Форсайты Доусон Зулейка
– Кто это был? – спросила Флер.
– Да так, приятель со времен войны, некто по фамилии Льюис.
Уинифрид навострила уши.
– Из шропширских Луисов?
– Нет, тетя. Скорей из майл-эндовских. Он был моим денщиком. – Вместо того чтобы сжать кулак в знак недовольства собой, Майкл запустил на миг пальцы в волосы. – Бедняга! Он рассказал мне свою историю, и мне стало стыдно идти домой, где меня ждет ужин. Человек четыре года провел в окопах во Франции, а после этого вот уже двадцать лет ему приходилось просить милостыню на улицах, чтобы не умереть с голоду.
– Но раз он был вашим денщиком, значит, он состоял в регулярных войсках? – спросил Баррантес без большого энтузиазма, словно ему не хотелось вступать в препирательства с хозяином дома. – А в этом случае разве ему не полагается пенсия?
– Да, он был в регулярных войсках. Но после войны король и страна больше не нуждались в нем, как и в тысячах других ему подобных. Он попробовал заняться торговлей – так, маленькая лавчонка, вложил в нее все свое выходное пособие и во время депрессии потерял все до последнего пенни. Встать на ноги после этого он уж не смог и, решив, что судьба толкает его снова стать солдатом, вступил добровольцем в Интернациональную бригаду. Сейчас он вернулся из Испании, и сил, по-видимому, у него ни на что больше нет.
– А почему бы ему не вернуться в Майл-Энд?
Вопрос Имоджин прозвучал скорей небрежно, чем бессердечно, – в глубинах под пышной грудью у нее билось сердце отнюдь не жестокое, просто ей не доводилось якшаться с людьми не своего класса. И еще, что можно сказать в ее оправдание, она скорее всего не была одинока в своих чувствах, их испытывали и другие гости, собравшиеся в Испанской столовой Флер в тот вечер; не была бы она одинока и на многих других сборищах Форсайтов.
– Увы! По всей видимости, семьи у него нет, а те немногие ровесники, которые умудрились пережить сражения на Сомме и Пассхендэйле, отвернулись от него, сочтя, что он симпатизирует коммунистам.
– А он симпатизирует, Майкл? – озабоченно спросила Уинифрид. – Не опасен ли он?
– Ну, если считать Киплинга радикалом, тогда, может, и так. Единственно, кому он был предан в те времена, когда я знал его, были Король и Отечество. Верный слуга Его Величества!
– Но Испания?
Тон Уинифрид высек на миг насмешливую искру в глазах аргентинца, никем, однако, не замеченную. Майкл упрямо помотал головой.
– Испания явилась отдушиной для того поколения, тетя. От нас туда поехало около трех тысяч, все, как один, добровольцы, и более пятисот не вернулось домой.
– Главным образом поэты и интеллигенты… идеалисты всякие, – вставил Вэл.
– Не совсем так. Да, конечно, туда поехали Оден, Спендер и их единомышленники, но большая часть были неудачники из рабочего класса, как мой денщик, люди его возраста и моложе. И уж поверьте мне на слово, сказать, что в старине Льюисе сидит поэт, – это уж слишком.
– Добавлю, что не сидит в нем и патриот, – сказала Уинифрид, расправив подложенные по моде плечи. – Я не понимаю, как это может возникнуть желание лезть в чужую войну?
– Ему просто хотелось где-то приносить пользу, – терпеливо ответил Майкл. – В Англии ему ходу не было, Испания же предоставила поле для такой полезной деятельности – та «война, где легко было решить, кто прав и кто виноват», как пишет Оруэлл. Льюис просто хотел не подпустить к власти фашистов и защитить более или менее порядочное, законно избранное правительство, только и всего…
– Но сражался-то он на стороне большевиков, – сказал Вэл, – а такое разве прощается?
– Простить – нет, нельзя, – согласился Майкл. – Но я сомневаюсь, что во всех совершенных зверствах повинны коммунисты. Что же касается Льюиса… Как можно осуждать его за то, что он поверил в «Манифест»? Что сделал для этого горемыки наш теперешний строй? Оставил его без работы, без жилища и без надежды и на то и на другое.
– Но где же он живет, Майкл? – спросила Холли.
– Где придется. Какое-то время околачивается в Итонской миссии – так, по крайней мере, он сказал мне. А ночи, подозреваю, проводит на Набережной, укрываясь листами «Манчестер гардиан».
– Но это же ужасно! – доброе лицо Холли омрачилось. – А ты не сможешь помочь ему?
– Попытаюсь, но он не из моего округа. Я пообещал ему поговорить с его депутатом, но, откровенно говоря, я просто не представляю, что еще можно сделать, кроме как подавать ему милостыню. – Рука Майкла снова потянулась к волосам. – Чем больше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь, что единственные права, предоставляемые конституцией члену парламентского комитета, это безнаказанно поливать помоями кого вздумается и слать письма в «Таймс» с гарантией, что их напечатают. В данном случае мне хочется использовать и то и другое. Не такая уж высокая цена за всеобщее избирательное право, как ты считаешь?
Последние две минуты Флер внимательно прислушивалась к словам мужа. Майкл становится циником? Неужели ее настроение передалось в конце концов и ему?
– Майкл страдает оттого, что его месту в парламенте ничто не грозит, – сказала она, обращаясь ко всем сидящим за столом вообще и ни к кому в частности. – Чем меньше от него требуется усилий, чтобы быть переизбранным, тем больше он старается.
Уинифрид и Имоджин что-то пробормотали в знак согласия, но недостаточно громко, чтобы перевести разговор в другое русло.
