Дар нерукотворный (сборник) Улицкая Людмила
И воробей конечно же немедленно согласился.
– В этом доме, когда здесь еще жили люди, держали чижа в клетке. Поищи, она стояла на полке, – сказал Вася.
Действительно, на полке стояла клетка. Она была без дверцы, но это было как раз кстати: ведь Антверпен не собирался держать себя взаперти. Зато как приятно иметь крышу над головой – сидеть в своем собственном доме, который, в свою очередь, тоже стоит в собственном доме, а рядом такой приятный сосед!
Глава четвертая
Так они зажили вдвоем, потому что Марью Семеновну тогда еще можно было не считать, – и зажили очень дружно. Антверпен каждое утро улетал подкормиться и попить и никогда не забывал принести в клюве водички, чтобы полить Васю. Конечно, во дворе домика стояла бочка, в которой скапливалась дождевая вода, но для питья она не очень-то годилась, поскольку дождей давно не было и старая вода в бочке зацвела. Не говоря уже о том, что до той воды Васе было не дотянуться. Пока Антверпен не появился в доме, Вася часто страдал от жажды: лишь изредка в открытую форточку капал дождь. Но это случалось слишком редко, и потому Вася рос медленно: без воды растения – даже если они родом из пустыни и умеют очень экономно расходовать влагу – очень плохо себя чувствуют. Теперь, благодаря Антверпену, Вася от жажды больше не страдал.
Со своей стороны, Вася совершенно излечил Антверпена от кашля. Первое время у воробья иногда случались простуды и бронхиты, но сок столетника быстро ему помогал. Оба они окрепли – Вася от регулярного полива, а Антверпен от целебного сока.
К тому же Антверпен каждое утро, перед тем как улететь на промысел, перелистывал страницу энциклопедии, и Васе не надо было ждать, пока случайное дуновение ветра откроет перед ним новые знания.
Однажды вечером, когда Антверпен уютно уселся прямо на краю Васиного горшка и Вася рассказывал ему, как устроена электрическая лампочка, а об этом он как раз накануне прочитал в энциклопедии на букву «Э», кто-то заскребся в дверь.
Естественно, это был кот Михеев.
Дверь скрипнула, и они услышали довольно робкий голос:
– Можно войти?
Приятели замерли: к ним в дом никто не ходил. Воробей посмотрел на Васю, Вася качнул верхним листом, и они отозвались:
– Пожалуйста, пожалуйста.
И вошел кот Михеев.
Тьма была кромешная, и хотя кошки отлично видят в темноте, Михеев никого не увидел, как ни пялился по сторонам.
– Здравствуйте, – на всякий случай поприветствовал Михеев невидимок.
– Здравствуйте, – услышал Михеев двухголосый ответ и удивился, увидев сидящего на цветочном горшке одного-единственного воробья. Он говорил как будто за двоих.
– Не пустите ли вы меня переночевать? Только на одну ночь. Я одинокий путник и очень устал, – произнес кот неуверенно.
– Какой воспитанный кот! – шепнул Антверпен Васе.
Но у кота было не только отличное зрение – слух тоже был отменный, он услышал это замечание и сразу же возразил:
– Ну что вы! Какое там воспитание! На помойке вырос! Практически сирота!
– Заходи, раз сирота, – обрадовался Антверпен, вспомнив своих драчливых братьев.
Знакомство состоялось. Антверпен во второй раз в жизни, опять не без удовольствия, представился, а Вася обрадовался, что у него появился еще один слушатель.
– Вы хотите сразу лечь спать или послушаете, как устроена электрическая лампочка?
Михеев, страшно уставший с дороги, очень изумился:
– А можно я прилягу и послушаю про лампочку лежа?
Михеев осмотрелся, углядел своим ночным зрением старое пальто в углу комнаты и лег на нем, растянувшись с полным комфортом. «Наверное, мне всё это снится», – подумал он перед тем как заснуть по-настоящему. И уснул на целых двое суток.
Глава пятая
Кота Михеева сразу же, как он проснулся, приняли в свою компанию, и Михеев в первый раз в жизни почувствовал, что находится в приличном обществе. Про воробья он думал, что тот очень знатного происхождения, потому что у него такая красивая фамилия. Но тут он был не прав, потому что Антверпен было его имя, а не фамилия, – фамилии у воробья вовсе не было, в отличие от Михеева, у которого, наоборот, фамилия была, а не было имени.
Васи кот сначала немного стеснялся – уж больно столетник был образованный и умный. Сам-то Михеев знал всего пять букв – М, И, X, Е и В. Кроме того, он даже не знал, сколько именно букв он знает, потому что считать он умел только до четырех, оттого что лап у него было четыре. Он полагал, что знает четыре буквы и еще одну.
Постепенно Михеев пообвык, перестал стесняться и даже попросил Васю научить его грамоте, и Вася немедленно приступил к занятиям. К сожалению, дела шли не очень хорошо. Может, Михеев был не очень способным учеником, а может, Вася был не очень хорошим педагогом. Грамота продвигалась плохо, а вот зажили они очень дружно. Вася, как мог, занимался образованием Михеева и Антверпена, учил их всему, что прочитал в энциклопедии, и лечил, когда была нужда, своим горьким соком.
Антверпен по-прежнему носил для Васи воду в клюве, а Михеев навел в доме чистоту и порядок – кошки по природе очень чистоплотны! – и, к большой Васиной радости, разыскал в чулане самовар, начистил его и поставил на стол. С тех пор они каждый вечер проводили не на подоконнике, а за столом – пили чай. При этом Михеев очень аккуратно и почтительно переносил Васю вместе с его горшком и ставил на почетное место во главе стола – около самовара. А рядом он ставил клетку, в которую залетал Антверпен, садился на жердочку и чирикал что-нибудь веселенькое.
