверное, — осторожно сказал Марат. — Надо сделать обследование.
— Сделаем, — возбужденно проскрежетал Жилец. — А пока присядь и дай мне пару бананов.
— По-моему, ты уже обожрался бананов.
— Заткнись. На моем месте ты бы тоже обожрался. Расскажи мне про аккумуляторы. Там что-нибудь осталось?
— Хороший вопрос, — Марат подумал, соврать или сказать правду, решил, что раз у старика сегодня хороший день, правда будет уместнее. — Осталось семь процентов зарядки. Если включать, как раньше, раз в неделю — у нас есть примерно год. Солнечные батареи давно подохли, но я сегодня же постараюсь оживить…
На самом деле последняя фраза все-таки была ложью. Поверхность биома давно мумифицировалась, о починке батарей не могло быть и речи.
— Постарайся, сынок, — сказал Жилец. — Постарайся. Семь процентов — это смешно… Но мне… — старик сглотнул, и яростная гримаса исказила серую физиономию, — мне нужен хотя бы один палец. Один палец! Клянусь, мне хватит одного пальца, чтобы трахнуть эту планету.
Марат удержался от вздоха и твердо ответил:
— Верю.
Жилец скосил глаза на свою ладонь. Она почти полностью высохла, дряблая кожа немного напоминала стенки капсулы; парализованный злодей истлевал, но слишком хотел жить и действовать, его глаза смотрели слишком ясно, и голос был слишком силен и упруг. «Может, он сходит с ума, — подумал Марат, — и у него осязательная галлюцинация? Или, наоборот: техника сотворила чудо, и через месяц паралитик встанет на ноги?»
— Давай банан, — приказал Жилец. — Вон тот. С гнилым боком. Подгнившие вставляют лучше. И сам тоже угостись…
— Нет, — возразил Марат. — Мы договаривались. Пусть Нири кормит тебя бананами. А я не буду. Сторчимся оба — кто будет править народом?
— Черт с ним, с народом, — небрежно сказал Жилец. — Главное не народ, а Фцо. Я всегда про него помнил. Можешь мне поверить, сынок. Семь лет прошло… Когда хребет сломался — думаешь, я расстроился? Ничего подобного. Я знал, что надо подождать. Я полжизни в тюрьмах, я ждать умею. Семь лет ждал, чтоб у меня два пальца починились. Надо будет — еще семь лет подожду. Это моя планета. Меня сюда привела моя дорога. Смотри — ко мне вернулась чувствительность. У меня могла ожить нога, или спина, или задница — но ожило розовое мясо! Это, по-твоему, случайно?
— Нет, — сказал Марат.
— Правильно! Это знак. Ничего нет, а розовое мясо — есть! Скоро что-то произойдет. Или уже произошло. Если началось, если пошла движуха, если в одном месте что-то случилось, значит, в другом месте тоже случится! Скоро что-то будет, поверь. Что-то будет… А теперь дай мне банан. Только сначала возьми… вон там чашечка, а рядом палочка, опусти палочку в чашечку и капни на банан два раза… Это желчь местной твари, Жидкий Джо называл ее иглозубой жабой…
Марат исполнил просьбу, подавив мгновенное желание поддержать старика, проглотить вместе с ним два-три скользких комка пресной слизи, чтоб спустя десять минут потерять ощущение собственного тела, слиться с природой, позабыть о страхах и заботах, расслабиться. Заторчать. Отъехать. Разница между ним и Жильцом состояла в том, что Марат глотал бананы в одиночку, за закрытыми дверями, даже от жен скрывал — а старый урка ничего ни от кого не скрывал.
— Значит, — спросил Марат, — Жидкий Джо и на берегу побывал?
Жилец фыркнул.
— Он был умнее нас. Тоже начал на равнине — но быстро понял, что возле моря веселее. Бананы на равнине, жаба на берегу, смешиваем одно с другим — получаем вещь…
Марат вдруг вспомнил и понизил голос:
— Вчера в Городе поймали бродягу. Женщину.
— Знаю, — небрежно ответил Жилец. — Нири всё рассказала. Сумасшедшая ведьма. Проповедует насчет Узура. Убей ее.
— Как скажешь. Но сначала… тебе бы не повредило с ней поговорить.
