Приди в мои сны Корсакова Татьяна

Отец Айви криво усмехнулся, надвинул на глаза шапку.

– Тяжело будет. В прошлый раз я его из воды вытащил. Считай, нам с ним обоим повезло. Но видела бы ты, как он ярился, когда понял, что на остров ему ходу нет. Не глаза – а бельма серые. Был человек – и не стало человека. А что стало, на то смотреть страшно.

– Мы не будем к нему подходить. – Ружье сделалось совсем уж неподъемным, каменным, а сердце тревожно заухало, забилось о ребра. – Аким Петрович, как без браслета остался, никого к себе близко не подпустил. – В ноздри снова шибанул сладковатый запах крови, а в ушах послышалось назойливое жужжание. Евдокия отмахнулась и от запаха, и от жужжания, сказала решительно: – Придется стрелять.

И Кайсы не стал возражать, кивнул, соглашаясь с тем, что выхода иного нет. Заговорил он лишь, когда они шли, почти бежали к озеру.

– Просто ранить его не получится, стрелять нужно наверняка, почти насмерть. Иначе он нас убьет.

Почти насмерть…

– Ты можешь сделать так, чтобы остановить его, но при этом не убить?

Она не знала, знала лишь, что иного выбора ни у них, ни у Федора нет. Аким Петрович прожил на Стражевом Камне долгую жизнь, научился управляться со своей заемной силой, обуздывать безумие, а Федя пока этого не умеет. Слишком долго он был вдали от острова, слишком мало знал о себе и серебре. Нужно стрелять. По-другому никак. И когда придет время, ее рука не дрогнет.

Евдокия так думала до тех пор, пока не увидела Федора…

Да, Кайсы рассказал, что он пережил, каким стал. Да, она готовилась к этой встрече, но все равно оказалась не готова… Она помнила его юношей, молодым, наивным мальчиком с глазами, ясными, как июльское небо, вихрастого, с улыбкой на веснушчатом лице, а увидела изломанного, заматеревшего, озлобившегося, обезображенного мужчину. И не узнала… Она не узнала в нем Федю, которого в душе почти с первого дня знакомства считала родным племянником, своим мальчиком.

– Вот он теперь какой. – Кайсы крепко сжал ее плечо, то ли ободряя, то ли пытаясь удержать. – Но он все равно светлый, Евдокия. Несмотря на эту тьму вокруг, он остался человеком.

Федор не был похож на человека. На безумца, на зверя, на чудовище – но не на человека. Он стоял по пояс в воде. Ноздри его раздувались, а единственный здоровый глаз казался слепым. И этим слепым, подернутым желтым туманом глазом он смотрел, кажется, прямо Евдокии в душу. Смотрел, ненавидел, хотел убить…

Он шел медленно, неспешно, но в движениях была какая-то особая змеиная грация, и броситься вперед Федор мог с точно такой же змеиной стремительностью.

Зажужжали невидимые мухи…

В воздухе остро запахло кровью…

– Стреляй, – прошептал Кайсы, а когда Евдокия не шелохнулась, заорал во все горло: – Да стреляй ты, женщина!

И она выстрелила… В тот самый момент, когда человек, уже почти переставший быть человеком, бросился вперед. В голове билась одна-единственная мысль – остановить, но не убить. А искушение было велико. Оказывается, в ней, взрослой, многое повидавшей на своем веку женщине, все еще жила маленькая девочка. И эта девочка боялась чудовищ. Если выстрелить прямо в сердце, желтоглазое чудовище умрет или уползет обратно в озеро, и не нужно будет задыхаться от страха, и руки перестанут дрожать. Но выстрелила она выше, не в сердце, а в легкое. Приклад больно ударил в плечо, запахло порохом, а тот, кого она считала чудовищем, замер, будто наткнулся на невидимую преграду. Он стоял так, кажется, целую вечность, а потом стал медленно заваливаться на спину, марая своей красной, совершенно человеческой кровью серебро озерной воды. И на рубахе его распускался алый цветок, как у Акима Петровича, только чуть выше… Лицо его Евдокия увидела перед тем, как он рухнул в озеро. Чудовище исчезло, это был ее Федя, повзрослевший, измученный, смертельно уставший, удивленный.

Она не успела его удержать, и отчаянный крик ее он, наверное, не услышал. Единственным глазом Федор смотрел в небо и улыбался чему-то, видимому только ему одному. А Евдокия рыдала в голос, гладила его по мокрым волосам, по худому, заросшему бородой лицу и боялась, что эта ее запоздалая ласка последняя, что он уйдет вслед за той, кого видит сейчас в небе.

– Дура баба! – В чувство ее привел голос Кайсы. – Перестань голосить как по покойнику, а лучше помоги мне вытащить его из воды. Его нужно перевязать, пока не истек кровью.

– Я его убила. – Разум еще туманил страх, но Евдокия уже действовала: подхватила Федора под мышки, потащила из воды.

– Еще нет, но убьешь, если не успокоишься. – Кайсы ухватил Федора за ноги, и вдвоем они вынесли его на берег.

Дальше Кайсы действовал сам. Из охотничьей сумки он достал склянку с какой-то мазью, споро разложил небольшой костерок, прокалил нож над зарождающимся пламенем, велел:

– Порви платок. Федора нужно перевязать. И рану крепче зажми.

А она и не заметила, что стоит над бесчувственным Федором на коленях и окровавленными руками зажимает рану в груди. В груди у него все клокотало, и на синих губах вскипала кровавая пена.

– Нужно выпустить лишний воздух, он сжимает легкое, мешает дышать, – сказал Кайсы сосредоточенным, отрешенным голосом. – Истерики мне сейчас не нужны. Отвернись.