После чая Михеев ложился на спину, выпячивал свой белый живот, а Антверпен выклевывал из шерсти блох, приговаривая:
– Маловаты блошки, зато как вкусны!
Глава шестая
Так они жили. Иногда по ночам кот слышал какие-то вздохи и шорохи в дальнем углу, но не обращал на них внимания. Однажды ночью кто-то особенно развздыхался и расстонался. «Это, наверное, Марья Семеновна, – догадался кот. – Видно, заболела. Надо дать ей завтра каплю Васиного сока».
Вскоре вздохи и стоны сменились страшной возней, потом раздался писк, шебуршание и еще какие-то непонятные звуки. В конце концов все услышали громкий шепот Марьи Семеновны:
– Не расползайтесь! Вы потеряетесь! Вы пропадете! Вас поймает кот! Вас съест воробей!
Возня не прекращалась до самого утра, а утром оказалось, что дом полон маленькими сороконожками. Они были необыкновенно подвижные, очень симпатичные, с блестящими глазками и пухлыми младенческими ножками. Наконец-то удалось разглядеть как следует и самое Марью Семеновну, которая до этого момента и носа не высовывала из своего угла. Она оказалась простоватой робкой особой, к тому же довольно неповоротливой, несмотря на все свои многочисленные ножки. Теперь ей приходилось носиться по всей комнате, собирая деток в кучу. Время от времени раздавался чей-нибудь оглушительный рев. Они были еще глупенькие, постоянно падали, ушибались, где-то застревали. Один малыш залез на циферблат сломанных часов-ходиков, уцепился за минутную стрелку, и часы вдруг пошли, к восторгу малыша. Он целый час катался на минутной стрелке, прокрутился полный оборот, а потом одна из его ножек застряла между стрелкой и циферблатом, и он поднял дикий рев. Марья Семеновна впала в панику, кинулась на стену, но никак не могла взобраться, несколько раз падала со стены.
Когда Антверпен подлетел к часам, чтобы снять малыша, она заорала не своим голосом, испугавшись, что воробей склюет ее непутевого сыночка. Малыш при этом, не замолкая ни на минуту, орал тонким голосом.
Только утешили одного, как второй провалился в щель между половыми досками, и Михееву пришлось его оттуда выковыривать длинными когтями. Одна парочка не переставая колотила друг друга. Четверо самых рослых затеяли на столе играть в футбол сухой горошиной и гоняли ее до тех пор, пока один дурачок не свалился со стола и не сломал сразу четыре ножки. Пришлось его лечить Васиным соком. Надо сказать, что Вася и прежде был безотказен, по первой необходимости предоставлял свой толстый лист для медицинских целей, но с тех пор как у Марьи Семеновны появились дети, ему всё чаще приходилось расставаться с листочками.
От этого детского сада все сбились с ног, а у Васи даже начались головные боли. Правда, он точно не мог сказать, где именно его голова находится. Где-то в районе верхних листьев.
Малыши быстро съели всё съедобное, что обнаружили в доме, и вопили от голода. Марья Семеновна оказалась совершенно не приспособленной к жизни: прежде у нее никогда не было детей, и она не знала, как и чем их кормить. Михеев схватил бидон и побежал за молоком – неизвестно куда. Уходя, он проворчал:
– Я бы лишил ее материнства! Какая беспомощность! Безобразие!
Часа через два он пришел, страшно усталый, весь в пыли, но с полным бидоном молока. Он налил молоко в блюдечко, и малыши накинулись на еду, отталкивая друг друга ногами.
– А ну по очереди! – прикрикнул Михеев.
Как ни странно, малыши его послушались. Марья Семеновна смотрела на кота с восхищением, потом подошла к нему и тихо-тихо прошептала:
– Большое вам спасибо, Михеев, вы меня так выручили! Я и не знала, что вы такой добрый. Я вас всегда так боялась.
И заплакала. А Михеев отвернулся и пробормотал в сторону:
– Да ничего, ничего, пустяки. Я детей люблю. У меня у самого было такое тяжелое детство… – И вздохнул.
Маленькие сороконожки немедленно вылакали всё молоко, животы у них раздулись, ножки ослабели, и они вповалку заснули тут же, около блюдечка.
«Ну, просто как котята», – подумал Михеев.
Глава седьмая
В домике опять началась совершенно новая жизнь. Михеев нанялся охранять амбар от мышей в соседней деревне – за это ему наливали каждое утро бидон молока. Антверпен целый день нянчился с малышами. Ему приходилось по двадцать раз на дню спасать из беды то одного, то другого. Кроме того, он должен был успеть слетать за водой для себя и Васи, а по дороге еще и склевать несколько зернышек, подкормиться. Он похудел и выглядел озабоченным.
Помимо молока, детки любили и всякую другую пищу, которая попадалась.
Не просили есть они только в двух случаях: пока жевали и когда спали. Мама-сороконожка разрывалась на части между шитьем и поисками пищи. Она сшила Антверпену рюкзачок, и теперь Антверпен тоже без корма для детей домой не возвращался. Он собирал зернышки и варил из них детям кашу на молоке. Все выбивались из сил. Марья Семеновна говорила, что просто погибла бы, если бы не помощь друзей.
Конечно, ей доставалось больше всех: ей надо было всех умыть, причесать, уложить спать, а они были такие непослушные, что нельзя было сказать, что кто-то из них особенно плохо себя ведет – все они вели себя только плохо.
Кроме того, они были совершенно неотличимы, и это создавало для воспитания большие сложности. Если провинившегося сразу не схватить за шиворот и не наказать немедленно, он убегал, и разыскать его среди братьев было совершенно невозможно. Только по штанам. Марья Семеновна специально шила для них разного цвета штаны, но дети вырастали слишком быстро, и Марье Семеновне приходилось целыми днями шить. И хотя Марья Семеновна шила одновременно двадцать пар – каждой парой своих ножек по паре штанов, – всё равно несколько ребятишек оказывались голозадыми.
Столетник Вася был озабочен воспитанием больше всех, он чувствовал, как глава дома, ответственность за всю эту семью. В энциклопедии, которую он прочитал от корки до корки, была всего одна статья по педагогике, он знал ее наизусть, но этого было явно недостаточно. Он чувствовал пробел в своем образовании. Действительно, какое имеет значение, если ты знаешь, как устроена электрическая лампочка, почему летает самолет и что такое обмен веществ, но не можешь объяснить ребенку, почему не надо есть кашу восемью ногами сразу.
«Необходимо достать такую книгу, в которой написано, как воспитывать детей, – решил Вася. – Я буду читать ее по вечерам вслух, ведь все мы – я сам, Антверпен и Михеев – существа холостые и бездетные, а Марья Семеновна в воспитании ничего не смыслит, хотя и многодетная мать, и в результате малыши не получат никакого воспитания или, что еще хуже, получат неправильное воспитание».
От этой мысли Вася даже вспотел.
«Необходимо добраться до библиотеки, – думал он. – Я, как существо сидячее, этого сделать не могу. Антверпену не дотащить толстой книги, даже если он ее и найдет. Михеев необходим здесь, в доме, потому что он приносит в дом молоко. Придется послать за книгой Марью Семеновну».
Вечером, когда дети уснули, взрослые устроили родительское собрание, на котором Вася изложил все свои соображения. Все с ним согласились. Кроме Марьи Семеновны, которая поначалу пыталась возражать, что, мол, ее воспитывали без книг и ничего плохого не случилось. Но Вася на это твердо возразил:
– Если бы вас, Марья Семеновна, воспитывали по книгам, может быть, ваши малыши лучше вас слушались бы!
Марье Семеновне пришлось признать, что дети ее не слушаются. Михеева маленькие сороконожки уважали за молоко, Антверпена побаивались за крепость желтого клюва, который, впрочем, он никогда не пускал в дело, к Васе проявляли полное равнодушие за его сидячий образ жизни, а мать действительно ни в грош не ставили.
Наутро Марья Семеновна встала раньше всех и тихонько, чтобы не разбудить малышей, собралась в город, в библиотеку. Ползла она не очень быстро, дорога была ей незнакома, путешествие обещало быть долгим и трудным.
Глава восьмая
Малыши, проснувшись, отсутствия матери не заметили, съели большую кастрюлю каши, чуть не утопив при этом одного из братьев в кастрюле. Съевши кашу до дна, они хорошенько облизали и братца. Потом они выползли из дома, и сколько им Вася со своего подоконника ни кричал вдогонку, что надо умыться и почистить кастрюлю, ни один не обернулся. Одни легли на самом пороге, на солнышке, другие расползлись по дорожкам. Некоторые остались дома: немного играли, немного дрались.
После утомительной ночной работы пришел Михеев с бидоном молока.
Молоко ему не задаром досталось: он ни минуты не спал всю ночь, охраняя от мышей амбар.
Михеев поставил бидон на стол и пошел спать. Всё последнее время он недосыпал, а для котов недосыпание хуже, чем недоедание.
Только кот забрался на печку, сороконожки влезли на стол и устроили около бидона возню: одни хотели его подвинуть, другие – наклонить, третьи влезли на ручку бидона и повисли на ней, как гроздь винограда. Бидон немного покачался и опрокинулся. Сороконожек это нисколько не огорчило, они стали пить молоко со стола, купаться в нем, брызгаться, а один, самый умный, соображал, как бы запустить в молочной луже кораблик с белым парусом…
Вася на окошке напрасно надрывался – его не слышали. Шум, поднятый сороконожками, разбудил Михеева. Он страшно огорчился, увидев пролитое молоко, хотел задать им трепку, но вспомнил о своем несчастном детстве и сдержался.
– Ты, Васенька, прав, без книжки тут не обойтись, – сказал он столетнику. – Раньше они меня хоть немного слушались, а теперь подросли и совсем перестали…
И Михеев принялся за уборку. А сороконожки побежали во двор и помогать не стали.
Дело шло уже к вечеру, а Антверпен, улетевший рано утром за зерном на дальнее поле, всё не возвращался. Дети требовали каши, Михеев накормил их какими-то домашними остатками и уложил спать. Теперь Михеев и Вася очень беспокоились, не случилось ли с Антверпеном чего плохого. До самого утра просидел Михеев на подоконнике рядом с Васей, глядя в темное окно. Ни Марьи Семеновны, ни Антверпена.
«Погиб, погиб наш друг», – совсем уж было отчаялись Вася с Михеевым.
Но Антверпен не погиб, хотя неприятность действительно случилась. Он набил полный рюкзачок зерном, хотел взвалить его себе на спину, но сделал неловкое движение и вывихнул крыло. Лететь он теперь не мог. Он, конечно, давно бы добрался до дома, если бы был порожняком, но ему было жаль бросить набитый зерном рюкзачок, поэтому он еле-еле ковылял по дороге, толкая перед собой зерно для сороконожек. Только к вечеру следующего дня добрался он до дому. Он был весь в пыли, крыло волочилось по земле, клюв раскрыт, он еле дышал.
– Живой, голубчик ты наш! – прошептал Вася.
Михеев, втянув поглубже свои острые когти, прижал друга к груди. Кошачье и воробьиное сердца бились в лад.
А жестокосердые сороконожки, поужинав, продолжали свои мелкие драки и глупые игры и на чужие страдания не обращали никакого внимания.
Вася и Михеев принялись за лечение Антверпена. Вася велел аккуратно отрезать самый толстый из своих листков и привязать к больному крылу. Михеев растопил печь и поставил на нее ведро с водой из бочки, чтобы обмыть Антверпена – у него от пыли и грязи все перья слиплись. Когда вода закипела, случилось еще одно несчастье: Михеев поскользнулся на яблочной кожуре.
Обычно все поскальзываются на банановой кожуре, в крайнем случае на апельсиновой, но где их взять в нашей средней полосе, где не растут ни бананы, ни апельсины, а до магазина очень далеко. С яблоками дело тоже обстояло не блестяще, но как раз накануне Михеев сам же побаловал деток и принес полтора килограмма яблок белый налив. Вот сороконожки и разбросали по полу яблочную кожуру – другой-то не было.
Так и произошло несчастье: Михеев поскользнулся, кастрюля с кипятком выпала из его лап, и он обварился с ног до головы. Он издал дикий вопль и запрыгал по всему дому от ужасной боли.
Теперь, когда Михеев нуждался в лечении гораздо больше, чем Антверпен, воробей совершенно забыл, как отвратительно он чувствовал себя всего минуту тому назад. И он взялся за лечение кота: расстелил чистую простыню, уложил на нее стонущего Михеева и стал его обмазывать соком столетника. Вася только подставлял всё новые и новые листики, чтобы воробей их отклевывал и прикладывал к ожогам. И всю эту процедуру Антверпен проделал героически – одним крылом. Второе, с компрессом из Васиного сока, бессильно болталось и только мешало ему.
Вася, сидя в своем горшке, не мог сдержать слез и причитал не переставая – за что ему такое несчастье, почему он родился жалким растением, у которого нет ни рук, ни ног, чтобы помочь своим друзьям в беде. Друзья утешали его как могли: Антверпен говорил, что не встречал ни среди животных, ни среди растений такого образованного и такого благородного существа, а Михеев сквозь стоны слабым голосом сказал, что он особенно любит его именно за то, что он растение и что его зеленый цвет такого редкого и прекрасного оттенка, какой не встречается у птиц и животных, даже у африканских: у лягушек, к примеру, противный грязноватый оттенок, а зеленая окраска попугая нестерпимо вульгарна.
Антверпен тем временем отклевывал от Васи по листику, пока не обнаружил, что от столетника почти ничего не осталось: всего один маленький лист торчал из земли!
Неумытые сороконожки, оставшись без надзора взрослых, заснули прямо на столе, среди грязной посуды…
Глава девятая
Малыши проснулись и подняли страшный шум – просили есть. Михеев был так измучен ожогами, что и хвостом шевельнуть не мог. Антверпен закряхтел в своей клетке и вылез, волоча больное крыло, чтобы приготовить завтрак. Молока не было. Но рюкзак с зерном стоял у двери, и на несколько дней еды сороконожкам должно было хватить. Пока воробей, шатаясь от слабости, варил детям кашу на воде, они дружно били ложками по столу и кричали: «Каши! Каши! Каши!»
Антверпен, из последних сил мешая кашу, обратился за помощью к другу:
– Вася, объясни им, пожалуйста, что сырые зерна вредны для детского пищеварения.
Антверпен обернулся к Васе, чтобы получить от него поддержку, но – о боже! – Васи в горшке не было. Почти не было.
Вместо пышного зеленого куста в горшке торчал один-единственный, усохший за ночь листик.
– Погиб! – завопил Антверпен. – Вася погиб! Вася засох! О горе! Он отдал все свои прекрасные, толстые, здоровые листики, чтобы вылечить Михеева, а себе для жизни оставил один-единственный листик, и теперь он погиб! Умер бедный наш друг!
Михеев заплакал на печке. Но он был так слаб, ожоги вызывали такую ужасную боль, что он не мог встать.
– Он умер, – сказал один из малышей.
– Надо посмотреть, как это, – сказал другой.
Один за другим они влезли на подоконник и заглянули в горшок: вместо могучего рослого столетника с множеством толстых листьев в середине горшка торчала какая-то сухая закорючка.
Горько плакал Михеев, облепленный целебными листьями.
– Он умер из-за меня! Он отдал все свои листья, чтобы залечить мои раны!
Антверпен хотел сказать что-то утешительное, но ему ничего не приходило в голову.
Зато один из малышей, наверное, самый смелый, сказал:
– Не плачь, Михеев. Он умер из-за нас. Ты не виноват. Это мы нарочно разбросали яблочную кожуру, потому что хотелось посмотреть, как ты шлепнешься.
– Это ты хотел, чтобы Михеев шлепнулся? – спросил Антверпен у самого смелого, но он сразу же пискнул: «Не я!» – и спрятался среди братцев и сестер. – Так кто же из вас хотел, чтобы Михеев шлепнулся? – спросил пораженный Антверпен.
Малыши закричали вразнобой:
– Не я! Не я! Все хотели! Никто не хотел! Все! Мы все кидали кожуру! Я не кидал! Ты кидал! Мы все кидали!
«Как они напоминают мне моих братьев, – подумал с грустью Антверпен. – Такая же злая толпа».
– Не ругай их, Антверпен. Это несчастный случай, и я виноват во всём сам. Бедный наш Вася! – прошептал с печи Михеев слабеющим голосом.
– Только не умирай, – взмолился Антверпен. – Прошу тебя, не умирай.
– Если я умру, похорони меня рядом с нашим другом Васей, – раздался с печи голос Михеева.
– Тогда я и сам умру от горя! – воскликнул Антверпен.
И тут раздался дружный рев малышей-сороконожек.
– Но мы не хотим, чтобы все умерли! – закричал один.
– А кто принесет нам поесть? Антверпен, не умирай! – закричал второй.
– А кто принесет молоко? Михеев, не умирай! – закричал третий.
– Мы больше не будем разбрасывать яблочную кожуру! – закричал четвертый.
– И вообще – где наша мама? – заплакал пятый. И тут все они вспомнили, что давно не видели маму Марью Семеновну. И подняли такой крик, какого еще никто не слышал. Они пищали, скулили, ревели, рыдали и выли. Они не вспоминали про маму все эти дни, но вдруг оказалось, что она им очень нужна.
А мама Марья Семеновна уже неслась на всех сорока ножках по дорожке к дому на предельной скорости. На спине она тащила огромную толстую книгу, на которой было написано: «Как воспитывать непослушных детей». И к дому она поспела как раз в ту минуту, когда вопли ее детей достигли предельной громкости.
– О боже! – тихо произнесла Марья Семеновна. – Что тут происходит?
Дети облепили ее со всех сторон, тянулись к ней всеми своими ножками и мордочками, чтобы поцеловать измученную длинной дорогой и тяжелой поклажей маму.
– Ужасные новости! Умер Вася! Михеев обварился кипятком и тоже собирается умирать! И Антверпен обещал умереть! Мамочка! Как хорошо, что ты пришла!
Глава десятая
По настоянию Марьи Семеновны останки Васи вместе с цветочным горшком похоронили прямо во дворе. Зарыли в землю и сверху насыпали могильный холмик. Книгу по педагогике положили на подоконнике рядом с энциклопедией, но – увы! – никто теперь не мог прочитать столь нужную книгу: Антверпен не успел научиться читать, а Михеев, хотя и знал пять букв, но этого было явно недостаточно. Не говоря уже о том, что он лежал на печи и стонал – ему было всё хуже и хуже.
И тут Марья Семеновна проявила неожиданную сообразительность и твердость характера – собрала всех своих детей и сказала им буквально следующее:
– Михеева надо лечить. Васи теперь нет с нами, но вокруг нашего дома несметные заросли ромашки, а ромашка, как говорил Вася, растение лекарственное. Так что все быстро за дело – собирать ромашки!
Конечно, в это трудно поверить: маленькие сороконожки бросились со всех ног на промысел. За час они набрали целую кастрюлю цветков. Марья Семеновна с Антверпеном приготовили отвар и сделали Михееву огромный компресс на голову, на спину, на живот, на все четыре лапы и на хвост. И Михееву стало чуть-чуть лучше. Утром сороконожки снова набрали кастрюлю ромашки, и снова было сварено лекарство и сделан новый компресс, и Михееву стало еще немного лучше…
К счастью, пошли дожди, и теперь Антверпену не надо было далеко летать за водой, потому что бочка наполнилась свежей водой, она вполне годилась и для компрессов, и для питья.
К концу недели Михеев спустился с печи. Выглядел он ужасно: старая шерсть почти вся сошла, а новая только пробивалась.
Но уже было видно, что новая шерсть вырастет и лысым на всю жизнь он не останется. Первый день он ходил по дому, а на второй вышел за порог – взглянуть на могилу Васи. Утирая скупые кошачьи слезы, Михеев подошел к могильному холмику…
Хотите – верьте, хотите – нет! В это действительно трудно поверить: в самой середине могильного холма вырос маленький столетник!
– Вася! – воскликнул Михеев. – Ты ли это?
– Уа! Уа! – раздалось в ответ.
Антверпен, у которого только-только начало заживать вывихнутое крыло, от неожиданности взлетел на забор.
– Это Вася! – чирикнул он. – Вася снова вырос!
– Уа! Ва-ва! – пролепетал маленький столетник.
Прибежали все сороконожки во главе с Марьей Семеновной и подняли радостный крик:
– Вася! Наш Вася не умер! Он вернулся!
– Всё дело в корешке, – объяснил Михеев. – Он же растение, и он снова вырос из старого корешка. Как хорошо быть растением!
– Вася! Мы больше не будем разбрасывать яблочную кожуру! – дружно закричали сороконожки.
– А-гу! Гу-гу! Ку-ку! – согласилось растение. Этот новый столетник был, несомненно, Вася, но только не прежний мудрый и добрый Вася, а младенец.
Михеев поглаживал растение своей не совсем еще зажившей лапой:
– Мы тебя любим, Вася! Пожалуйста, вырастай поскорей! Ну, скажи: «Ва-ся»!
– Уа-уа! – заплакал маленький столетник.
– Он хочет пить, – догадался Антверпен. И все бросились поить Васю: Антверпен принес воды в клюве, Михеев поливал из бидона, а сороконожки выстроились друг за другом и протянулись цепочкой от верха бочки прямо до бывшей могилы, которая теперь была уже не могилой, а обыкновенной клумбой. Они передавали кружку воды – из ножек в ножки – и почти ничего не проливали по дороге.
До самого вечера, прервавшись лишь на обед, они поливали маленького Васю, и он рос прямо на глазах. К вечеру он вырос в два раза и сказал свое первое слово. Оно звучало странно:
«Па-би-бо!»
Глава последняя
Уложив сороконожек спать, Михеев и Антверпен уселись на подоконнике, где лежали две толстые, никому не нужные книги, и тихо беседовали.
– Какого друга мы потеряли, – с грустью заметил Антверпен. – Он был так умен, так образован, а теперь у нас еще один ребенок на руках.
Антверпен вспрыгнул на лежащую книгу, клюнул несколько раз в название.
– И теперь мы никогда не узнаем, как правильно воспитывать трудных детей.
– Не знаю, не знаю, – загадочно улыбнулся Михеев.
Известно, что кошки большие мастера на загадочные улыбки. Тут подала из своего угла голос робкая Марья Семеновна:
– А если бы вы знали, как тяжело было тащить эту книгу на спине. И как жаль, что мы никогда не узнаем, как воспитывать трудных детей.
Антверпен ее поддержал:
– А подростки? Когда они станут подростками, мы с ними вообще не справимся, они пойдут по дурному пути, начнут курить и бросать окурки и пустые бутылки на землю, ездить на мотоцикле без глушителя, обижать слабых и – не дай бог! – ненавидеть всех, у кого нет сорока ног, например, воробьев, кошек, столетников! Не правда ли, Михеев?
А Михеев сидел, молчал и продолжал загадочно улыбаться, как будто он знал что-то такое, что известно ему одному. Так оно и было: ему пришла в голову мысль, что хорошая книжка делает свое дело, даже если ее некому прочитать. Но он пока решил ничего не говорить об этом своем соображении другу Антверпену, а еще немного подождать.
Ждать пришлось совсем недолго. На следующее утро сороконожки первым делом побежали смотреть на Васю. Он за ночь еще немного подрос, а когда они к нему подошли, он прошептал очень тихо и не очень разборчиво: «Здравствуй-те!»
Сороконожки снова выстроились друг за другом от верха бочки до клумбы и опять начали поливать Васю из кружки.
Днем Михеев подошел к Васе, понюхал его, погладил лапкой, на которой отрастала очень успешно новая шерсть, пошептал ему что-то и ушел вполне довольный. В этот день он решил, что уже окончательно окреп. Под вечер он взял пустой бидон для молока и пошел на работу.
История, в сущности, близится к концу: через неделю Вася вырос до взрослого состояния, он вспомнил почти всё, что с ним происходило в прошлой жизни, когда он был старым столетником и стоял на подоконнике. Теперь он был снова молодым. Хотя одно его удивительное качество не восстановилось: читать он теперь не умел.
За то время, пока маленькие сороконожки поливали Васю, помогая ему вырасти, они сами повзрослели и поумнели и даже стали сомневаться в том, стоит ли разбрасывать яблочную кожуру.
Настал момент, когда Михеев высказал вслух мысль, которая пришла ему в голову, когда он сидел с Антверпеном на подоконнике, а Вася был младенцем: хорошая книжка делает свое дело, даже если ее некому прочитать.
Этой мыслью он поделился с Васей, и Вася с ним в принципе согласился. Тем более что к этому времени он уже выучил все буквы и не терял надежды снова научиться читать.
А у Антверпена тоже возникла своя собственная мысль, касающаяся воспитания. Она была короткой, как воробьиный нос: у каждого существа должно быть имя! Хорошее, правильное имя. Как у него самого. Пока он был Перхач, дела его шли плохо, а когда он стал Антверпеном, всё пошло на лад. Следовательно, надо исправить упущение неопытной Марьи Семеновны – немедленно придумать имена всем ее детям. Мысль эта всем чрезвычайно понравилась, и в первую очередь самим сороконожкам. Оставалась одна нерешенная проблема: откуда брать имена? Тогда Вася поднатужился и вспомнил, как складывать буквы в слова. На новое освоение чтения у Васи ушло два дня: оцените его огромный талант!
Через два дня утром Вася попросил, чтобы его с клумбы перенесли на подоконник. Там он открыл энциклопедию и начал читать заглавия всех статей от А до Я. Сороконожки выбрали себе имена по вкусу: Абеляр, Авраам, Агат, Аритмия, Афина Паллада и так далее – до Японии. И какое же это было счастье!
Конечно, они по-прежнему были очень похожи друг на друга, но теперь у каждого было свое собственное имя, и теперь они называли друг друга очень торжественно: брат Агат! сестра Япония! Больше всех радовался Вася, который достиг своей прежней мудрости. Последнее его высказывание как раз и свидетельствует о том, насколько он умен. А сказал он следующее:
– Дорогие мои Абеляр, Авраам, Агат, Аритмия, Афина Паллада… и так далее до Японии! Уважайте свое имя! Существа, которые уважают свое имя, не разбрасывают яблочную кожуру по полу, не швыряют окурки и пустые бутылки на землю, не гоняют на мотоцикле без глушителя, не обижают слабых и любят всех, даже тех, кто на них нисколько не похож, например воробьев, кошек и столетников! А те, кто своего имени не уважает, составляют дикую толпу, которая разбрасывает яблочную кожуру и так далее и тому подобное отсюда и до самой Японии!
Какая мысль!
Михаил Горелик. Истории про…
Мышиный апокалипсис
«История про кота Игнасия, трубочиста Федю и Одинокую Мышь». Почему в названии нет таракана? Таракан важен, не говоря уже о том, что он забавен и мил, все перечислены, он нет, за что такое изъятье?
История начинается с семейного контекста – классическое начало, фирменный прием Улицкой: не сама по себе, не в капусте нашли, не из банной сырости, исторически укоренена, маленький листок обильно-лиственной кроны.
У мышей, как всем известно, очень большие семьи. У каждой мыши, кроме многочисленных братьев и сестер, кроме родителей, бабушки и дедушки, есть еще пять-шесть поколений живых предков.
Пять-шесть поколений живых мышиных предков – профессиональное замечание, биофак, опыт университетских лабораторий, привет из юности, не то что бы с регулярной постоянностью, но время от времени вдруг дает о себе знать, Одинокая Мышь в известном смысле мышь лабораторная, то есть определенно, определенно лабораторная.
Пращур нашей героини по отцовской линии пожаловал в Москву в наполеоновском обозе, во время пожара в Первопрестольной спас из Покровского собора бедную церковную мышь, женился на ней, зажил размеренной жизнью московского обывателя, обрусел, не утратив однако парижского шарма, наплодил неисчислимое потомство, романтическая история отца-основателя стала важной частью большого семейного предания, по мере сил украшаемого каждым новым поколением, но от этого ничуть не теряющего (скорей прибавляющего) в аутентичности.
Рука судьбы подкинула праотца Одинокой Мыши по материнской линии (тогда еще неразумного мышонка) в карету, повлекшую Алтер Ребе по злому митнагедскому навету в Петропавловку, где в сырой и темной камере делил с праведником кров и стол, ел благословленный им хлеб, возрастал у его ног, питался медом его мудрости, праздновал с ним святую субботу, присутствовал даже и при беседе его с самим государем-императором, посетившим (инкогнито) сидельца в узах, за что прославился во многих мышиных поколениях, любил при случае (порой, особенно в старости, невпопад) процитировать ребе, почитал его своим учителем, с чем ребе вряд ли бы согласился.
И так вот неторопливо, любовно, со знанием дела, с улыбкой перебирает Улицкая узелки семейной памяти, покуда не доходит до Одинокой Мыши, родившейся на скрещении дорог двух некогда славных и столь непохожих друг на друга семейных кланов.
Улицкая поступает так во всех своих романах, однако же после процитированного пассажа, противу обыкновения, не отправляется с читателем на запланированную историческую экскурсию, проведенную мной по крайне урезанной, основанной на сомнительных, попросту баснословных фактах, программе, но кардинально расправляется со всеми шестью не заслуживающими внимания поколениями родственников, так что несчастная мышь и впрямь оказывается бесконечно одинока.
Ее муж еще в молодые годы утонул в большом кувшине молока, дети выросли и переехали в другой город, кроме одного сына, который и вовсе поселился на пароходе, а пароход ушел в кругосветное плавание, и с тех пор ни о пароходе, ни о мышонке ничего не слышали. Родители Мыши и ее деревенская родня погибли от несчастного случая: старая изба, в которой они жили, сгорела вместе с большой мышиной семьей.
О судьбе прочих пострадавших или не пострадавших от огня обитателей старой избы сказительница умалчивает и правильно делает: с мышиной точки зрения, их судьба не представляет ни малейшего интереса.
С жалкими остатками фамилии Мышь общается посредством поздравительных открыток общим числом 188. Писание становится едва ли не главным ее занятием, в каком-то смысле Одинокая Мышь – коллега Улицкой. Правда, у Улицкой тиражи больше. Деревенская родня Мыши неграмотна: не то что ответить, они и прочесть-то приветы своей одинокой родственницы не в состоянии, что касается уцелевшей городской части клана, им всё как-то недосуг ответить, а не исключено, что и прочесть. Отсутствие обратной связи не смущает писательницу: во-первых, она исполняет моральный долг, во-вторых (а может, как раз и во-первых), ей просто нравится это занятие, в-третьих, оно делает мышиную жизнь осмысленной, есть еще и в-четвертых: интровертная героиня не больно-то и нуждается в обратной связи, в самом деле, что они могут ей ответить, чего бы она заведомо не знала, что их жизнь, так, возня мышиная, в сущности 188 родственников присутствуют в ее жизни чисто виртуально – как персонажи большого эпистолярного романа.
Итак, бесконечно одинока, исторически, вопреки моему анонсу, не укоренена, никакого культурного бэкграунда, всем и всему чужая. Вымарываем из генеалогического древа самовольно нарисованных мною праотцев, какое нахальство лезть в чужие книжки, неймется, пиши свою, восстанавливаем статус кво, вымарываем, их не было, жаль, выглядели как живые, вымарываем и само древо, его тоже не было.
Чем занимается на этом свете Одинокая Мышь, помимо писания поздравительных открыток? Собирает по ночам со свалки нужные (кажущиеся нужными) и не очень вещи, авось когда пригодятся, порой странные и разнородные, всегда случайные, раскладывает согласно классификации (плод систематического мышиного ума) в бесчисленных ящиках грандиозного шкафа.
Нельзя не сказать, что, кроме разнообразия размеров, они поражали и разнообразием формы. Ящички для перьев, карандашей, ложек, батареек для электрического фонарика были длинные, вроде пеналов, а для круглого голландского сыра, который выделывается в виде головок, или для шляп ящички были круглыми…
…в самой середине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленной между ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек, для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память…
…Были и полки для книг… Была у Мыши и коллекция лоскутков – шелковых, бархатных, хлопчатобумажных и синтетических. Каждый род – по своей коробочке. Была и вешалка с платьями. Новыми, поношенными, просто старыми и такими ветхими, что Одинокой Мыши иногда приходило в голову, не подарить ли их бедным людям. Зашитая в белую простыню, висела на вешалке половина енотовой шубы – Мышь надеялась найти к ней недостающую половину. Четвертый этаж сверху по правой стороне занимал отдел зубных щеток и шляп, пятый – лампы и свечи, шестой – футляры для хвоста. Футляров, как говорят, было всего пять, по одному на каждый сезон плюс один парадный – замшевый.
Короче говоря, ленты, кружева, ботинки, нижние юбки и что угодно для души – всё лежало на своих местах, в своих коробочках, под своим номером. Мышь больше всего на свете любила свой дом-шкаф и часами любовалась своими богатствами: перекладывала, перебирала; особенно приятно было заниматься этим в плохую погоду.
И свалка, и шкаф – места очевидным образом мистические. Ночь – время, сугубо располагающее к мистическим упражнениям. И свалка, и шкаф – целые миры. В недрах шкафа-дома Мышь и живет, жилое пространство тоже своего рода комбинация ящиков. Шкаф – главный герой повести, хотя и не вынесенный в название, где с педантичной аккуратностью перечислены все, кроме несправедливо обойденного таракана, персонажи, быть может, искусный прием скрыть подлинного протагониста – творение не столько целеполагающего разума, сколько природное, отнюдь не подчиненное тотальному замыслу, прозрачное для практического ума только отчасти, пространство искривлено, точные навигационные карты отсутствуют, чего где положено известно разве что для ближних полок, границы ойкумены в тумане, в дальних ящиках клубится хаос, шкаф живет своей жизнью, независимой от воли его (вроде бы) хозяйки, на самом же деле лишь важнейшей его внутренней составляющей. Мышиный шкаф, метафора постмодернизма, напоминает библиотеку Борхеса, много уступает ей количественно, но далеко превосходит в качественном разнообразии.