— Не хочу ни с кем говорить! — сварливо воскликнул старик. — Хочу, чтоб ты отнес меня в утробу и врубил технику. На полную мощность. Почини батареи. Придумай что-нибудь. Паровую машину, электричество, мне плевать… Найди, где взять энергию. Почини меня, и мы устроим такое, что космос наизнанку вывернется!
Марат помолчал. Перед глазами возникла синяя пустыня Девятого Марса, мертвая, как кожа старика, и огромные мускулистые мужчины, которых Жилец одной рукой швырял в пространство.
— Эта бродяжка… — сказал он. — Когда ее брали, она четверых лучших бойцов покалечила. Потом ее пытали, а наутро всё зажило.
Жилец побледнел.
— Повтори.
Марат повторил, но не успел закончить фразу.
— Сюда ее! — заорал великий вор. — И чтоб никто ее пальцем не трогал! Чего стоишь? Иди! Быстро!
Произнося фразы, Митрополит делал сложные движения головой и плечами, а руки прижимал к телу, как бы пытаясь протиснуться ближе к Владыке через невидимый люк. Темноликий щуплый абориген, сын бедняка из малочисленного племени пожирателей крабов, продвинутый на важнейший пост по настоянию Жильца, всегда говорил очень тихо и часто вставлял в запретную равнинную речь слова из языка людей берега.
Язык берега, первое время очень нравившийся Марату, в последние годы надоел. Слишком точный, безапелляционный, прямой. Собственно поэтому равнинный диалект и был объявлен запретным — используемым только для храмовых служб и тайных дворцовых бесед. Более поэтический и простой, он допускал разные толкования одних и тех же слов: многое зависело от тона и выражения лица; например, выражение «шузуу», произнесенное с одним зажмуренным глазом, означало «таково мое мнение», если же оба глаза были вытаращены, то же самое слово переводилось как «таково мое мнение, а будешь спорить — я убью тебя». Кроме того, здесь, на берегу, дикари не разделяли жизнь на «ыызц» и «ахо» — эти понятия заменяло универсальное «дью», означавшее и физическое существование, и его источник — океан, и судьбу каждого отдельного аборигена. Пресная вода называлась «дью-дью». Никакой поэзии, всё утилитарно.
Митрополит родился на берегу, но своей должностью очень дорожил и тайное равнинное наречие выучил в совершенстве.
— Их было трое, — шелковым шепотом сообщил он. — Один — Шчиро, охотник на черепах, отец Аюришхи. Второй — Сцай, торговец шкурами тюленя, отец Лоори. Третий…
— Хватит, — нетерпеливо перебил Марат, откинулся и ударился лопатками о твердую спинку трона. — Я тебя понял. Их трое, все — отцы моих жен, что дальше?
Митрополит облизал губы.
— Они злы на тебя, Владыка.
— Ты хотел сказать — недовольны?
Из-за стены донесся приглушенный женский смех и пение.
Митрополит — обладатель абсолютного слуха — поднял бровь, но спохватился, посуровел и с расстановкой ответил:
— Нет, Владыка. Именно злы. Их дочери, твои жены, вчера вернулись в свои дома в слезах. А одна из троих — Лоори, дочь Сцая — пыталась разрезать лицо ножом, чтобы погубить красоту… Твои жены сказали своим отцам, что Владыка безумен. Они сказали, что Владыка взял новую жену. Бродяжку, вонючую ведьму из грязных кварталов. Они сказали, что вчера эту бродяжку служанки мыли горячей водой, и убирали ее волосы цветами, и натирали спину жиром тюленя, а сосцы и живот — маслом чихли, и поили настоем из горной травы хцт, словно эта бродяжка не ведьма без имени и рода, а лучшая и любимая жена Владыки. И тогда отцы этих жен собрались и говорили друг с другом. Все они богаты. Их Дома стоят у самого подножия Пирамиды. У них сотни заслуг и десятки рабов…
— Сотни заслуг? — переспросил Марат. — Этот, как его… Торговец шкурами…
— Спай.
— Ага. Сколько у него заслуг?
— Больше ста, Владыка.
— Больше ста? Ты хочешь сказать, что он принес и положил в мою Пирамиду сто камней?
Митрополит вздохнул.
— Это так, Владыка.
Марат медленно положил ладони на подлокотники трона, что по этикету означало умеренный гнев.
— Следи за своими речами, глупец, — процедил он. — Или я убью тебя. Чтобы принести с гор один камень, нужно потратить пять дней. Сто камней — пятьсот дней. Ты хочешь сказать, что этот сын тюленя два года занимался только тем, что таскал камни?
— Твой народ любит тебя, — одними губами прошелестел Митрополит. — Люди твоего народа готовы таскать камни каждый день, пока…
— Замолчи, — перебил Марат. — Или я убью тебя. Сын тюленя не таскал камни. Он купил эти заслуги. Я давно подозревал, что в Городе торгуют заслугами. Я найду тех, кто так делает, и убью всех. Но не сейчас. Сейчас я хочу знать, что говорили отцы моих жен.
Митрополит, несколько побледневший и отступивший на полшага назад, снова ввинтился в пространство.
— Они говорили ересь, Владыка. Они говорили, что ты тоже бродяга. Они говорили, что ты правишь Городом уже пять лет, и твои годы сочтены. Они говорили, что ты не живешь всегда, что ты такой же, как другие… И ты… уже стар. Они говорили, что лишние пальцы на твоих руках стали гнить и скоро отвалятся, а потом и сам ты умрешь. Они говорили, что твой разум ослаб, и молодые красивые женщины больше не возбуждают тебя. Они говорили, что радовались, отдавая тебе своих дочерей, а теперь дни радости сменились днями горя, потому что их дочери больше не нужны тебе. Они говорили, что грязная бродяжка околдовала тебя, нарисовала своей слюной запретный знак на твоем животе и скоро уведет тебя в Узур…
Слово «околдовала» Митрополит произнес на языке берега, здесь это значило «довела до безумия, сделала больным, невменяемым». Не самый удобный язык, подумал Марат, на таком языке хорошо торговаться или сочинять ультиматумы, но если речь идет о тонких материях… Разве она довела меня до безумия? Просто заинтересовала. Скажем так: очень заинтересовала.
А девчонки — да, тут я допустил ошибку. Девчонки мои хороши. Веселые, юные, самой старшей и умной Аюришхи — семь с половиной лет… Конечно, нельзя было мыть ведьму в общей купальне. Жены сразу почувствовали угрозу. Приревновали. Теперь местные аристократы недовольны. Вчера они ходили по Городу с высоко поднятыми головами и скупали заслуги у приятелей — сегодня испугались и сочиняют заговор. Если бы моя дочь стала женой Владыки — я бы тоже решил, что мне всё позволено… А теперь Владыка зовет в свою спальню не мою дочь, а какую-то нищенку, еще вчера танцевавшую перед собирателями черепашьей икры и охотниками на хищного моллюска ю.
Марат убрал руки с подлокотников, посмотрел в ничего не выражающие прозрачные глаза Митрополита и спросил:
— Что ты знаешь про Узур?
— Я знаю, что его нет, — быстро ответил главный жрец.
— Тогда почему все бродяги говорят про Узур?
— Потому что они бродяги. Люди без имен… — Митрополит презрительно выпятил челюсть. — В их головах расчет и хитрость, а в сердцах зависть. Чтобы погреться у чужого костра и взять горячий кусок из чужих рук, они готовы рассказывать любые сказки. Сказка про Узур была всегда. Если из ночной тьмы приходит бродяга, мать рода ведет его в чувствилище, и там происходит мена. Потом бродяга ищет, где ему дадут поесть и согреться. Иногда он греется у костра матери рода, иногда — у любого другого костра. Чтобы его не прогнали, он рассказывает сказки. Иногда это сказки про пчеловолков или про живые горы по ту сторону пустыни, где трясется земля и жидкий огонь вытекает из щелей в камнях. Иногда это сказки про то, как четыре луны делят меж собой небо. Иногда это сказки про Узур.
— Ты слышал сказки про Узур?
— Конечно.
— Если бродяги приходят в мой Город, они говорят про Узур?
— Нет, — твердо сказал Митрополит. — В твоем Городе нельзя говорить про Узур, и люди это знают. Если бродяга приходит в твой Город, он идет не к матери рода, а на постоялый двор. Там он может согреться и поесть молча. В твоем Городе все молчат. Никто не рассказывает запретных сказок, никто не чертит на стенах запретных знаков. Это называется «порядок».
Марат кивнул.
— Да, — сказал он. — Это называется «порядок». Теперь слушай меня. Пусть отцы моих жен продолжают говорить ересь. Пусть пойдет слух, что Владыка стар и безумен, и лишние пальцы на его руках уже почти отвалились. Пусть ересь повторяют в чистых домах и в грязных домах. Ты понимаешь, почему я так хочу?
Смуглое личико Митрополита собралось в гримасу сосредоточенного злорадства и как будто осветилось изнутри.
— Да, Владыка. Я понимаю. Ты хочешь знать, что будет дальше.
— Да, — сказал Марат. — Теперь иди, или я убью тебя.
В соответствии с этикетом главный священник отошел к боковой стене и прижался к ней спиной, ожидая, пока всесильный Хозяин лично приоткроет тяжелую дверь.
Жилец был прав, когда уговаривал Марата продвинуть сына бедного краболова к вершинам власти. Митрополит стал идеальным ревнителем веры, поскольку ни во что и ни в кого не верил. Только в себя. Он был практик до мозга костей.
Карьера главного служителя нового, ультрасовременного культа Отца и Сына началась четыре года назад со скромной, но безусловно хлебной должности счетовода-десятника. В период строительства Пирамиды ушлый малый — тогда его звали Гзир, что в грубом переводе значило «парень себе на уме» — разбогател на взятках, но не смог наладить правильных отношений со старым воинством («Мало заносил», — загадочно прокомментировал Жилец) был уличен и посажен в пещеру. Однажды тюремные стражи в положенный час опустили вниз бадью с едой, а когда подняли — обнаружили привязанную к веревке записку: несколько слов на запретном равнинном языке, начертанных кровью на куске рыбьей шкуры. В тот период письменность только создавалась, придуманный Маратом алфавит был экспериментальным, грамоту знали только главные счетоводы; послание вручили генералам, те передали Владыке; оказалось, что записка представляет собой донос о готовящемся побеге. Хохотун немедля принял меры, организаторов побега (двух женщин) подвергли экзекуции, а стукача освободили, и за следующие два года сын кроболова сделал невероятную карьеру, ибо оказался гением шпионажа и доносительства.
Конечно, в первую очередь Митрополиту полагалось насаждать новую религию, но делами храма он не занимался, и Марата это вполне устраивало. Однажды, всю ночь проплавав в сладкой воде, Марат решил, что пока не готов к обожествлению.
Объявить себя сыном бога не так просто, как может показаться.
Митрополит выскользнул, и трое угрюмых жилистых воинов налегли на створку с внешней стороны; опустив засов, Владыка Города-на-Берегу пересек зал и вошел в личные апартаменты своего компаньона.
Здесь мощно веселились. Хорошо, что стены были толсты и в несколько слоев увешаны циновками, а дверь из дерева зух плотно пригнана, иначе недавний гость Марата услышал бы, как Великий Отец сипло хихикает и оглашает пространство ругательствами на странном, никому не известном наречии.
— Дура, — нежно вещал Жилец, — эти вещи надо резче делать, поняла? Резче! Чтобы страсть была и весело… Эх вы, шелудивые…
Марат хотел прикрыть глаза рукой, чтобы не видеть того, что он увидел, но Владыке положено быть невозмутимым; пришлось ограничиться шевелением мизинца.
Подхватив одежду, бабы торопливо исчезли, оставив после себя резкий запах разгоряченных тел, словно кто-то жег сахар.
Посетительниц впускала и выпускала Нири через тайный ход, ведущий из спальни Великого Отца в ее узкую, удивительно неуютную личную комнатенку, а оттуда — в помещения охраны. Желающему покуситься на жизнь великого вора нужно было сначала преодолеть сопротивление десятка умелых воинов, а потом пройти через жилище личной служанки, никогда не расстававшейся с двумя медными ножами новейшей конструкции. Впрочем, государственные перевороты в Городе-на-Берегу были невозможны. Старики еще помнили времена, когда Владыка со ста шагов превращал в пепел целые отряды умелых бойцов.
— Стучаться надо, — с досадой сказал Жилец.
— Пошел ты…
Великий Отец, Убивающий Взглядом, давно не мог убить взглядом даже насекомое. Но, судя по его багровому лицу и блестящим глазам, совершенно не переживал по этому поводу.
— Ладно, не злись, — весело произнес он. — Сам, небось, еще не то вытворяешь. Жидкий Джо был прав. Девки тут первоклассные. Нигде таких нет. Даже сиберианские шлюхи и те похуже будут…
Марат присел на край огромной кровати старика, ссутулился, положил локти на колени. Последнее время он любил так сидеть. Расслабив спину и лицо. Разумеется, только в те мгновения, когда на него не смотрели подданные. Владыке смертельно надоело расхаживать с царственным видом, развернув плечи и глядя поверх голов.
— Скоро они развалят нам всю систему, — пробормотал он.
— Кто?
— Девки, — раздраженно сказал Марат. — Девки! От них все проблемы! Из-за этой лохматой колдуньи мои жены сочинили целый заговор.
Старик азартно втянул в себя слюну.
— Расслабься. Где бабы, там интриги. Ничего страшного.
— Вчера, — напомнил Марат, растирая пальцами щеки, — ты на меня орал. «Беги», «веди ее сюда», «будем допрашивать…» Я ее привел, а у тебя дверь на замке…
— Ну, бывает, — примирительно сказал старик. — Перебрал бананчиков, уснул… А ты?
— Что я?
— Допросил ее? Или опять без старого Жильца ничего сделать не можешь?
— Я ее не допрашивал… Но мы поговорили. Потом я отправил ее к женам.
— Она сказала, как попасть в Узур?
— Нет.
— Почему?
— Она хочет, чтоб сначала я с ней переспал.
— Ну и в чем проблема?
Марат потер ладонью об ладонь. Масло чихли впитывается полдня, но если натираться дважды в сутки — кожа становится гладкой и словно намыленной. Забавное, очень дикое ощущение; существа из каменного века тоже кое-что понимают в косметологии.
— Проблема в том, — сказал он, — что я ей не верю. И вообще, мне всё надоело. Матриархат — это кошмар, до сих пор не могу привыкнуть… Они же сами лезут… Я ей говорю: дура, ты хоть знаешь, кто я такой? Я Повелитель, Владыка, прикажу — и тебя растерзают… А она: да, всё ясно, ты повелитель, вопросов нет, а теперь ложись со мной, сделай одолжение…
Лицо легендарного вора вдруг сделалось добрым и усталым.
— Я тебя понимаю, — сказал он и кивнул, как умеет кивать всякий тяжелобольной, годами прикованный к постели; повторил, более печально: — Я тебя понимаю, брат. Семь лет, кому угодно надоест. Мне тоже надоело. Ты понял, откуда она взялась?
— Нет. Но верить ей нельзя. Очень странная тетка. Меня совсем не боится.
— Может, ты просто не смог ее напугать?
— Может, и не смог, — согласился Марат. — Да я и не пугал особенно. Сколько можно их пугать?
— По-другому нельзя.
— Вот это меня и пугает.
— Эй! — Жилец повысил голос. — Соберись. Не время сопли возить.
Марат усмехнулся, посмотрел в морщинистую физиономию старика и прилег рядом. Ложе показалось ему жестким. Впрочем, подумал он, парализованному всё равно.
— Давай поменяемся, — предложил он, удобнее устраивая на подушке затылок. — Ты будешь править, а я буду лежать и умничать. Давать советы, морально поддерживать… Ты будешь рулить нашим царством-государством, выслушивать доносы, раздавать награды, казнить и миловать… Изобретать водопровод. Прикидывать, куда отводить дерьмо… Бороться с холерой…
Он забросил руку за голову, задел плечо Жильца — как будто ударился о хлипкий деревянный ящик. От бывшего великана остались кожа да кости. Или, как говорили в Пилотской академии, «шкура да арматура».
Или не было никакой Пилотской академии?
— По два раза в неделю, — продолжил он, глядя в потолок, — ты будешь выслушивать жалобы матерей родов. По три раза в неделю — доклады генералов о росте преступности. По четыре раза в неделю — предложения жречества насчет внедрения новой передовой религии взамен старой, морально устаревшей. Да, и еще: по сто раз в неделю придется объяснять собственным женам, почему они не могут иметь от тебя детей. Ты будешь тратить по два часа в день на одевание и причесывание. А я буду лежать здесь, смотреть на голых девок и жрать бананчики с добавлением желчи саблезубой лягушки… По рецепту Жидкого Джо…
Жилец благодушно усмехнулся и заметил:
— Между прочим, неплохой рецепт. Только не саблезубой. Иглозубой, понял? Не путай, сынок. Иглозубой! Джо заставлял меня повторять по пятьдесят раз через каждые два часа…
Марат повернулся боком и положил ладонь на дряблую шею великого преступника. Нащупал горло. Привстал, сел верхом. Сжал пальцы. Жилец смотрел без страха.
— Тогда почему, — шепотом спросил Марат, — ты, ублюдочная сволочь, не выучил, как лечить холеру? Про саблезубую жабу наизусть выучил, а про холеру не выучил…
Усилил нажим. Ничего не чувствовал. Просто — узкий, трепещущий хрящ; сдавить, подержать — и уйти.
— Они… — Марат облизал губы, — всегда лечили холеру какими-то розовыми медузами. Их приносили бродяги. Но уже давно бродяги не приносят в Город розовых медуз, и теперь никто не знает, как лечить холеру… Ты выучил все подробности насчет бананов, жаб и прочего кайфа. Говори, где взять розовую медузу? Говори, или я убью тебя…
Да, убью, подумал Марат. Ночью вынесу, брошу в океан. Через двое суток останутся дочиста обглоданные кости. Через месяц их занесет песком. Только что это изменит? Станет ли мне легче?
Ослабил хватку.
— Чего ты? — выдавил Жилец, обнажая в улыбке бледные десны. — Давай, брат. Только надо за кадык, он немного выше…
В следующий момент Марат ощутил у собственной шеи прохладный металл. Лезвие, разумеется, было наточено плохо, но зато нажим не оставлял никаких шансов. Державший нож дышал глубоко и осторожно; его пальцы крепко держали в горсти волосы Владыки повыше затылка.
Жилец теперь смотрел за спину Марата, и в его взгляде появилась благодарность и симпатия. Марат осторожно развел руки в стороны.
— Убери, — приказал Жилец, глядя мимо Марата.
Нож исчез. Марат вскочил, попав ногой в тощий живот старика. Обернулся. Нири отпрянула, кубарем прокатилась по полу, у самой стены выпрямилась, прижалась спиной к камню. Марат давно не видел ее простоволосой и сейчас обнаружил, что личная служанка Великого Отца абсолютно седа. На голых руках проступали длинные ярко-фиолетовые вены. Постояв несколько мгновений, она подняла оружие, положила на рукоятку вторую ладонь, развернула острие к собственному животу. Посмотрела на Марата, потом на Жильца, медленно прикрыла веки.
— Стой, — громко велел Марат на языке равнины. — Я не буду убивать тебя.
— Нири! — крикнул Жилец. — Нет!
Женщина открыла глаза.
— Спрячь нож, — сказал Жилец.
На языке равнины нельзя было сказать «брось нож» или «убери нож». Ибо слово «нож» означало еще и «достоинство», а достоинство нельзя бросить, а можно только спрятать. И то временно.
Марат показал рукой на скамью в углу комнаты.
— Сядь, — велел он.
Нири повиновалась, на ходу торопливо заворачивая голые плечи в хитон.
— Ты знала, что мои жены недовольны?
— Да, — неприятным фальцетом ответила женщина и всхлипнула.
— Они хотят убить бродяжку?
Нири вытерла слезы, справилась с собой и усмехнулась.
— Неважно, чего они хотят. Они молоды и глупы. Они не могут убить бродяжку. Бродяжка сильная и умная. Если она захочет, она убьет их всех…
— Она говорила с тобой?
— Нет. Это я говорила с ней.
— Ты веришь ей?
— Я никому не верю. Только Великому Отцу и его сыну, Хозяину Огня, Владыке Города-на-Берегу…
«Чертова стерва! — подумал Марат. Только что собиралась перерезать мне горло, а теперь барабанит церемониальные фразы. Посадить ее, что ли, в пещеру, на пару месяцев? Хотя какая пещера, я же полубог, за покушение на мою особу следует торжественно испепелить преступницу на главной площади…»
— Она хочет, чтобы я любил ее. Почему?
— Потому что ты тоже сильный и умный. Потому что она считает себя равной тебе.
— Так не бывает.
— Да, Владыка. Так не бывает.
«Ну и что мне с ней делать?» — хотел спросить Марат, но вовремя прикусил язык. Перевел взгляд на Жильца — тот смотрел на Нири и улыбался, в глазах блестели слезы.
Девять лет назад у Марата было примерно то же самое. Только вместо дворца на вершине Пирамиды был бар «Фрустрация» на одном из верхних уровней «Геркулеса», крупнейшего искусственного спутника Агасфера.
За панорамным окном сверкал огнями порт — часть, снисходительно называемая профессионалами мелководьем. Марат смотрел на бесконечные ряды пришвартованных частных яхт, лодок, катеров и ощущал себя королем.
«Аполлоны», «Гольфстримы», «Молнии», «Дельфины», «Боинги» — он мог угнать любой корабль любой модели и мощности.
Ощущение власти возбуждало.
Само местечко считалось модным, молодежным (почти подростковым); каждый зашедший мог по желанию выбрать любую силу тяжести из двух десятков имевшихся в меню; в итоге большинство мальчиков и девочек парило меж полом и потолком и наслаждалось музыкой. Крепкий алкоголь здесь не продавали — его вообще не продавали в Космосе, но публике хватало и слабенького пива; здешняя молодежь не уважала пьянство. Космос любит здоровых людей.
Многие мальчики выглядели ровесниками Марата, но он наблюдал за ними с усмешкой: юнцы, студентики, они не знали, что бывший слушатель Пилотской академии не далее как позавчера угнал хорошую дорогую лодку, совсем новую; ее владелец считал себя передовым парнем и по глупой моде высшего общества не стал устанавливать на корабле никаких противоугонных систем.
То был всего лишь второй угон, второе большое дело в жизни восемнадцатилетнего пилота. Всё очень просто: первое дело делаешь из любопытства, из желания испытать себя. Сделав первое дело, не думай, что стал деловым. Первое дело — эксперимент, проба сил. Деловым ты станешь, когда пойдешь еще раз, уже зная, что такое страх, адреналин и азарт. Именно второй угон делает тебя настоящим, сознательным уголовным преступником, хочешь ты этого или нет.
Барыга, купивший у Марата лодку, не пожадничал. Сейчас, потягивая через соломинку практически непьянящий коктейль «Секс ин да вакуум», Марат думал, что при желании мог бы арендовать на несколько суток весь клуб, вместе с лаундж-зоной и установкой искусственной гравитации, после чего выставить за порог всех посетителей и наслаждаться уединением.
Он всегда ощущал себя немного старше своего возраста. В академии его тянуло к дембелям, слушателям последнего, выпускного курса. Среди усатых двадцатилетних зубров он был своим в доску и умел поддержать разговор на любую тему, кроме главной (насчет женщин). А сейчас, когда академия осталась в прошлом, Марат и вовсе забыл про возраст. Если ты — семнадцатилетний — легко делаешь то, чего никогда не сумеет сделать сорокалетний, а платят тебе за два дня работы столько, сколько иной восьмидесятилетний не заработал за всю жизнь, тогда тебе лучше просто помалкивать. И о возрасте, и о прочих деталях.
Сиди, отдыхай, думай о себе как о повелителе мира.
Сегодня у него был биопаспорт на имя Фрея Йохана Йохансона, двадцати четырех лет. Что касается юношеского румянца, неприлично яркого, — он сошел в тот самый момент, когда угоняемый катер вдруг отказался повиноваться приказам и отослал в порт приписки сигнал о несанкционированном старте. За пятьдесят минут Марат успокоил биом, совершил двенадцать гиперпрыжков и сбросил погоню с хвоста; а кроме погони сбросил еще и три килограмма веса.
После третьего коктейля он еще более укрепился в мысли о своем королевском статусе.
Деньги ни при чем — некоторые из юных завсегдатаев дискобара «Фрустрация» имели миллиардные капиталы. Ремесло угонщика тоже ни при чем, Марат его не романтизировал.