– Он что, впал в отчаяние? – раздался среди наступившего затишья голос Баррантеса.
– Кто, Льюис? Пока нет. Когда человек доходит до ручки, на него обычно нападает апатия, это как раз то, что происходит с ним. Но как знать? Разве можно себе представить, как он воспринимает жизнь?
– Ирония судьбы… – Баррантес задумчиво выпятил полные губы. – Человек столько лет сражался за демократию, и именно она бросила его на произвол судьбы. Тогда как теоретически ему бы и быть хозяином положения.
– Да, теоретически, – грустно отозвался Майкл. – А на деле демократия служит нам, поскольку мы – господа, правящая верхушка, и поддерживать нас значит поддерживать существующий порядок. Льюису и ему подобным нужно нечто другое. Никакого значения для твердой власти они никогда не имели и иметь не будут и нужны разве что для статистики: естественно, что после этого ждать от них особой преданности не приходится.
– «El tener у el no tener»[7].
Баррантес не стал объяснять смысл этого выражения. Возможно, он даже не заметил, что употребил его.
– Итак, – продолжал он все в том же нравоучительном тоне, – привилегированные классы и все остальные по-прежнему образуют два разных народа?
На что Майкл смог лишь ответить печально и безнадежно:
– Увы, да!
Джек, который сумел уловить из разговора главным образом ключевые слова, изрек:
– Что ж, к привилегированному классу принадлежим все мы, собравшиеся здесь. И не вижу причины от этого открещиваться.
Обе его ближайшие родственницы мгновенно повернулись к нему с выражением страдания на лице, говорившим, что они уже не надеются услышать от него хоть что-то путное.
Замечанием его воспользовался Баррантес.
– Вот именно, мистер Кардиган. Но не все из нас от рождения.
Вторично за этот вечер в комнате воцарилось гробовое молчание. Форсайты могли поговорить о бедности и лишениях с любым, но при условии, что этот любой не был ни бедняком, ни человеком обездоленным.
Баррантес, казалось, не заметил общего замешательства. Уинифрид, не отличавшаяся быстротой реакции, задержалась с выводами. Ее априорное восприятие гостя Флер было несколько путаным. Ведь объявил же он в начале вечера, что половина его родни ничем не отличается от них самих? Как же мог он в таком случае оказаться человеком без привилегий? Разве что он не знал этих людей, что, конечно, прискорбно. Нет, это надо выяснить.
– Я поняла из ваших слов, сеньор Баррантес, что ваша мать была англичанкой?
– Прошу прощения, миссис Дарти, но вы меня не так поняли. Моя мать родом из Севильи. Английская кровь у меня от отца. Это его семьи я не знал, потому что он не женился на моей матери. А фамилию Баррантес я получил от усыновившего меня отчима.
– А-а, – разобравшись наконец, сказала Уинифрид. – Понимаю.
Флер предложила дамам перейти в гостиную.
– Твой гость, Флер, просто очарователен, – сказала Уинифрид, стараясь закрепить свое первоначальное и более приемлемое мнение об аргентинце, чтобы как-то сгладить скрытый смысл продолжавшего смущать ее последнего замечания. Отказавшись от рюмки ликера, она уселась на угловой диванчик; отказалась от ликера и Холли, стоявшая у нетопившегося камина, когда к ней приблизилась Тимс. Не найдя среди дам желающих выпить, она пискнула, обращаясь к Флер, «мэм» и покинула комнату.
– Он, безусловно, прекрасно владеет словом, и, я уверена, Вэл не мог не отметить, как хорошо он разбирается в лошадях. – Напряженно прислушивавшаяся Флер не уловила в мягком голосе Холли и тени насмешки. Может, в кои-то веки сыграло роль ее чувство справедливости.
Имоджин села рядом с матерью, уютно устроившись в подушках.
Хотя ее фигура, некогда роскошная, с приходом среднего возраста округлилась и стала просто полной, в больших темных глазах, с которыми прекрасно сочетался искусно подобранный оттенок волос, все еще оставалось что-то от прежней загадочности. Никакой загадочности в ней, разумеется, не было, а если когда и была, то за полжизни, прожитой рядом с Джеком Кардиганом, она окончательно выветрилась, но иллюзия сохранялась и была приятна.
– Знаешь, он напоминает мне кого-то.
– Да? – Уинифрид, сама того не замечая, чуть нахмурилась, словно та же мысль мелькнула и у нее, но не задержалась. – Кого же?
– Прямо не знаю, – ответила Имоджин с отсутствующим видом, который, как послушный спаниель, приходил к ней по первому зову.
– Это всегда так раздражает, – сказала ее мать.
Флер подошла к Холли, стоявшей у камина: Холли разглядывала картину над камином.
– Это Мондриан?
– Да, нам хотелось повесить здесь что-нибудь геометрическое, и де Стиль, как мне кажется, уловил, что нам надо.
– Отрицание формы – насколько я знаю, таков был их принцип?
– Ну, это так, реклама. Они отказываются от формы, чтобы яснее видеть субстанцию. – Флер внезапно рассмеялась горькой мысли, промелькнувшей в голове. Она была уверена, что Холли поймет семейный подтекст, сказав в заключение: – Думаю, из всех Форсайтов только у меня у одной есть Мондриан. А как он тебе?
Холли ответила, подумав:
– Очень талантливая картина и изысканная… Но, на мой вкус, слишком уж авангардна.
И снова в голосе Холли не проскользнуло, казалось, ни малейшего желания уколоть, хотя вполне возможно, все сказанное ее кузиной с нежным взором вполне могло выражать то, что она думала о хозяйке дома. Пока что Флер удавалось отгонять то и дело подкрадывавшиеся – как волк к овчарне – циничные мысли, и тем не менее этот коварный зверь спровоцировал ее на следующий вопрос:
– А как поживает Джон?
Флер не видела Холли больше года – а Джона тринадцать лет, – так что прозвучал он вполне невинно даже после того, как она прибавила:
– По-прежнему доволен своей фермерской жизнью?
Обе стояли лицом к картине, и Флер совсем не нужно было переводить взгляд на свою кузину, чтобы убедиться, что врасплох ее не захватишь. Холли с улыбкой разглядывала Мондриана. Даже голову чуть склонила набок, любуясь.
– Да. Даже очень. И Энн тоже, и детки у них просто прелесть.
– Хм…
Осознанно или нет, – а Флер вовсе не собиралась истолковывать что-то в благоприятном свете, а то как-то очень уж благополучно проходил вечер, – Холли только что поставила крест на последних тринадцати годах ее жизни, долгих годах существования без Джона, после того как она в конце концов отказалась от него в пользу этой американки Энн; поставила крест на этих годах и бросила их плыть по воле волн, как бутылку с запиской в несколько отчаянных слов. Распалившийся востроглазый зверь не отставал.
– А его мать?
– Она по-прежнему в Париже. Кстати, мы…
Восклицание, раздавшееся за их спиной, переключило внимание Холли.
– В чем дело, тетя? – так Холли в силу запутанности их сложных семейных связей называла свою свекровь.
– Я сказала, что ты ведь сможешь зайти к ней в Париже? Верно?
Холли помолчала.
– Да… – ответила она без большой уверенности.
– Вы туда собираетесь? – быстро спросила Флер.
Теперь они с Холли сидели друг против друга в широких креслах орехового дерева, стоявших по обе стороны камина.
– Да… мы едем завтра. В Курветских конюшнях появились арабские скакуны, о которых давно мечтал Вэл. Мы решили съездить посмотреть.
– Безусловно, – сказала Уинифрид. – Так что для вас будет проще простого заглянуть к Аннет, пока вы находитесь там. Это просто замечательно!
– Да… – сказала Холли, избавляя Флер от необходимости сказать то же самое.
Глава 5
Письмо в газету «Таймс»
При тусклом желтоватом свете небольшой настольной лампы, скудно освещавшей его завешанный карикатурами кабинет, совестливый член парламента от Мид-Бэкса снова запустил руку в волосы, готовясь использовать второе из своих конституционных прав, чтобы помочь своему бывшему денщику. Он писал письмо в газету, обнаруживая, что в половине второго ночи вдохновение если и приходит, то без большой охоты. Он вернулся из парламента около часу и за полчаса написал, чувствуя на себе иронический взгляд Белой Обезьяны, поглядывавшей на него из висевшей над столом рамы, несколько малоубедительных вариантов письма. После того как на башне парламента куранты снова проиграли музыкальную фразу Генделя, Майкл взял черновик последнего и внимательно прочитал его.
Его произведению, написанному достаточно хорошо, явно не хватало искры Божьей. Он откинулся в кресле и поднял глаза к потолку. Нужно бы процитировать кого-нибудь. Но вот кого?
Ответ – принимая во внимание поздний час – был на удивление удачен. Майкл пересек комнату и взял с полки тоненький томик, озаглавленный «Притворство». Кого же и процитировать, как не Уилфрида.
Книжка была перенасыщена злобой и горечью. Просматривая стихотворения, Майкл недоумевал, как это удалось избежать подобных чувств ему самому? Ведь они оба воевали приблизительно в одних и тех же местах, хотя Уилфрид какое-то время был авиатором. Мы побывали под равными по силе бомбардировками, думал он, и в конце концов угодили в один и тот же госпиталь. Более того, мы освободились от одинаковых идеалов и уцепились взамен за те же лживые посулы, только вот после войны я жил единственно надеждой, Уилфрид же не видел ее вовсе.
«Мы поколение, проигравшее выборы, еще не успев до них дорасти», – сказал он как-то. Наверное, главным образом этим объясняется его злобность, думал Майкл. Но произошли еще одни выборы – вернее, жеребьевка, – где на билетиках были написаны имена их обоих. По-видимому, он родился под счастливой звездой, потому что Флер вытащила из шляпы билетик с именем Майкла, а не Уилфрида.
Майкл вспомнил каменистую отмель того отрезка времени на исходе второго года их брака, когда Уилфрид Дезерт – главный шафер на их свадьбе, не кто-нибудь! – признался в любви Флер. На протяжении нескольких тягостных недель Майкл жил под угрозой одновременной потери и жены, и лучшего друга. Он был уверен, что взаимностью Флер Уилфриду не отвечает, но в том-то и таилась опасность, потому не отвечала она взаимностью и ему самому. Майкл тогда еще не знал подробностей ее единственной большой любви, но понимал, что его сватовство увенчалось успехом лишь потому, что бесспорный фаворит в скачке, где призом была ее любовь, непонятным образом сошел с дистанции перед последним препятствием. Вместо того чтобы остаться в списке – «в скачке участвовал также Майкл Монт…» – он легко пришел к финишу, не имея соперников, и сорвал приз. И если Флер, совершенно очевидно, не любила ни одного из них, то почему бы ей было не уйти к Уилфриду. Все-таки что-то новое.
Да, это было томительное время. Затем неожиданно Флер решила, что останется с ним, и Уилфрид уехал на Восток. Майкл так никогда и не понял до конца, почему она решила именно так. Ну да ладно!
