Ледяной дворец Фицджеральд Френсис
– Что?!
Она густо покраснела.
– Извините. Я не имела в виду ничего плохого. У меня такая привычка, у меня все люди собаки или кошки, все равно – мужчины, женщины.
– Кто же вы?
– Я кошка. И вы. На Юге почти все мужчины кошки, и ваши девушки на этом вечере – тоже.
– А Гарри кто?
– Гарри, конечно, собака. Все мужчины, которых я встретила сегодня, более или менее собаки.
– А какой смысл за этим стоит? Собака – это что, своего рода истовая мужественность в отличие от мягкости?
– Вроде того. Я никогда не задумывалась над этим, мне достаточно увидеть человека, чтобы понять, собака он или кошка. Наверное, это все чепуха.
– Не скажите. Это интересно. У меня ведь относительно этих людей тоже была своя теория. Я полагаю, они обречены на замерзание.
– Это как?
– В них все яснее проступает что-то скандинавское, ибсеновское. Они потихоньку погружаются в мрак, в уныние. Ведь у нас такие долгие зимы. Вы читали Ибсена?
Она отрицательно покачала головой.
– Так вот, в его героях вы всегда обнаружите какую-то гнетущую скованность. Это ограниченные и унылые праведники, для которых наглухо заперт мир безмерной печали и радости.
– Они не плачут, не смеются?
– Никогда. Вот такая у меня теория. В этих краях живет не одна тысяча шведов. Я полагаю, их привлекает сюда климат, для них он почти свой, и постепенно они смешиваются с местным населением. Сегодня их здесь всего несколько человек, но худо-бедно четыре наших губернатора были шведы. Я надоел вам?
– Нет, страшно интересно.
– Ваша будущая невестка наполовину шведка. Лично к ней я отношусь неплохо, но я убежден, что в целом скандинавы влияют на нас не лучшим образом. Не случайно они держат первое место в мире по числу самоубийств.
– Зачем же вы живете в таком кошмаре?
– А он мне не опасен. Я живу затворником, и вообще книги занимают меня больше, чем люди.
– Интересно, что все писатели именно Юг видят в трагическом ореоле. Испанки, жгучие брюнеты, кинжалы, тревожная музыка и прочее.
– Нет, – покачал он головой, – трагедия – удел северных рас, потому что им неведомо счастье всласть выплакаться.
Салли Кэррол вспомнила свое кладбище. Наверное, смутно к ней приходили те же мысли, когда она объясняла, что ей хорошо на кладбище.
– Итальянцы вроде бы самые веселые люди на свете… Впрочем, все это скучная материя, – оборвал он себя. – Вы выходите замуж за прекрасного человека, и это главное.
Он вызвал ее на ответную откровенность.
– Я знаю. Таким, как я, рано или поздно надо на кого-то опереться, и, мне кажется, в Гарри я могу быть уверена.
– Хотите еще потанцевать? – Поднявшись, он продолжил: – Приятно встретить девушку, которая знает, зачем она выходит замуж. Для очень многих замужество только прогулка в романтический финал кинокартины.
Она рассмеялась, он ей необыкновенно нравился.
Двумя часами позже, уже по пути домой, устраиваясь поудобнее в машине, она прильнула к Гарри.
– Гарри, – шепнула она, – как хо-лод-но.
– Что ты, моя хорошая, здесь тепло.
– На улице холодно. Ветер как воет!
Она зарылась лицом в его шубу и непроизвольно вздрогнула, когда холодные губы коснулись краешка ее уха.
IV
В вихре событий пронеслась первая неделя. Январским студеным вечером ее, как обещали, прокатили на санях, прицепленных к автомобилю. Другой раз, утром, закутанная в шубу, она каталась на санках с ледяной горы у загородного клуба; она даже отважилась скатываться на лыжах, расплачиваясь за секунды сладостного парения радостным позором зарыться в сугроб. Зимние забавы ей определенно нравились, исключая прогулку на снегоступах по слепящей равнине, на которую бледным желточным оком взирало солнце. Но она скоро поняла, что ей подсовывают детские развлечения, ей подыгрывают, что весело ей одной, а остальные смеются за компанию.