Она не стала отворачиваться. Как она могла отвернуться после того, что сделала с бедным мальчиком! А Кайсы уже ощупывал его грудь, бормотал себе под нос что-то злое на марийском. Евдокии показалось, что ругательства. Пусть ругается, лишь бы помог, лишь бы исправил то, что она наделала.

И он исправил. Острие ножа вошло в человеческую плоть под ключицей, провернулось с чавкающим звуком, и Евдокия прикусила руку, чтобы не закричать, не повиснуть на Кайсы, не позволить больше мучить Федю, но удержалась, заставила себя довериться ветру. А он уже вставил в рану полую железную трубку, и из трубки этой с тихим шипением начал выходить воздух и кровавые пузыри. Она думала, что воздух – это всегда хорошо, что по-другому и быть не может. Оказалось, может. Оказалось, воздух может сдавить легкое, смять сердце, убить. Если его не выпустить…

– Хорошо, – сказал Кайсы по-русски и тылом широкой ладони стер со лба пот. – Теперь пуля.

Пулю он достал быстро, швырнул окровавленный кусочек свинца на землю и нарезанной на узкие ленты шалью Евдокии принялся перевязывать рану, приговаривая:

– Вот так, вот теперь красота… А ты, женщина, хорошо стреляешь. Не хотел бы я быть твоим врагом.

Хорошо стрелял ее покойный муж. Охотником он был страстным и Евдокию научил. Они тогда оба были молодые, отчаянные, и Степочка еще не родился у них. По лесу они могла бродить днями, хорошо им было вдвоем. И Евдокия училась всему, что показывал ей муж, и однажды своими собственными руками завалила злобного секача. Но то секач, а это Федя…

– Он выживет? – Она всмотрелась в его безмятежное лицо. – Кайсы, я ведь его не убила?

– Другой бы не выжил, но этот особенный. Серебро в его крови свое дело делает. Видишь, рана уже запеклась. Выдюжит, не бойся. Дай-ка мне лучше оберег.

Евдокия отдала браслет и только сейчас заметила, какими страшными, почерневшими от огня были у Федора руки.

– Ремни пережигал. – Кайсы перехватил ее взгляд. – Я его ремнями связал для надежности, а он видишь, что сделал… Как его, бедолагу, перекорежило, если на такое решился?

Он говорил, а сам бережно и быстро смазывал Федоровы ожоги бурой, дурно пахнущей мазью.

– Только бы жилы не пожег. Без жил ему руки, считай, и не пригодятся, останется калекой на всю жизнь.

– Не пожег, – сказала Евдокия твердо и сама поверила своим словам. – Он крепкий мальчик, он справится.

– С болью телесной справиться могут многие. – Обрывком шали Кайсы примотал браслет прямо к обожженному запястью Федора. А как он жить станет, когда узнает правду? Может, ему все сразу рассказать? – Он закончил перевязку и пристально посмотрел на Евдокию.

– Я помню его другим. Он светлый был, веселый, все пытался мне угодить, тетушкой называл. – Евдокия смотрела на Федора, не отрываясь. – Злил он меня поначалу очень сильно, а потом как-то незаметно стал родным. Может быть, из-за Айви. Не знаю. А теперь ты мне скажи, это все тот же мальчик? Ничего в нем не надломилось? Не захочет он отомстить?

– Я не знал его мальчиком. – Кайсы управился с браслетом, выпрямился. – Но я знаю, что у него благородное сердце, что Айви он любит искренне. Увидел бы другое, не взялся бы ему помогать даже ради старика. Но его перековала жизнь, переплавила. Он убьет, не задумываясь, того, кого посчитает врагом. И так же, не задумываясь, умрет сам. Пока он держится за жизнь ради Айви, его любовь держит.

– Вот ты и ответил на собственный вопрос. Он перестал дорожить жизнью. Думаешь, это хорошо? Когда утихло все, успокоилось, нужно ли ворошить былое, его раны тревожить?

– Ему нужно сказать. – Кайсы хмурился, ему не нравилось решение, к которому его подталкивала Евдокия.

– Зачем? Представь себя на его месте.

– Я был на его месте.

– И что? – Она посмотрела в его шальные, с красной искоркой глаза. – Это что-то изменило?

Кайсы долго молчал, по его все еще красивому лицу скользили тени.

– Он лучше меня, – проговорил он наконец.

– Нет, – Евдокия покачала головой. – Он такой же, как ты. Дай время, Кайсы. Просто дай нам немного времени, а там решим. Пусть он сначала очнется, в себя придет. Если придет…

Ее слова оказались пророческими, Федор не хотел возвращаться. Вдвоем с Кайсы они притащили его в старый охотничий домик, уложили на лежак. День к тому времени уже вошел в полную силу, и Евдокия подумала, что Август, верно, волнуется. Хорошо, если не бросился уже ее искать. С него станется.

– Иди. – Кайсы почувствовал ее беспокойство. – Я за ним присмотрю. Вечером возвращайся и еды принеси. Еще тряпок каких-нибудь для перевязки. И этого своего… нового мужа приводи. Познакомимся.

Обратно в Чернокаменск Евдокия шла так быстро, как только позволяли силы и больное сердце. Она сбавила шаг, лишь ступив на мостовую. Незачем давать соседям повод для пересудов. И без того за их с Августом спинами перешептываются.

Муж сидел на лавочке возле распахнутой настежь калитки, дремавший у его ног Рыжик вскинулся, радостно и одновременно виновато завилял хвостом, помнил, видать, свой ночной конфуз. И Август тоже вскинулся, зацепился за Рыжика и чуть не упал.

– Дуня… – выдохнул он. – Где ты была? Я не знал, что думать.

– Тише. – Она обвела взглядом пустынную улицу, взяла мужа под руку. – Пойдем в дом, я должна тебе кое-что рассказать.

И рассказала, сидя за столом перед чашкой остывающего чаю, в бессилии откинувшись на спинку стула.

– Я едва его не убила. Едва не убила нашего мальчика.

Август придвинул свой стул поближе, обнял ее за плечи, поцеловал в висок, сказал успокаивающе:

– У тебя не было иного выхода, Дуня. Но ты об этом не думай. Главное, что он вернулся и будет жить, а с остальным мы как-нибудь справимся, как-нибудь разберемся.

– Он не знает про Айви. Он ведь только ради нее все это вытерпел. Он не к нам с тобой шел, а к ней. Я не знаю, как ему сказать…

Евдокия думала, что нет у нее больше слез. Ошибалась. Они были. Скупые и горькие слезы падали в чашку с остывшим чаем, и каждая слезинка заставляла Августа вздрагивать.

– Мы расскажем ему вместе. Ты и я. Ты познакомишь меня с отцом Айви, возможно, вместе что-нибудь придумаем.

– Он не станет нам помогать. – Она покачала головой. – Не в этом. Ему самому тяжело. Мне хочется думать, что ему именно тяжело, что дочка значила для него хоть что-нибудь.

– Он ведь пришел, Дуня. Пришел и привел с собой Федора.

– У него есть понятие чести, он считает себя обязанным Акиму Петровичу, но любовь к дочери – это другое. Я не уверена. Я сейчас вообще ни в чем не уверена. И не готова. Не знаю я, что стану сегодня рассказывать.

Ей и не пришлось. До вечера Федор не очнулся. Как не очнулся на следующий день и в последующие дни. Кайсы уверял, что это всего лишь сон, но Евдокия уже видела такое раньше, помнила, как Айви показала ей выловленного из Стражевого озера чужака, как чужак этот дни напролет оставался не живым и не мертвым. До тех пор, пока девушка не решилась поступить по-своему.

Та затея Евдокии ох как не понравилась, но переубеждать Айви она не стала, понимала, ей озеро ничего дурного не сделает, а чужак… Чужаки Евдокию волновали мало. Айви ее тогда с собой не пустила, разрешила лишь помочь дотащить парня до лодки – он был хоть и тощий, кожа да кости, но все равно тяжелый, – а потом велела уплывать с острова. Но как же она могла бросить свою девочку наедине с чужаком, пусть и беспамятным! Она осталась, притаилась на берегу и едва с ума не сошла, когда увидела, что делает Айви. Айви столкнула чужака в воду. Пусть бы, все равно не было никакой надежды на его выздоровление – одни только ненужные хлопоты. Но девочка спрыгнула следом и исчезла, пропала в заволновавшемся вдруг озере. И Евдокия бросилась в воду, позабыв и о тяжелых башмаках, и о том, что у нее есть лодка. Но озеро не пустило. Или Страж не пустил. Поднялась волна, высокая, выше человеческого роста, заворчала по-звериному, потащила, выбросила обратно на берег, стала серебряной стеной между ней и Айви. И на стене этой Евдокия видела свое испуганное отражение: глаза на пол-лица, сбившийся платок, прижатые к груди кулаки. В тот момент страх за Айви вдруг уступил место осознанию собственного ничтожества и бессилия. А потом, когда она почти смирилась, подчинилась чужой воле, отражение пошло рябью, изменилось.

Это было озерное дно: остров казался задремавшим чудищем, остовы затонувших кораблей, утопленники, черная пещера и желтые огни в ее недрах. Огни пугали сильнее покойников, Евдокия понимала: он смотрит на нее, заглядывает в самую душу, изучает. Она сгорела бы в этом желтом пламени, превратилась бы в пепел, и душа ее легла бы на озерное дно, а сама она стала бы одной из тех, кому нет больше дороги в мир живых, но все изменилось в тот момент, когда Евдокия увидела ласточку, крошечную птичку, наделенную то ли невероятной силой, то ли невиданным даром. Ласточка вспорола крылом серебряную стену, и стена эта пошла трещинами, невидимые щупальца, протянувшиеся к Евдокии, исчезли, а желтые огни стали гаснуть.

Она упала в бессилии. Наверное, потеряла сознание, потому что, когда снова смогла видеть, серебряной стены больше не было, а лодка Айви плыла к острову. В лодке были двое, Евдокия знала это наверняка, как знала она и то, что эти двое живы. Вот и славно. Озеро умеет не только забирать, но и возвращать. Знать бы только, какую цену запросит Страж за свою милость.

Тогда все получилось, Айви вытащила Федю со дна Нижнего мира, так почему бы не попробовать снова? Если для того, чтобы родиться заново, мальчику придется снова умереть, так тому и быть…

Кайсы разозлился и поначалу отказался помогать. Евдокия и не ожидала помощи, с ветром не так просто договориться, она просто взвалила Федю себе на спину и, не обращая внимания на ноющее сердце, потащила прочь из охотничьего домика. Ничего, она как-нибудь… нет у нее другого выхода. Кайсы сжалился, заступил дорогу, посмотрел хмуро и ворчливо сказал:

– Давай сюда, женщина.

Что было в его черных глазах: досада, жалость или вовсе злость? Евдокия о том не думала, главное – взялся помогать. А что злится, так и пусть его, лишь бы донес Федю до озера.

И у нее получилось. Чего ей стоило решиться, не отступить, не разжать пальцы, не вырвать мальчика из озерных объятий, знает о том только Страж. Кайсы этого не понять. Не понять, как можно своими собственными руками топить того, кого любишь, как родного сына. Но получилось! Озеро снова вернуло то, что однажды забрало. Заемная жизнь… уже вторая по счету. И о цене лучше не думать. Не сейчас…

Тогда, когда Федя закричал, забился дико в ее руках, Евдокия была почти счастлива, тогда ей казалось, что самое страшное уже позади – мальчик выжил. А теперь сердце снова ныло, потому что выжить – мало, нужно еще найти в себе силы зацепиться за жизнь. Были ли у Феди эти силы? Захочет ли он остаться после того, что узнал? Или останется, но лишь затем, чтобы мстить жестоко и безрассудно тем, кто отнял у него надежду? Не превратит ли его горе в подобие Злотникова, не искалечит ли? И может быть, стоило послушаться Кайсы, рассказать Феде всю правду до конца? Евдокия не была уверена. Не видела она перед собой больше прежнего Федю, а к чужаку, который во второй раз вернулся из Нижнего мира, ей еще предстояло присмотреться, смириться с тем, что таким, как прежде, он больше не будет, что та кровавая ночь изменила их всех, искорежила, превратила в незнакомцев. И с этим теперь придется жить. Если удастся выжить…

Мальчишка изменился. Не стало больше того Федора, которого Август знал. Перед ним был взрослый мужчина, неузнаваемый, ослабленный болезнью и болью, измученный, но все равно невероятно сильный. И он смотрел на них так странно, словно они были чужаками. Или врагами… Августу стало не по себе под этим тяжелым взглядом, он не мог, как ни старался, найти в Федоре хоть толику того прежнего, что заставляло любить его и пусть неловко, по-своему, защищать от опасностей мира. Этого незнакомца не нужно было защищать, от него хотелось держаться подальше. И это преступное по своей сути трусливое чувство делало Августа несчастным. А еще состояние Евдокии, то, как сильно она сдала за последние несколько дней. Годы держалась, крепилась, силой своей заражала его, бесхребетного и ничтожного, а тут словно сломалось в ней что-то, испортилось, как в часовом механизме. Не Федор был тому виной, но его возвращение и тот нелегкий выбор, который им всем предстояло сделать.

Один выбор Берг уже сделал, даже с Евдокией не посоветовался. Но маяк – это совсем другое, это даже не душевный порыв, а нечто большее, жизненная необходимость, как глоток воздуха, без которого простому человеку никак. А как быть с Федором, с его желанием найти Айви и отомстить за ее исчезновение? Кому он станет мстить? Кого признает врагом? Уж не его ли, Августа? Он ведь виноват, язык его болтливый виноват. Промолчи он тогда, и не случилось бы ничего. Или все равно случилось, только позже? Но что сделано, то сделано, и корить себя нет смысла, а нужно попытаться исправить хотя бы то, что можно исправить. Знать бы только как…

Федор выздоравливал быстро, гораздо быстрее, чем обычные люди. Ожоги его затянулись, покрылись уродливыми рубцами, пальцы, вопреки опасениям Кайсы, не потеряли ни гибкости, ни чувствительности. И рана на груди затягивалась, пусть не так быстро, как ожоги, но все же. Сила была в нем сокрыта немалая. И сила эта росла с каждым прожитым часом. Только бы не выплеснулась, не сожгла и его самого, и всех, кто окажется рядом. Что-то подленькое в душе Августа нашептывало: «Беги, уноси ноги! Он опасен! Он страшнее Злотникова. Он такой же, как то чудище, что затаилось на озерном дне и ночами проползает в твои сны…» Но каждый вечер Берг, поборов слабость, приходил в охотничий домик, садился на табурет у грубо сколоченного стола и молчал, нес повинность.

Федор тоже большей частью молчал, думал о чем-то своем. Наверное, думы эти были страшные, потому, что его изменившееся до неузнаваемости лицо становилось каменным, похожим на маску. На лице этом живым оставался только единственный здоровый глаз. В нем Августу чудились желтые всполохи. Наверное, это были всего лишь отсветы от свечи, но тело покрывалось холодным потом, а желание убежать становилось почти невыносимым. Евдокия чувствовала то же самое, вот только к страху примешивалось что-то куда более сильное – жалость. Она жалела Федора как-то по-особенному, по-матерински, и в жалости этой не было ничего унизительного. Наверное, поэтому он терпел и ее прикосновения, и ее взгляды. Не улыбался, не отвечал лаской на ласку, но и не отворачивался к стене, даже отвечал на вопросы.

И только Кайсы не чувствовал никакой неловкости. Иногда Августу казалось, что Евдокия права – он ветер, а ветру не свойственны эмоции. Не потому ли Федор тянулся именно к отцу Айви, а не к ним с Евдокией? Или потому, что Кайсы пообещал ему помочь поквитаться?

Он и помогал, как умел, по-своему. Как только Федор стал достаточно силен, чтобы стоять на ногах и удерживать в руках нож, Кайсы взялся за его обучение. Однажды Августу довелось увидеть их урок. Они не разговаривали, кажется, даже не смотрели друг на друга, но действовали так слаженно, словно понимали друг друга с полувзгляда. Кайсы показывал, как нужно управляться с ножом. Ножей у него было много, всяких разных, и больших, и маленьких, но неизменно смертельно опасных, попадающих в цель с любого расстояния.

