Самая страшная книга 2016 (сборник) Гелприн Майкл

Владимир Кузнецов

Тетраграмматон

Густаву Майринку, Мастеру слова и смысла

• Слышишь, я хочу успеть
• В эту полночь защиты от холода внешних миров
• Отделить и отдалить хотя б на время смерть
• От того, что неведомо мне и зовется Любовь.
• Дай мне ладонь, скажи мне, что я здесь, –
• Прикоснись, скажи мне, что я есть.

Сергей Калугин

Негромко скрипнули дверные петли. В помещение, тесное и сумрачное, проник луч слабого света. Он скользнул по загадочному внутреннему убранству, множеству сложных механических частей из меди, дерева и стали. Затем, впустив кого-то, дверь закрылась, сухо щелкнув пружинным замком. И стало заметно, что темнота не безраздельно царит в этим месте – в дальнем углу мастерской теплился огонек электрической лампы, желто-оранжевый и пульсирующий.

Он освещал большой верстак, густо заставленный множеством деталей и инструментов. Над верстаком сгорбился человек, неотрывно глядевший в закрепленное на штативе увеличительное стекло чуть не с тарелку размером. Руки его под этим стеклом занимались сборкой удивительно тонкого узла, составленного из кулачков, поршневых толкателей и спиральной пружины. Работа была кропотливой и поглощала человека целиком.

Скрытый темнотой гость осторожно продвигался среди многочисленных полок и стендов. Предметы на них подозрительно походили на людские конечности, хирургически аккуратно отделенные и разложенные по местам, как на экспозиции. В мастерской витала режущая обоняние смесь ароматов: смазка и припой, медь и канифоль, марганец и уксус. Доски пола хрустели от рассыпанной по ним окалины. Гостья – в слабом свете лампы наконец стало видно, что это женщина, – одновременно старалась и ничего не задеть, и привлечь внимание хозяина мастерской. Но тот даже на секунду не оторвался от своей работы.

Она приблизилась к нему почти вплотную, остановившись у большого застекленного шкафа, на полках которого были выстроены небольшие фигурки, мужские и женские. Рассмотреть их в деталях не позволял слабый свет. Женщина негромко кашлянула, потом, подождав, кашлянула еще раз.

– Можете не стараться, – прозвучал из темноты голос, заставив гостью вздрогнуть. Он исходил из укрытого густой тенью угла, куда совершенно не попадал свет лампы. До этого момента женщина даже не подозревала, что там кто-то есть.

– Наш майстер Цвак последние годы стал туговат на ухо, – продолжал голос невозмутимо. – Одним только деликатным покашливанием его не дозваться. Особенно когда он занят работой.

Человек за верстаком, вздрогнув, оторвался от увеличительного стекла.

– В чем дело, Шафранек? Вы что-то сказали, кажется?

– Чтобы именно сказал – так, пожалуй, что нет. У нас гостья, майстер Цвак.

– Гостья? – Названный Цваком обернулся.

Он был уже совсем стар. Седые волосы редкими локонами спадали ему на плечи, темя же было совершенно лысым, как тонзура доминиканца. Морщинистое лицо с длинным, почти касающимся подбородка носом напоминало печеное яблоко и формой, и цветом. Только щеки удивительным образом сохранили гладкость и румянец, словно у ребенка. Бледные полуслепые глаза белесо блестели в отсветах лампы.

– А-а, вот как! – произнес он, улыбнувшись ртом, в котором уже почти не было зубов. – Милое дитя… что привело вас в скромную мастерскую кукольника Иехуды бен Цвака?

Женщина порывисто шагнула вперед, в освещенный лампой круг. Теперь можно было разглядеть ее подробнее. Она была еще молода, кажется едва старше тридцати. Одежда на ней была дорогой, кожа и волосы – ухоженными. Глаза же были воспалены от слез, а лицо выражало неуверенность и страх. Страх на грани отчаяния. Улыбка сошла с лица кукольника.

– Я пришла… – запнувшись, начала гостья, – я пришла потому… Мне сказали…

Она была на грани. Цвак поспешно раскрыл один из ящиков над верстаком, достав оттуда початую бутылку и небольшую чарку. Сноровисто раскупорил бутылку, налил, протянул чарку женщине. Та машинально взяла, но потом замерла, глядя на угощение застывшим, недоуменным взглядом.

– Выпейте, – миролюбиво предложил кукольник.

Вздрогнув, женщина резко опорожнила чарку и, поморщившись, прижала губы ладонью. И все же выпитое подействовало на нее благотворно. Она начала снова:

– Меня зовут Ангелика Чернова. Многоуважаемый майстер Цвак, я пришла к вам с просьбой – нет, с отчаянной мольбой о помощи.

– О помощи? – Кукольник удивленно приподнял седую бровь. – Но какую же помощь вам могу оказать я, человек старый и немощный?

Неизвестный в темном углу фыркнул. Женщина упрямо мотнула головой, словно стараясь отогнать снедавшие ее сомнения.

– У меня пропала дочь, майстер Цвак. Ее зовут Анежка, и ей двенадцать лет.

– В таком случае вам надо обратиться в полицию, – спокойно заметил старый кукольник.

Женщина вновь упрямо мотнула головой:

– Я так и поступила, но они ничего не делают. И не сделают. Я уверена. Майстер Цвак, вы один можете мне помочь. Смотрите!

Она решительно шагнула к верстаку, достав из сумочки аккуратную тетрадь в синей обложке. Раскрыв, положила ее под лампу, так что стал виден сделанный карандашом грубый рисунок – странный символ, состоящий словно из нескольких фигур: треугольника, креста и серпа. Кукольник некоторое время задумчиво разглядывал его.

– Это появилось на стене в комнате Анежки. В ту ночь, когда она пропала.

В мастерской стало тихо. Только слышно было, точно сквозь стену, металлическое жужжание какого-то механизма. Цвак поднял бледные, прозрачные глаза на женщину, прищурился.

– И как давно пропала ваша дочь, милая Ангелика?

– Два дня назад.

Цвак медленно отвернулся, сокрушенно покачал головой:

– У вас больше нет дочери.

Отчаяние проступило на лице женщины. Губы ее задрожали, она застыла, напряженная, потом, упав на колени, вцепилась в рукав старика:

– Нет! Не говорите так, майстер Цвак! Она жива, жива! Помогите найти ее, прошу вас! Умоляю!

– Тише, – старик коснулся своей тонкой, морщинистой ладонью головы Ангелики: – Тише.

Это не могло успокоить женщину. Она рыдала, с силой сжав твердый подлокотник кресла, за которым сидел кукольник.

– Помогите ей, Цвак, – прозвучал из темноты голос. – Разве часто просьбы, которые вы исполняете, столь же чисты и праведны?

– Вам, Шафранек, оттуда не видно, что принесла с собой эта дама. Это Золотой Знак! И прошло уже две ночи!

– Но еще не прошла третья, – заметил неизвестный, названный Шафранеком.

Цвак недовольно поморщился, затем осторожно погладил Ангелику по голове:

– Успокойтесь, дитя мое. Поднимитесь. Я помогу вам.

Женщина медленно подняла голову, вперив в кукольника полный опасения и надежды взгляд. Тот пожевал губами. Недовольная гримаса все еще не оставила его лица.

– Но прежде я хочу, чтобы вы четко осознавали, на что идете.

– Я…

– Помолчите, – лицо кукольника сделалось суровым. – Прежде всего, шанс того, что ваша дочь все еще… что ее все еще можно спасти, – крайне мал. Если бы вы пришли сюда завтра, его бы не было вовсе. Три ночи – самый долгий срок. Но большинство не переживает и первой из этих ночей. Помните и, вместо тщетной надежды, уже сейчас готовьте себя к худшему.

Побледнев, Ангелика кивнула. Кукольник продолжил:

– Приходом сюда ваш труд не окончится. Вам придется самой участвовать в поиске. И поиск этот может быть наполнен событиями и вещами… невообразимо жуткими для человеческого сознания. Так что для вас концом пути может стать безумие или даже смерть. Готовы ли вы на это?

Сомнение на миг овладело женщиной. Она в замешательстве глядела на собеседника, словно ожидая разъяснений. Но Цвак молчал. Потому согласие Ангелики прозвучало вынужденно:

– Готова.

– И последнее, самое важное, – произнес Цвак, поднимаясь. – Анежка – ваша родная дочь?

– Что? – Вопрос почему-то смутил женщину. – Что вы хотите сказать?

– Я ничего не хочу сказать, пани Чернова. Я лишь хочу знать, течет ли в ее жилах ваша кровь.

– Да, да, конечно, – поспешно закивала Ангелика. – Анежка – моя. Плоть от плоти.

Цвак некоторое время с прищуром смотрел на нее, потом кивнул:

– Хорошо. Встаньте теперь и подойдите к шкафу.

Он взял с верстака подсвечник и, чиркнув спичкой, зажег на нем огарок свечи. Подойдя к стеклянной дверце шкафа, осветил его содержимое. На полках стояло двенадцать кукол, мужских и женских, каждая высотой около фута. Даже сквозь страх и беспокойство Ангелика поразилась тонкости работы. В неясном свете свечи они казались почти живыми.

– Выберите ту, что вам больше всего по душе, – предложил Цвак.

Ангелика удивленно посмотрела на него.

– Но я…

Цвак покачал головой:

– Не спорьте и не удивляйтесь. Просто посмотрите и выберите одну. Только ту, которая вам действительно нравится.

Ангелика повернулась к шкафу. За стеклом, слегка запыленным и помутневшим от времени, стояли куклы. Очень разные, все же они казались в чем-то несомненно похожими, как бывают похожи между собой представители одной семьи, долго живущие вместе.

Низкорослый толстячок в брюках с широкими подтяжками, в серой рубашке и жилете, с котелком на голове. Девушка, хрупкая, в пышном парчовом платье и чепце, в тончайших, как паутинка, перчатках на тонких ручках. Болезненно худой юноша в пальто, надетом на голое тело, и рваных брюках, со студенческой фуражкой, сдвинутой на затылок. Старик с клюкой в жутких лохмотьях, свисающих лоскутами, с клочковатой бородой до пояса. Рослый парень в старинной драгунской форме с лихо закрученными пшеничными усами. Еще один, худощавый, в сером плаще с пелериной и старомодной австрийской треуголке. Под плащом был длинный, до середины бедер сюртук, глухо застегнутый сверху донизу тусклыми металлическими пуговицами. Юноша опирался на длинную, массивную трость. Брюки были заправлены в высокие, до колен, сапоги. Ангелика с удивлением поняла, что его одного она рассматривала не как куклу, а как живого человека. Нет, он не нравился ей – было в нем что-то пугающее. Она хотела выбрать девушку, но, посмотрев на нее во второй раз, поняла, что фигурка не вызывает в ней никакого отклика.

– Выбрали? – поинтересовался Цвак, безошибочно распознав ее состояние.

Агелика кивнула:

– Да. Вот этот.

– Хорошо.

Кукольник задул свечу и вернулся к верстаку. Аккуратно поставив подсвечник на старое место, он обернулся к темному углу, где прятался незримый третий участник их разговора:

– Вы можете выходить, Шафранек. Ваш час настал.

– Еще нет, – возразил ему собеседник. – Кто был выбран нашей прекрасной гостьей?

Построение фразы и интонация, с какой она была произнесена, показались Ангелике странно зловещими.

– Атанасиус. Хотелось, чтобы Харусек или Атенштедт, но… выбор сделан.

Ангелика хотела спросить, что означала эта замысловатая церемония, но, прежде чем она смогла справиться со смущением, Цвак решительно направился куда-то в темноту.

– Ожидайте, пани Чернова, – только и сказал он, скрывшись из освещенного круга. Из темноты донеслись вскоре звуки открываемого замка, металлического шороха и скрежета пружин. Потом послышались шаги. Только шаги не одного, а двоих.

Цвак вернулся к свету, приведя с собой молодого человека с бледным, удивительно гладким лицом. Ангелика не смогла сдержать удивленного вздоха – перед ней стоял юноша, как две капли воды похожий на куклу, которую она выбрала.

– Йехова Элохим Эмет, – произнес Цвак, коснувшись лба юноши. Тот вздрогнул и окинул помещение взглядом. Из темного угла донесся довольный смешок.

– Теперь мне нужны вы, – обратился к Ангелике кукольник. – Подойдите сюда.

Уверенными движениями он достал из какого-то ящичка, одного из многих в стене над верстаком, небольшую стальную коробочку. В коробочке оказались тонкая длинная игла и несколько чистых пузырьков с притертыми пробками, из тех, что используют аптекари. Откупорив один, он вооружился иглой.

– Вашу руку, будьте добры.

Ангелика, сдерживая дрожь, повиновалась. Тут же цепкая старческая рука ухватила ее за пальцы, сжав безымянный так, что стало даже больно. Потом Цвак быстрым движением уколол ее, глубоко вонзив иглу в подушечку. Ангелика тихо вскрикнула.

– Тише, – прошептал Цвак, поднося сосуд к пальцу. – Тише.

Несколько капель крови медленно стекли в стеклянное нутро. Кукольник отпустил руку женщины. Достав откуда-то небольшую темную бутылку, он налил из нее чего-то прозрачного, что, смешавшись с кровью, тут же стало бледно-розовым, а потом обрело глубокий пурпурный цвет. Довольно кивнув, Цвак закрыл пробку.

– У меня есть для тебя работа, Атанасиус, – произнес он, оборачиваясь к застывшему неподвижно юноше. – Нужно отыскать одного человека.

Кукольник протянул пузырек, который юноша осторожно взял двумя пальцами левой руки и медленно поднес к глазам. Казалось удивительным, как долго и внимательно он рассматривает жидкость внутри.

– Теперь можно и мне выходить.

Скрипнуло кресло, и в круге света появился тот, кого Цвак называл Шафранеком. Это был средних лет мужчина, горбоносый и слегка сутулый, в потертом пиджаке и круглых зеленых очках. На руках его были перчатки с обрезанными пальцами, на ногах – старые, растоптанные башмаки. Клочковатая щетина покрывала щеки и подбородок, но кожа над верхней губой была удивительно чистой.

– Позвольте представиться, – слегка поклонился он Ангелике. – Нафталий Шафранек, кукловод. Буду иметь честь сопровождать вас сегодня ночью.

Цвак достал из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой.

– Солнце уже село, – объявил он. – Можно начинать. Пани Чернова, вам надлежит сопровождать Шафранека и Атанасиуса. Следовать за ними, куда бы они ни направились. В противном случае можете не рассчитывать на успех предприятия. Вы понимаете?

Ангелика решительно кивнула. Палец после укола иглы все еще ныл, но куда сильнее ее снедал страх перед странной парой и зловещим предупреждением кукольника.

Они покинули мастерскую, двинувшись по запутанным коридорам и лестницам старого дома. Такие постройки были хребтом, черной костью гетто – старые, многократно разрушенные и восстановленные, запеченные в пожарах и размытые наводнениями. Внутри эти дома являли собой настоящие лабиринты со множеством лестниц, дверей, проходных комнат, люков между этажами и отдельных выходов. Всегда темные и затхлые, они, словно муравейники, устроенные в трухлявых пнях, кишели незримой, суетной жизнью, чуждой и непонятной постороннему. Никак нельзя было сказать, чем живут здешние обитатели, как зарабатывают пропитание. Их белесые тени маячили в приоткрытых на палец дверях, темных закоулках, свешивались через перила пролета сверху. Молодые и старые, они наблюдали – затаенно, тревожно. Тяжелые, мерные шаги Атанасиуса, кажется, приводили их в некое трусливое возбуждение, понуждая прятаться и одновременно – не сводить с него пристальных, лихорадочных взглядов.

Наконец вышли на улицу. Ангелика испытала облегчение, вдохнув сырого, холодного воздуха, который после спертой взвеси дома казался ей упоительно свежим. Атанасиус остановился, обернувшись к Шафранеку. Лицо его оставалось абсолютно недвижным, взгляд застыл на одной точке за спиной его спутника.

– Лойзичек, – проговорил Нафталий. – Пожалуй, начнем оттуда.

Атанасиус коротко кивнул и, развернувшись, двинулся вверх по улице, не обращая внимания на грязные, мутные потоки, которые заполняли ее, стекая из ржавых водосточных труб. Дождь, ливший большую часть дня, сейчас прекратился, но вода все еще струилась по наклонным улицам Йозефова[3]. Буро-желтые ее ручьи временами собирались в настоящие реки, бурные и глубокие, перекрывавшие узкие улочки от края до края.

– Куда мы идем? – спросила Ангелика у шагавшего рядом Шафранека. Зеленые очки его блеснули в тонком луче света, упавшем из щели в ставнях.

– Поиски стоит начать с Батальона, – сказал он. – И нет лучше места для встречи с Батальоном, чем салон Лойзичек.

Ангелика невольно вздрогнула. Батальоном называли объединение пражских нищих и отверженных, немалая часть которых обреталась в гетто. Батальоном их называли из-за строгой дисциплины и организации, которая обеспечивала существование ее членов, но требовала от них напряженного труда на общее благо. Все добытое собиралось в единый общак, из которого уже распределялось каждому отдельному члену. Респектабельные пражане боялись Батальона из-за его броской, выпяченной маргинальности, порождая множество слухов один мрачнее другого. Между тем Батальон не был организацией, целиком состоящей из еврейского криминалитета. По большей части его составляла обычная беднота: уличные проститутки, попрошайки, калеки и кликуши, погорельцы и бродяги.

– Вы думаете, это Батальон… – Ангелика не решилась договорить. Ей казалось, что из темных закоулков, из слепых провалов окон сейчас ее сверлят десятки злых, пронзительных взглядов.

– Нет, – мотнул головой Шафранек. – Но у Батальона в городе много глаз и ушей. Всегда есть те, кто что-то видел или знает.

– Почему не Батальон? – спросила женщина, немного удивленная таким ответом. Шафранек улыбнулся:

– Будь это Батальон, мы бы не пошли с вами. Но ведь вы принесли Золотой Знак.

Знак! Странная руна, которую Ангелика по совету троюродной сестры тщательно срисовала в блокнот. В этом примитивном символе ощущалась некая скрытая, пугающая суть. Женщина посмотрела на идущего впереди Атанасиуса. Все же как странно он движется! У него такая походка – походка человека, который вот-вот упадет. Однако он перемещается с ритмичным спокойствием, лишенным всякого лишнего движения…

– Что же это за знак? – спросила она осторожно, сама опасаясь своего любопытства.

– Это символ старинного договора, – ответил Нафталий охотно. – Договора между евреями Праги и древними силами. Теми, что уже многие столетия спят под Петриновым Холмом. Знаете ли вы, что первые евреи поселились в этих местах раньше славян? Люди закона, они не поклонились силам здешних мест, чем, предсказуемо, вызвали их гнев. Тогда раввины, прибегнув к таинствам каббалы, сумели защитить свою паству от нападок тьмы. Но сила древних велика, и абсолютной защиты не может дать даже самое могучее колдовство. И потому, по легенде, был заключен особый пакт, который принуждал силу этой земли, буде она совершит нападение, оставлять по своему деянию особый знак. Знак, по которому ее можно опознать.

Он замолчал, опустил руку в карман и достал оттуда коробочку с нюхательным табаком. Отправил понюшку себе в ноздрю и, глубоко вдохнув, громко и со вкусом чихнул. Женщина ожидала продолжения, но Шафранек молчал. Дома вокруг, уродливые и кривые, провожали одиноких путников тяжелыми, пустыми взглядами. Выстроенные без всякой общей системы, они выглядели как толпа разномастных оборванцев, от холода тесно жмущихся друг к другу. Петушья улица, по которой двигалась тройка, извивалась между ними, словно запертый в ущелье ручеек. Постройки же нависали над ней ржавыми карнизами, выступали неровными углами, щерились беззубыми ртами дверных проемов. Вот один дом врос в другой, заброшенный и наполовину разрушенный. Остатки его стен нахлестывались на коробку новостроя, как старые лохмотья, а еще сохранившаяся часть слепо пялилась пустыми провалами окон. Ночная темнота, напитанная испарениями дождевой влаги, укутывала Йозефов, словно тяжелый промокший плащ. Ни единой души не было на Петушьей улице.

И все же время в дороге прошло на удивление незаметно. Казалось, только затихли последние слова Шафранека, и воцарилась тягостная тишина, как, сделав очередной поворот, улица вывела их к небольшому кабачку. Мутные окна его закрывали красные занавески, сквозь которые доносились нестройные людские голоса и дребезжащая, неровная музыка. На большом куске выцветшего картона было грубо начертано: «САЛОН ЛОЙЗИЧЕК. Севодни большой Канцерт».

Они вошли внутрь. Помещение, словно густым туманом, затянутое табачным дымом, было заполнено народом. Вдоль стен стояли длинные лавки, занятые самым разным сбродом: грязными, оборванными проститутками, их сутенерами в фуражках с ломаными козырьками, сутулыми, сухопарыми приказчиками с красными от плохого бритья шеями… Газовые рожки испускали неясный, мигающий свет, едва способный пробиться сквозь дым. На высокой эстраде, огороженной перилами, толпилась публика классом повыше. Тут мелькали черные фраки, белые манжеты, мутно отблескивали аксельбанты на офицерском мундире. Приземистые, липкие столы были сдвинуты к дальней стене. Хозяин, рыхлый толстяк с блестящей от жира лысиной и обвисшими щеками, тут же подобрался к ним.

– Почтенные гости, милости прошу, – проскрипел он.

Рубашка его была расстегнута до живота, а на голой шее болтались узкий засаленный галстук и бечева с нанизанными на нее свиными зубами. Проведя их к одному из столов, он услужливо отодвинул стул для Ангелики. Усевшись, она с брезгливым отвращением старалась не касаться руками стола. Прямо в столешнице перед ней было сделано углубление, а рядом торчал гвоздь, на котором цепочкой крепилась потемневшая оловянная ложка. Шафранек, перед которым была точно такая же композиция, пояснил:

– Батальону даровано право один раз в сутки получать здесь бесплатно тарелку супа. Ежедневно в двенадцать часов кельнерша с большим жестяным насосом проходит по залу, наполняя углубления, заменяющие тарелки, – и тем же насосом может откачать суп, если претендент не докажет своей принадлежности к Батальону.

– Он здесь.

Голос заставляет Ангелику вздрогнуть. Нет, в нем нет ничего неприятного или пугающего. Напротив, он ровный и мягкий, даже с какой-то внутренней теплотой. Но сам факт оказывается для нее полной неожиданностью. То, что Атанасиус говорит, кажется удивительным. Даже невозможным. Шафранек подбирается, вытягивает шею, пробегая по залу взглядом из-под зеленых стекол.

– Где?

– Справа от эстрады. Танцует с рыжеволосой. Запустил руку ей под передник.

Оказывается, лицо Атанасиуса обладало некоторой эластичностью. Но все же в нем не было обычной мимики, которая возникает у людей при разговоре. Шевелились только губы, остальное же оставалось неподвижным.

Шафранек кивнул, затем достал из кармана монету и, коротко свистнув, бросил ее парню. Тот, босоногий, в рваных брюках и серой в пятнах соли и жира рубахе, с удивительной ловкостью поймал подачку, молнией выпростав руку из-под передника партнерши. Шафранек перехватил его взгляд, кивнул. Через некоторое время, когда в музыке наступает ритмическая пауза, босяк оказался за их столом.