Чувство неудобства она начала испытывать уже в семейном кругу Беллами. С мужчинами еще можно было ладить, они ей нравились, особенно среброголовый, выдержанный мистер Беллами – в него она просто влюбилась, узнав, что он родом из Кентукки, потому что для нее это была ниточка из прошлой жизни. Зато к женщинам она чувствовала решительную неприязнь. Будущая невестка Майра являла собой унылое воплощение хорошего тона. Ее речь была до такой степени невыразительна, что Салли Кэррол, избалованная дома обществом обаятельных и уверенных в себе собеседниц, только что не презирала ее.
«Хорошо, если они красивы, – думала она. – А то и смотреть не на что, пустое место. Клуши в павлиньих перьях. Одни мужчины и делают везде погоду».
Наконец, сама миссис Беллами – ее Салли Кэррол определенно не переносила. Первоначальное сходство с яйцом довершили надтреснутый голос и разболтанная осанка – Салли Кэррол всерьез думала, что миссис Беллами разведет на полу яичницу, если, не дай бог, упадет. Вдобавок миссис Беллами была как бы символом кровной неприязни города к чужакам. Салли Кэррол она звала «Салли», и ничто не могло разубедить ее в том, что двойное имя – это вовсе не какое-то малоинтересное прозвище: для Салли Кэррол это усечение ее имени казалось такой же непристойностью, как выйти на люди полуодетой. Она любила свое имя, и от «Салли» ей делалось тошно. Старуха не одобряла ее короткую стрижку, и после того первого дня, когда она вошла в библиотеку, свирепо принюхиваясь, Салли Кэррол уже ни разу не осмелилась покурить внизу.
Среди знакомых мужчин она выделяла только Роджера Паттона, он часто заглядывал к ним. К Ибсену и печальной судьбе здешних жителей он более не возвращался, а когда застал ее на диване за чтением «Пер Гюнта», то рассмеялся и попросил выбросить из головы его рассуждения – все это вздор.
Она гостила уже вторую неделю, когда однажды едва не рассорилась с Гарри. Всему виной, конечно, была его несдержанность, хотя непосредственным поводом к конфликту послужил совершенно посторонний человек, точнее говоря – его невыглаженные брюки.
Глубокими снеживши коридорами они возвращались домой, светило солнце, за которым Салли Кэррол признавала здесь чисто символическую роли. По пути им попалась девчушка, ни дать ни взять медвежонок – столько на нее было напялено шерстяник одежек, и Салли Кэррол задохнулась от наплыва материнских чувств.
– Какая прелести, Гарри!
– Где?
– Да эта кроха. Ты видел ее рожицу?
– А что в ней особенного?
– Она же красная, как клубничка. Прелестный ребенок!
– У тебя самой почти такой же румянец. Здесь все прекрасно выглядят. Нас выставляют на мороз, едва мы научимся ходить. Изумительный климат!
Она взглянула на него и не нашлась ничего возразить. У него был отменно здоровый вид, и у его брата тоже. Да она сама нынче утром обнаружила, что у нее порозовели щеки.
Неожиданное зрелище привлекло их внимание, и они с минуту оторопело взирали на открывшийся впереди перекресток. Там, согнув ноги в коленях и экстатически уставившись в студеное небо, какой-то человек, видимо, готовил себя к вознесению. И в следующую же секунду они неудержимо расхохотались, потому что вблизи выяснилось, что их сбили с толку невообразимые брюки, мешком висевшие на их владельце.
– Здорово нас провели, – смеялась Салли Кэррол.
– Судя по брюкам, южанин, – подпустил шпильку Гарри.
– Зачем ты так, Гарри?
Ее удивленный взгляд вызвал в нем только раздражение.
– Черт бы их всех взял, этих южан!
Ее глаза сверкнули гневом.
– Не смей о них так говорить!
– Прошу прощения, – ядовито извинился он, – но ты знаешь мое отношение к ним. Это… это выродки, у них ничего общего со старыми южанами. Они столько времени выезжали на неграх, что вконец разболтались.
– Придержи язык, Гарри, – резко оборвала она его. – Они совсем не такие. Пусть даже ленивы – я бы на тебя посмотрела под нашим солнышком! Но они мои настоящие друзья, и я не желаю, чтобы их всех поливали грязью. Среди них есть настоящие мужчины.
– Видел, знаю. Кто едет к нам на Север получать образование – те еще ничего, но уж таких отпетых лоботрясов, нерях и грязнуль, как в вашем захолустье, я не видел нигде.
Салли Кэррол сжимала пальцы в перчатках и кусала губы.
– В моем выпуске, – не унимался Гарри, – в Нью-Хейвене, был один с Юга, мы всё думали – наконец-то сподобились увидеть настоящего аристократа, а потом оказалось, что он вовсе не аристократ, а сын предприимчивого северянина, который у вас в Мобиле прибрал к рукам весь хлопок.
– Южанин никогда не позволит себе так распуститься, как ты, – сухо отозвалась она.
– Пороху не хватит.
– Или чего-то еще.
– Ты меня прости, Салли Кэррол, но я от тебя самой слышал, что ты никогда не выйдешь замуж за…
– Это совсем другое дело. Я говорила, что вряд ли захочу связать жизнь с кем-нибудь из моих тарлтонских кавалеров, но при чем здесь остальные?
Немного прошли молча.
– Пожалуй, я погорячился, Салли Кэррол. Прости меня.
Не отвечая, она кивнула головой. Несколько минут спустя, уже дома, она порывисто обняла его.
– Гарри, – лепетала она сквозь слезы, – давай поженимся на будущей неделе. Я боюсь таких сцен, страшно боюсь. У нас все было бы по-другому, если бы мы поженились.
Но Гарри еще не отошел, теперь его подогревало сознание своей неправоты.
– Глупость. Мы же договорились – в марте.
У Салли Кэррол сразу высохли глаза, и она вся подобралась.
– Хорошо. Зря я, должно быть, это сказала.
Гарри смягчился.
– Чудачка! Поцелуй меня, и забудем все это.
Но когда в тот же вечер, заключая программу варьете, оркестр грянул «Дикси», Салли Кэррол ощутила такой наплыв чувств, перед которым померкли все дневные переживания. Сжимая ручки кресла, она все клонилась вперед, пока ее лицо не стало совсем пунцовым.
– Расстроилась, девочка? – шепнул Гарри.
Она не слышала его. В животворном, будоражащем ритме скрипок и литавр мимо нее в темноту уходили ее добрые приятели-призраки, и они почти скрылись, она едва успела попрощаться с ними, когда флейты сипло, еле слышно допели:
- На Юг, домой,
- В родимый Диксиленд.
V
Ночь выдалась особенно холодная. Накануне нечаянная оттепель почти расчистила улицы, но сейчас на них снова появились клубящиеся белые гонцы, поперек мела поземка, и уже было не продохнуть от снежной крошки. Вместо неба над головой угрожающе нависало что-то набрякшее, распяленное между крышами, и было ясно, что скоро густо повалит снег, и ни на минуту не стихал северный ветер, студивший уютное тепло освещенных окон и заглушавший упругий бег их лошадки. Какой все-таки унылый город, думала Салли Кэррол, просто ужас.
Ночами ей порою казалось, что здесь не осталось ни единой живой души, что все давно вымерли и только пустые освещенные дома ждут, когда их укроют могильные холмики мокрого снега. Господи, неужели ее могилу тоже когда-нибудь занесет снегом! Всю бесконечно долгую зиму лежать под этими огромными сугробами, и никто даже камня над ее могилкой не углядит. Нет, свою могилу она видела заросшей цветами, обласканной солнцем и дождем.
И она снова задумалась о сиротливых фермах, которые видела из окна вагона, и о том, каково в них зимуется: слепящая белизна за окнами, ледяная корка на рыхлых сугробах, потом нудное таяние и неприветливая весна, какой она представляла ее по рассказам Роджера Пэттона. И на это променять свою весну – с сиренью и томящей негой в сердце. Сначала потерять весну, потом и душа остынет.
Задула и вовсю разгулялась метель. Глаза Салли Кэррол слепила сразу таявшая снежная крупа. Гарри протянул руку в меховой рукавице и поглубже надвинул ее замысловатую байковую шапочку. Снег налетел колючим порывом, и мгновенно заиндевевшая лошадь покорно опустила голову.
– Гарри, она замерзла, – испугалась Салли Кэррол.
– Ты про лошадь? Ничуть. Ей это нравится.
Минут через десять свернули, и цель поездки предстала их глазам. На высоком холме, ярким зеленым контуром вычерченный на сумрачном небе, стоял ледяной дворец. Он был в три этажа, с башенками и бойницами, с узкими прорезями окон, забранных ледяными пластинами, и огромный его центральный зал был насквозь высвечен морем электрических огней. Салли Кэррол нашла под меховой полостью руку Гарри и крепко вцепилась в нее.
– Какая красота! – в восторге выкрикнул он. – Бог мой, какая красота! С восемьдесят пятого года такое здесь видят впервые.
А ее ужаснула мысль, что этого не было с восемьдесят пятого года. Ведь лед – он призрак, и, значит, этот дом населяют призраки восьмидесятых годов, без кровинки в лице и седые от снега.
– Пойдем, пойдем, – торопил Гарри.
Она выбралась за ним из саней и подождала, пока он привязывал лошадь.
Пронзительно звеня бубенцами, подъехали еще сани – Гордон, Майра, Роджер Пэттон и с ними какая-то девица. Народу собралось уже порядочно, все в шубах и овчинных тулупах, снег повалил крупными хлопьями, и, чтобы не разбрестись в белой пелене, приходилось перекликаться.
– Сто семьдесят футов высоты, – на ходу объяснял Гарри какому-то закутанному спутнику. – Общая площадь шесть тысяч квадратных ярдов.
До нее долетали обрывки разговора:
– Главный зал… Толщина стен от двадцати до сорока дюймов… ледяной подвал почти в милю… Канадец, который все это построил…
Попав внутрь дворца, Салли Кэррол была очарована загадочностью отвесных прозрачных стен и невольно повторяла про себя две строки из «Кубла Хана»:
- Эти льдистые пещеры,
- Этот солнечный чертог.
В громадной сверкающей пещере она присела на деревянную скамью, и давешняя тоска отпустила ее. Гарри прав – это красиво, ее взгляд неторопливо скользил по гладкой поверхности стен, сложенных из глыб чистейшего льда, излучавшего опаловый свет.
– Смотри! Начинается! – воскликнул Гарри.
Невидимый оркестр заиграл «Сюда, сюда, на сбор друзей!», звуки, многократно повторенные эхом, набежали беспорядочной толпой, и тут выключили электричество; лед как бы обтаивал тишиной, она все сгущалась вокруг. В темноте Салли Кэррол еще различала белое облачко своего дыхания и смутные пятна лиц у стены напротив.
Музыка оборвалась жалобным всхлипом, и снаружи донеслось мощное пение и мерный шаг построенных в колонны спортивных клубов. Хор нарастал, словно победный гимн викингов, шествующих по древней земле, он накатывал крепнущим валом; вот темноту пунктиром вспорола цепочка факелов, за ней другая, третья, и, отбивая мокасинами шаг, втянулась длинная процессия одетых в плотные серые куртки мужчин, перебросивших через плечо снегоступы, и пение, гулом восходившее из ледяного колодца, вздувало и рвало языки пламени.
За серыми куртками вползла, подхватив припев, новая колонна, в багровых шлемах и ярко-малиновых куртках; и еще долгим строем тянулись голубой с белым, зеленый, просто белый, коричневый с желтым отряды.
– Белые – это Вакута-клуб, – возбужденно шепнул Гарри. – Ты их уже встречала – на танцах.
Пение звучало сильно, в ритм едва слышному шороху шагов колыхались факелы, заливая пещеру морем огней и красок. Головная колонна развернулась и встала, отряды разобрались в шеренги, огонь полыхал уже сплошной стеной, и тогда тысячеголосый клик, словно громовым раскатом, разорвал воздух, повергнув пламя в трепет. Прекрасный, жуткий миг! Салли Кэррол представилось, что это Север творит жертвоприношение у алтаря сумрачного языческого Снежного Бога. Когда клик замер, снова заиграл оркестр, снова пели, потом долго и гулко клубы обменивались приветственными возгласами. Притихшая, она слушала рикошетом скачущий клич; вдруг она вздрогнула – где-то рядом громыхнуло, и вся пещера наполнилась дымом: к своим обязанностям приступили фотографы. Так завершилось это радение. Отряды перестроились в одну колонну с оркестром в голове, затянули песню и тронулись к выходу.
– Пошли! – крикнул Гарри. – Пока есть свет, нужно посмотреть лабиринты в подвале!
Все поднялись и заспешили к наклонно уходящему вниз коридору, Гарри и Салли Кэррол, взявшись за руки, впереди. Внизу коридор кончался ледяной камерой, где потолок был так низок, что пришлось согнуться и разнять руки. Она еще не успела сообразить, что в комнату выходят несколько слепящих глаза галерей, когда Гарри нырнул в одну из них и стал быстро таять в призрачно-зеленом свете.
– Гарри! – крикнула она.
– Иди сюда! – отозвался он.
Она огляделась – никого: видно, их спутники решили вернуться домой, сейчас они уже наверху, плутают в метели. После минутного колебания она побежала за Гарри.
– Гарри! – отчаянно закричала она.
Она пробежала футов тридцать – поворот. Кажется, слева издалека донесся слабый голос, и, потеряв голову, она побежала влево. Опять поворот, еще две уходящие вдаль штольни.
– Гарри!
Ни звука в ответ. Она уже решила бежать, никуда не сворачивая, потом, охваченная холодящим ужасом, стремительно повернула обратно. Поворот, только тот ли? Она побежала налево, сейчас должна быть та длинная низкая комната. Но вместо нее еще одна хрустально мерцающая галерея, которая упиралась в темноту. Салли Кэррол снова крикнула, но стены глухо и безучастно оттолкнули от себя звук. Вернувшись назад, она еще раз свернула и попала в коридор пошире. Она стояла на зеленой полосе между расступившимися водами Красного моря, в сыром могильном переходе из одного пустующего склепа в другой.
Боты обледенели, идти было скользко, и Салли Кэррол, раскинув руки, упиралась в стены, липкие от холодной слизи.
– Гарри!
Прежнее молчание в ответ. Ее голос глумливо поаукался с самим собой и пропал в глубине перехода.
Потом сразу погас свет, и настала кромешная темнота. Она коротко вскрикнула и, обмирая от страха, споткнулась о какой-то бугорок. Упав, она, видимо, разбила левую коленку, но сейчас это был пустяк, и даже страх потеряться отступил перед тем ужасом, который сдавил ее. Она была одна, наедине с настоящим одиночеством Севера, каким веет от затертых арктическими льдами китобоев и необозримых нехоженых равнин без жилого дымка, усеянных беляши костями первопроходцев. На нее пахнуло ледяным дыханием смерти, еще немного – и уже не высвободиться из ее цепких рук.
С безумной, отчаянной решимостью она вскочила и кинулась в темноту. Надо выбраться. Веди если ее не найдут еще несколько дней, она замерзнет насмерть и так и будет лежать замурованная во льду, такие случаи были, она читала где-то, что в мерзлоте тело сохраняется долго, пока не растает сам ледник. А Гарри не схватится, он наверняка решил, что она уехала с остальными, и раньше завтрашнего дня никто не будет о ней беспокоиться. Она обреченно дотронулась до стены. Сколько они говорили – сорок дюймов? Сорок дюймов толщены, боже мой!
С обеих сторон подступали какие-то шорохи, хлюпала нечисть, которая была у себя дома и в этом замке, и в этом городе, вообще на Севере.
– Придите же кто-нибудь! – громко взмолилась она.
Кларк Дарроу – он бы ее услышал, и Джо Юинг тоже, они бы не бросили ее здесь одну, не дали превратиться в сосульку. За что? Она такая веселая, всему, глупышка, радовалась. Радовалась теплу и солнцу, любила свой Дикси. А тут все не свое, все чужое.
– Ты не плачешь, – явственно услышала она. – Ты уже никогда не сможешь плакать. Твои слезы застынут. Здесь слезы сразу стынут.
Она без сил вытянулась на льду.
– Господи боже мой, – простонала она.
Одна за другой уходили минуты, и с чувством бесконечной отрешенности она сознавала, что ей трудно держать глаза открытыми. Вдруг кто-то опустился рядом и взял ее лицо в теплые, мягкие руки. Она ответила благодарным взглядом.
– Марджори Ли, – успокоенно пробормотала она. – Я знала, что ты придешь. – Действительно, это Марджори Ли, и именно такая, какой ее представляла Салли Кэррол, – гладкий чистый лоб, приветливое выражение широко раскрытых глаз и пышная юбка из какой-то мягкой материи, так приятно опустить на нее голову.
– Марджори Ли…
Как темнеет быстро. Давно пора заново покрасить эти могильные камни, хотя после они будут выглядеть много хуже. Но надо, чтобы их было видно.
Минуты бежали, тянулись, складывались в густой пучок дымных лучей, струящихся к бледно-желтому солнцу, и наконец она услышала резкий хруст, с которым треснул ее обретенный покой.
В глаза ударило солнце, свет. Факел, много факелов, и голоса, голоса. Огонь выхватил живое лицо, сильные руки поднимают ее с земли, что-то делают с ее щекой, вся щека мокрая. Кто-то держит ее и растирает лицо снегом. Смешно – снегом!
– Салли Кэррол!
Это Грозный Дэн Макгрю и с ним двое незнакомых.
– Детка! Мы ищем вас уже два часа! Гарри чуть с ума не сошел.
Памяти быстро вернула на свои места пение, факелы, трубный клич марширующих клубов. Она забилась в руках Пэттона и испустила тихий, протяжный вопль.
– Вытащите меня отсюда. Я хочу домой. Домой! – Ее голос сорвался в пронзительный крик, от которого у Гарри, бежавшего по соседней галерее, кровь застыла в жилах. – Завтра же! – ничего не сознавая и не сдерживаясь, кричала она. – Завтра! Завтра!
VI
Дом, томившийся у пыльного полотна дороги, вкушал золотую солнечную щедрость и млел от зноя. Две бестолково-суматошливые птахи искали холодок на дереве перед соседним домом; по улице, нараспев предлагая клубнику, брела негритянка. Был апрельский полдень.
Вытянув на подоконнике руку и уткнувшись в нее подбородком, сверху сонными глазами смотрела Салли Кэррол, и в поле ее зрения попадали посверкивающие на солнце пылинки, колеблемые теплом, которое сегодня впервые стала отдавать прогревшаяся земля. Под ее взглядом старенький «форд» одолел рискованный поворот, дребезжа и стеная, домучил остаток пути и рывком остановился. Она ни звуком не отозвалась на происходящее, и минуту спустя знакомый пронзительный свист разорвал тишину. Салли Кэррол улыбнулась и сощурила глаза.
– Доброе утро.
Из-под крыши автомобиля вывернулась голова.
– Утро ты уже проспала, Салли Кэррол.
– Неужели? – с притворным удивлением сказала она. – А может, ты прав.
– Что делаешь?
– Ем зеленый персик. Приходи на похороны.
И хотя дальше голове некуда было поворачиваться, Кларк все же постарался – и увидел ее лицо.
– Вода как парное молоко, Салли Кэррол. Не хочешь искупаться?
– Вставать неохота, – лениво вздохнула Салли Кэррол, – но ладно, попробую.
Читать бесплатно другие книги:
