Маяк Джеймс Филлис

– Я не собирался сваливать свою вину на плечи убитой горем матери, – сказал Гай.

– Ну и хорошо. Важно, чтобы ты сам для себя это признавал. А после эта жуткая неразбериха, обвинения в том, что все было бы по-другому, если бы мальчик был белый… Все быстрее утихло бы, если бы борцы против расовой дискриминации не ухватились за этот случай.

– А я не собираюсь утешать себя тем, что меня несправедливо упрекали в расовых предубеждениях. Уинстон умер от перитонита. Сегодня это непростительно. Я должен был пойти, когда его мать позвонила. Это одно из самых первых требований, которым нас учит медицина: ничего не оставлять на волю случая, если речь идет о ребенке.

– Значит, ты думаешь остаться здесь, на острове, навсегда? Ублажать ипохондрика Натана Оливера, ждать, когда кто-нибудь из новичков-скалолазов Джаго свалится со скалы? Повременные работники пользуются услугами врача в Пентворти, Эмили никогда ничем не болеет и явно намерена дожить до ста лет, а гости не приезжают сюда, если им нездоровится. Что это за дело для человека с твоими способностями?

– По крайней мере сейчас я чувствую, что это единственное дело, с которым я способен справиться. А как насчет тебя, Джо?

Он спрашивал не о том, как она собирается использовать свой опыт медсестры, когда вернется в их пустой дом в Лондоне. И насколько пустой? Как насчет Тима, и Макси, и Курта, о которых она порой упоминала в разговорах, ничего не объясняя и явно не испытывая чувства вины? Она мимоходом упоминала о вечеринках, о спектаклях, о концертах и ресторанах, но оставались вопросы, которые – боясь ее ответов на них – он не решался ей задавать. С кем она ходила? Кто платил? Кто провожал ее домой? Кто проводил с ней ночь? Ему казалось странным, что интуиция не подсказывает ей, как велика его потребность об этом знать и как он боится узнать об этом.

А Джо ответила небрежным тоном:

– О, я работаю, когда бываю в Лондоне. В прошлый раз – в больнице Святого Иуды, в отделениях «А» и «Е»[12]. Теперь ведь все ужасно перерабатывают, так что я делаю что могу, только не на полную ставку. Моя социальная ответственность имеет некоторые пределы. Если хочешь увидеть жизнь без прикрас, поработай в «А» или «Е» в субботнюю ночь: пьяницы, наркоманы, разбитые головы… А сквернословят так, что в глазах темнеет. Мы очень зависим от персонала, ввозимого из других стран. Я считаю, что это непростительно: наши администраторы, путешествуя с полным комфортом, объезжают весь мир, вербуя самых лучших докторов и медсестер, каких только могут отыскать в странах, где потребность в таких медиках в чертовы разы выше, чем у нас здесь. Это просто бесчестно.

Гаю хотелось сказать: «Ведь их не всех вербуют. Многие так или иначе приехали бы – из-за более высокой оплаты, ради того, чтобы жить получше, и кто мог бы их за это осуждать?» Но ему было не до политических дискуссий – он очень хотел спать. И он спросил, хотя это его не слишком заботило:

– Так что теперь будет с анализом крови Оливера? Ты, конечно, слышала о том, какой фурор произвел этот дурень Дэн, утопив пробирки в море? Оливер был в ярости.

– Ты же сам мне все рассказал, дорогой. Оливер придет завтра, в девять утра, чтобы снова сдать кровь на анализ. Он не очень-то жаждет этого, да и я, признаться, тоже. Он ужасно боится иглы. Пусть благодарит свою счастливую звезду за то, что у меня есть профессиональный опыт и я вхожу в вену с первого раза. Сомневаюсь, что у тебя это так легко получилось бы.

– Я уверен, что не получилось бы.

– Мне в свое время приходилось наблюдать, как некоторые доктора берут кровь. Неприятное зрелище. Да и вообще Оливер может завтра не явиться.

– Он явится. Он боится, что у него анемия. Хочет, чтобы анализы были сделаны. С чего бы ему не явиться?

Джо спустила ноги с кровати и повернулась к нему спиной. Сбросив халат, потянулась за пижамной курткой и сказала:

– Если он и правда собирается уехать завтра, он скорее всего предпочтет подождать и сделать анализы в Лондоне. Это было бы разумно. Не знаю, почему-то у меня такое странное чувство. Я не удивлюсь, если не увижусь с Оливером завтра, в девять утра.

Оливер не торопился возвращаться в Перегрин-коттедж. Гнев, владевший им с тех самых пор, как он разговаривал с Мирандой, вызывал в нем радостное возбуждение, так как был, с его точки зрения, оправдан и справедлив. Однако Натан по опыту знал, как быстро он может упасть с живительных вершин этого гнева в трясину безнадежности и депрессии. Он испытывал потребность побыть в одиночестве, умерить ходьбой это рождающее энергию, но опасное смятение чувств, это смешение ярости и жалости к себе. Целый час, подталкиваемый порывами ветра, он шагал взад и вперед по гребню скалы, пытаясь совладать с мятущимися мыслями. Время, когда он обычно ложился в постель, уже миновало, но ему нужно было дождаться, чтобы погас свет в спальне Миранды. Он мало задумывался над спором с Марком Йелландом. В сравнении с предательством дочери и Тремлетта спор этот был всего лишь упражнением в бессодержательном красноречии. Йелланд был бессилен причинить ему – Оливеру! – вред.

Наконец он бесшумно вошел в коттедж через незапертую дверь и тихо закрыл ее за собой. Миранда, если она еще не спит, приложит все старания, чтобы не появиться ему на глаза. Обычно, в тех редких случаях, когда он поздно вечером возвращался домой с одинокой прогулки, она прислушивалась, даже лежа в постели, не щелкнет ли дверной замок. Она оставляла гореть неяркую лампу, чтобы ему не пришлось бродить в темноте, и спускалась вниз – приготовить ему горячее молоко перед сном. Сегодня гостиная была погружена во тьму. Оливер представил было себе, как пойдет его жизнь без ее неусыпной заботы, но тут же убедил себя, что этого не случится. Завтра Миранда увидит, как это неблагоразумно. Тремлетта придется выгнать, и на этом все кончится. Если надо, он прекрасно обойдется без Тремлетта. Миранда поймет, что она не может поставить на карту защищенную и обеспеченную жизнь, комфорт и роскошь их заграничных поездок, привилегию быть его единственной дочерью, перспективу получения наследства ради непристойных и, несомненно, неумелых ласк Тремлетта в какой-нибудь захудалой квартирке с единственной узкой кроватью, в одном из нездоровых и небезопасных районов Лондона. Вряд ли Тремлетт сэкономил хоть что-то из своей зарплаты. У Миранды нет ничего, кроме того, что она получает от отца. Ни тот ни другая не обладают такой квалификацией, какая дала бы им возможность найти работу, позволяющую жить, хотя бы очень скромно, в центре города. Нет, Миранда останется дома.

Уже раздетый и готовый лечь в постель, он задернул на окне полотняные занавеси. Как всегда, он оставил просвет между ними – неширокий, примерно в полдюйма, чтобы в комнате не было совершенно темно. Уютно укутавшись одеялом, он лежал тихо, радуясь завываниям ветра, пока не почувствовал, что скользит вниз по плоскогорьям сознания гораздо быстрее, чем ожидал.

Он проснулся неожиданно, рывком, от громкого, визгливого вопля и понял, что кричал он сам. Черноту окна по-прежнему прорезала более светлая полоса. Оливер протянул дрожащую руку к ночнику и отыскал выключатель. Комната осветилась, успокаивая, возвращая к нормальной жизни. Оливер нащупал на столике часы – было три часа ночи. Буря улеглась, и теперь Оливер лежал в странной, казавшейся какой-то противоестественной и грозной тишине. Его разбудил кошмар, который год за годом превращал его постель в средоточие непреодолимого ужаса, приходя порой по несколько ночей подряд, но в большинстве случаев навещая Натана так редко, что он успевал забыть о его власти над собой. Кошмар никогда не менялся. Оливер сидел на огромном, неоседланном, сером, в яблоках, коне, высоко над морем; спина коня была такой широкой, что ноги седока не могли крепко сжать конские бока, и его отчаянно швыряло из стороны в сторону, когда конь вздымался на дыбы и устремлялся вверх, в яркое сияние звезд. Не было поводьев, и Оливер отчаянно пытался ухватиться руками за гриву, чтобы удержаться на коне. Ему видны были уголки огромных, пылающих огнем глаз этого зверя и пена, падающая у него изо рта, он слышал его громовое ржание. Натан понимал – падение неизбежно: он будет падать, беспомощно размахивая руками, падать в невообразимый ужас под черной поверхностью лишенного волн моря.

Порой, просыпаясь, он обнаруживал, что лежит на полу, однако сегодня он только наполовину сбил одеяло, и оно запуталось вокруг ног. Иногда крик отца будил Миранду, и она входила в комнату как ни в чем не бывало, успокаивающим голосом спрашивала, все ли в порядке, не нужно ли ему чего-нибудь и не сделать ли им обоим по чашке горячего чая. Он тогда отвечал: «Просто плохой сон. Это просто плохой сон. Иди, ложись». Но сегодня он знал – Миранда не придет. Никто не придет. И он лежал, не сводя глаз с узкой светлой полоски, пытаясь отдалиться от этого ужаса, потом очень медленно выбрался из постели, еле волоча ноги, подошел к окну и распахнул раму в безбрежное сияние звездного неба и моря.

Он чувствовал себя неизмеримо малым, словно его мозг и его тело резко уменьшились и на вращающемся земном шаре он остался один и один вглядывается в беспредельность Вселенной. Звезды по-прежнему были там, двигаясь по мировым физическим законам, но их сияние существовало лишь в его собственном мозгу, в мозгу, который стал ему изменять, и в его глазах, которые уже не способны были ясно видеть. Ему всего лишь шестьдесят восемь, но его свет медленно и неостановимо угасает. Он чувствовал себя совершенно одиноким, словно больше никого не существовало вокруг. Никто не мог ему помочь ни на земле, ни на далеких мертвых вращающихся мирах, окутанных иллюзорным сиянием. Никто его не услышит, если даже он даст волю порыву и громко закричит в эту бесчувственную ночную тьму: «Не отбирай у меня власть над словом! Верни мне мои слова!»

У себя в спальне, на верхнем этаже башни, Мэйкрофт то и дело просыпался. Каждый раз, проснувшись, он зажигал свет и смотрел на часы в надежде, что вот-вот займется рассвет. Десять минут третьего; без двадцати четыре; двадцать минут пятого… Соблазн встать, выпить горячего чая и послушать международные новости по радио был велик, однако Руперт ему не поддался. Он попытался уговорить себя поспать еще хотя бы час или два, но сон не шел. Поднявшийся вечером ветер к одиннадцати часам дул уже не все время, а порывами, с неравномерными промежутками между ними; он то и дело завывал в трубе, и наступавшая время от времени тишина не приносила облегчения: она казалась странно зловещей. Но ведь в те полтора года, что Мэйкрофт прожил на острове, ему приходилось переживать и гораздо более бурные ночи, однако он спал спокойно и крепко. Обычно немолчное биение моря его успокаивало; сегодня же оно наполняло спальню назойливым вибрирующим грохотом, басовым аккомпанементом завыванию ветра. Мэйкрофт попытался привести в порядок мысли, но все то же беспокойство, все те же дурные предчувствия возвращались при каждом его пробуждении.

На самом ли деле Оливер собирается осуществить свою угрозу и навсегда поселиться на острове? Если так, найдется ли законный способ не допустить этого? Сочтут ли попечители его, Мэйкрофта, виноватым в произошедшем скандале? Мог ли сам он лучше справиться с Оливером, как-то с ним договориться? Его предшественнику явно удавалось справляться и с Оливером, и с его меняющимися настроениями, почему же у него это вызывает такие трудности? И зачем Оливер заказал на сегодня катер? Наверняка собирается уехать. На миг эта мысль приободрила Руперта, но если Оливер уедет злой и рассерженный, это плохо скажется в будущем. И попечители фонда сочтут, что это его, Мэйкрофта, вина. После первых двух месяцев работы на острове его назначение было утверждено, но Руперт по-прежнему считал, что испытательный срок не окончен. Он мог сам уволиться или быть уволенным через три месяца после официального предупреждения об этом. Не справиться с работой, которую все считали поистине синекурой, на которую он сам смотрел как на спокойный промежуточный период, обещавший возможность заглянуть в себя, означало бы опозориться и в собственных глазах, и публично. Потеряв всякую надежду заснуть, он взял в руки книгу.

Проснулся он, вздрогнув от неожиданности, когда твердый переплет романа Антони Троллопа «Последняя хроника Барсета» ударился об пол. Нащупав часы, Руперт в ужасе увидел, что уже тридцать две минуты девятого – необычайно позднее для него начало дня.

Было почти девять часов, когда он позвонил, чтобы принесли завтрак, и лишь через полчаса после этого он спустился на лифте в свой кабинет. К этому времени ему отчасти удалось как-то разобраться с неотступными ночными страхами, но они оставили неприятный осадок, словно дурное предчувствие, от которого он не мог избавиться даже во время успокаивающе привычной церемонии утреннего завтрака. Несмотря на то что Мэйкрофт запоздал, миссис Планкетт явилась буквально через пять минут после его звонка: небольшая вазочка с черносливом, бекон, зажаренный до хруста, но не затвердевший – как раз такой, как он любит, яичница на квадратном ломтике хлеба, поджаренном в беконном сале. Кофейник с кофе и подсушенный хлебец были доставлены в тот самый момент, когда до них дошла очередь, вместе с домашним апельсиновым джемом. Он съел свой завтрак, не испытывая всегдашнего удовольствия. Казалось, эта еда во всем ее совершенстве будто специально приготовлена, чтобы подчеркнуть физический комфорт и гармоничный порядок его жизни на Куме. Мэйкрофт не чувствовал себя готовым снова начать все сначала, его пугали сложности и напряжение сил, связанные с приобретением собственности и устройством нового дома теперь, когда он остался в полном одиночестве. Но если Натан Оливер приедет, чтобы поселиться на острове Кум навсегда, в конце концов именно так ему – Руперту – и придется сделать.

Войдя в кабинет, Мэйкрофт увидел, что Адриан Бойд уже сидит за своим столом, пощелкивая клавишами счетной машинки. Его удивило, что Бойд работает в субботу, но он тут же вспомнил, как Адриан упомянул накануне, что ему придется прийти на пару часов, чтобы закончить работу над декларацией по НДС и проверку счетов за последний квартал. И все равно, начало дня было каким-то необычным. Оба они пожелали друг другу доброго утра, и в кабинете воцарилось молчание. Мэйкрофт взглянул на стоящий напротив стол, и ему вдруг показалось, что он видит за ним совершенно незнакомого человека. То ли у него разыгралось воображение, то ли и на самом деле Адриан выглядел как-то по-другому: лицо было напряженным и еще более бледным, чем обычно, вокруг тревожных глаз темные круги, движения какие-то скованные. Он взглянул еще раз. Рука его сотоварища застыла на бумагах. Неужели и он провел беспокойную ночь? Неужели и у него возникло зловещее предчувствие несчастья? И Руперт с новой силой осознал, до какой степени он привык полагаться на Бойда: на его спокойную деловитость, на молчаливую товарищескую поддержку в совместной работе, на его благоразумие, которое казалось самым привлекательным и полезным из всех достоинств, на его смирение, ничего общего не имевшее с самоуничижением или раболепием. Они оба никогда не касались чего бы то ни было из личной жизни каждого. Почему же тогда Руперт чувствовал, что Адриан понимает и принимает его неуверенность, его горе о погибшей жене, о которой он мог не думать по многу дней, а потом вдруг ощутить такую тоску по ней, с какой просто невозможно совладать? Он не разделял религиозных убеждений Бойда. Может быть, он просто чувствовал, что рядом с ним по-настоящему хороший человек?

Все, что ему было известно об Адриане, он услышал от Джо Стейвли в момент ее никогда больше не повторявшегося порыва откровенности. «Бедняга, смертельно пьяный, упал ничком, служа Божественную литургию. Благочестивая старушка как раз преклонила колена, потир уже был у ее губ, но Адриан, падая, сбил ее с ног. Вино расплескалось. Поднялся крик. Прихожане остолбенели от ужаса. Самые наивные решили, что священник умер. Я так понимаю, что до тех пор и прихожане, и епископ мирились с его маленькой слабостью, но на этот раз он сильно перебрал».

Однако спасла его именно Джо. Бойд пробыл на острове больше года и оставался трезвым до той страшной ночи, когда наступил рецидив. Через три дня он покинул Кум. Джо жила тогда в своей лондонской квартире: это был один из тех периодов, когда она уезжала в Лондон от наскучившего ей покоя и затишья. Она приютила Адриана, уехала с ним подальше в деревню, они поселились в одиноком коттедже, где она провела ему курс лечения от алкоголизма. И перед самым приездом Мэйкрофта на остров привезла Бойда обратно на Кум. Об этом никто никогда не упоминал, но вполне вероятно, что Бойд был обязан Джо Стейвли жизнью.

На столе Мэйкрофта зазвонил телефон, заставив его вздрогнуть. Было двадцать минут десятого. Руперт не сознавал, что до сих пор сидел, словно в трансе. Голос Джо звучал раздраженно:

– Вы не видели Оливера? Он, случайно, не у вас? Он должен был явиться в медпункт в девять часов, сдать кровь на анализ. Я предполагала, что он может не прийти, но он мог мне хотя бы позвонить, что передумал.

– Может быть, он проспал или забыл?

– Я звонила в Перегрин-коттедж. Миранда сказала, что слышала, как он вышел из дома около двадцати минут восьмого. Она была у себя в комнате, и они не разговаривали. Она понятия не имеет, куда он пошел. Вчера вечером он ничего ей не говорил о том, что собирается сдать кровь на анализ.

– Он ушел с Тремлеттом?

– Тремлетт уже в Перегрин-коттедже. Он пришел вскоре после восьми, доделать то, что не успел накануне. Он говорит, что со вчерашнего дня Оливера и в глаза не видел. Разумеется, Оливер мог выйти пораньше с намерением прогуляться перед визитом в медпункт, но, если так, почему же он до сих пор не явился? И он ушел без завтрака. Миранда говорит, он выпил чаю – чайник был еще горячий, когда она пришла на кухню, – но съел он только банан. Может, он просто обиду на весь мир демонстрирует, ради собственного удовольствия, но Миранда беспокоится.

Значит, его предчувствие оправдывается. Вот и новая беда. Конечно, непохоже, что с Оливером случилось что-то плохое. Если он просто решил вызвать всеобщее беспокойство, не явившись на анализ, и вместо этого пошел на прогулку, то нельзя послать людей его разыскивать – это вызовет еще большее раздражение. И вполне обоснованно: этические установки на Куме требовали, в частности, чтобы гостей оставляли в покое. Но ведь Оливер уже не молод. Он, никого ни о чем не предупредив, отсутствовал уже почти два часа. А вдруг с ним случился удар или сердечный приступ и он лежит где-то один? Как тогда Мэйкрофт, отвечающий за благополучие острова, оправдает свое бездействие? И он сказал:

– Надо его поискать. Скажите Гаю, ладно? Я обзвоню людей и вызову их сюда. А вам лучше остаться в медпункте. Дайте мне знать, если он появится.

Он положил трубку и повернулся к Бойду:

– Оливер пропал. Он должен был зайти в медпункт в девять часов, сдать кровь на анализ, но не пришел.

– Миранда будет волноваться, – сказал Бойд. – Я могу зайти в Перегрин-коттедж, а потом осмотреть северо-восточную часть острова.

– Пожалуйста, Адриан! И если встретите его, не подавайте вида, что мы тут что-то затеваем. Если он просто перетрусил из-за анализа, поисковая группа – последнее, о чем он может мечтать.

Через пять минут небольшая группа людей, вызванных по телефону, собралась перед Кум-Хаусом. Рафтвуд, как всегда не желавший ни в чем участвовать, сказал Адриану, что он слишком занят и ничем помочь не может, но пришли доктор Стейвли, Дэн Пэджетт и Эмили Холкум; Эмили – потому, что оказалась в медпункте в девять пятнадцать, явившись туда для ежегодной прививки от гриппа. Джаго тоже вызвали из дома, но он еще не появился. Все члены маленькой группы смотрели на Мэйкрофта, ожидая инструкций. Он собрался с духом и стал решать, каким будет их следующий шаг.

И тут капризно и неожиданно, как это обычно и бывало на острове, все окутал туман: местами он был почти прозрачен, словно тонкая, легкая вуаль, но местами сгущался в плотную, сырую, все вокруг поглощавшую мглу. Мгла словно саваном укрыла синеву моря, превратила массивную башню Кум-Хауса в призрачную тень, почти невидимую, – сохранялось лишь ощущение, что башня здесь, рядом; мгла отделила красный купол на верхушке маяка от самого здания так, что казалось – какой-то странный красный предмет плывет в воздушном пространстве.

Туман продолжал сгущаться, и Мэйкрофт сказал:

– Нет смысла отправляться далеко, пока туман не рассеется. Давайте начнем с маяка и пока что на маяке и закончим.

Они двинулись в путь все вместе, Мэйкрофт шел впереди. Он мог слышать приглушенные голоса позади себя, но людские фигуры одна за другой исчезали в стирающем все тумане, и мало-помалу голоса стали затихать, а потом умолкли совсем. И вот с обескураживающей неожиданностью перед Рупертом возник маяк – полая стрела, нацеленная в никуда. Он поднял голову, посмотрел наверх и на секунду почувствовал сильное головокружение, но побоялся опереться руками о блестящую поверхность стены, опасаясь, как бы все здание, казавшееся нереальным, словно сон, содрогнувшись, не растворилось в тумане. Дверь оказалась приоткрытой. Мэйкрофт осторожно надавил на тяжелое дубовое полотно двери и дотянулся до выключателя. Не задерживаясь внизу, он поднялся по первому пролету лестницы, через помещение, где хранилось горючее, а потом прошел и половину второго пролета, окликая Оливера по имени, сначала не очень громко, будто боясь нарушить пронизанную туманом тишину. Преодолевая нерешительность и сознавая тщетность призывов вполголоса, он остановился на ступенях лестницы и громко выкрикнул имя Оливера во тьму, царившую наверху. Ответа не было. Не видно было ни огонька. Спустившись вниз, он встал в проеме двери и крикнул в туман:

– Кажется, его здесь нет. Оставайтесь на месте.

Но и теперь ответа не последовало. Ни о чем не думая и не сознавая ясно, с какой целью, Мэйкрофт двинулся вокруг маяка в сторону моря и остановился у волноотбойной стенки. Он стал смотреть наверх, благодарно подумав о том, как хорошо, что можно опереться спиной о надежную твердость гранита.

И в этот момент так же загадочно, как опустился, туман стал рассеиваться. Его легкие, прозрачные пряди плыли на фоне маяка, то сгущаясь, то растворяясь в воздухе. Постепенно предметы и цвета выступали из тумана, загадочное и неосязаемое становилось узнаваемым и обретало реальность. И тут он увидел. Сердце его на миг замерло, а затем заколотилось о ребра так, что сотрясалось все тело. Должно быть, Руперт закричал, но не услышал ни звука, кроме дикого вскрика одинокой чайки. И вот постепенно ужасное зрелище открылось перед его глазами, сначала за тонкой пеленой плывущего тумана, а затем с абсолютной четкостью. Цвета возродились, но стали ярче, чем ему помнилось: сияющие белые стены, высокий красный фонарь, окруженный белыми поручнями, синий простор моря, небо ясное, как в летний день.

И высоко на фоне белой стены маяка – висящее тело: красно-синяя нить альпинистской веревки, туго затянутой на поручне, шея неровно покрасневшая и вытянувшаяся, словно шея лысой индейки, гротескно крупная голова, упавшая набок, руки повернутые ладонями наружу пародийным жестом благословения. На ногах Оливера были башмаки, но, на какой-то миг утратив ощущение реальности, Мэйкрофт подумал, что видит его безжизненно повисшие босые ступни, трагические в своей наготе.

Мэйкрофту казалось, что прошло много минут, но он понимал, что время остановилось. А потом он услышал тонкий и долгий вопль. Он взглянул направо и увидел Джаго и Милли. Девушка смотрела вверх, на Оливера, и вопль ее все длился и длился, так долго, что она никак не могла перевести дыхание.

А теперь, огибая башню маяка, сюда шли участники поисковой группы. Руперт не мог различить слов, но ему казалось, что воздух вибрирует от смешения стонов, тихих вскриков, восклицаний, рыданий и всхлипов, от приглушенных причитаний по покойнику; и все это звучало еще страшнее из-за воплей Милли и диких криков чаек.