Взгляд его остановился на строчках беспощадных мерных ямбов – кажется, как раз то, что нужно. Он вернулся на предыдущую страницу, чтобы прочесть стихи с начала. Это был плач по забытым жертвам Великой войны – по тем, кто уцелел. С присущей ему горькой иронией Уилфрид назвал стихотворение «Панегирик».
Дописывая последнее двустишие, Майкл почувствовал, что кто-то легко дотронулся до его плеча. Он поднял глаза и увидел Флер. Она стояла над ним, волосы ее были слегка примяты подушкой. Спиной он ощущал тепло шелкового кимоно, накинутого поверх рубашки.
– Я тебя разбудил, дорогая? Прости, пожалуйста.
– Я увидела свет. Наверное, проспала совсем недолго.
Тыльной стороной ладони она прикрыла зевок, и Майкл уже в который раз подумал – до чего же она бывает хороша сонная.
– Это твое письмо?
– Еще нет, но скоро будет. Одно из «жертв» Вестминстера! Как тебе это нравится?
Флер взяла письмо и внимательно прочитала. Дойдя до стихотворения, она негромко продекламировала:
- Чем быть живым среди живых
- лишь по названию,
- Забытым заживо,
- Не лучше ль было б
- Лежать среди своих в Полях Забвения,
- Где только маки красные о нас напоминают, —
и вернула листок на место.
– Гм. В нем много горечи, но оно, видимо, соответствует действительности. Никто тебе спасибо за это не скажет.
– А я на спасибо и не рассчитываю. Мне говорят, что в этом главная сила слуги народа.
Он улыбнулся, но она уже отвернулась.
– Уж больно ты усерден, Майкл. Пойдем спать.
Глава 6
Утро
В семье, так же как и в научном мире, существует основной закон, неоспоримый и применимый во всех без исключения случаях. Этот закон гласит, что материя неистребима. Да, ее можно распылить в виде энергии или разложить на составные части, и тем не менее при измерении всегда выясняется, что общая сумма частей остается неизменной. Так обстояло дело и на Форсайтской Бирже, в том плавильном тигле, где проходило проверку и испытание на прочность все, что касалось семьи, и который прежде находился в доме Тимоти на Бэйсуотер-роуд, а теперь, по прошествии нескольких десятилетий, небезуспешно возродился в элегантно обставленной мебелью в стиле ампир гостиной Уинифрид на Грин-стрит. К этому стилю вернулась раскаявшаяся и исправившаяся Уинифрид после краткого и пустого увлечения экспрессионизмом в двадцатые годы. Сейчас в комнате царила золоченая бронза. Ближе к полудню на следующий день после ужина у Флер там обсуждались все присутствовавшие, но наибольший интерес вызывал ее вчерашний гость. О нем говорили наперебой, разобрали буквально по косточкам и в конце концов сошлись на том, что аргентинец – загадка.
Проводив рано утром на поезд ночевавших у нее перед поездкой в Париж Вэла и Холли (которые настойчиво просили ее этого не делать), Уинифрид уже ни о чем другом думать не могла. Возможно, останься она наедине с Вэлом, он охотно поддержал бы разговор об аргентинце. Судя по всему, тот пришелся ему по душе, но кроме него рядом была еще и Холли. При всей своей любви к невестке, Уинифрид с некоторым раздражением чувствовала, что поскольку Холли очень сдержанна в своих суждениях, то волей-неволей следует и самой Уинифрид на нее равняться. Так что к тому времени, как часам к одиннадцати прибыли ее теперешние гости, она чувствовала, что ее, говоря языком заядлых курильщиков, «аж ломает».
Имоджин привезла с собою двух невесток, и, несмотря на уверения, что они заглянули ненадолго и ни в коем случае не останутся к завтраку, так как должны встретиться со своими мужьями в клубе Джека, очень скоро выяснилось, что она разделяет страстное желание матери обсудить события вчерашнего вечера – и в первую очередь гостя – и уже по пути сюда всеми силами разжигала к ним интерес.
Одним словом, все, что имело место накануне вечером, было разобрано и рассмотрено в мельчайших подробностях. Как этот иностранец вошел в гостиную! – а приехал он в экипаже – представляете? Рост, умение держаться и обаяние… брюнет, хорош собой. А какой собеседник! Такой учтивый и такой эрудированный!
Своим воодушевлением и убежденностью Уинифрид и Имоджин вогнали своих слушательниц чуть ли не в экстаз, делясь с ними наблюдениями и выводами, которых, повинуясь правилам светских приличий, не могли себе позволить в гостиной на Саут-сквер накануне вечером. Следует отметить, что их аудитория благодарно принимала любую сплетню, однако то, что они услышали, заставило бы и более благочестивых дам навострить уши. Уже приближалось время полуденного коктейля – время, имевшее в глазах кардигановских жен особую прелесть, а впереди их ждали еще новые чудеса.
– А потом мама спросила его насчет семьи его матери-англичанки – и, как вы думаете, что он ей сказал?
Ответом было молчание; обе, затаив дыхание, ждали, пока Имоджин, выдержав паузу, продолжит рассказ:
– Он сказал, что это его отец родился в английской семье и что он не был женат на его матери.
Невестки удовлетворенно перевели дыхание.
– Но кто же он тогда?
Это спросила Селия Кардиган, двадцатидвухлетняя жена Джона, старшего сына Имоджин. Она сидела у рояля на позолоченном табурете, изящно скрестив ноги и выставив напоказ свои новые туфли, которые, по-видимому, ей еще не перестали нравиться. Кабинетный рояль красного дерева за ее спиной – реликвия из дома Тимоти[8] – издал бы, наверное, какой-нибудь тревожный аккорд, будь на то его воля. Вместо рояля вопрос подхватила вторая невестка, двадцатилетняя Сисили, совсем недавно вышедшая замуж за Джемса, младшего сына Имоджин. Она с живостью наклонилась вперед, опершись о козетку, стоявшую рядом с бабушкой.
– Да! И где мать Флер откопала его?
– Откуда нам знать, мои милые, – сказала Уинифрид. – Он рассказывал что-то о своем отчиме, о его ферме – у них они называются ранчо – в Аргентине. Насколько я понимаю, у него конный завод, он разводит лошадей для игры в поло, что очень интересно для нашего Вэла. К концу вечера они очень подружились. Но остается загадочным его происхождение. Сам он, безусловно, до кончиков ногтей джентльмен… – В отношении этого последнего пункта она была непреклонна, поскольку для Уинифрид нетленными были некоторые прежние светские критерии (первыми среди них числились манеры и внешность), и с каждым прожитым годом она все более убеждалась в их нетленности. Селия мило улыбнулась, однако ее прелестные глаза были потуплены.
– Но как же это возможно? Я хочу сказать, быть джентльменом… Если он действительно незакон…
– Селия! – Логика Уинифрид чуть не угодила в собственную ловушку.
– Как бы то ни было, судя по вашим рассказам, он просто душка. Везет же Флер! – заключила неустрашимая Селия.
– Жаль, что мы не видели его, – все это так романтично… и загадочно, – сказала Сисили.
Имоджин снисходительно улыбнулась, высвобождая свои телеса из кресла. Две эти юные особы успешно заменили дочерей, которых так и не послал ей Бог, и она сразу же, не задумываясь, приняла их в свои объятья и полюбила. Сыновья ее выросли на удивление трезвыми юношами – здоровыми и здравомыслящими, – а какими еще могли получиться сыновья Джека? – так что она воспринимала причуды Селии и Сисили как некую справедливую компенсацию. Привязанности Уинифрид всегда соответствовали привязанностям ее детей, и она уже с удовольствием предвкушала появление будущих «очень маленьких Кардиганов», как она называла их, хотя с их появлением на свет она неизбежно должна будет превратиться в прабабушку! То, что девочки эти еще до замужества были лучшими подругами, рассматривалось исключительно как чудесный дополнительный подарок к празднику. Они почти никогда не показывались порознь, и их ровесник, новоприобретенный кузен Джон Хэймен, считавший (и не так уж необоснованно), что отпущенная семье квота мозгов перешла по диагонали от внучатого дяди Джорджа к нему, называл их всегда Гвендолин и Сисили[9].
Большие бронзовые каминные часы с легким скрежетом продвигали филигранные стрелки вверх к цифре, обозначавшей полдень. В предчувствии боя эти стрелки целомудренно прятали от глаз – правда, иногда с легким опозданием – время, когда гостям предлагают коктейль.
– Он остановился у них? – Вопрос задала опять-таки Селия, которая, поняв намек свекрови и сверившись с каминными часами, поднялась прощаться. Но его с таким же успехом могла задать и Сисили, голоса подруг были похожи так же, как похожи друг на друга были эти темноволосые, миловидные с озорными порой глазами девочки, – голоса звучали совершенно одинаково, и, когда их обладательницы начинали тараторить, перебивая одна другую, можно было подумать, что говорит кто-то один.
– Нет, – ответила Уинифрид, – в «Дорчестере».
В раздавшихся восклицаниях звучало нескрываемое разочарование.
– Он занял там свой обычный номер – люкс, – прибавила Уинифрид, сама не зная, что хотела сказать этим, кроме того разве, что он привык, бывая в Лондоне, останавливаться в этой гостинице и собирается прожить там довольно долго.
– О?! – снова воскликнула Сисили. – Значит, мы так и не увидим его, разве что Флер пригласит нас к себе.
Хотя сама понимала, что вряд ли можно мечтать о такой возможности: в глазах кардигановских невесток Флер была чуть ли не неземным созданием, ходячим совершенством, удручающе далеким от простых смертных, вроде них самих. Если бы аргентинец остановился на Саут-сквер, они могли бы заглянуть как-нибудь днем «на ура», по их выражению. Что же касается официального приглашения, рассчитывать на это было трудно.
– Разве что вы познакомитесь с ним здесь. – В глазах у Уинифрид блеснул огонек, когда она увидела, какое впечатление произвели ее слова.
Направившиеся было в гостиную молоденькие женщины в мгновение ока снова оказались у ее кресла.
– О, бабушка! Вы пригласили его к себе? На какой день? Когда вы ждете его? Как по-вашему, он придет?
Они заговорили разом, перебивая друг друга, не скрывая восторга, от которого с каждой соскочило лет по пять по крайней мере. Уинифрид даже руку подняла, чтобы приостановить поток их слов.
– У меня нет ни малейшего представления, когда он придет, но я не вижу, почему бы он мог не прийти. Я сказала, что буду рада видеть его у себя в любой день, и он принял приглашение с радостью. Так что вполне возможно, ваше желание осуществится.
Без сомнения, и прежде бывали минуты, когда Уинифрид чувствовала себя доброй волшебницей по отношению к этим юным созданиям, чей жизненный опыт и благоразумие ни в какое сравнение с ее не шли, но даже имей она в своем распоряжении волшебную палочку, вряд ли ей удалось бы сотворить что-нибудь подобное тому, что произошло в следующий момент, или внести в происшедшее какие-то улучшения.
Горничная Уинифрид, Миллер, вышколенная in situ[10] на Грин-стрит давно уже ушедшей на покой Смизер и потому куда более уверенно справлявшаяся с незнакомыми фамилиями, чем бедняжка Тимс на Саут-сквер, открыла дверь гостиной и возвестила:
– Мистер Баррантес, мадам!
Старые часы только начали вызванивать свою мелодию, когда в дверях появилась высокая фигура человека, движения которого были в меру неторопливы, а уши и не думали гореть. С первым ударом наступившего часа ресницы Сисили Кардиган затрепетали, как они не трепетали ни разу с того дня, десять месяцев тому назад, когда Джек Кардиган, опустившись на одно колено, храбро предложил ей сменить свою прежнюю фамилию на теперешнюю.
Небольшое, но какое важное в эти годы! – преимущество в возрасте позволило Селии внешне сохранить спокойствие, но зато в желудке у нее возникло ощущение, будто там резвится целый рой бабочек.
Пока прелестная мелодия в до мажор лилась с каминной полки, Баррантес одним спокойным взглядом выразительных темных глаз успел охватить все женское общество, медленно опустив затем на миг пушистые ресницы. Потом незаметно поправил манжеты – жест, свидетельствующий о почтении, – и на мгновение замер на пороге комнаты.
– Может, я не вовремя, миссис Дарти, – мягко сказал он, переводя взгляд на часы – отзвуки боя еще не успели растаять в дальних углах комнаты. – Пожалуй, сейчас уже слишком поздно для утреннего визита?
– Ни в коем случае! Если бы вы не пришли, я осталась бы в полном одиночестве – моя дочь и внучки как раз собрались уходить. Вы должны выпить рюмку хереса и позавтракать со мной, сеньор Баррантес, вы прекрасно выбрали время.
То, что они пока еще не овладели искусством точно выбирать время, объяснялось тем, что двум юным миссис Кардиган были совершенно недоступны ни безукоризненная светскость Флер, ни ее официальные приемы. Они попытались сыграть в загадочность, когда Уинифрид по очереди представляла их гостю, сознавая при этом, что помочь им в этот момент мог разве что ангел-хранитель. Но какие у него глаза! А духи, запах которых долетел, когда он протягивал руку, – такой тонкий и волнующий! Эх, им бы так!..
Утро следующего после ее званого ужина дня Флер провела в тихой ярости на свою мать. Достаточно было поднять телефонную трубку, соединиться с Парижем и сказать ей все, что она думает по поводу ее штучек. Это было бы проще простого; Флер знала совершенно точно, что хочет сказать, и прекрасно догадывалась о том, что ответит ей мать.
Она просто слышала их разговор:
– Ну как тебе понравился месье Бар-р-рантес, Флер?
– Он не так уж неотразим, как ты – и он сам – воображаете, мама.
– Mais – pourquoi pas?[11]
– Mais pourquoi?[12]
– Ah! la quelle dommage![13]
Нет, она не станет звонить. Их отношения с матерью прочно покоились на взаимном понимании, а не на обмене секретами. Так зачем же выяснять, что толкнуло ее мать безрассудно направить к дочери возможного любовника. Флер понимала, что всеобщее представление о французах как о людях романтически настроенных ошибочно, что все они – включая ее мать – были людьми весьма практичными. Аннет прекрасно видела, что дочь ее настроена нервно, знала, что нервна она была с детства, что любые ограничения раздражают ее, хотя порой и кажется, что она вполне смирилась с уздой обстоятельств. Итак, весьма практичная француженка – мать Флер, чтобы развлечь ее, подобрала ей на забаву этого видного иностранца. Прекрасно! Если он к этому расположен, пусть не щадит усилий, так как Флер при ее теперешнем настроении не так-то легко развеселить. Пытаясь добиться успеха, он должен будет превзойти самого себя, иначе она и не заметит его стараний.
Запрятав заготовленный ультиматум в глубине души (авось когда-нибудь пригодится), Флер пошла наверх в детскую. Она обещала Кэт съездить с ней в книжный магазин – до чего же эта девочка обожает книги.
То же самое утро началось для отца и сына с того, что старший Монт предложил помочь младшему с приготовлением уроков на понедельник. Предложение было вполне искренне, но, возможно, Майкл не проявил бы такой готовности, знай он, что предметы, в приготовлении которых требовалась помощь, были перевод латинских стихов и квадратные уравнения.
– Ну, в математике ты и сам отлично соображаешь, – сказал Майкл, – а ученого учить – только портить.
Младший Монт ничуть не огорчился, поскольку никакого секрета цифры для него не представляли. Вообще-то, если верить отчетам по успеваемости, преподаватели в своем большинстве считали Кита «хорошим учеником». Из этого родители заключали, что если ни один предмет не пробуждает в нем жажды знания, то и трудностей ни один для него не представляет. Мальчик – хотя «мальчиком» ему оставалось называться уже совсем недолго, – по мнению хэрроуских учителей, учился «легко», однако никто ни разу не отметил, что делает он это с энтузиазмом.
Латинский поэт оказался Вергилием; его изгнанные и сосланные троянцы, несмотря на все злоключения, пережитые в бурном море, умудрились достичь берега Альба-Лонги вовремя, как раз к концу семестра. Пододвинув к столу два стула и положив перед собой «Энеиду», десятый и будущий одиннадцатый баронеты пыхтели над запутанными стихотворными фразами древнего эпоса, которые Кит должен был до понедельника переложить в хорошую прозу.
По правде говоря, пыхтел главным образом Майкл. Он вспомнил, как в возрасте сына зубрил нескончаемые отрывки Восьмой книги к дню школьного акта в Винчестере, и сейчас время от времени узнавал какие-то строфы, однако вспомнил он также, что никогда не был вполне уверен в своем переводе.
Кит выискивал незнакомые слова – их было не так уж много, – тогда как Майкл перелистывал страницы касселевского «сокращенного изложения», где латино-английский раздел оказался, на беду, куда более «сокращенным», чем в его время.
В чем-то неуверенный, Майкл вернулся к тексту.
– Понимаю, что толку от меня мало, но кто это говорит – Эней? Или король Эвандер? Конечно, Эней! Он все время разглагольствовал по поводу своей судьбы.
Кит, в памяти которого падежные окончания сохранились лучше, понял, что говорил все-таки Эвандер, и на всякий случай отметил что-то в тетрадке, не посчитав нужным поправлять отца. Скупость жеста быстро становилась основным принципом его поведения в делах, не представлявших для него большого значения.
В ожидании Кита, побежавшего за своим блейзером, Майкл, стоя под тяжеловесной рамой слишком большой для их холла картины Гогена, вскрывал вторую утреннюю почту, перед тем как отправиться на заслуженный, по мнению всех членов семьи, завтрак в ресторан. Поскольку ножа для разрезания бумаги под рукой не оказалось, он на собственном опыте познавал, что, как правило, вес вложенного в конверт листка бумаги обратно пропорционален значимости на нем написанного. Приглашения! Майкла нельзя было назвать человеком недоброжелательным, но мысли, возникавшие у него в голове по мере того, как он бросал на поднос вместе с конвертами твердые карточки, которые выглядели как вафли, купленные в дорогой кондитерской, были достаточно неприязненны. Само качество бумаги начинало возмущать его, однако он был достаточно честен, чтобы признать, что сам является порождением уклада жизни общества, оказавшегося способным так прореагировать – или, лучше сказать, никак не реагировать – на кризис, нависший над государством, а может, и над всем миром.
Что-то заставило его снова взять последнюю карточку. Она выделялась из прочих своим казенным видом, наверное, что-то связанное с благотворительной деятельностью Флер – в этом случае она хотя бы заслуживает внимания.
«Галерея Думетриуса приглашает
(следовали их имена, выписанные четким красивым почерком)
на торжественное открытие выставки испанских художников в своем новом помещении в Берлингтон-Гарденз в среду, 23-го августа, 1939 г.».
Звездочка, начертанная все той же точной рукой в нижнем углу карточки, приглашала его обратить внимание и на обратную сторону приглашения. Майкл перевернул карточку; такая же аккуратно вычерченная звездочка указывала на добавление:
«Представляется также небольшого размера картина Гойи из наследия Форсайта».
У Майкла мелькнуло смутное воспоминание о каких-то документах на этот счет, полученных в начале года из Национальной галереи – государственного «хранителя» некогда частной коллекции, переданной Сомсом Форсайтом в дар благодарной стране. Наверное, Флер занималась этим делом, он, во всяком случае, не имел к нему никакого отношения. К моменту смерти ее отца коллекция состояла из семидесяти с чем-то картин – некоторые из них были весьма ценные: например, Маклиз, Морланд, два старых Кроума, один ранний Тенье, Фрагонар, конечно, Гойя и, по меньшей мере, четыре Гогена. Флер пожелала сохранить только одного из них, вот этого, хотя отец в своем завещании предоставил ей полную свободу действий и она могла взять себе все, что хотела. Еще она заказала копию картины Гойи для своей Испанской комнаты, и это было все.
Что ж, они, конечно, сходят на выставку галереи Думетриуса и посмотрят на старую прелестницу, укутанную в свои черные кружева, в окружении картин, созданных ее соотечественниками. Только на какую Испанию будут они смотреть? Испанию Гойи?.. бедняги Льюиса?.. или генерала Франко?
Майкл еще раз посмотрел на приписку. Небольшого размера картина Гойи? Врожденное чувство юмора – лучшее и самое его живучее качество – вернулось к нему. Старый Форсайт порадовался бы, увидев ее.
Кит сбежал по лестнице, прыгая через ступеньки, и, обменявшись обезоруживающей улыбкой и любящим взглядом из-под нахмуренных бровей, отец и сын отправились в Сент-Джеймс-парк немного прогуляться.
Глава 7
Три завтрака
Доставив обратно в детскую дочь с едва умещающимся в руках ворохом книг, Флер отправилась на поздний завтрак с Динни Дорнфорд, двоюродной сестрой Майкла по материнской линии. Этот уик-энд Динни с мужем проводила у своей тетки Эм – вдовой титулованной дамы. В обычное время нужды в этом не было: у Динни и Юстэйса был собственный достаточно поместительный дом на Кэмпден-Хилл. Летние парламентские каникулы, поскольку Юстэйс был членом нижней палаты и одновременно Суда Королевской Скамьи, они жили вместе с родителями Динни на Мызе Кондафорд, выдерживая постоянный наплыв избирателей. Но этим летом дом в Кенсингтоне находился в распоряжении строителей и декораторов, еще и наполовину не закончивших возложенную на них задачу превратить мезонин в детскую спальню, комнату для игр и так далее. Поэтому, когда оказалось, что в пятницу в полночь Юстэйс должен явиться в парламент, чтобы принять участие в голосовании, а у Динни в понедельник рано утром запись на очередной прием к врачу, их захватила к себе в качестве гостей на уик-энд Эм.
Ресторан на Норт-Одли-стрит был невелик, и широкое окно, заставленное со стороны улицы конусообразными лавровыми деревьями в кадках, недостаточно заслоняло их от прохожих. Но Динни не захотела идти куда-то еще, четырехмесячная беременность скорее красила ее, но жара не располагала к прогулке. Собственно, и есть ей совсем не хотелось, но тетка уже начала кудахтать над ней.
– Ее любимое выражение сейчас – «поздняя беременность», – сообщила Динни, – она вычитала его в какой-то случайной брошюрке у своего доктора и, решив, что оно как раз относится ко мне, непрестанно кудахчет. Ведь она специально приехала из Липпингхолла, чтобы приготовить дом к нашему приезду. Мы же в понедельник уедем обратно. Она – душка, но я уже мечтаю о покое Кондафорда. Мама куда спокойней.
Уже несколько лет в семье Чарруэл – девичья фамилия матери Майкла, произносимая всеми ими Черрел, – господствовало мнение, что Динни и ее муж Юстэйс Дорнфорд, кавалер ордена Бани второй степени и член нижней палаты парламента от Оксфордшир-Уэст, просто не стремятся обзавестись потомством. Единственно, кто избегал разговоров на эту тему, была мать Динни, леди Чарруэл, считавшая, что она не вправе вмешиваться. Сама мать троих детей, недавно узнавшая к тому же от Хьюберта и Джин, что на свет собирается появиться пятый внук, она была настроена философски. В Кондафорде всегда считали, что Динни – прирожденная мать и жена, однако после того, как столь печально закончился ее первый роман, довольно долго казалось, что она не станет ни тем ни другим. Однако, когда в своих отношениях с мужчинами Динни приблизилась к стадии «теперь или никогда», появился ниспосланный Провидением Юстэйс. Леди Чарруэл не сомневалась, что и рождением ребенка займутся те же Высшие Силы.
Но титулованная дама и ее невестка видели вещи по-разному (про нее говорили, что она вообще ни с кем ни на что одинаково не смотрит). Она никогда не испытывала стеснения, а если бы вдруг когда-нибудь испытала, то, будучи непоследовательной от природы, не стала бы руководствоваться этим чувством. Она настаивала, что задержка обусловлена «чем-то химическим… Как-никак Юстэйс – католик… Ну, и вообще», и, встретившись с Динни, не упускала случая сообщить ей об этом. Сейчас, когда стало известно о беременности племянницы, наблюдение, которым она любила поделиться с другими, утратило значение, и у нее появились новые заботы – о том, что полезно или вредно Динни, которая выросла в деревне и отличалась завидным здоровьем. Собственно говоря, единственной угрозой для ее здоровья а се moment[14] была пыль, поднявшаяся при снятии чехлов с кресел и диванов в гостиной лишь изредка обитаемого дома. Именно этим и занималась руководившая дворецким тетка, когда Динни уходила, чтобы встретиться с Флер и позавтракать с ней. Отсюда и кудахтание, как она выражалась.
Флер высказалась прямее:
– Ну знаешь, ждать семь лет первого ребенка – срок и правда порядочный.
Динни кивнула и тут же удивила кузину своей откровенностью.
– Ты права. Боюсь, что это из-за меня.
Флер чуть свела брови в знак того, что ей и без слов понятно, что именно хотела сказать Динни. Возможно, Эм и была права?
– Нет, нет, не биологически, – возразила Динни. – Просто я хотела увериться.
– Увериться? В чем?
– В себе. И еще в том, что Юстэйс нужен мне сам по себе, а не потому, что я обязана ему тем, что стала женой и матерью.
Ждать семь лет, чтобы в этом увериться! Что-то в этом библейское, подумала Флер. И почему-то тут же вспомнила, что семь лет минуло уже дважды с тех пор, как ей самой не удалось стать женой Джона и матерью его ребенка.
– Скажи мне честно, Флер, – сказала Динни, – ты бы решилась иметь еще одного ребенка в моем возрасте?
Динни была на четыре года моложе своей кузины.
– Если бы мы хотели третьего, то, наверное, решилась бы. Но у нас с Майклом все обстояло иначе. Мы приступили к делу еще совсем молодыми.
И сразу же вспомнила уже в который раз за последнее время, – что когда-то, прежде чем они с Майклом приступили к делу, она была еще моложе.
Кит, правда, родился летом, прибавила она, решив слегка запутать следы прежде, чем Динни заподозрит что-то неладное в ее настроении. К концу обычно ужасно устаешь, но у тебя это будет осенью – тогда легче.
– Гм! Я никогда не любила осень – мне всегда казалось, что это время заканчивать, а не начинать.
– Динни, мне кажется, у тебя приступ меланхолии. Не волнуйся. Несколько добавившихся фунтов ужасно действуют на нервы. Кажется, будто таскаешь невероятную тяжесть, но и это проходит.
Словно решив подвергнуть испытанию избитое, трогательно обманчивое поэтическое изречение, разрозненные тучи, уже с часу дня собиравшиеся на небе, выбрав момент затишья, вдруг прорвались, и хлынувший ливень залил тротуар за окном. Пока официант убирал со стола, кузины наблюдали потоп. Динни откинулась на спинку стула, вдыхая вливавшийся в растворенное окно посвежевший воздух, и Флер подумала, что никогда еще не видела ее такой хорошенькой: нежный румянец на щеках, рыжеватые волосы и отсутствующий взгляд темно-голубых глаз. Удовлетворенность что-то да значит!
– Обожаю запах хорошего ливня в Лондоне, – сказала Динни. – Дизель и яблоки.
Читать бесплатно другие книги:
