Игра с огнем (сборник) Герритсен Тесс
– В любом случае поиск нужно начинать оттуда. Составим список всех, кто жил по этому адресу с двадцать первого года. – Герда возвращается к двум листочкам, закрепленным на пюпитре. – «Incendio». «Огонь». Интересно, какой огонь здесь имеется в виду.
Она берет инструмент и, прежде чем я успеваю ее остановить, начинает играть. С первыми звуками скрипки я чувствую, как во мне поднимается волна паники. Пальцы начинает пощипывать, электрическое напряжение нарастает с каждой нотой, и вот уже мне начинает казаться – визжит не скрипка, а мои нервы. Я уже готова выхватить у Герды смычок, когда она резко прекращает играть и впивается взглядом в ноты.
– Любовь, – бормочет она.
– А?
– Неужели ты не слышишь? Тут страсть, мука. В первых шести тактах, где вводная мелодия, такая печаль и тоска. Потом, в шестнадцатом такте, сила чувства возрастает. Регистр повышается, ноты ускоряются. Я почти чувствую отчаяние разлученных любовников. – Герда смотрит на меня. – «Incendio». Я думаю, это огонь любви.
– О черт, – тихо говорю я, потирая виски. – Пожалуйста, не играй больше. Я не вынесу.
Она кладет скрипку.
– Тут ведь дело не в музыке. Что с тобой происходит, Джулия?
– Нет, тут дело как раз в музыке.
– Ты в последнее время стала рассеянная. Пропустила две репетиции подряд. – Она делает паузу. – У тебя с Робом нелады?
Я не знаю, что сказать, а потому несколько минут не говорю ничего. В доме Герды так тихо. Она живет одна, ни мужа, ни детей у нее нет, отвечает только перед самой собой, а я вынуждена делить дом с человеком, который считает меня сумасшедшей, и с дочерью, которая меня пугает.
– С Лили, – наконец признаю я. – У нее в последнее время проблемы.
– Какие проблемы?
– Помнишь, я порезала ногу и потребовалось накладывать швы?
– Ты говорила, это несчастный случай.
– Никакой не несчастный. – Я смотрю на нее. – Все устроила Лили.
– Как устроила?
– Вытащила осколок стекла из мусорного бачка и вонзила мне в ногу.
Герда недоуменно смотрит на меня:
– Лили?
Я отираю слезы:
– А в тот день, когда я упала, тоже был никакой не несчастный случай. Она оставила игрушку на лестнице, а я на нее наступила. Мне никто не верит, но я знаю, она сделала это специально.
Делаю несколько быстрых вдохов, наконец мне удается взять себя в руки. Когда я снова начинаю говорить, голос мой звучит ровно. Покорно.
– Я больше не знаю, кто она. Она превратилась в кого-то другого. И все началось с того дня, когда я впервые играла вальс.
Любой другой сказал бы, что у меня бред, но Герда молчит. Она только слушает, ее молчание успокаивающее, не осуждающее.
– Мы возили ее на всякие медицинские исследования, и ей делали что-то вроде ЭЭГ – считывали мозговые волны. Когда ей дали прослушать вальс – ты его записала, – мозг ее реагировал так, будто он – вальс – находится в ее долговременной памяти. Словно она его уже слышала. Но ты говоришь, он никогда не записывался.
– Старые воспоминания, – бормочет Герда, она разглядывает ноты «Incendio», словно видит в музыке что-то не замеченное ею раньше. – Джулия, я знаю, мои слова покажутся тебе странными. Но меня в детском возрасте посещали воспоминания, которые я никак не могла объяснить. Родители приписывали их моему буйному воображению, но я помнила каменный домик с земляным полом. Поля пшеницы, колосья, раскачивающиеся на солнце. И еще я отчетливо помнила, как смотрю сверху на свои босые ноги – без одного пальца. Все это не имело никакого смысла, но как-то раз бабушка сказала, что меня посещают обрывки воспоминаний о том, кем я была когда-то. В прошлой жизни. – Герда смотрит на меня: – Ты считаешь, это глупости?
Я отрицательно покачиваю головой:
– Мне уже ничто не кажется глупостями.
– Бабушка говорила, что большинство людей не помнят своих прошлых жизней. Или же воспринимают такие воспоминания исключительно как фантазии. Но у маленьких детей разум еще открыт. Они еще имеют доступ к прежним воспоминаниям, хотя и не владеют языком, чтобы рассказать нам о них. Может быть, Лили поэтому так и реагирует на твой вальс – она, наверное, слышала его в прежней жизни.
Могу себе представить реакцию Роба на наш разговор. Он уже подозревает меня в неуравновешенности, а если я начну говорить о прошлых жизнях, у него и последние сомнения исчезнут.
– Жаль, но другого решения твоей проблемы у меня нет, – говорит Герда.
– Не думаю, что тут вообще есть какое-то решение.
– Слушай, меня теперь разбирает настоящее любопытство. Если твой торговец антиквариатом в Риме не в силах нам помочь, может, мы сами попробуем найти композитора? Я буду играть на фестивале в Триесте – совсем рядом с Венецией. Я могла бы сделать вылазку в Венецию, на Калле-дель-Форно. Выяснить, жил ли там Л. Тодеско.
– Ты пойдешь на такие хлопоты ради меня?
– Ну, на такое мне не жалко времени, и потом, мне и самой занятно. Твой вальс великолепен, и я думаю, он никогда не публиковался. Будет здорово, если наш квартет запишет его первым. Мы должны убедиться, что права на него не защищены и юридически все чисто. Как видишь, у меня есть собственные эгоистические основания искать Л. Тодеско.
– Он, вероятно, давно уже умер.
– Вероятно. – Герда кидает жадный взгляд на ноты. – А если он еще жив?
Вернувшись домой от Герды, я вижу «форд-таурус» Вэл на нашей подъездной дорожке; в гараже уже стоит «лексус» Роба. Я не знаю, почему Роб так рано приехал с работы и почему они оба застывают в дверях, когда я захожу в дом. Знаю только, что ни один из них не улыбается.
– Где ты пропадала, черт подери? – спрашивает Роб.
– Ездила к Герде. Я же тебе говорила, что собираюсь к ней заехать.
– Ты хоть представляешь, который теперь час?
– А разве я обещала вернуться раньше? Не помню такого.
– Господи, Джулия, да что с тобой происходит?
Тут вмешивается моя тетушка:
– Роб, она наверняка была занята и потеряла счет времени. Тут не из-за чего сходить с ума.
– Не из-за чего? Да я уже в полицию звонить собирался!
Я трясу головой в недоумении:
– Какого черта ты собирался звонить в полицию? Что я такого сделала?
– Мы тебя несколько часов пытались найти. Ты не появилась в садике, и мне позвонили на работу. Вэл пришлось ехать забирать Лили.
– Но у меня с собой мобильник – почему никто не позвонил?
– Мы тебе звонили, Джулия, – говорит Вэл. – Твой телефон переправляет звонки в голосовую почту.
– Значит, он сломался.
Я вытаскиваю телефон из сумочки и удивленно смотрю на экран. Да, вот они – все здесь, пропущенные и отправленные в голосовую почту. Из садика, от Роба, от Вэл.
– Наверное, что-то со звонком, – говорю я. – Может, я его случайно выключила. Или что-то с настройками.
– Джулия, ты все еще принимаешь викодин? – осторожно спрашивает Вэл.
– Нет-нет. Перестала несколько дней назад, – бормочу я, копаясь в меню телефона, пытаюсь понять, как случайно выключила звонок.
Пальцы у меня какие-то неловкие, я все время прикасаюсь не к той иконке. У меня случались такие ночные кошмары – я в отчаянии пытаюсь вызвать помощь по телефону, но все время набираю не тот номер. Но сейчас не ночной кошмар. Это происходит со мной в действительности.
– Прекрати, – говорит Роб. – Джулия, прекрати.
– Нет, нужно немедленно поменять настройки.
Я тыкаю пальцем в иконки, хотя Лили уже выбежала в коридор, хотя уже обхватила руками, словно удушающей лозой, мою ногу.
– Мамочка! Я без тебя скучаю!
Я смотрю на нее и неожиданно замечаю в ее глазах что-то ядовитое, пробивающееся рябью на поверхность тихих вод и снова ныряющее вглубь. Я резко вырываюсь из ее хватки, и она, даже вскрикнув от боли, застывает на месте с распростертыми руками – ребенок, отвергнутый матерью.
Вэл быстро берет девочку за руку:
– Лили, поедем-ка со мной, поживешь у меня пару дней. А то мне самой помидоры не снять. Папочка с мамочкой не буду возражать, если я тебя украду?
Роб устало кивает:
– Думаю, мысль хорошая. Спасибо, Вэл.
– Лили, пойдем наверх, соберем твои вещички. Скажи, что ты хочешь взять с собой?
– Ослика. Я хочу ослика.
– Ну конечно же, мы возьмем ослика. А еще какие игрушки? А как насчет спагетти на ужин?
Вэл уводит Лили наверх, а мы с Робом остаемся внизу. Я боюсь посмотреть на него, боюсь прочесть на его лице, что он обо мне думает.
– Джулия, – вздыхает он, – давай-ка присядем.
Он берет меня под руку и ведет в гостиную.
– Мой треклятый телефон сломался, – гну свое я.
– Я разберусь с ним позднее. Починю.
В нашей семье у Роба именно такая роль. Мастера. Он открывает капот, проверяет провода, находит решение для любой проблемы. А теперь сажает меня на диван, а сам садится в кресло напротив.
– Слушай, я знаю, у тебя трудные времена. Ты худеешь. Плохо спишь.
– Я не сплю, потому что у меня все еще побаливает спина. Ты хотел, чтобы я перестала принимать викодин, и я перестала.
– Детка, мы с Вэл считаем, тебе нужно у кого-нибудь проконсультироваться. Пожалуйста, не думай, речь не идет о психотерапии. Просто проконсультируйся у доктора Роуз.
– Доктор Роуз – психиатр, о котором ты говорил?
– Ее очень рекомендуют. Я проверил ее квалификацию. Посмотрел места работы, ее врачебный рейтинг.
Конечно же, он все проверил!
– Я думаю, она тебе очень поможет. Она поможет всей нашей семье. Вернет нас к отношениям, которыми мы наслаждались, пока не началась эта история.
– Роб! – кричит Вэл сверху. – Где взять чемодан для вещей Лили?
– Уже несу, – отвечает Роб. Он гладит меня по руке: – Я сейчас вернусь, – и идет наверх искать чемодан.
Я слышу, как он шурует в нашей спальне, потом – стук колесиков по деревянному полу. Смотрю в окно гостиной – оно выходит на запад. Только теперь я понимаю, как низко стоит в небе солнце – в три часа дня оно гораздо выше. Неудивительно, что спина у меня снова болит: я уже забыла, когда в последний раз принимала тайленол.
Я иду в туалет внизу, открываю аптечку, вытряхиваю из пузырька три капсулы повышенной дозировки. Закрываю дверцу шкафчика и вздрагиваю, увидев собственное отражение в зеркале: волосы нечесаны, глаза опухшие, кожа блеклая. Я плещу холодную воду в лицо, провожу пятерней по волосам, но вид мой ничуть не улучшается. Я превратилась в призрак самой себя. Вот она – темная сторона материнства, о которой никто не предупреждает, та его часть, где не только объятия и поцелуи. Никто не говорит, что ребенок, которого ты выносила в своем чреве, ребенок, от которого ты ждала одной только любви, словно маленький паразит, начнет грызть твою душу. Я смотрю на себя и думаю: скоро от меня ничего не останется.
Я появляюсь из туалета – Вэл и Роб уже внизу, за углом. Они говорят так тихо, я их почти не слышу, а потому подхожу поближе.
– Камилла была ровесницей сегодняшней Джулии. Вероятно, это важная деталь.
– Джулия ничуть на нее не похожа, – говорит Вэл.
– Но гены-то те же. История душевных болезней ее семьи.
– Поверь мне, сейчас ситуация совершенно иная. Камилла была хладнокровным психопатом, эгоистичным, умным, умелым манипулятором. Но не сумасшедшей.
Они говорят о моей матери. О моей мертвой матери, убийце своего ребенка. Я жадно вслушиваюсь в каждое слово, но сердце мое бьется очень сильно, даже грозит заглушить их голоса.
– Все психиатры, которые ее видели, пришли к единому мнению, – замечает Роб. – Они говорят, у нее случился психический срыв, она потеряла всякую связь с реальностью. Такие вещи передаются по наследству.
– Она их обвела вокруг пальца, обдурила всех до единого. Она была не психопаткой, а воплощением зла.
– Мамочка, возьми меня на ручки! На ручки!
Я поворачиваюсь и вижу Лили прямо перед собой. Моя дочь выдала меня. Она смотрит на меня совершенно невинными глазами, тут из-за угла выходят Вэл и Роб – и вот она я перед ними.
– А, вот ты где! – говорит Вэл как можно небрежнее, но у нее плохо получается. – Мы с Лили как раз собираемся уезжать. Ни о чем не беспокойся.
Лили цепляется за меня в прощальном объятии, и я чувствую на себе взгляд Роба – он следит, не сделаю ли я чего-нибудь, угрожающего дочери. Я знаю, его это беспокоит, недаром он вспомнил имя моей матери – имя, которое никогда не произносили в моем присутствии. Пока он не сказал, мне и в голову не приходило, что я сейчас ровесница матери в то время, когда она совершила самый непростительный грех, какой только может совершить мать. И теперь я спрашиваю себя, не обитают ли во мне унаследованные от нее тараканы.
Не то ли самое чувствовала она в дни перед убийством моего брата? Смотрела на своего ребенка и видела ответный взгляд монстра.
Лоренцо
12
Декабрь 1943 года
Из задней комнаты в скрипичной мастерской отца Лоренцо услышал звон дверного колокольчика и крикнул:
– Подождите, пожалуйста, минуту. Я сейчас.
Никто не ответил.
Лоренцо только-только нанес клей и теперь прилаживал верхнюю деку скрипки к обечайкам – ответственный этап, не допускающий спешки, и он аккуратно затянул зажим, убедился, что углы ровные. Появившись наконец из задней комнаты, он увидел клиента – тот присел перед выставочным стендом со смычками для виолончелей и скрипок. Над прилавком виднелась только верхушка шляпы.
– Чем могу служить? – спросил он.
Она поднялась и улыбнулась ему:
– Лоренцо.
В последний раз они разговаривали пять лет назад. Он несколько раз мельком видел ее на улице, но всегда издалека и ни разу к ней не подходил. А теперь он и Лаура Бальбони стояли лицом к лицу, и разделял их только выставочный стенд – у Лоренцо слова застряли в горле. Ее волосы были теперь коротко подстрижены по последней моде среди студентов Ка-Фоскари. Лицо потеряло девичью округлость, и скулы выступали сильнее, челюсть приобрела более четкие очертания. Смотрела она, как и всегда, прямым взглядом, таким прямым, что Лоренцо как к месту пригвоздило: стоял не двигаясь и дар речи потерял.
– На нем нужно заменить волос, – сказала девушка.
Он посмотрел на виолончельный смычок, который она положила на прилавок. На колодке висели клочья конского волоса.
– Конечно, буду рад сделать его. Когда он тебе нужен?
– Не спеши. У меня есть другой смычок – могу им пока попользоваться.
– На следующей неделе устроит?
– Отлично.
– Тогда ты сможешь забрать его в среду.
– Спасибо.
Она помедлила немного в поисках слов. Потом, беспомощно вздохнув, двинулась к двери. Но там остановилась и повернулась к нему:
– И больше нам нечего сказать друг другу? Только «Можешь забрать в среду. Спасибо»?
– Ты прекрасно выглядишь, Лаура, – тихо произнес Лоренцо.
Он не погрешил против правды: она стала еще красивее, чем в дни их встреч. Прошедшие пять лет словно отполировали ее волосы и лицо, сохранив семнадцатилетнюю девушку, которую он когда-то знал. В полумраке мастерской она словно светилась внутренним светом.
– Почему бы тебе не зайти к нам? – спросила она.