Далее повествуется о гибели шкафа. Лев Шестов: говорят, от грошовой свечи Москва сгорела – от двух грошовых свечей, Распутина и Ленина, сгорела Россия. Вот и шкаф тоже сгорает от двух грошовых свечей, запаленных в его недрах двумя мелкими безмозглыми существами для ничтожной картежной надобности. Какой шкаф погубили! Прямая апелляция к булгаковской Аннушке, возможно, той самой (наверняка той самой!), что разлила масло, идиотическая небрежность ее, и нету дома, сгорел дом.
Большая часть мышиной фамилии погибла во время пожара, и наша героиня живет в отблесках его пламени, теперь ей уготована та же злая участь. Пожар вспыхивает ночью, когда Мышь спит и почивает. А надо бы бодрствовать! Шкаф (неодушевленная проекция Мыши) со всеми его сокровищами погибает в огне. А надо бы собирать сокровища, огня не боящиеся! Само собой, я не имею в виду рукописи, что за глупость, один ляпнул, все наперебой повторяют, рукописи горят отменно. Шкаф погибает – Мышь чудесным образом спасается. Впрочем, спасение ее можно понимать и метафизически: как спасение в жизнь вечную. Огонь освобождает Мышь от порабощающей вещественности шкафа (скорее, Шкафа). В таком случае и брак ее с тараканом по ту сторону заключенного в шкаф бытия – брак мистический, хотя и наполненный убедительными приметами посюсторонней жизни, можно представить, что всё это происходит в раю Сведенборга, где (допускаю) смешанные браки бывают счастливыми.
В инобытии Одинокая Мышь перестает быть одинокой, становится самой обыкновенной мышью, теряет интерес к творчеству (писание поздравительных открыток) – тщетной компенсации неполноты бытия, жизнь ее, как и любая иная, наполненная семейным счастьем, тривиализуется, если только считать тривиальным брак мыши с тараканом, а почему бы в сущности нет, я сам знаю несколько: раз, два, три, четыре, нет, всё-таки три, таких брака.
Мила кобыла Мила
Сказать, что в сочинениях Улицкой недостает юмора, – значит сказать очевидную неправду. Этого добра хватает. И в «Шурике»[1] тоже хватает. В сущности одна из проекций книги – роман-анекдот, однако этот анекдот – самое безнадежное из ее сочинений. Самое последнее – самое безнадежное. У людей перед праздником уборка: отодвинула мебель, перетряхнула вещи и книги, прошлась влажной тряпкой и пылесосом – чтобы не завалялось случайно ни одной засохшей крошки надежды, выискивала со свечой. Хорошая хозяйка. Дышать трудно.
Открываешь ее детские книжки и – как окно открыли. Правда, в «Одинокой Мыши» много ужасов, не без этого: один утопленник, один без вести пропавший, два пожара с обильными жертвами. И вообще, дело происходит преимущественно ночью и в замкнутом пространстве: если человек с воображением и клаустрофобией, не стоит и читать. Да только история эта милая и смешная, а ужасы карнавальные. И вектор, противоположный Шурикову: у Шурика – как бы ни было забавно, всё кончится плохо; у Мыши – как бы ни было (понарошку) ужасно, всё кончится лучше некуда и даже еще лучше. В мире Шурика свадьбы не играют, семьи разваливаются, безнадежные невесты становятся еще более безнадежными, а одинокие (все) еще более одинокими. А у Мыши, невесты безнадежной, – свадьба, а у Мыши, вчера такой одинокой, – жизнь семейная счастливая хоть куда! Сказка!
«Кобыла Мила» – еще один шаг в правильном направлении. От обложки до обложки – солнце и софиты арены. Темноты не существует вообще. Широкое пространство – никакого дискомфорта для страдающих клаустрофобией. Никаких ужасов – даже и карнавальных. Ни одного злодея, но это не делает повествование приторным и вялым. Динамика сюжета: сейчас хорошо, завтра еще лучше, послезавтра хорошо невообразимо, причем – благодать на благодать – перспективы неисчерпаемы. Всё это весело, легко, неожиданно, забавно. Весь текст соткан из улыбки.
«Кобыла Мила» – последняя увидевшая свет книжка Улицкой – написана лет пятнадцать назад, она излучает дух эпохи, ставшей уже историей. Прекрасное чувство весенних надежд и радостных ожиданий. Со старой развалюхой покончено, покончено, покончено! Переезжаем на новую, на новую, на новую квартиру! Две возможные проекции смысла: новая квартира – как новая Россия и – в Америку, Израиль, Европу, Австралию. Мир велик, двери распахнуты: можно ехать! Наконец-то можно! Новая квартира – новая жизнь. Полная эйфория!
Но не для всех. Бедная рефлектирующая кобыла Мила! Глаза у нее на мокром месте! Как это – вдруг ни с того ни с сего взять и сняться с насиженного места! Она привыкла к своей развалюхе, у нее стереотипы. Да разве у нас плохо?! Разве мы плохо жили?! И что ждет нас на новом месте?! И от добра добра не ищут! И вообще: «Я уже старая кобыла, я хочу умереть в своем доме».
«Кобыла Мила» – хорошо звучит: «Кобыла Мила». Специфическое чувства юмора у автора: Людмила Улицкая называет бедолагу производным собственного имени. Сама-то, небось, не испытывала желания пролить слезу, покидая советское прошлое, распрощалась с ним, как рекомендовал Маркс, – весело.
Читать бесплатно другие книги:
