Оловянная принцесса Пулман Филип

— Мы не можем позволить ей умереть.

— Конечно… Но что мы должны?

— Оперировать, во-первых. Потом тайно переправить ее в Австрию. В клинику Шванхоффера в Вене.

— Лучше в Швейцарию. Австрияки…

— Могут использовать ее в качестве заложницы? Пожалуй. Важное замечание. Я знаю одного человека в Крецлингене, в больнице Святого Иоанна…

— Великолепное место. Итак, перенесем ее в операционную.

Четыре дня спустя Джим Тейлор сидел в инвалидном кресле в швейцарском приозерном городе Крецлингене, мрачно уставившись на конькобежцев за большими галерейными окнами, выходящими на Тринкхалле. Атмосфера внутри была тяжелая, больничная, смесь тишины, паровых труб и карболового мыла. Папоротники цвели в больших керамических вазах рядом с плетеными столами; пожилому джентльмену рядом требовалось около пяти минут, чтобы с громким шуршанием перевернуть очередную страницу газеты. Джим, хмурясь, вытерпел это.

Сквозь отворенную дверь было слышно, как струнное трио в Тринкхалле исполняло выбранные места из Штрауса и Зуппе, и редкие вежливые хлопки перекрыли звук приближающихся шагов. Молодая блондинка в пальто из лисьего меха села на железную скамью в двух шагах от Джима, ожидая, когда он повернется и посмотрит на нее.

Он казался бледным и разбитым. На его коленях покоилась накидка. Но соломенного цвета волосы были аккуратно приглажены, высокий щегольской воротник сверкал белизной, а застегнутый на три пуговицы темный пиджак был сшит по самой последней моде.

Джим повернулся и узнал наконец своего самого старого и дорогого друга:

— Салли!

Он протянул ей обе руки. Салли взяла их и, нагнувшись, поцеловала Джима.

— Что происходит? — спросила Салли Голдберг. — Где Аделаида?

— Она в постели. Ей запрещено двигаться. Я расскажу тебе…

Он остановился, увидев официанта, стоящего рядом с подносом со стаканами и кувшином зеленовато-желтой воды из источника.

— Ты слишком здорова, чтобы пить эту дрянь, — сказал Джим Салли. — А я слишком болен. Выпьем лучше бульону. Fleischbruhe, bitte [5], — сказал он официанту, который что-то уважительно пробурчал и заторопился прочь.

— Как-как он назвал тебя? — удивилась Салли.

— Бароном. Я и есть барон. Это было чуть ли не последним, что она сделала перед боем. Понимаешь… Как тебе объяснить… В общем, отказаться было нельзя. Она имела полное право пожаловать титул, будучи королевой, и все такое прочее. Когда они подлечили меня в Андерсбаде и прислали сюда, единственным моим «документом» была лента на шее, ведь я был без сознания. Титул делает официантов порасторопней — такая от него польза… Но как только мы вернемся домой, я снова стану просто Джимом. А что привело тебя сюда? Я думал, ты все еще в Америке.

— Мы вернулись раньше, чем планировали. И первое, что я увидела, было это. — Салли вынула сложенную газетную вырезку из сумки. — Я телеграфировала в Медицинский институт в Андерсбаде, в ответ они сообщили мне, куда тебя отослали. И вот я здесь.

Он взял вырезку и прочел:

Только что были получены известия об аннексии королевства Рацкавии Германской империей. Эта маленькая страна, чуть больше Беркшира, была независимой с 1276 года, но гражданские беспорядки в последние дни, в совокупности с призывом о помощи, исходившим от канцлера, барона фон Геделя, завершились определенными действиями со стороны немецких властей. Полк померанских гренадеров расквартирован сейчас в столице страны, Эштенбурге, идут переговоры о вхождении страны в Германский Таможенный Союз, т. е. в конечном счете о руководстве страной из Берлина.

Рацкавия стала предметом широкого интереса шесть месяцев назад, во время коронации последнего короля, Рудольфа Второго. Читатели, наверное, вспомнят, что он был убит на церемонии и что его место заняла королева английского происхождения. Королева Аделаида правила на законных основаниях шесть месяцев, но уже несколько дней ее не видели в столице.

Также пропавшими числятся некоторые ценные вещи, принадлежащие короне Рацкавии, включая старинное знамя.

Джим со злостью скомкал газету и отбросил ее в сторону.

— Везде пишут одно и то же! Хотят внушить, что она сбежала и прихватила кучу добычи! Проклятые лгуны…

— Я тоже так подумала. Кстати, я привезла фрау Винтер с собой; она сейчас с Бекки. А тебе следует рассказать мне все.

— Мама, ты не должна верить тому, что написано в газетах. Поверь мне, своей дочери. Я была там. Это было так близко, мама! Еще бы один день, и договор бы состоялся, и мы стали бы независимыми, были бы в безопасности навсегда! А народ любил ее, и ты бы видела, как мы дрались под конец…

Руки фрау Винтер опустили руки дочери и пригладили плед, который в волнении смяла Бекки.

— Я никогда ей не прощу того, что она подвергла тебя такой опасности. Если бы я только могла предположить…

— Мама, тебе придется ее простить, если ты хочешь, чтобы я не перестала с тобой разговаривать. Она правила только потому, что люди сами шли за ней. Она не виновата, что нашлись предатели. Ты видела газеты? Никогда не думала, что можно печатать такое. Я верила, в газетах не пишут клеветы, что они обязаны печатать правду. Это так жестоко, мама, после всего, что она сделала. Но граф Отто все знает. И те, кто дрался, знают. О мама, когда же люди поумнеют?

Фрау Винтер не знала.

В тот день Салли Голдберг отправилась на прием к британскому консулу. Это был полный человек с резкими манерами, несколько раздраженный тем, что его вызвали из кабинета, где он безмятежно составлял каталог засушенных результатов летнего похода за альпийской флорой.

— Чем могу быть вам полезным, мадам?

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне об отношении британского правительства к вторжению в Рацкавию. Выражаем ли мы протест Берлину? И что насчет покушений на королеву? Ведь она по происхождению — британка…

— Могу ли я спросить, почему вы этим интересуетесь?

— Я британская подданная, которой не все равно.

— Понятно. Что ж, Рацкавия — не предмет чрезвычайного интереса правительства ее величества. Насколько я знаю, там мало британских подданных, но, безусловно, их интересы усердно соблюдаются представителем ее величества в их столице. Что еще вы желали узнать? Что-то про Берлин?.. Ах да. В политику правительства ее величества издавна входят поиски искреннего взаимопонимания и дружбы с крупными мировыми державами. Германия — страна огромной значимости; было бы не в наших интересах вмешиваться в то, что, насколько я понимаю, является, по сути, внутренним вопросом Германии. И наконец, что еще вас интересует?.. Ах да, печально известная королева-кокни. Видите ли, такое происходит со многими старыми, загнивающими и изжившими себя режимами — они становятся добычей для первого же авантюриста, который подвернется. Я так понял, что она сбежала с половиной сокровищ короны, вы читали газеты? Наверно, она была танцовщицей в мюзик-холле или чем-нибудь похуже. Сейчас она, вероятно, на полпути в Бразилию.

Выйдет превеселый анекдотец. Но, простите меня, миссис э-э… Голдберг, в обязанности дипломатической службы не входит предоставление помощи и защиты преступникам, даже столь колоритным. Нет, задачи у дипломатов — серьезней и, если можно так выразиться, взрослее. Мы не интересуемся королевой-кокни. Вы хотели выяснить что-то еще…

— Нет, больше ничего. Все ясно, спасибо. До свидания.

Дневной свет угасал над озером. В палату вошла сиделка, чтобы поменять повязку Аделаиды и сообщить, что к ней разрешили пустить посетителя.

— Но только на час, — сказала она. — Вы не должны шевелиться. И вам нельзя волноваться. Вам необходим отдых.

Аделаида нахмурилась, но здесь все были к ней так добры… и в любом случае у нее не было достаточно сил, чтобы спорить. Сестра помогла ей сесть в постели, привела в порядок ночную рубашку и тихо вышла.

Кровать была повернута к окнам, которые в хорошую погоду можно было растворить, за окнами находился балкон с видом на озеро. Аделаида никогда не увлекалась красотами пейзажа, да и не до того ей сейчас было, но за те три дня, пока она лежала в этой палате, она обнаружила, что наблюдать за изменениями в погоде или освещении — почти такое же захватывающее занятие, как дипломатия, и может отчасти компенсировать ее неподвижность. Отдаленный низкий гул заставил ее повернуться налево, и она увидела свет последнего парохода, покидающего пирс, чтобы проложить свой курс по потемневшей воде.

— Аделаида!

Это мог быть только Джим. Она почувствовала, как забилось ее сердце, и повернула голову, чтобы увидеть его. Его трость из ротанга, его шелковый галстук, нежные, зеленые, ироничные глаза…

— Шикарно, честное слово! — воскликнула она. — Красиво, но не пестро…

— Как сказала обезьяна, когда раскрасила себя в розовой цвет.

— И подвязала хвостик зеленой в горошек ленточкой. О Джим, я тебя люблю!

— Рад это слышать. Я пришел за поцелуем.

Он наклонился, она потянулась к нему. Они оба были еще слишком слабы для долгих поцелуев, да и торопиться им было некуда; и в этот момент они одновременно почувствовали одно: что стены тюрьмы исчезли, путы спали, что перед ними — широкий простор, что им никто не грозит и они наконец свободны.

— Сядь ко мне, — попросила она.

— Не думаю, что я смог бы забраться на такую высокую койку. Для этого мне надо немного подлечиться, нам обоим надо.

Он с некоторым усилием пододвинул стул к кровати и сел, взяв ее руку.

— У меня нет денег, Джим. Я не могу позволить себе оплатить все это. Я не представляю себе, что случится, когда…

— У меня есть. Перестань суетиться.

— Но откуда у тебя? Разве ты богат?

— В основном азартные игры. И отчасти — писательство, детективные романы приносят на удивление неплохие деньги. В общем, у нас достаточно средств, чтобы заплатить за то время, пока мы здесь лечимся. Потом я смогу еще заработать. Придется, если мы собираемся пожениться.

— А мы собираемся? Когда же мы решили это?

— В вагоне. И не вздумай передумывать, это будет нечестно.

— Ну ладно.

Она сидела спокойно, счастье ровно разливалась по всему ее телу. Огни парохода медленно плыли по направлению к Фридрихшафену, расположенному на немецком берегу.

— Джим, — сказала она, — мне нужно, чтобы ты мне это подтвердил. Только честно. Я еще хочу спросить у Бекки. И я действительно у нее спрошу. Я ведь была королевой, правда? Все это было на самом деле?

— Да.

— И у меня хорошо получалось?

— Ты была самым лучшим правителем, которого они только могли найти себе. Ты была потрясающей королевой.

— Я так и думала… Просто я засомневалась… Ну, а теперь, как ты думаешь, я должна вернуться обратно и сражаться? Или стать королевой в изгнании? Или с меня хватит?

— Ты помнишь битву при Вендельштайне?

— Я помню холод. И что у меня в ботинках был снег. И как я укрепляла флаг в груде камней… И сливовое бренди капрала, благослови его Бог. И бедного старого графа… И Отто, появившегося из снежной бури. Я подумала, что он — призрак. Он назвал меня кузиной, правда?

— Правда. А помнишь, как тебя подстрелили?

— Нет. Только удар, и все исчезло.

— Ты упала в одну сторону — я еле успел подхватить тебя, — а флаг в другую. Ты держала его все это время. Когда ты упала, его подхватил Отто. Ей-богу, он гигант, этот человек. Он махал им над головой, как носовым платком, это последнее, что я видел.

— Так это он теперь Адлертрегер!

— Похоже на то.

— А я больше нет… Я свободна. Свободна. Слава богу!

— Тебе не понравилось быть королевой?

— Мне нравилось, что я могу что-то сделать. Собрать всех этих дипломатов, чтобы они заключили договор… О, я обожала это, Джим! Это самая лучшая работа в мире… Но все эти церемонии… Тягомотина! Вряд ли бы я могла долго это выдержать.

Она улыбнулась.

— Чему ты улыбаешься?

— Я вспомнила, как много лет назад на Бертон-стрит, когда я там жила с мисс Локхарт, с тобой и мистером Гарландом… Я была еще девчонкой, и миссис Холланд выследила и похитила меня. Так вот, в тот день я гуляла со старым чудаком Моллоем возле Букингемского дворца. Он тогда сказал: «А не зайти ли нам к королеве на чашечку чаю?» — и я ему поверила. Но потом он показал мне, что флаг — ну, ты знаешь, королевский штандарт — не был поднят над дворцом. И Моллой сказал: «Фу-ты ну-ты, не везет! Должно быть, она уехала на уикенд. С ней всегда так». Когда я сама стала королевой, я подумала: «Вот будет шутка — и вправду заявиться однажды в Букингемский дворец на чашечку чаю. На этот раз чтобы без осечки. Красный ковер, почетный караул и все такое». Теперь, наверное, мне уже не удастся сделать этого.

— Ты ничего не потеряла, поверь мне! Королева — старая скучная метелка, вот что я о ней слышал. Я бы лучше покурил и поболтал с принцем Уэльским.

— О да! Ему бы понравилось в Андерсбаде, как ты думаешь?

— Сначала нужно было бы привести в порядок казино.

— Верно. Мы сделаем это… Нет, не сделаем. Все кончено, Джим. Я видела сегодняшнюю газету. Упросила сиделку принести мне хотя бы одну, и эта хитрая девчонка принесла мне немецкую… Но я ее обдурила. Я ведь читаю по-немецки лучше, чем по-английски. Господи, что они там обо мне пишут!

— Сплошная ложь. И все это знают.

— Все ли? Кто был там, знает это. Но для всего остального мира я просто королева-кокни, чертова шарлатанка…

— Которая всех обдурила.

— Обвела вокруг пальца и смылась. Заурядная мошенница! Мне нужно держать себя в руках, Джим, чтобы не волноваться. Я чувствую, как сильно начало колотиться сердце.

Не обращая внимания на свои собственные раны, Джим пересел на кровать и осторожно обнял ее, ощутив, как за хрупкими ребрами бьется ее сердце. Как птица в клетке.

— Так мне лучше, — сказала она.

— Я знаю, как сделать, чтобы люди узнали правду, — произнес он спустя минуту.

— Что?

— Я напишу книгу. Не бульварный роман и не детектив, а серьезную, честную историческую книгу о переговорах. Я запишу все, что ты мне сможешь рассказать, все, что сможет вспомнить Бекки; я поеду в Вену и поговорю с австрийской стороной и тоже все запишу — черным по белому. И в конце объясню, как тебя предали и что именно случилось с флагом. Это поможет Отто поддержать его претензию на трон, объяснит, как и почему к нему перешло наследование.

Она лежала рядом с Джимом в тишине. Ее дыхание успокоилось, выровнялось, и когда он посмотрел на нее, то увидел, что глаза Аделаиды закрыты. Он залюбовался длинными ресницами, тем, как они лежали, будто кисти художника, темнея на фоне шелковисто-розового румянца на ее щеках. Ее густые благоухающие волосы чуть-чуть шевелились, пока она дышала, и вдруг он подумал, что ничего больше не надо — только сидеть и держать ее вот так в своих объятиях. Немного спустя заснул и он.

А в это время внизу врачи рассматривали свои записи перед вечерним обходом, повара мешали соусы, раскатывали тесто для пирожных и резали овощи, музыканты начинали собираться для вечернего концерта в Тринкхалле; служащие бассейна, процедурные сестры, массажисты обслуживали своих последних посетителей.

Электрический свет разливался над катком, и люди с метлами расчищали лед для ожидавшихся вечером конькобежцев, которые заполнят ледяной квадрат и примутся ритмично скользить взад-вперед, оставляя за собой маленькие облачка пара изо рта.

Водяной инспектор только что закончил свой каждодневный анализ и закрывал лабораторию на ночь. Под землей в насосном отделении инженеры поворачивали колеса шлюза, пропускавшего воду из источника в санитарные баки бутылочного завода, которые наполнялись за ночь и отстаивались до начала утренней смены.

В кассах пароходной компании уже готовились запираться на ночь, и билетер, озабоченный внезапно возникшей проблемой, был рад переложить ее на плечи своего начальства.

— Она приехала из Фридрихшафена и говорит, что потеряла билет. Я не могу взять ответственность. Я говорю ей, она должна заплатить, таковы правила, а она отвечает, что уже заплатила на той стороне. Тогда я…

— Ладно, ладно. Где она?

Кассир кивнул на зал ожидания, где сидела пассажирка: крепкая, одетая в поношенную одежду женщина среднего возраста, с темными глазами и темной кожей, держащая на коленях корзинку. По-видимому, она была итальянкой или испанкой.

— Честно говоря, — продолжал кассир шепотом, — я не думаю, что у нее есть деньги. Кажется, она блефует. Если вы спросите меня…

— Я не собираюсь вас ни о чем спрашивать, — отрезал главный клерк и открыл дверь зала ожидания. — Мадам, мы собираемся закрываться. Как я понимаю, вы потеряли свой билет.

Женщина, казалось, попыталась переключить свое внимание с чего-то более интересного. У нее было странное выражение лица — отвлеченное, разрывающееся между этим и другим миром.

— Да?

Она встала в ожидании того, что еще скажет главный клерк.

— У нас есть форма, которую вы могли бы заполнить… — Он запнулся.

Чем больше он смотрел, тем более странной она ему казалась. Да это же сумасшедшая!.. Рассмотрев ее поближе, он был в этом уверен. Да и время торопило, он должен был играть этим вечером на тромбоне с Крецлинген Сильвер Бэнд, и…

— Впрочем, это неважно, — сказал он. — Я уверен, все обойдется. Позвольте, я провожу вас к выходу.

И пока главный клерк придерживал для нее дверь, он заметил, что женщина долгое время не мылась и что она как бы вела молчаливую и оживленную беседу с самой собой. В корзинке у нее не было ничего, кроме пары длинных острых ножниц.

— Сумасшедшая, — сказал он билетеру, пока они наблюдали, как она переходит через дорогу, разглядывает указатель и взбирается по холму к клинике.

— Бессмысленно тратить время, споря с чокнутой. Ну все, давай закрываться.

Бекки ходила взад-вперед по колоннаде с миссис Голдберг, наблюдая, как служители подметают лед.

— Как ты себя чувствуешь?

— До сих пор все болит. Очевидно, ничего нельзя сделать со сломанными ребрами, кроме как дать им время, чтобы срастись. Слава богу, что у меня нет пневмонии, которая бывает в таких случаях. Должно быть, я сильная, как лошадь. И все-таки я чувствую какую-то растерянность… разочарование…

— Могу себе представить.

— Вы знаете, до того, как все это произошло, я иногда почитывала дешевые ужастики, которые иллюстрировала мама, и представляла себе, что я какой-нибудь Том Головешка или Джек Ищейка, что я борюсь с грабителями или ловлю пиратов. Мне так хотелось подвигов, геройских поступков. И вот я это испытала. Я участвовала в важных дипломатических переговорах, бежала из тюрьмы, сражалась в настоящей битве… Я стреляла из пистолета, кажется, убила кого-то… Не думаю, что можно себе представить более захватывающие шесть месяцев жизни. И знаете, что я сейчас чувствую?

— Опустошение.

— Вот именно! Усталость и опустошение. Все было впустую. Предательство… Аделаида так старалась, и она почти достигла своего… А в это время кто-то еще усердней трудился, чтобы все разрушить. Просто игрался с ней! Игрался со всей страной, игрался даже с бароном Геделем. И мы даже не знаем, кто это был.

— Я знаю кто. Человек по имени Блайхредер, — сказала миссис Голдберг.

Бекки уставилась на нее:

— Кто он? И откуда вы знаете?

— Он банкир канцлера Бисмарка. Дэниел, мой муж, долгое время составлял на него досье; Блайхредер что-то типа шпиона, секретного агента… Короче говоря, махинатор. Через него идут все темные связи канцлера. Внешне это учтивый старый джентльмен, практически слепой, еврей, поэтому его не принимают в немецком обществе, особенно ханжи при дворе, но именно он долгие годы является тайной рукой Бисмарка. В таких делах он большой мастер. Как только Дэниел узнал о том, что случилось, он понял, что все это происки Блайхредера. Кажется, Бисмарк втянулся в конфликт с парламентариями в Рейхстаге, и расстройство переговоров являлось частью его плана переиграть их. К сожалению, когда мы это поняли, было уже слишком поздно предупредить вас. В американских газетах об этом вообще ничего не писали.

У Бекки брызнули гневные слезы.

— Так, значит, все это было заговором, организованным за сотни километров отсюда… О, это так жестоко! У страны не было никаких шансов!

— Ты, и Аделаида, и Джим дали ей самый лучший шанс, который у нее мог быть. Вы сделали все, на что способны храбрость, ум и воображение, но сила всегда побеждает. У кого много силы, тот и берет верх.

— Неужели так всегда? И нет надежды ни на что, кроме силы?

— Не всегда, но какое-то время. Затем в системе появляются трещины, центр теряет свою власть, а народ, будто опомнившись, решает, что отныне хочет сам нести ответственность за свою судьбу. Жизнь не статична. Понимаешь, Бекки, жизнь динамична. Все меняется. В этом ее красота…

Они остановились у конца колоннады. Люди на льду поставили последний росчерк своими метлами и, пятясь, как раки, двинулись к деревянному настилу на краю катка.

— А что же будет с Аделаидой? — продолжила Салли. — Однажды я познакомилась с экс-королевой Сардинии. Ее судьба была ужасна. Она жила одним прошлым, вовлекалась в безнадежные заговоры, чтобы вернуть себе трон. Окруженная безумными изгнанниками в истертых мундирах, она старела и все более ожесточалась, не зная и не чувствуя настоящей жизни. Надеюсь, что Аделаиде это не грозит.

— Мне кажется, я представляю себе, чем она может заняться, — ответила Бекки. — Она еще и сама этого не знает, но у меня есть предчувствие. Я помню, в первое утро переговоров, когда она зашла в зал заседаний, это был как выход артистки на сцену. Она моментально завладела их вниманием и удерживала его до конца… Она прирожденная звезда. Я бы совсем не удивилась, если бы она пошла в театр.

— Прекрасная идея! Джим писал бы для нее пьесы. А ты поступишь в университет. Так много всего нужно сделать, Бекки… Смотри — расставляют стулья для оркестра. Может, пойдем переоденемся для ужина?

Разговор с миссис Голдберг воодушевил Бекки. Она всегда мечтала стать именно такой женщиной, и она вдруг почувствовала, что это возможно; она почерпнула для себя надежду и смысл предстоящей долгой жизни. Когда Салли услышала, что Джим сотворил со свитером, который она ему связала, она так весело хохотала, как будто нет ни смерти, ни тьмы и весь мир — лишь блистающая игра радости и света.

Покинув колоннаду, Бекки медленно поднялась в комнату, где отдыхала мама. Скоро они будут сидеть за столом в столовой, и, возможно, к ним присоединится Джим. Через день-другой сможет подняться и Аделаида. Она будет еще долго выздоравливать: о коньках ей и думать нечего, впрочем, то же самое пока и Бекки, а так хотелось стать на лед и легко заскользить по нему… попробовать, по крайней мере.

Погруженная в мечты, она повернула в длинный и тихий больничный коридор, в конце которого находилась ее комната, в трех дверях от комнаты Аделаиды. Пока она шла мимо черной лестницы, появилась сестра с полотенцами под мышкой и быстро пошла по коридору. И вот, может быть, потому, что Бекки была настроена спокойно и с интересом ко всему, что ее окружало, или потому, что Джим в свое время так живо описал ей Кармен Руис, или просто ей так повезло, но что-то заставило ее обратить внимание на эту сестру, идущую в нескольких метрах впереди: ее туфли.

Такие поношенные и грязные!

В этом храме гигиены… И конечно, ее чепчик сидел косо, словно она только что…

Бекки набрала воздуху и попробовала громко позвать на помощь:

— Hilfe! Zu Hilfe! [6]

Но больные ребра не дали ей сделать это; , из ее горла раздался лишь хриплый возглас. Сестра услышала, мгновенно повернулась, уронила полотенца и бросилась на нее, как дикий зверь. Бекки заметила ножницы — высоко поднятые острые лезвия, увидела накрашенные пунцовые губы, оскаленные зубы и инстинктивно дернула ручку соседней двери — шмыгнуть куда угодно, спрятаться, спастись…

Она влетела в темную комнату, пропахшую карболкой. Растянулась на скользком полу, попыталась отползти от двери… Женщина, влетевшая вслед за ней, споткнулась о ноги Бекки и, потеряв равновесие, тоже упала, но тут же замахнулась ножницами и начала наносить удары. Бекки извивалась и уворачивалась и вдруг почувствовала, что лезвие застряло, пригвоздив к полу край ее рубашки. Она схватила женщину за волосы — спутанные, сальные, как за гриву одичавшей лошади, и ее стало мотать из стороны в сторону, но Бекки упорно держалась, пока не почувствовала, что та выдернула ножницы из пола, и тогда она схватилась за край лабораторной скамьи над собой, и подтянулась, не обращая внимания на боль, пронзившую сломанные ребра… Но скамья не была привинчена к полу. Она покачнулась и встала на попа, что-то соскользнуло, разлилось, упало и разбилось, и потом тяжелый край скамьи начал склоняться над ней все ниже и ниже, и Бекки поняла, что он переломает ей ноги, а Кармен Руис снова подскочила к ней с этими ужасными ножницами…

И тут скамья окончательно перевесилась, и ее тяжелый край ударил женщину по шее, как гильотина. Сбил и придавил ее к полу. Ножницы остановились в сантиметре от горла Бекки, и потом последовала тишина, только какая-то жидкость продолжала капать.

Бекки не могла пошевелиться.

Ее ноги были придавлены к полу неподвижным женским телом. Голова Кармен лежала у нее на коленях, вывернутая под таким неестественным углом, что Бекки стразу поняла: убита. Край тяжелой дубовой скамьи все еще покоился на шее несчастной испанки. В груди Бекки волнами ходила боль — еще сильнее, чем прежде: она даже не могла набрать воздуху, чтобы застонать.

Кто-то обязательно должен прийти.

Левая рука Бекки была заложена за спину, но правая рука лежала на коленях рядом с щекой Кармен. Щека была мокрой, лицо женщины было покрыто слезами. Невольно Бекки попыталась стереть их.

О эта боль! Она была безумной… Бекки то приходила в сознание, то снова теряла его. Казалось, что это сон, какой-то изнурительный кошмар. Далекие видения наплывали, как картинки в волшебном фонаре, расцветали, увядали и таяли, превращаясь одна в другую… Она представила себе, как Кармен Руис заходит в клинику и ищет раздевалку для сестер, находит чью-то форму, торопливо переодевается, изучает список пациентов, чтобы понять, куда ей идти. Она увидела принца Леопольда, бродящего по пустым коридорам дворца, из комнаты в комнату, окликающего слуг, которые испарились, — призраков своего детства. Она увидела игры, в которые играла с Аделаидой, оловянной принцессой, кости, шашки и шахматные фигуры, заброшенные, зарастающие пылью. Она увидела лавочников в Старом городе, подметающих битое стекло, заполнившее улицы; графиню Тальгау в трауре, ее сильное широкое лицо, омраченное печалью, медленные руки, упаковывающие пожитки графа; и студентов «Рихтербунда», собирающихся в кафе «Флорестан» в безмолвном ожидании новостей о Карле и Густаве и других, тех, кто погиб. Она представила немецкого генерала — теперь уже, наверное, губернатора провинции, или как там они его назовут: проницательный, учтивый, безжалостный человек — так нарисовало ей воображение — созывает представителей власти во дворец и заново распределяет обязанности. Она увидела смотрителя фуникулера, наблюдающего за тем, как работники вытаскивают большое бревно из-под колес вагона. Она увидела, как открываются конторы, клерки затачивают карандаши, официанты смахивают белоснежными салфетками воображаемые крошки, дочери становятся по линейке, чтобы поцеловать дорогого папочку, зерна кофе поджариваются, хлеб печется и пиво пенится в глиняных кружках. Она представила себе пустой флагшток, на который никто старается не смотреть, и новые газеты, появившиеся на прилавках, которые оживленно раскупают и с удовольствием прочитывают.

Она увидела молодого человека верхом на лошади, с рукой на перевязи, скачущего по лесной дороге. Она увидела гиганта с руками в шрамах и темными усами, как он передает свой полевой бинокль товарищу и указывает вниз сквозь сосны на маленький форт, укрытый снегом. Она увидела пещеру в горах, огонь мерцает, винтовки выстроены в ряд у скалы, старинный флаг отливает красным светом.

Но это были только сны. Когда проходивший мимо доктор заметил открытую дверь в лабораторию, перед ним предстало весьма странное зрелище: мертвая женщина лежит головой на коленях у крепко спящей девушки.