Он оглянулся и виновато пожал плечами:
– Отцу здесь нужны мои руки. И потом, я преподаю – у меня теперь десять учеников.
– Я отправила тебе кучу приглашений, Лоренцо. Ты ни разу не пришел. Даже на мой день рождения.
– Я посылал открытки с извинениями.
– И все они такие вежливые. Мог бы прийти сам и извиниться. Или просто заглянуть поздороваться.
– Ты ходишь на занятия в Ка-Фоскари. У тебя теперь новые друзья.
– И что, я не могу общаться со старыми?
Он разглядывал ее смычок, колодку со щетинкой волос. Он помнил, как энергично ударяла она смычком по струнам виолончели. Осторожные прикосновения не для нее. Такие виолончелисты, как Лаура, быстро рвут струны и изнашивают конский волос. За страсть приходится платить.
– В тот вечер на конкурсе все для нас изменилось, – сказал он.
– Нет, ничего не изменилось.
– Для тебя – да. – Ее забывчивость вдруг разозлила его, и он посмотрел ей прямо в глаза. – Для меня и для моей семьи изменилось все. Но не для тебя. Тебе позволено учиться в Ка-Фоскари. У тебя новые друзья, модная стрижка. Твоя жизнь продолжается, счастливая и идеальная. А моя? – Он оглядел мастерскую и горько усмехнулся. – Я тут как в тюрьме. Неужели ты думаешь, я работаю здесь, потому что мне нравится?
– Лоренцо, – пробормотала она, – я тебе так сочувствую.
– Приходи за смычком в среду. Он будет готов.
– Я же не слепая. Вижу, что происходит.
– Тогда ты должна знать, почему я держусь подальше от тебя.
– Ты прячешься? Засунул голову в песок и прячешься, чтобы не попасть в переделку? – Она наклонилась над прилавком, словно бросая ему вызов. – Настало время быть храбрым. Я хочу быть рядом с тобой. Как бы ни развивались события, я хочу…
Она замолчала, услышав звон дверного колокольчика. Вошла посетительница, тонкогубая женщина, которая коротко кивнула им, потом принялась медленно обходить мастерскую, разглядывая скрипки и альты, висящие на стенах. Лоренцо никогда не видел эту женщину прежде, и ее неожиданное появление встревожило его. Мастерская его отца существовала благодаря небольшой группе преданных клиентов. Новые почти никогда не приходили сюда, предпочитали скрипичную мастерскую, расположенную чуть дальше по улице, где в витрине навязчиво красовались слова «Negozio ariano» – «Арийская мастерская».
Лаура, казалось, разделяла его тревогу. Избегая встречаться с женщиной взглядом, она быстро отвернулась и принялась рыться в сумочке.
– Чем могу вам помочь, синьора? – спросил Лоренцо у женщины.
– Вы владелец мастерской?
– Владелец – мой отец. Я ему помогаю.
– А где ваш отец?
– Ушел домой пообедать. Но он скоро вернется. Могу я быть вам чем-то полезен?
– Нет, ничем. – Женщина оглядела инструменты, и ее верхняя губа искривилась в отвращении. – Я просто понять не могу, как кому-то приходит в голову поддерживать такой бизнес.
– Почему бы вам не спросить у музыкантов? – вспыхнула Лаура. – Поскольку сами вы не из их числа, я полагаю.
Женщина посмотрела на нее:
– Что вы имеете в виду?
– Лучшие скрипки в Венеции изготавливают здесь.
– Вы ведь дочь профессора Бальбони? – прищурилась женщина. – В прошлом месяце я видела ваше выступление в «Ла Фениче»[11]. Ваш квартет играл превосходно.
– Я им передам, – холодно сказала Лаура, потом посмотрела на Лоренцо. – Я приду за смычком в среду.
– Синьорина Бальбони? – окликнула женщина Лауру, когда та открыла дверь. – Очень вам рекомендую зайти в мастерскую синьора Ландра – это чуть дальше по улице. Он делает превосходные инструменты.
Она не просто советовала – в голосе слышалась темная нотка предостережения.
Лаура одарила ее взглядом жестким, точно алмаз, но ничего не сказала. Она вышла, с силой хлопнув дверью, отчего колокольчик резко звякнул.
Женщина последовала за ней.
Лоренцо не слышал, о чем они говорили, но в окно видел, что женщина остановила Лауру на улице. Видел, как Лаура презрительно тряхнула головой и быстро зашагала прочь.
«Как же мне не хватало тебя, – подумал он. – Пять лет спустя мы снова поговорили, только для того, чтобы наш разговор закончился на такой горькой ноте».
Он поднял смычок Лауры с прилавка и только теперь увидел сложенный клочок бумаги, подсунутый под колодку. Раньше там ничего не было. Вероятно, она подложила его, пока он разговаривал с женщиной. Он развернул бумажку и прочел, что написала Лаура:
«Сегодня вечером у меня дома. Никому не говори».
Как она и велела, Лоренцо никому не сказал. Он ничего не сказал, когда отец вернулся после обеда, ни словом не обмолвился вечером, когда его семья собралась за столом на ужин из хлеба и рыбного супа – еды, состряпанной из отбросов, принесенных Марко, который работал на рынке грузчиком. Марко повезло – он устроился на эту тяжелую и грязную работу, потому что торговцы рыбой плевать хотели на законы, запрещающие брать евреев. По всей Италии тысячи нанимателей вроде торговцев рыбой продолжали вести дела как обычно, не обращая внимания на новые законы, и были готовы платить молодым людям пачками лир за день тяжелой работы. Пять лет назад будущее представлялось Марко совсем иным, он мечтал о карьере дипломата, а теперь сидел ссутулившийся и усталый за столом, от него пахло потом и въевшимся навсегда запахом рыбы. Даже пылкий Марко смирился с поражением.
Годы согнули и папу. Число клиентов Бруно сократилось до нескольких человек в неделю, и никто из них не покупал новых скрипок. Брали теперь только самое необходимое – канифоль и струны, это не окупало содержания мастерской, но шесть дней в неделю Бруно садился за верстак, резал, шлифовал, лакировал очередной отличный инструмент, который не мог продать. А что он будет делать, когда его всё уменьшающиеся запасы кленовой и еловой древесины иссякнут? Сидеть в мастерской месяц за месяцем, год за годом, пока не иссохнет и не превратится в прах?
Годы изменили нас всех, думал Лоренцо. Неудивительно, что мать поседела и выглядела усталой. После удара, постигшего ее отца Альберто четыре месяца назад, Элоиза каждый день ходила в интернат для инвалидов, кормила его с ложки, натирала ему спину, читала книги и газеты. Стул Альберто пустовал и ждал его возвращения домой, но с каждой неделей такая перспектива казалась все менее вероятной. И уж конечно, никогда больше не возродится дуэт внука и деда, никогда они не насладятся вместе мелодиями и музыкальными играми.
Только Пию прошедшие годы никак не сломили. Она превратилась в стройную темноглазую красавицу, которая со временем обещала привлекать мужские взгляды, но в пятнадцать оставалась слишком скромной, чтобы щеголять своей красотой. Поскольку школа стала недоступна, она большую часть времени помогала маме ухаживать за Альберто, или читала в одиночестве в своей комнате, или предавалась грезам у окна – конечно, о своем будущем муже. В этом Пия ничуть не изменилась, оставаясь романтичной девочкой, влюбленной в любовь. «Если бы только я смог сохранить ее такой, – думал Лоренцо, – защитить ее от жестокого мира. Если бы только я мог сохранить всех нас такими, какие мы сейчас, в тепле и безопасности».
– Ты все молчишь. Ты не заболел, Лоренцо? – спросила Пия.
Конечно, именно она заметила в нем изменения – стоило ей взглянуть на брата, как она узнала о его усталости, тревоге, волнении.
– Все в порядке, – улыбнулся он.
– Ты уверен?
– Он же сказал: все в порядке, – проворчал Марко. – Ему не приходится целыми днями таскать ящики с рыбой.
– Лоренцо работает. У него есть ученики, которые ему платят.
– Их все меньше и меньше.
– Марко, – осадила его Элоиза, – мы все вносим посильный вклад.
– Кроме меня, – вздохнула Пия. – Я ничего не делаю, разве только рубашки иногда латаю.
Лоренцо потрепал ее по щеке:
– Мы счастливы одним тем, что ты такая, какая есть.
– Ну и что с того проку?
– Это самое главное, Пия.
Ты даешь нам надежду, подумал он, глядя, как сестра поднимается по лестнице в спальню. Марко покинул стол, промычав что-то, но Пия на лестнице напевала себе под нос какую-то старую цыганскую мелодию – Альберто играл им ее в детстве. Пия по-прежнему верила, что все люди носят в себе добро.
Если бы так.
Лоренцо выскользнул из дома глубоко за полночь. Декабрьский холод загнал всех людей в дома, и в воздухе висел странный туман, напитанный запахом рыбы и водорослей. Лоренцо редко отваживался выходить из дома ночью, опасаясь встреч с головорезами-чернорубашечниками, которые постоянно бродили по улицам. Две недели назад Марко пришел домой в крови, со сломанным носом, в разодранной в клочья рубахе – следствие такой встречи.
Все могло закончиться гораздо хуже.
Он держался в тени, быстро проходил по узким улочкам, избегал площадей, освещенных уличными фонарями. У мостика в Дорсодуро он помедлил, прежде чем перейти на другую сторону канала, где на открытом пространстве не было ни малейшего шанса спрятаться. Ночь, однако, стояла слишком холодная и промозглая, даже чернорубашечники не рискнули выходить, к тому же он никого не увидел. Лоренцо опустил голову, замотал лицо шарфом, прошел по мосту и поспешно прошагал к дому Лауры.
В последние пять лет величественный дом на Фондамента-Брагадин манил Лоренцо, словно песня сирены, искушая его возможностью увидеть Лауру. Снова и снова забредал он на пешеходный мостик и на улицу, по которой когда-то ходил такой счастливый. Один раз он даже не мог понять, как оказался на этом мосту, – ноги сами принесли его туда. Он напоминал себе лошадь, которая знает путь домой и всегда поворачивает в сторону конюшни.
Лоренцо остановился перед домом Бальбони, посмотрел в окна, в которых в прежние его визиты горел свет. Сегодня здание казалось гораздо менее приветливым, занавесы были плотно задернуты, комнаты освещены еле-еле. Он ударил медной колотушкой – дерево задрожало, как живое.
И тут же в дверях, освещенная со спины, появилась она и ухватила его за руку.
– Быстро, – прошептала Лаура, втаскивая его в дом.
Едва он перешагнул через порог, она закрыла и заперла дверь. Даже в сумерках он видел, как раскраснелись ее щеки, как горят ее глаза.
– Слава богу, ты добрался. Мы с папой так беспокоились.
– Что происходит?
– Мы считали, времени, чтобы все устроить, еще достаточно. Но после того как к тебе в мастерскую пришла та женщина, я поняла: времени нет.
Он прошел за ней по коридору в столовую, где проводил такие счастливые вечера с Бальбони. Он помнил смех, и бесконечные бокалы вина, и разговоры о музыке. Сегодня он увидел пустой стол – даже без вазы с фруктами. Только маленькая включенная лампа стояла на нем. Окна, выходящие в сад, были плотно завешены.
Профессор Бальбони сидел на своем обычном стуле во главе стола, но Лоренцо не увидел того франтоватого веселого синьора, которого помнил. Перед ним высилась мрачная, усталая, сильно изменившаяся версия прежнего Бальбони – Лоренцо никак не мог поверить, что перед ним тот самый человек, которого он знал пять ле назад.
Бальбони поднялся, поздоровался с гостем, выдавил подобие улыбки.
– Принеси вина, Лаура! – велел он. – Выпьем за нашего давно потерявшегося скрипача.
Лаура подала три бокала и бутылку, но настроение за столом, хотя Бальбони и налил вина, царило далеко не праздничное; на лице профессора застыло мрачное выражение, словно эта драгоценная бутылка должна была стать для них последней.
– Salute, – сказал Бальбони.
Он выпил без удовольствия, поставил пустой бокал и посмотрел на Лоренцо:
– За тобой никто не шел?
Читать бесплатно другие книги:
