Ненависть Остапенко Юлия

Юлия Остапенко

Ненависть

Ветер яростно трепал грязные драные знамена. Пусть драные, пусть грязные – зато гордо реющие над темными куполами шатров. Они выиграли сегодняшнюю битву. И кое-кому это казалось предзнаменованием, потому что за последние шесть месяцев армия графа Меллена выиграла всего пять сражений. Эта победа была не самой крупной, но и не пирровой – убитых вдвое меньше, чем раненых, и впятеро меньше, чем оставшихся невредимыми. Хорошая победа.

В лагере жгли костры; у огня собирались те, кому не выпало обыскивать трупы и выхаживать раненых. Душное сентябрьское небо, покрытое россыпями мелких звезд, давило на затылки. Разговаривали мало, никто не пел, против обыкновения,– усталость взяла свое, к тому же все были слишком довольны, чтобы разговаривать, и потому просто лежали вокруг костров, сгрудившись в пределах освещенных пламенем клочков земли, и изредка перебрасывались парой-тройкой фраз.

Диз сидела в стороне от всех и сосредоточенно чистила клинок меча. Ее лицо и одежда были в копоти и чужой крови, но она не торопилась приводить себя в порядок. До полуночи еще несколько часов, спешить некуда. К тому же ей нравилось ощущать, как засохшая грязь стягивает кожу. Засаленная войлочная тряпка плавно скользила по клинку, на котором не осталось ни капли крови, еще недавно обагрявшей его по самую рукоятку. Диз чистила лезвие неторопливо, давно отработанным движением, мысленно рассчитывая длину пути, который ей предстоит проделать в эту ночь. Двигаться придется быстро, чтобы оторваться достаточно далеко от возможного преследования. Впрочем, ее отсутствие вряд ли заметят раньше рассвета... но подстраховаться не мешает.

Тряпка в последний раз свободно прошла по лезвию и соскользнула с него. Диз подняла меч острием к небу, медленно повернула запястье, разглядывая огненные блики, сверкающие на зеркально чистой поверхности клинка. Это была хорошая битва. Возможно, лучшая ее битва. Диз была рада тому, что ее последний день в этой армии прошел именно так, а не иначе. Победа, и победа без чрезмерных усилий, лишних потерь. Может быть, это в самом деле предзнаменование? Да, наверняка. Лезвие ее меча еще никогда не выглядело так красиво в отблесках пламени.

– Привет,– услышала она негромкий голос справа от себя.

Ее глаза блеснули из-под густых бровей. Диз коротко кивнула, взглядом указала на землю рядом с собой:

– Садись.

– Благодарю, миледи.

– Вина не принес?

Он протянул кубок. Диз приставила меч острием к земле, удерживая рукоять левой рукой, правой взяла сосуд и залпом осушила. Вино было терпким и кислым, но она не приостановилась и даже не скривилась. Все же лучше, чем ничего.

– Спасибо,– сказала она и смачно рыгнула.

Он ухмыльнулся, уселся на прогретую еще теплым сентябрьским солнцем землю.

– А про меня, как всегда, забыла.

– Глодер, не строй из себя младенца. Я уверена, ты своего не упустил.

– Это точно,– признался он и пристально посмотрел ей в глаза. Диз слегка напряглась, не понимая смысла этого взгляда, но он развеял ее тревогу, проговорив: – У тебя кровь на лице.

– А-а.– Она рассеянно провела тыльной стороной ладони по лбу, размазав грязь.– Да. Надо умыться, наверное.

– Зато меч, вижу, ты привела в порядок.

– Конечно.– Диз приподняла лезвие и осторожно прислонила гарду к коленям.

– И что ты за женщина, Диз? – с искренним восхищением проговорил Глодер.

– А разве я женщина? – фыркнула та.

– Без сомнения.

Диз бросила на него короткий взгляд. Они сидели спиной к огню, и его лицо было затемнено, а вокруг взъерошенной копны жестких черных волос алел тонкий ореол пламени. Глаза сверкали в полумраке, на фоне красноватого света выделялся силуэт мышц, вызывающе бугрившихся под грязной рубахой. Самец, удовлетворенно подумала Диз. Пожалуй, ей будет немного не хватать его. Совсем немного... но все же будет. За последние три года у нее не было лучшего любовника.

– Неплохо дали им сегодня, да? – тихо спросил Глодер.

Диз кивнула, глядя на свой клинок. Сегодня он выпил много крови... он выпил много крови, но ему все мало. И еще долго будет мало. А может, и не очень долго... если ей наконец повезет.

– Ты внесла ощутимую лепту в общее дело,– так же тихо добавил Глодер.

Диз вяло отмахнулась: она не любила лесть. Это слишком мощное оружие в руках умного человека и слишком жалкое – в руках дурака. Глодер не был ни тем ни другим, но его лесть раздражала Диз.

– Не больше остальных,– пробормотала она.

– Больше,– настаивал Глодер.– Гораздо больше. В тебе силы столько же, сколько в самом высоком и могучем воине, и в пять раз больше ловкости, и в десять раз больше ума... Ты имеешь больше шансов убить и меньше – быть убитой. Не думаю, что наш лейтенант отнесется с восторгом к перспективе потерять тебя.

Диз слушала вполуха, делая вид, что любуется клинком, и продолжая размышлять о предстоящей дороге, но последние слова Глодера выдернули ее из грез и заставили в упор посмотреть на него.

– О чем это ты? Я еще не собралась помирать,– отрывисто проговорила она. Конечно, следовало притвориться недоумевающей, но выпад застал ее врас– плох. Позже ей не раз пришлось выругать себя за невыдержанность, но ведь она была уверена, что вела себя безупречно и ничем не могла вызвать подозрения.

Глодер открыто посмотрел в ее яркие синие глаза, гневно сверкающие сквозь узкие прорези век.

– Да, но ты собралась дезертировать,– тихо и твердо сказал он.

Диз отвела взгляд, достала из-за пояса тряпку и снова принялась полировать меч.

– Кажется, ты немного перебрал,– спокойно проговорила она.

– Хотелось бы, чтобы это было так. Но – увы.

Диз не ответила. Тряпка быстро скользила по клинку.

– Послушай, Глодер,– ровно сказала Диз, не отрывая взгляда от стока на лезвии,– я собираюсь умыться и лечь спать. Можешь составить мне компанию, но только быстро. Я чертовски устала сегодня.

– Не стоит переутомляться. Тебя ведь ждет долгий путь.

«Не такой уж и долгий»,– подумала Диз. Рука Глодера легла на ее плечо, и она застыла, почувствовав тепло дыхания у своего уха, когда он зашептал:

– Послушай, Диз, я не знаю, что с тобой происходит, что тебя мучит, но я заметил это с того самого дня, как увидел тебя впервые. И давно подозревал, что ты идешь с армией Меллена только потому, что тебе это выгодно. Она движется в нужном направлении, параллельно снабжая тебя крышей над головой, едой и деньгами. Сегодня ты впервые была спокойна. Мы влезли в самую жаркую драку за все время, что ты с нами, черт побери, а ты была спокойна, как глыба льда. Потому что теперь ты знаешь, что достигла своей цели. Ты выжила, и ты там, куда стремилась. Теперь хочешь уйти. Но ты не уйдешь, Диз.

– Почему? – процедила она сквозь зубы, не оборачиваясь. Со стороны казалось, что они сидят в привычной позе воинов-любовников, столь же грубых в любви, как и на поле боя, и Диз была, как никогда, заинтересована в поддержании этой иллюзии. «Черт, я недооценила его,– думала она, кусая губы.– Он не просто неглуп. Он умен. И наблюдателен, скотина. Но кто мог знать? Разве в армиях смышленые парни становятся сержантами? Он так мастерски орет на своих солдат, даже и не заподозришь в нем способности мыслить разумно. Умело маскируется, гад».

Глодер положил руку ей на шею, интимно примяв толстую рыжую косу к затылку, наклонился ниже. Теперь его дыхание шевелило волосы Диз.

– Ну, во-первых, потому что я как сержант войск милорда не могу не сообщить руководству о готовящемся дезертирстве. А во-вторых, я влюблен в тебя, Диз. И не хочу, чтобы ты уходила.

«Неужели придется его убить?» – с досадой подумала Диз; ей этого очень не хотелось. Он в самом деле был отличным любовником.

– Чего ты хочешь? – раздраженно спросила она и была ошеломлена немедленным ответом:

– Поехать с тобой.

Диз справилась с изумлением и сменившей его вспышкой гнева, обхватила рукоять меча обеими руками и медленно покачала головой:

– Это исключено.

– Позволь хотя бы проводить тебя.

– Проводить?

– Недалеко. Мне ведь нельзя надолго отлучаться, а то решат, что и я дезертировал.

Чего он добивается? Диз безуспешно пыталась рассмотреть в полумраке выражение лица Глодера. Вероятно, следовало бы сейчас же выпустить ему кишки, благо меч у нее в руках, а сержант вряд ли подозревает возможность нападения, но потом она отмела эту мысль. Они сидели слишком близко к ко– стру, труп обнаружили бы очень быстро, стали бы припоминать, с кем видели сержанта Глодера в последний раз... что сводило к нулю шансы Диз уйти незамеченной.

– Я иду на восток,– сказала она, неожиданно приняв решение.– К Серому Оракулу.

Глодер молча кивнул, не проронив ни слова, хотя Диз знала, что он удивлен.

– Ты можешь идти со мной до храма,– продолжала она.– Но дальше, после него, я пойду одна.

– Хорошо,– негромко согласился он.– Через час после отбоя, у восточной границы лагеря. Я буду ждать с лошадьми.

Он пружинисто поднялся и, небрежно кивнув, вернулся к огню. Диз не обернулась, чтобы проводить его взглядом. Ее мысли были заняты отчаянными размышлениями о том, правильно ли она поступила, упустив шанс убить Глодера. Что бы он ни говорил о ее силе, уме и ловкости, главным преимуществом всегда оставалась внезапность. Минуту назад, в пяти шагах от костра, у нее было это преимущество, но теперь она утратила его. Глодер знает ее... немного, но знает. И он будет готов. Да, теперь он будет готов. А Диз не может рисковать – не сейчас, когда она прошла так много... и когда у нее наконец появилась надежда.

Да и в конце-то концов, она всегда сможет убить его потом, во время пути, если он потребует слишком много.

В полночь они встретились в назначенном месте. Глодер ждал с двумя лошадьми, одной из которых была гнедая кобыла Диз. Они тихо отошли от лагеря, ведя лошадей под уздцы. Потом вскочили в седла и в полном молчании выехали на тракт. Ночь стояла безлунная, и дорогу окутывал мрак. Копыта лошадей чавкали в грунте, вязком после недавнего ливня.

– Куда ты едешь? – спросил Глодер.

Диз не взглянула на него, зная, что не сможет разглядеть во тьме его лица. А, впрочем, если бы и могла, все равно бы не обернулась.

– Я же сказала. К Серому Оракулу.

– Я имею в виду, куда ты едешь. Все это время. Ты была с нами шесть месяцев, но, думаю, в пути ты гораздо дольше. Может быть, годы. Ты всегда смотришь вперед, только вперед, словно боишься упустить из виду цель. И ты думаешь о ней. Постоянно. Во время боя. И в постели тоже. Вот я и спрашиваю: куда ты едешь, Диз?

Она слабо улыбнулась, язвительно спросила:

– Что ты делаешь в армии, Глодер?

– А ты? – парировал тот.

– Тебе здесь не место. Ты слишком умен.

– Я просто наблюдателен. Тоже полезное качество.

– Может быть. Для наемного убийцы. Но не для сержанта личной армии мелкого дворянчика, развлекающегося междоусобицами.

Теперь уже Глодер улыбнулся, и Диз это заметила. А значит, и он не мог не заметить ее улыбки.

– Я понимаю, на что ты намекаешь. Но то же самое могу сказать о тебе.

– Как ты попал в эту армию?

– Ответь на мой вопрос, и я отвечу на твой.

Ей не хотелось отвечать. Не хотелось говорить об этом. Она вообще редко упоминала о своей цели – цели, которую преследовала уже одиннадцать лет. Предпочитала думать. У нее было много времени для размышлений. И ей нравилось отвечать на такие вопросы мысленно. А когда некому было спросить, появлялась та девочка. Маленькая девочка в синей, слишком большой для нее тунике, с белым покрывалом на голове. Девочка, которая редко, но очень красиво улыбалась. Куда ты едешь, Диз? – спрашивала она, и Диз менялась. Она не знала об этом, но она менялась. Чувства и эмоции, вернее, чувство и эмоция, наполнявшие каждую минуту ее существования, жившие в ее мыслях, когда она бодрствовала, и в снах, когда она спала, напряженно застыли там, внутри – в самой глубине. Но когда она задавалась прямым, а оттого сладостным вопросом, они вырывались наружу, сужали ее и без того узкие глаза, обостряли черты, сжимали губы, зажигали в зрачках холодное пламя. Куда ты идешь, Диз? Куда ты идешь?

– Есть один человек,– тихо проговорила она, глядя в густую темноту – и, как всегда, прямо перед собой.– Он должен умереть.

Дэмьен опустил занесенные над головой руки, лезвие топора вонзилось в чурбан. Дерево треснуло, раскололось до половины, во все стороны брызнули щепки. Дэмьен взглянул на застрявшее в чурбане лезвие, рывком высвободил топор и рубанул снова. На сей раз чурбан разлетелся двумя неровными обломками. Черт, он теряет сноровку. Похоже, пора отдохнуть. А может быть, он отдыхает слишком долго. В былые времена ему не требовалось двух попыток, чтобы разрубить голову врага.

Дэмьен выпрямился, поставил топор на землю, прислонив его рукояткой к пню, подобрал обрубки, аккуратно сложил в высокую поленницу у стены избы. Дров уже набралось более чем достаточно, хватит всему поселку на две зимы, но он никак не мог остановиться. Утром рубил лес, днем колол дрова, вечером складывал и перекладывал поленницу, стараясь обезопасить ее от обвала. Он просто помешался на этих дровах. Если бы сейчас стояла весна или начало лета, он бы с ума сошел. Но, к счастью, для заготовки дров был самый сезон, а так уж сложилось, что эта заготовка была единственным, что позволяло ему хоть недолго не думать.

Он окинул усталым взглядом двор, проверяя, все ли в порядке. Пот градом катил по лицу, и Дэмьен утер его ладонью. От соли давно зарубцевавшийся шрам снова начинало щипать, словно на его месте все еще была открытая рана, а он избегал этого ощущения. Не потому, что оно причиняло боль, а потому, что вызывало воспоминания, к которым он предпочитал не возвращаться... лишний раз.

Дэмьен вошел в дом. Клирис накрывала на стол. Там уже стоял широкий глиняный горшок, над которым клубился густой, ароматный пар. Клирис подняла голову и улыбнулась.

– А я уже думала тебя звать,– сказала она.

Дэмьен совершенно не был голоден, но не хотел ее расстраивать. Он сел, дождался, пока она поставит перед ним тарелку и ложку, вяло поел. Ее внимание раздражало, но он понимал, что терпимость и согласие принимать заботу – это то немногое, что он может дать ей в ответ на любовь.

Клирис поставила перед ним кувшин с водой, и он с благодарностью попил. Ему хотелось водки или хотя бы вина, но он знал, что никакой пользы выпивка ему не принесет. Она это тоже знала. И не хотела, чтобы он спивался,– впрочем, обычное желание для жены (хоть они и не были женаты), однако Дэмьен был признателен ей за то, что она, пусть и из эгоистичных соображений, удерживает его от опрометчивых поступков.

Да, благодарность – это все, что он мог ей дать. Она ценила это, но не скрывала горечи, если они говорили о том, чего между ними никогда не было.

– Спасибо,– отрешенно проговорил он.

Клирис забрала кувшин и тарелку.

– Вымыться не хочешь?

Дэмьен подумал, потом кивнул.

– Я приготовила тебе бадью на заднем дворе,– тут же сказала она. Милая Клирис. Такая предусмотрительная, такая заботливая. Как жаль, что все ее усилия пропадают даром.

«Ну почему же даром? – подумал Дэмьен.– Ведь я благодарен ей».

Он вышел во двор, обогнул дом, быстро сбросил штаны и забрался в бадью, наполненную пенящейся водой. В первый миг его мышцы свело, но он превозмог боль и заставил себя опуститься на шершавое деревянное дно. Потом лег, откинул голову назад, прижавшись затылком к краю бадьи, закрыл глаза. Тело расслаблялось, напряжение и боль в дрожащих от усталости мышцах уходили, а с ними уходило и тупое равнодушное спокойствие. Как хорошо, что Клирис так чистоплотна, мрачно подумал Дэмьен. Он много поколесил по свету и частенько встречал знатных дам, убежденных в том, что ванны крайне опасны для здоровья, а мытье головы чаще раза в год способствует размножению вшей. Помнится, это было первым, что привлекло его внимание в тот день, когда он впервые приехал в деревню: запах. Тонкий, свежий аромат цветочного мыла, до того чистый, что Дэмьен не сразу поверил, что такой запах может исходить от человека. А когда увидел ту, что была его источником, захотел зарыться лицом в ее густые каштановые волосы и задохнуться этим ароматом.

Дэмьен глубоко вздохнул, чувствуя, как разливается по телу блаженная расслабляющая нега. Клирис. Думай о Клирис, приказал он себе. Вспоминай ее запах... ее волосы... ее тело... она ведь богиня в постели, вот и думай о ней... думай... Но, как всегда, он не мог заставить себя мыслить в верном направлении. В глубине души он понимал, что даже если бы ему удался этот самообман, то успокоение продлилось бы совсем недолго, и скоро все началось бы сначала. Он боролся с этим три года и... и, кажется, безрезультатно.

Он задержал воздух, ушел под воду с головой, потом вынырнул, отбросил прилипшие ко лбу волосы и поднялся. Легкий ветерок внезапно показался ему по-осеннему холодным. Дэмьен поежился, вылез из бадьи и вылил воду. Он чувствовал себя освеженным физически и совершенно уничтоженным морально. Усталость была единственным, благодаря чему ему удавалось не думать. И он злоупотреблял этим методом забытья, выматываясь до предела, но не мог устоять перед соблазном смыть с себя пот и грязь, сводя тем самым на нет все усилия. Внезапное осознание этого разозлило его.

Он посмотрел на воду, беззвучно уходившую в потемневшую землю, на клочья пены, стынущие на острых длинных сабельках травы. И вдруг понял, что устал.

Когда он вернулся в дом, Клирис деловито копошилась у очага, меся тесто. Он подошел к ней сзади и обнял за талию. Ее длинные изящные руки, по локоть выпачканные в муке, уперлись в его запястья. Он почувствовал шершавое прикосновение намозоленных ладоней к своей коже и в который раз подумал о том, что она стоит большего. Он никогда не говорил ей об этом, не желая причинять лишнюю боль. Боли и так было достаточно, верно? Хотя та, другая часть его «я», с которой он, похоже, не мог ничего поделать, холодно и резонно утверждала, что, выдержав столько, она может вынести и это.

– Подожди, я скоро закончу,– тихо сказала Клирис.

Дэмьен сильнее сжал ее талию и уткнулся в теплое женское плечо мокрым лицом. Она вздохнула, подняла руки, обхватила его голову руками.

– Как тебе это удалось? – не поднимая головы, спросил он.– Как ты смогла?

– Это было не так трудно, как кажется.

– Ты ведь уничтожила свой мир. Вывернула на– изнанку все принципы.

– Ну, не преувеличивай... Меня всегда тянуло на конюшни больше, чем в бальную залу.

– Но ты всегда могла попасть в нее. Тебе этого никто не запрещал. Ты не обязана была делать выбор. Почему же ты его сделала?

Клирис слабо пожала плечами, отпустила его и снова принялась месить тесто.

– Я была влюблена,– равнодушно сказала она.

– Да, но ты ведь знала, на что идешь, верно? – упрямо продолжал Дэмьен.– Ты отказалась от пышных нарядов, зеркальных полов и обращения «миледи» ради всего этого...– Он коротко махнул на грубо и бедно обставленную избу.

– Не ради этого. Ради него.

Несколько секунд Дэмьен молча смотрел на нее, наблюдая за тем, как мерно двигаются ее лопатки под холщовой рубашкой.

– В этом дело,– вполголоса сказал он.– Наверное, в этом. Ты поступила так не ради себя, а ради другого. Потому и смогла... А я не могу. Клирис, я так не могу.

Она порывисто обернулась, и мгновение на ее лице было до боли знакомое Дэмьену выражение, возникавшее всякий раз, когда она собиралась накричать на него за то, что он напился или слишком много потратил.

– Ты опять...– начала она и умолкла, увидев его лицо.

– Я так не могу. Понимаешь? – тихо сказал он.– Я так не могу.

Он отошел к столу, сел, отрешенно уставился на поверхность доски. Клирис подошла и положила руку ему на плечо. Крупинки муки беззвучно взметнулись с ее кожи и осели на лице Дэмьена.

– Перестань,– мягко, но настойчиво сказала она.

– Ты такая сильная. Почему ты такая сильная?

– Я была влюблена,– повторила она.

– Да.

Она умолкла, осознав, что сделала только хуже, лишний раз напомнив ему об этом. Вздохнула, села рядом.

– Ну что с тобой? – с нежным упреком спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.– Нам ведь было так хорошо. Мне казалось, все уже начало налаживаться.

Вот именно – ей казалось. Клирис была такой неж– ной, заботливой, любящей, сильной, но порой она не замечала самых очевидных вещей. И искренне считала, что Дэмьен проводит летние недели за ошалелой рубкой дров только потому, что предусмотрительно заготавливает их на зиму, страхуясь от ранних холодов.

– Ты опять думал о ней, да? – спросила Клирис, и в этом вопросе не было упрека.

Дэмьен отрицательно качнул головой, все так же отрешенно глядя на дерево, потрескавшееся от зноя прошлого лета. Нет, Клирис, милая, заботливая, глупая Клирис, я не думал о ней. Я почти никогда не думаю о ней — так, как ты воображаешь. Но тебе легче считать, что это так. Списать все на безумную страстную любовь, незаживающей раной гнобящую мое бедное сердце. Тебе так легко притвориться, что это правда, потому что ты сама чувствуешь это к своему Эрику. Но он мертв, уже девять лет мертв, и это тебя оправдывает – во всяком случае, ты в это веришь, так же трепетно и нерушимо, как в то, что и я влюблен, а моя любимая даже хуже, чем мертва.

– Мне казалось, ты излечился,– сказала Клирис, и Дэмьен поднял голову, не в силах спрятать улыбку – столько в этой фразе было изящного и пустого пафоса, выдававшего в Клирис ее происхождение.

Она увидела его улыбку и, неверно истолковав ее, вздохнула с облегчением. Дэмьен не возражал, когда она, ловко скользнув между его коленями и доской стола, прильнула к нему всем телом. Привычно обхватил талию Клирис, такую тонкую, что он, обнимая ее, мог коснуться ладонями своих локтей, а она обвила его шею руками, и несколько минут они медленно и лениво целовались среди клубящейся вокруг муки. Дэмьену было приятно чувствовать под своими руками ее теплую тугую плоть, в отличие от плоти большинства сверстниц Клирис не изуродованную многочисленными родами, и думать о том, как он благодарен ей... и как она благодарна ему за то, что тем промозглым осенним утром три года назад он пришел в ее пустой темный дом и остался в нем. Она тогда была вне себя от счастья, не смея верить, что он не забежал на часок, чтобы, как обычно, умело и торопливо ублажить ее, ничего не обещая и почти не разговаривая,– чтобы потом уйти к той, другой, и пробыть с ней пусть немного, но дольше, а пришел насовсем, навсегда, и больше той, другой, не будет... Тогда она еще не знала, что появилась новая «та, другая» и что мириться с ее присутствием в его памяти будет гораздо труднее, чем с прежней соперницей. Тяжелее всего для Клирис было то, что она никак не могла понять, почему это произошло. Дэмьен рассказал ей о новой «той, другой», она выслушала с удивлением и недоверием, почти уверенная, что он смеется над ней, – не потому, что описываемые им события были нереальны, а потому, что этот нежный, страстный, равнодушный и удивительный мужчина, тот, кого она полюбила после смерти мужа, когда, казалось, зареклась любить, не мог быть таким... Он мог оказаться в подобной ситуации, о да, это она могла допустить, но чувств, пробудившихся в нем той ночью, не понимала и не принимала. Это было выше ее разума, выше ее души, выше всего, что она воспринимала как образ жизни и мироощущения, а может, просто вне всего этого. И она решила сделать вид, будто произошедшее с ним – повторение ее собственной истории, чуть более странное, гораздо более дикое, не такое грустное, но все же повторение, – а разве есть в этом мире нечто, чего еще не было? Она имела право на этот самообман: за свою заботу и терпение, и Дэмьен позволял ей наслаждаться иллюзией, хоть и знал, что рано или поздно они оба могут заплатить за нее цену, которая покажется слишком высокой.

– Дэмьен?

Он вздрогнул, вскинул на нее глаза, со смущением осознав, что не заметил, когда она отстранилась, и не знает даже, сколько времени прошло, пока он был занят своими мыслями, а она сидела у него на коленях и смотрела в его опустошенное лицо.

– Прости,– выдавив извиняющуюся улыбку, смущенно пробормотал он и попытался притянуть ее к себе, но Клирис оттолкнула его, что делала нечасто, и порывисто поднялась, взметнув с передника тучу муки.

– Иди-ка выпей,– серьезно сказала она.

Дэмьен воззрился на нее с недоумением, впервые в жизни слыша от своей жены (почти жены) подобное предложение, не уверенный до конца, что верно понял и не ослышался.

– Иди-иди,– сердито кивнула Клирис, но в ее глазах не было холода.– Не знаю, что с тобой сегодня творится. Может, тебе в самом деле не помешает развеяться.

Дэмьен встал, притянул ее к себе за плечи и, игнорируя вялые попытки сопротивления, звонко поцеловал в губы.

– Я недолго,– сказал он, изумленный тем, каким восторгом отозвалось внутри это предложение.– И несильно,– ухмыльнувшись, тут же добавил он. Клирис только отмахнулась, прочертив в спертом воздухе избы тонкие дымчатые полосы белой от муки рукой.

Дэмьен переоделся – не очень поспешно, чтобы не расстраивать Клирис еще больше,– параллельно размышляя, стоит ли поддаваться соблазну. «Черт тебя возьми, Клирис, ну зачем ты мне разрешила?» – почти сердясь, подумал он. В прежние времена для него не возникало подобной проблемы: он знал, что при его работе и образе жизни любые одурманивающие вещества крайне опасны, потому что существенно снижают внимание и скорость реакции, а потому умел сказать себе «нет». Одно из немногих отступлений от правила едва не стоило ему жизни... да нет, все-таки стоило, потому что именно в ту ночь он решил в кои-то веки расслабиться и выпил лишнего, а в результате...

«Все-таки Клирис права,– мрачно подумал Дэмьен, затягивая пояс.– Мне надо выпить. Что-то слишком часто я сегодня о ней вспоминаю». Мысленно он не выделял упоминание о ней ударением, как делал это в разговоре с Клирис,– для его внутреннего монолога просто не было такой необходимости, потому что он всегда четко знал, о ком думает. Выбор, по большому счету, был не так уж велик.

– Вернись дотемна, ладно? – умоляюще донеслось от печи.

Дэмьен, стоя уже в дверях, обернулся. Клирис продолжала месить тесто, но, казалось, даже ее поза молила его сжалиться над ней. «Ты устанавливаешь свои правила,– подумал он.– Иди пей, я отпускаю тебя, но знай, что на деле я тебя никуда не отпустила. Будь со мной и делай вид, что любишь меня, и тогда я сделаю вид, что верю. Не договаривай и увертывайся, и я сделаю вид, что придумала свое объяснение твоей лжи. Притворись, что веришь, будто я понимаю тебя, и я притворюсь, будто в самом деле понимаю. Так ты рассуждаешь, Клирис, и если я принимаю эту игру три года, какой смысл изобличать тебя теперь? Лучше я тоже притворюсь, что мне нравится эта игра».

– Ага,– беспечно бросил он и вышел, на ходу поднимая остроконечный воротник куртки.

«Интересно, обернулась ли она, чтобы посмотреть на закрывшуюся дверь?» – подумал он, какое-то время горько улыбался этой мысли и забыл о ней, пройдя двадцать шагов по дороге, ведущей в деревню.

– Так что ты делаешь в армии, Глодер?

Они неспешно ехали по редкому лесу, рука об руку, почти соприкасаясь локтями. Широкая прямая тропа, изрезанная мокнущими колеями, местами покрылась яркими желтыми пятнами. Березовые листья уже опадали. В этом году осень обещала быть ранней. Кони передвигались шагом, неторопливо, потряхивая мордами.

– Сначала меня готовили в писари,– ответил Глодер, потрепав по холке своего коня, недовольно фыркавшего и рвавшегося в галоп.

– Теперь все понятно! – насмешливо воскликнула Диз.

– Проучился три года у лучшего городского переписчика. А потом в наш городок пришла вражеская армия. Черт его знает, кто это был. Обычный захватнический рейд. Все происходило двадцать лет назад, тогда такое было в порядке вещей.

– Я знаю.

– Откуда? – Он повернулся к ней, окинув ее заинтересованным взглядом.– Ты не можешь этого помнить. Тебе было года три.

Диз невозмутимо подтянула стремя и спокойно ответила:

– Мой отец и братья воевали в то время.

– В одной из таких армий?

– Против одной из таких армий.

– А,– коротко произнес Глодер.– Ну так вот, мне пришлось сменить перо на меч, и неожиданно оказалось, что я владею ими одинаково хорошо. Моего учителя зарубили у меня на глазах, и я понял, что в нынешнем мире полезнее для здоровья уметь убивать, а не писать. Хотя почерк у меня до сих пор великолепный.

– Не имела возможности убедиться,– насмешливо сказала Диз.– Что ж, придется поверить тебе на слово.

– А ты разве умеешь читать?

– Конечно.

– Ха! Твое «конечно» несказанно позабавило бы девять десятых женщин и две трети мужчин. Грамоту знают только писари, жрецы да иногда дворяне... Ты дворянка, Диз?

Она натянула поводья: ее кобыла тоже начинала волноваться, взбудораженная недовольным ржанием рвавшегося вперед коня Глодера.

– Может, перейдем на рысь? – предложила она.

– Как хочешь.

Несколько минут они ехали молча. Диз проигнорировала вопрос, а Глодер притворился, что не заметил этого. Однако он не собирался отступать так быст– ро. Он понимал, что эти часы, возможно, последние, проведенные ими вместе, и ему больше не представится шанса узнать о ней хоть немного... хоть что-нибудь, что можно было бы помнить.

– Ну а ты как попала в армию? Ты дерешься, как мужчина. Кто тебя учил? Отец?

Диз криво усмехнулась, и Глодер слегка нахмурился – ему не нравилась эта усмешка, и не нравилось то, как часто она появлялась на губах Диз.

– Нет,– ответила она.– Отец и слышать не захотел бы ни о чем подобном. Он считал, что женщина должна достичь половой зрелости, выйти замуж и каждый год рожать по ребенку. У моей матери с этим были проблемы, из всех ее детей выжили только трое, и отец мечтал покачать на коленях хоть с десяток внуков. Да и я, по правде говоря, не видела для себя иной судьбы. Ведь это так обычно в нашем несовершенном мире, верно?

– Как же ты переубедила его?

Диз пожала плечами, заправила за ухо выбившуюся из косы прядь. Она никогда не могла затянуть волосы туго, они были слишком пышны и тяжелы. Вообще они мешали, это было очевидно, и ухаживать за ними дело хлопотное, особенно в походных условиях. Женщины, занимающиеся военным делом, обычно стригли волосы коротко, чтобы можно было легко убрать под шлем или шапку. У Диз же была коса почти до колен, и, хотя Глодер по-мужски восхищался водопадом цвета темного пламени, в который превращалась коса, когда Диз расплетала ее, практичная часть его рассудка возмущалась подобным капризам. Он помнил, как однажды во время битвы солдат вражеской армии намотал эту косу на руку и уже занес меч, чтобы отрубить Диз голову, но девушка оказалась проворнее и выпустила ему кишки, а потом долго не могла разжать стиснутый в предсмертной судороге кулак убитого. Глодер вспомнил, как она присела возле трупа среди крови, копоти и грохота битвы, пытаясь расцепить скрючившиеся пальцы, и как он подошел к ней, как наклонился, раздраженный и разгоряченный, как протянул окровавленную руку и схватил Диз за плечо, собираясь встряхнуть ее и сказать: «Какого дьявола ты возишься, руби на хрен!» Она обернулась, и он увидел на ее лице ярость. Не отчаяние, не злость, не гнев, которые он вполне ожидал там увидеть,– обычные чувства вспыльчивой женщины, которой прижали волосы, а ярость, слепую, безумную, выплескивавшуюся через края узких синих глаз и забрызгивавшую все вокруг, словно кровь, которой здесь и так было достаточно. Глодер на миг онемел, потрясенный этой яростью, ее молчаливой и в то же время сбивающей с ног мощью, и, забыв о раздражении, проговорил: «Тебе помочь?» И тогда она...

– Эй? – насмешливо окликнула его Диз.– Смотри не вывались из седла.

– Да,– отрешенно отозвался он, неожиданно для самого себя захваченный этим, казалось, поблекшим воспоминанием. «Тогда она просто отрубила трупу кисть. Не косу, а руку. И унесла ее на волосах в лагерь, словно трофей, а вечером сидела у костра и обрезала пальцы трупа, как сучки у полена, пока не освободила волосы. А потом смахнула обрезки в костер и откинула косу за спину. И отблески пламени переливались в ее волосах».

Он не спросил, почему она просто не отрезала вершок волос. Тогда они были едва знакомы, и это его не слишком интересовало. К тому же что-то подсказывало ему, что ответа он все равно не получит.

– Я его не переубеждала,– проговорила Диз, и Глодеру пришлось напрячься, чтобы вспомнить, о чем они только что говорили. Ах да, о ее отце, жаждавшем понянчить внуков.– Он ни о чем не знал.

– Ты сбежала из дома?

– Можно и так сказать. К тому времени я достаточно наслышалась о боевой школе Гринта Хедела и...

– Гринт Хедел?! – изумился Глодер.– Но ведь это элитная боевая школа! Туда берут по конкурсу и, насколько я знаю, только мальчиков.

– Старый предрассудок,– пожала плечами Диз.– В этом возрасте не так-то важен пол ребенка. Хотя эта школа уже лет пятьдесят не тренировала девушек, и моя заявка вызвала... ну, скажем так, скепсис.

– Так ты просто пришла и сказала: «Примите меня?»

– Насколько я знаю, так приходят все.

– А конкурс?

– Я его прошла.

Глодер изумленно покачал головой, а потом опомнился. Эй, парень, ты ведь видел эту девчонку в бою. Похоже, она родилась с мечом в руке. Должно быть, едва не зарубила инструктора на первом же испытании. Он улыбнулся этой мысли и слегка вздрогнул, вдруг представив себе маленькую девочку с мечом в неопытных, напряженных руках... маленькую девочку с рыжей косой до колен и дикой звериной яростью, хлещущей из узких прорезей глаз, как кровь из резаной раны. «Твои глаза – резаные раны, Диз. Такие же узкие, такие же страшные, такие же болезненные. И к ним, как и ко всем ранам, привыкаешь, посмотрев на них достаточно долго. Старик Глодер, похоже, ты становишься поэтом».

– И долго ты там проучилась?

– Четыре года. Обычный курс предполагает десять лет, но у меня их не было.

– Ясно,– кивнул Глодер, не обманувшись легкостью, с которой она обронила последние слова.– Они отпустили тебя?

– Не совсем. Я собрала пожитки и сбежала среди ночи, как только поняла, что умею достаточно. Сам знаешь, такие озарения обычно происходят внезапно... Хотя надо отдать им должное, там в самом деле умеют учить. Забавно, в детстве я была такой неуклюжей...

– Неуклюжей? Ты?!

– Я даже танцевать толком не умела,– усмехнулась Диз.– Но когда надо было выписать очередной финт, мое тело словно переставало быть моим. Наверное, мне просто повезло с наставником. А может, надо благодарить мои исключительные природные данные,– с сарказмом добавила она.

– Ты вернулась домой?

Диз слегка улыбнулась – не так, как обычно. Нежно. И очень грустно.

– У меня уже не было дома.

– Отец не принял тебя?

– Он умер... к тому времени. И мать. И братья тоже. Все умерли.

«Вот оно»,– пронеслось в мозгу Глодера, почуявшего, что она наконец коснулась того, на что он пытался вывести ее уже давно. То, куда она ехала... человек, которого она хотела убить... это как-то связано с ее семьей. Наверное, сейчас не стоит продолжать. Только бы теперь не спугнуть ее. Но еще один вопрос задать можно. Наводящий. Не принципиальный... просто из любопытства.

– Так ты не вернулась? – осторожно повторил он, и Диз сердито тряхнула головой.

– Я же сказала: нет,– отрывисто сказала она, и в ее вечно суженных глазах Глодер уловил зарождающееся нетерпение. Но он уже знал все, что хотел.

«Не дворянка,– подумал он с ему самому непонятным облегчением.– Если вся семья погибла, а она одна выжила, ее долг был вернуться в поместье и возглавить род. Никто никогда не нарушал этот закон. Она не дворянка».

– Ну, прогулялись и хватит,– вдруг проговорила Диз.– Надо поторапливаться. А то и правда решат, что ты дезертировал вместе со мной.

Глодер поднял голову и взглянул на нее. Конечно. Она снова смотрела вперед.

Они пришпорили лошадей и послали их в галоп.

– Эй, девка, еще вина!

Трактирщик махнул пухленькой суетливой служанке, и та, подхватив с полки увесистую бутыль из зеленого стекла, просеменила к столу, за которым пьянствовали трое расфуфыренных господ. Один из них ущипнул ее за мягкое место, и она сдавленно хихикнула, призывно вильнув бедрами. Прошлой ночью господин щедро наградил ее за то, что она изо всех сил старалась поднять его слабую мужскую плоть, и ей это в конце концов удалось, хоть она и пролила семь потов. Его друзья в это время развлекались с ее подругами-кухарками и, если верить их сплетням, были не менее щедры. Господин потрепал служанку по подбородку и снова ущипнул, когда она нагнулась, чтобы поставить бутыль на стол.

– Хорош-ша,– прошипел он, хитро прищурив за– плывший от беспрерывных пьянок глаз.

Служанка неуклюже поклонилась и шагнула в сторону: сегодня трактир полон посетителей, а одна из ее товарок слегла с оспой, и работы было невпроворот. Господа раскатисто захохотали непонятно чему, за– стучали кружками.

– Эй, хозяин! – после паузы крикнул один из господ.

Трактирщик поспешно направился к столу. Обычно он предоставлял обслуживание клиентов служанкам, через них же выслушивал претензии: он мог позволить себе подобное барство, потому что его трактир, единственный в поселке, никогда не пустовал. Более того, все паломники к Серому Оракулу неизменно останавливались здесь. Дальше шли леса, за ними – перевал, и там, на поросшем можжевельником скалистом склоне горы,– храм Серого Оракула, знающего ответы на все вопросы. Трактирщик жил на белом свете пятьдесят девять лет, но не мог взять в толк, почему люди так любопытны. Лично он предпочитал не задаваться вопросами, резонно предполагая, что если уж ему суждено что-то узнать, то в свое время и без помощи провидцев. Тем более что цена за такое прежде– временное знание была, по его убеждению, слишком высока.