У Игната, теперь Кайсы требовал, чтобы Федора называли только так и не иначе, и Август себя приучал к этому новому, незнакомому имени, получалось не сразу. Ножи его не слушались, выпадали из неловких пальцев, летели мимо цели, пели тонко, с издевкой. Но он не злился, он пробовал снова и снова, до изнеможения, до дрожи в руках и насквозь промокшей от пота рубахи, до тех пор, пока ножи не подчинились. Один из них впился в старый кедр прямо над макушкой Августа, срезал тонкую прядь, завибрировал победно. И вибрация эта передалась ослабевшему вдруг телу, разлилась по мышцам дрожью и слабостью, заставила дышать часто-часто.

– Я бы вас не убил, – сказал Игнат, выдергивая нож из дерева. – Не нужно меня бояться. Не вам.

А он боялся, замер, не имея сил пошевелиться, открыть глаза, посмотреть на мужчину, стоящего так близко, что слышно его ровное дыхание.

– Простите, мастер Берг. Я не должен был.

Что-то изменилось в голосе, словно треснул ледяной панцирь, не сломался, не развалился на кусочки, но дал слабину в одной-единственной точке. И если бить только в эту точку, то кто знает, возможно, все еще можно исправить?

– Это ты меня прости, Игнат. – Август открыл глаза, встретился с внимательным, с желтыми всполохами взглядом.

– Уже простил. – Он не улыбался, разучился улыбаться за эти годы, но та крошечная трещина сделала их чуть ближе друг к другу. По крайней мере, Августу хотелось так думать.

– Парень делает успехи. – Похвала Кайсы была привычно скупой. – Сила и меткость у него отменные, особенно принимая во внимание, что он одноглазый. Вот только с самоконтролем есть еще трудности. Ты мог его убить. – Кайсы положил руку на плечо Игнату, и от этого прикосновения тот дернулся, но не отстранился.

– Не мог. – Игнат мотнул головой.

– Мог. У тебя дыхание сбилось, я слышал. В следующий раз, если вздумаешь тренироваться на живых мишенях, выбирай того, над чьим телом тебе не придется потом скорбеть.

– Можно вас? – Игнат улыбнулся впервые за все эти дни, вот только улыбка получилась дикой.

– Можно. – Острое лезвие прочертило на шее Игната кровавую полосу. – Если успеешь. – Кайсы спрятал нож обратно в рукав, сказал насмешливо: – Утрись, щенок.

И Игнат молча стер с кожи кровь, а Август в ужасе подумал, что промахнись Кайсы хоть на волос, ошибись с глубиной надреза, и все… Но Кайсы не промахнулся, а Игнат не испугался, даже не дрогнул, лишь посмотрел на своего учителя задумчиво. В кого же он превратился? Кого вернуло им озеро? И стоило ли вообще возвращать?

Так бы они и жили: с опаской и оглядкой. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не Евдокия, которой удалось достучаться до Игната. Вот только для этого ей пришлось умереть…

Она стояла у печи, готовила им троим ужин, когда случился сердечный приступ. То есть Августу подумалось, что это приступ, а на самом деле все оказалось куда как хуже. Евдокия умирала молча, не хотела пугать мужа, просто выронила ухват, прижала руку к груди, прислонилась плечом к печи, словно в поисках секундного отдыха. Но Август знал свою жену, умел чувствовать ее. Он рванулся вперед, с грохотом опрокидывая табурет, и успел подхватить Евдокию на руки, не дал упасть на земляной пол. Вот только был ли в этом толк?..

Ее лицо не побелело даже, а посерело, глаза подернулись пеленой, а губы, сделавшиеся вдруг синими, продолжали улыбаться.

– Все хорошо, Август. – Он не расслышал, а скорее догадался, что она прошептала. – Все будет хорошо. Ты только не бросай… не отказывайся от него. Обещай…

Он пообещал, он бы пообещал ей что угодно, даже луну с неба. И достал бы эту чертову луну! Вот только обещания не могли удержать Евдокию в этом мире, болезнь, с которой она долгое время боролась в одиночку, подкралась и напала, обвилась хлестким змеиным хвостом вокруг груди и горла, сдавила.

А тот, о ком она говорила на пороге смерти, стоял над ней бесчувственным истуканом. На лице Игната не было ничего: ни боли, ни сострадания. В этот момент Августу захотелось его убить, задушить голыми руками. Но он не мог, он должен был находиться рядом с женой до самой последней секунды. Ей недолго осталось. Бывают такие страшные откровения, которые приходят без спросу и ломают всю твою жизнь, тебя самого ломают. И от них нельзя отвернуться, потому что они уже в тебе…

На плечо легла тяжелая ладонь, и Август с диким рычанием отмахнулся. Никто не смеет мешать прощанию, ни у кого нет такого права! Стало вдруг очень больно, сначала в плече, а потом в шее, на которой сомкнулись стальные пальцы, и пол с потолком поменялись местами. А тело Евдокии воспарило в воздух. Так Бергу показалось. Конечно, показалось…

– Лежи, – на грудь навалился Кайсы, прижал к земле, не позволяя шелохнуться, рвануть вслед за Евдокией. – Не мешай ему…

Не мешать кому? Не мешать чему? Что этот бездушный незнакомец делает с Дуней? Как он смеет глумиться?..

Затрещала ткань блузы, пуговицы просыпались на пол костяным дождем, обнажилась кожа – белая-белая, наверное, еще теплая. Август закричал в бессилии, но незнакомец его не слышал. Одной рукой он сжал горло Евдокии, вторую положил ей на грудь, сдавил, нажал, запрокинул голову и… застонал. В его движениях больше не было угрозы – только боль и мука, словно он наполнялся ими, пропускал через себя, и Август перестал кричать, затаил дыхание. И Кайсы тоже. Он смотрел на незнакомца широко открытыми глазами, и во взгляде его были тоска и сожаление о возможном, но так и несбывшемся.

А незнакомец – Федор или уже Игнат? – упал. Он рухнул на пол с гулким стуком, как опрокинутый Августом табурет, и застыл. Только его обожженные ладони мелко подрагивали, словно он перебирал невидимые нити, и на уже заживших рубцах проступили вдруг черные бусины крови, а единственный здоровый глаз закатился, обнажая мутное бельмо белка.

– Игнат… – Кайсы больше не держал Августа, он полз к лежащему на земле человеку, но не дополз, замер в нерешительности. Оказывается, ветер тоже может быть слабым. – Эй, парень…

Август больше не смотрел и не слушал, все его чувства были отданы лишь одной, той женщине, что лежала сейчас на топчане, на сбитых звериных шкурах и больше не выглядела мертвой. Наоборот, она казалась живой и молодой, такой, какой он ее запомнил при их самой первой встрече.

Его собственные пальцы тоже тряслись, когда он дотронулся до бледной, но уже не серой щеки, и веко дергалось, а сердце грозилось выпрыгнуть из груди, разбиться об пол, разлететься на мелкие кусочки.

– Дуня… – Сил хватило лишь на то, чтобы произнести ее имя да почувствовать тепло ее кожи. Живое тепло.

– Август. – Она открыла глаза, посмотрела строго, как на нашкодившего мальчишку. – Август, что происходит? Я потеряла сознание? – Ее рука скользнула по обнаженной груди, и сначала шею, а потом и щеки залил злой румянец. – Что с моей одеждой?

Он уже сдергивал свой пиджак, укрывал ее, подтыкал под плечи, чтобы она не замерзла, такой горячей она была.

– Все хорошо, Дуня. Теперь уже хорошо… – Ему хотелось верить в чудо. Ведь есть же в жизни страшные чудеса, отчего бы не случиться и чудесам добрым!

Она оттолкнула его руки, села, прижимая к груди пиджак, оглядела комнату и увидела все то, что Берг хотел бы от нее скрыть.

– Что со мной? Что с ним?!

– Он жив, – сказал Кайсы, не оборачиваясь. Голос отца Айви звучал ровно, словно и не было той секундной слабости. – А вот ты, женщина, хотела умереть.

– Август?.. – Она перевела на мужа взгляд, в котором уже читалось понимание, и он молча кивнул.

– Он тебя спас. – Кайсы попытался разжать сведенные судорогой пальцы Игната, но у него ничего не вышло. – Не знаю, как, не знаю, что он сделал, но ты жива только благодаря ему.

– Ему… больно? – Евдокия хотела встать, но Август ей не позволил. Его бы воля, он бы больше не выпускал ее из своих объятий. – Ему ведь сейчас больно?!

– Не больно. – Кайсы пожал плечами, и Август был благодарен ему за эту ложь. Игнату было больно. Очень больно, но стоит ли об этом знать Евдокии? Можно ли считать чужую боль достаточной платой за чудо? – Но его раны снова открылись. Придется лечить. Как ты себя чувствуешь, женщина? – Все-таки он обернулся, посмотрел на Евдокию тем своим полным удивления и сожаления взглядом. – Что ты чувствуешь?

– Я чувствую себя живой, – сказала она шепотом, и им не нужен был другой ответ. – Надо помочь мальчику. Помогите же ему!

И они помогли. Как умели. Перенесли негнущееся, словно окоченевшее тело на лежак, перевязали раны, укрыли шкурами.

– Что дальше? – спросил Август.

– Дальше будем ждать, – отозвался Кайсы.

– Что он сделал? – Евдокия дотронулась до Игнатовой щеки, пригладила взъерошенные волосы. – Как он это сделал?

– Что? – Кайсы привычно привалился спиной к печному боку и принялся точить нож. – Вытащил тебя с того света? Или скорее уж с границы между мирами? Ты решила уйти, а он не отпустил тебя.

– Я не решала. – Евдокия надвинула платок на самые глаза. – Не мне тут решать.

– А вот у него получилось. Мне казалось, что ему все едино, что не думает он ни о ком, кроме Айви, не помышляет ни о чем, кроме мести… – Кайсы замолчал, то ли задумался, то ли потерял интерес к беседе.

– У Акима Петровича был дар, – заговорила Евдокия. – Он мог чужую судьбу по крови угадать. И свою, мне теперь думается, тоже.

– И кто ему тот дар дал? – Кайсы смотрел исподлобья, по-волчьи.

– Не Желтоглазый. – Евдокия покачала головой. – Не разбрасывается он такими подарками, но, видно, Нижний мир так устроен: кто там однажды побывал, тот прежним уже не вернется. А Федя туда дважды спускался и вернулся… вот таким.

– Мне бы его способности да на четверть века раньше, – прошептал Кайсы, и Август понял, что думает он сейчас о Софье, своей жене, о том, что ее, возможно, получилось бы спасти, излечить от неведомой болезни.

– Дуня, как ты? – Не хотелось ему думать о незнакомой женщине, когда вот она – любимая жена! Живая и, даст бог, здоровая. Ведь бывают же на свете чудеса!

– Хорошо, Август. Непривычно только. Не привыкла я вот так… без опаски. – Она замолчала, но он понял ее без слов. Без оглядки на боль дышать полной грудью, двигаться стремительно, как раньше.

– А он как же? – Евдокия снова погладила Федора по волосам, поправила повязки. – Он вернется? – спросила и посмотрела на Кайсы.

– Вернется, – кивнул тот. – И не из таких передряг возвращался. Вот отоспится и вернется.

Кайсы оказался прав. Федор очнулся к обеду следующего дня…

Судьба – интересная штука. Чтобы почувствовать себя наконец живым, Федору нужно было увидеть чужую смерть.

Евдокия умирала быстро, словно устала бороться, растеряла не только силы физические, но и душевные. В ее гаснущем взгляде Федор видел страх, но боялась она не за себя, а за них с Августом. Евдокия не хотела оставлять их одних, без присмотра. Август кричал. Крик его был дикий и отчаянный, распугавший лесное зверье на версты вокруг. Вот только разве крик поможет? А что поможет? Знание рождалось само собой, вскипало в крови серебром, взбухало нестерпимым зудом в заживших уже ранах. Федор не думал, что делает, да и не понимал – просто делал…

В ней было много боли. Очень много. Боль была черной, с красными прожилками. Она пульсировала в сердце и в горле, становилась все сильнее, все невыносимее. Он потратил драгоценные мгновения, решая, нужна ли ему чужая боль, не захлебнется ли он этой чернотой, но Евдокия умирала, и Федор решился.

Было больно. Он чувствовал то же, что чувствовала она. Все то же, кроме страха смерти. Бесстрашие сделало его крепче, вселило уверенность, что он сдюжит, заберет боль, каплю за каплей, оттащит Евдокию от последней черты и дальше, если немного потерпит, вырвет боль с корнем, черным, длинным корнем, который пророс в сердце и теперь змеился по сосудам.

Наверное, у него получилось, потому что пепельного цвета кожа начала наливаться жизнью, а плотно сжатые губы порозовели. Хорошо, если так. Пусть хоть кому-то от него достанется что-то хорошее. Он готов поделиться жизнью. С него не убудет. И все-таки он не справился с чернотой, она навалилась со всех сторон, сбила с ног, потянула вниз, на самое дно…

На дне было тихо, и Федор обрадовался этой тишине, привалился спиной к валуну, закрыл глаза. Ему требовался покой – ничего больше. Отлежаться, отдышаться в единственном месте, где до него не могли дотянуться живые, а мертвецов он перестал бояться уже давным-давно.

Если в Нижнем мире возможен сон, то Федор выспался. Закрывал глаза почти мертвым, открыл живым, улыбнулся щекотному прикосновению к щеке невидимого ласточкина крыла, прижал ладонь к лицу, подольше сохраняя это прикосновение.

– Я найду тебя, Айви, – может, сказал, а может, только подумал. – Я буду искать тебя, насколько хватит моих сил.

И желтые огни в черной пещере мигнули, напуганные его решимостью, его одержимостью, а потом истончились, превращаясь в светящийся лабиринт, пронизывающий глыбу острова насквозь – от поверхности до самого дна озера. Федор знал, что это. Здесь, в Нижнем мире, знание просачивалось в него исподволь, с озерной водой. Пещеры и трещины в недрах острова. Одну из таких пещер однажды показывала ему Айви. Вот только он до сих пор не нашел туда дорогу. Стало бы легче, если бы нашел? У Федора не было ответа на этот вопрос.

Его разбудил солнечный зайчик, рискнувший спуститься за ним на дно Нижнего мира, и Федор открыл глаза. Солнечный луч пробрался в охотничий домик, расплескался по столешнице, как пролитое молоко, запутался в выбившихся из-под платка волосах Евдокии. Она не хлопотала привычно у печи, она сидела и ждала, когда он, Федор, проснется, и, дождавшись, улыбнулась робко.

– Как ты, Игнат? – спросила вместо приветствия.

Хотел бы он сказать – хорошо, но врать Евдокии не имело смысла.

– Как прежде. А вы?

– Я лучше, чем прежде. Многим лучше. Благодаря тебе. – Она подошла, погладила его по голове.

– Ну, – он выдавил из себя улыбку, из последних сил сдерживаясь, стараясь не уклониться от этой ненужной, все усложняющей ласки, – значит, теперь мы квиты. Вы спасли меня, я – вас.

Говорить не хотелось, а хотелось есть. Дико, до судорог в голодном желудке. И Евдокия поняла его без слов, принялась накрывать на стол.

– Дойдешь до стола? – спросила, не оборачиваясь. – Или лучше в постель подать?

– Обижаете, тетушка. Дойду.

Он увидел, как дрогнула ее прямая спина, услышал, как тихо брякнула о стол железная миска, и почувствовал что-то почти забытое, но очень важное для них обоих.

Ему пришлось ломать себя, всю свою зачерствевшую, заржавевшую суть ломать, чтобы обнять Евдокию, просто положить сызнова забинтованные ладони на ее плечи. Но получилось. Пусть и ненадолго. А она тихо всхлипнула, сказала прежним своим сердитым тоном:

– Ну, садись, а то остынет все.

Еда была вкусная, как и все, что готовила Евдокия. Федор заставлял себя не спешить, но все равно спешил, потому что все мысли сейчас занимало нечто новое.

– Тетушка, – попросил он, отодвигая от себя опустевшую миску, – у вас есть бумага?

– Какая бумага?

– Любая. Мне нужно кое-что нарисовать.

– Дома, – отозвалась она после недолгой паузы, – остался блокнот с набросками Айви. Там, кажется, были чистые листы. Сказать Августу, чтобы принес?

– Скажите.

Рука сама, помимо воли, потянулось к лежащему на столе ножу. Евдокия вздрогнула, но взгляд ее остался невозмутимым.

– Не нужно тебе сегодня упражняться. Вчера твои раны снова открылись.

– Я не упражняться. – Федор встал на колени, кончиками пальцев погладил земляной пол. – Мне нужно кое-что другое. – Он вонзил лезвие в землю. Увиденный минувшей ночью лабиринт все еще был свеж в памяти, но кто знает, сколько это продлится, удастся ли вспомнить все подробности и перенести их на бумагу? А лабиринт этот важен. Федор еще не понимал, чем именно, но поймет, когда придет время.

Федор с детства рисовал очень хорошо, и бабушке, помнится, мечталось, что он будет художником, непременно великим. А он стал инженером, но дар рисования все равно пригодился, черчение во время учебы давалось легко, и сейчас вот…

Рисунок на земляном полу все увеличивался, обрастал деталями. Да и не рисунок это был вовсе, а схема. Лабиринт, увиденный во сне, разворачивался перед Федором, раскрывал тайны, и когда все закончилось, когда почти весь пол в охотничьем домике был изборожден следами от ножа, все сложилось. Теперь Федор знал темное нутро Стражевого Камня как свои пять пальцев, все его подземные ходы и пещеры. Он даже знал, где расположена та пещера с подземным озером, в которую приводила его Айви. Не знал он только, зачем это все нужно.

Все время что Федор рисовал, Евдокия сидела тихо, не шелохнувшись, заговорила лишь, когда он с силой, по самую рукоять, вогнал нож в землю – поставил точку.

– Что это? – спросила она очень тихо.

– Внутренности острова. – Он уселся по-турецки, уставился на плоды своих трудов. – Я боялся, что забуду, а теперь знаю, что не забуду никогда.

– И что означают эти линии? – Носком ботинка Евдокия указала на одну из борозд.

– Это подземные ходы, тетушка. Вот тут они выходят на поверхность, а здесь заканчиваются пещерами.

– Этого не может быть.

– Может. Мы были тут, – он ткнул пальцем в одну из пещер, – вместе с Айви. Я знаю, где спрятан вход в нее. А эта, – палец переместился к другой пещере, гораздо более глубокой и чуть менее объемной, – находится прямо под колодцем. Там, на дне, есть озеро с родниковой водой.

– Но сверху кажется…

– Сверху ничего не видно, – перебил он Евдокию, – выглядит, будто это самый обыкновенный колодец, но вам ли не знать, что на Стражевом Камне нет ничего обыкновенного. Вот только тайны свои он охраняет очень надежно.

– А тебе открылся?

– Выходит, что так. – Федор пожал плечами. – Я просто увидел это. Только пока не знаю, зачем.

– Нужно рассказать Августу, – сказала Евдокия твердо.

– Почему?

– Потому что на острове идет строительство, а там, оказывается, ямины эти, пещеры… Это опасно, Игнат.

– Опасно, тетушка. – Он улыбнулся. – Надо думать, это очень опасно. А Августу я сам скажу. Есть у меня к нему серьезный разговор.

– Что ты задумал, мальчик? – Евдокия всполошилась, побледнела, но руку, как раньше, к груди не прижала. Не болит больше сердце? Федор прислушался к своему собственному, но ничего особенного не почувствовал. Похоже, вчерашняя выходка закончилась бесследно для него. Закровившие рубцы не в счет, это такая малость.

– Ничего такого, что навредило бы вам или Августу. – Он встал с колен, пересел на табурет и задумчиво посмотрел на каравай хлеба.

– Снова голодный? – Евдокия принялась нарезать сначала хлеб, а потом и толстый шмат сала.

Нет, он не был таким голодным, как всего несколько часов назад, но сала с хлебом все равно хотелось.

– Так что ты задумал? – снова спросила Евдокия, наблюдая, как он ест. – Кому твоя затея навредит?

– Злотникову. Или вы, тетушка, думаете, что я вторую щеку подставлю? Хватит, наподставлялся…

– Все-таки решил поквитаться. – Евдокия не спрашивала, она давно уже все поняла.

– Не за себя – за Айви, за Акима Петровича. Нельзя это отродье безнаказанным оставлять, неправильно это.

– А то, что по-твоему правильно, то опасно. Для тебя, Игнат, в первую очередь. Думаешь, мне эти мысли в голову не приходили? Думаешь, я его смерти не хочу? Хочу! Но не подобраться к нему теперь. Он и раньше-то осторожный был, что тот лис, а сейчас себя головорезами, как стеной, окружил. Боится, всего боится. Многим он как кость в горле. Думается мне, что и замок он посреди озера строит, чтобы подальше от людей быть, а не только чтобы покрасоваться да богатством похвалиться.

– Вот на острове я его и возьму. Там, где он чувствует себя в безопасности. Но не сейчас. Мне о многом надо подумать. – Федор помолчал, обдумывая зарождающийся в голове план, а потом спросил: – Лучше скажите мне, тетушка, только честно, не кривя душой, похож ли я на себя прежнего?

Прежде чем ответить, Евдокия долго его рассматривала, словно видела впервые.

– Не похож, – сказала наконец. – Совсем не похож, Игнат.

Она так часто называла его этим именем, что он поневоле начал к нему привыкать. И почему бы не привыкнуть, коль отказался он не только от старой жизни, но и от старой шкуры. Решено! Нет больше Федора Шумилина, а есть Игнат Вишняков, и думать о себе он станет, как об Игнате.

– Я когда тебя там, на озере, увидела, не признала, – заговорила Евдокия задумчиво. – Если бы Кайсы не сказал, что это ты, ни за что бы не поверила, что человек может так измениться. До неузнаваемости.

– Это хорошо, что до неузнаваемости. – Он улыбнулся и нож из земляного пола выдернул. – Надоело мне в лесу отсиживаться, пора в город выйти.

Евдокия ахнула, покачала головой и губы поджала неодобрительно.

– Нельзя тебе в город.