Ненависть Остапенко Юлия

Выход показался впереди из бесконечного сплетения арок. Диз рванулась в туман, продралась сквозь него, как сквозь колючий кустарник, и вылетела на поляну. Никого. Конечно, он уже ушел. Но она знает куда. Она это видела.

Диз повернула налево, подбежала к кромке леса. Ей пришлось поискать тропу, но в конце концов поиски себя оправдали. Трава была примята, словно кто-то проходил здесь совсем недавно. Диз пристально всмотрелась в чащу. Да, та самая... Ну что ж. Хоть какой-то ответ она получила.

Ответ, подумала Диз и вздрогнула. Ведь Оракул должен был взять с нее плату.

А она не заплатила.

Диз замерла на миг, в ее мозгу полыхнула сума– сшедшая мысль вернуться, которую она тут же отбросила. Но это мимолетное замешательство дорого ей стоило.

– Диз!

Она обернулась.

Глодер стоял на дороге и смотрел на нее.

Глодер знал, что Диз не вернется. Легкость, с которой они попрощались, не обманула его. У этой женщины не было сердца. По крайней мере больше не было. А у него, кажется, было.

Когда она ушла, оставив его в гостинице и пообещав вернуться через несколько часов, Глодер вы– ждал какое-то время и отправился за ней следом. Он не собирался ей мешать – просто хотел увидеть еще раз. Вероятно, это было ошибочное решение. Все решения, основанные на эмоциях, ошибочны. Он понимал это, и все равно не мог удержаться.

Глодер не видел, как Диз вошла в храм, но остался ждать в сотне ярдов от входа. Само здание Серого храма не внушало ему особого доверия, как, впрочем, и идея спрашивать совета у накачанного наркотиками бедолаги, используемом в качестве «тела полубожества». В глубине души Глодер считал подобные штучки чистой воды шарлатанством, но говорить об этом вслух не решался. Все-таки – святыня. А кроме того, Диз, судя по всему, его мнения не разделяла.

«О чем она спросит? – размышлял Глодер, пристально глядя на грубый арочный вход.– О том человеке? Наверняка». Он так и не выяснил, что гнало Диз по свету, не давая остановиться, но теперь уже не был уверен, что хочет это знать. Черная пустота, появившаяся в ее глазах после убийства нищего, пугала его. И он впервые подумал, что ничего не знает о жизни.

«Что бы я сделал, если бы знал, кого она хочет убить? – вдруг подумал он.– Я помог бы ей?.. Или – ему?» Сначала эта мысль показалась ему смешной, ведь он любил Диз. Ну, не любил... она ему нравилась. Но потом он поразмыслил и пришел к выводу, что подобная идея не так уж абсурдна. Это странное, глупое убийство, совершенное ею сегодня утром, что-то изменило. Он еще не знал, что именно.

Глодер прождал Диз около двух часов. За все это время в храм вошли трое – двое мужчин и женщина, а вышел только один человек. Он мельком взглянул на Глодера, застыл на мгновение, словно стоящий на распутье, не знающий, какую дорогу выбрать. На самом деле такой дилеммы у него быть не могло, ведь к Серому храму вела только одна дорога. Потом спокойно и уверенно пошел вперед, пройдя мимо Глодера, и скоро скрылся из виду.

Диз вышла почти сразу же после этого человека. Вернее, не вышла – вылетела. Глодеру показалось, что она продирается сквозь пустую арку входа, словно что-то стояло на ее пути. Она выскочила на дорогу, растрепанная, раскрасневшаяся, с обнаженным мечом и странно воспаленными глазами, как будто очень долго и сильно плакала. Глодера она не заметила и, развернувшись на девяносто градусов, посмотрела на густую кромку соснового леса, окружавшего поляну, а потом, к его несказанному удивлению, бросилась туда.

Он понял, что надо действовать, хотя по-прежнему не понимал, что она делает, и, подойдя ближе, окликнул ее:

– Диз!

Она замерла, порывисто обернулась, взмахнув растрепавшейся косой. Ее глаза были широко распахнуты и метались, словно глаза загнанной волчицы. Глодер не был уверен, что она понимает, где находится.

– Диз? – осторожно повторил он.

– Что ты здесь делаешь? – крикнула она, не двигаясь с места.

Глодер шагнул было вперед, но Диз предостерегающе выставила вперед клинок меча. Острие слабо сверкнуло на солнце.

– Что тебе надо? – прерывисто проговорила она.

– Я хотел тебя увидеть,– честно ответил Глодер.– В последний раз.

– Я же сказала, что приду в трактир!

– Ты бы не пришла.

Она не стала возражать. Только упрямо мотнула головой, по-прежнему направляя меч в его сторону.

– Я спешу, Глодер,– сказала она.

– Я вижу.

– Нам стоит попрощаться. Сейчас. У меня нет времени на сантименты, извини. Ты был отличным любовником. Прощай.

– Диз!

– Я сказала, оставь меня! – в ярости закричала она и, круто развернувшись, метнулась в лес.

Минуту Глодер стоял, не двигаясь. Он пытался понять ее... пытался решить, что следует сделать. А решать надо было очень быстро.

Он осмотрелся, убедился, что вокруг никого нет, и пошел следом за Диз.

Вряд ли он мог бы объяснить, зачем это делает. Это желание было иррациональным, потому что признаться себе в истинной его причине Глодер не мог. А правда заключалась в том, что он шел за Диз не ради нее самой. Больше нет. Он шел ради тех, кто мог встать на ее пути,– маленького ребенка или полуслепого старика. Ради тех, кого она не задумываясь смела бы с дороги, посмей они задержать ее хоть на минуту. Глодер мог думать, что желание не дать ей сделать это проснулось в нем сегодня утром, после того как она отсекла голову попрошайке, но на самом деле это случилось давно, почти полгода назад, когда он смотрел, как она обрезает ножом пальцы отрубленной кисти, сжимающие ее косу. Уже тогда он начал понимать, кто она. Не осознавать – только чувствовать. Но этого оказалось достаточно.

Глодер был солдатом, сержантом наемнической армии. Но сначала его готовили в писари. Он умел думать, если хотел. И воображал, будто знает женщин, знает убийц, знает зверей. Ему казалось, что соединить эти три существа в одном теле невозможно. Теперь он не был в этом уверен.

Поэтому, сам того не осознавая, он шел за Диз, чтобы помочь тому, кого она хочет убить. Если это потребуется. И если он успеет.

У кромки леса, там, где исчезла Диз, оказалась заросшая тропа. Глодер пошел по ней, стараясь не ступать на сухие ветки. Ему не хотелось, чтобы Диз узнала о преследовании. Хотя... в конце концов, он просто собирался посмотреть, куда она так торопится. Глодер все еще не верил в такую возможность до конца, но если Диз собирается зарубить какого-нибудь старика, придется остановить ее. И уж тогда он проявит настойчивость и вытрясет из нее правду о том, кто превратил ее в это полубезумное создание.

Диз он не видел, но знал, что она идет по тропе – больше идти было просто негде. Когда деревья расступились, открыв пологий склон холма, на котором высился небольшой дом, Глодер остановился и быстро отступил в кусты. Теперь он видел Диз: она поднималась по склону, держа в руке обнаженный меч. Глодер шагнул в густую сень сплетающихся веток и осторожно раздвинул колючую поросль, наблюдая, как Диз подходит к двери, рывком распахивает ее, скрывается в доме.

Глодер понял, что именно сейчас он должен решить, что собирается делать.

Диз явно вошла в этот дом с намерением убить. Она примчалась туда прямо от Оракула, возможно, получив ответ. Не может быть, что человек, которого она преследует, находится так близко от Серого храма – это было бы совпадением, которые случаются только в баснях пьяных менестрелей. Но с другой стороны, вряд ли она стремилась бы туда так настойчиво, если бы этого человека там не было. А может... может, Диз давно знала, что он здесь, а сообщение Оракула касалась чего-то совсем другого, о чем Глодер и не подозревал?.. И если так, мог ли он мешать ей?

«Пять минут,– лихорадочно подумал он.– Если она не выйдет через пять минут, я пойду туда».

Он стоял, согнувшись в кустах, и считал удары сердца, глухо клокотавшего в горле, даже не замечая, что сжимает рукоять меча. Когда сердце простучало триста раз, а Диз так и не вышла из дома на склоне пологого холма, Глодер выпрямился и шагнул вперед. Солнце ударило ему в глаза, а потом вдруг стало красным.

Он не понимал, что произошло, пока не почувствовал боли. Она вспыхнула в спине, между лопаток, и злобно вгрызлась в позвоночник, пронзая его насквозь. Потом вдруг заболела грудь, тупо, тяжко. Глодер выронил оружие, опустил голову и увидел багровое пятно, расплывающееся на солнечном сплетении. А посреди него – кончик меча, слабо блеснувший на солнце.

Диз рывком высвободила меч, позволив Глодеру с хрипом опуститься на землю. Несколько раз всадила клинок в землю, потом толкнула распластавшееся перед ней тело ногой. Глодер неуклюже перевернулся на спину и уставился в заштрихованное сосновыми ветками небо.

– Дурак,– процедила Диз и сплюнула. Она знала, что ничего толкового из этого не выйдет. Ей надо было сразу отказать, как только он вздумал сопровождать ее, еще в лагере. Не пришлось бы возиться.

Она сразу поняла, что Глодер идет за ней по тропе. И страшно разозлилась. Больше на себя, чем на него, потому что в сложившейся ситуации она была виновата сама. Видят боги, Диз не хотела его убивать. Она испытывала к нему... какие-то теплые чувства. Но он был слишком настырен. Да, именно настырен. Это ее всегда раздражало.

Диз затащила тело подальше в кусты и вернулась в дом на холме тем же путем, каким прокралась от него сюда: меж сосен. Она подозревала, что Дэмьен уже где-то недалеко. Судя по всему, он возвращался другой дорогой, хоть она и не могла понять почему. Что ж, пусть приходит. Она ждет.

Женщина, которую она оглушила, лежала в углу комнаты, там, где Диз ее оставила. Это была та самая женщина из видения, темноволосая, душистая. И в первый миг, когда она подняла голову на звук шагов, выражение ее глаз было таким, каким Диз видела его в храме: радостное облегчение и любовь. Не попытка притвориться счастливой. Настоящее счастье.

Диз ударила женщину прежде, чем выражение ее глаз успело измениться. Она уже поняла, что Дэмьена здесь нет. Но обрывок его мыслей, скользнувший перед ней в темной синеве, позволял ей надеяться, что он придет. И придет скоро. Потому что он думал об этой женщине (Клирис, вспомнила Диз, так ее зовут); даже тогда, три года назад, после всего случившегося между ними, среди крови и огня он думал о ней. Ведь Клирис любила его.

Эта мысль, мысль о том, что его могут любить, разозлила ее еще больше. Когда женщина упала, Диз снова ударила ее рукоятью меча, на этот раз по лицу. Потом еще раз. Убедившись, что женщина больше не представляет собой проблемы, Диз выскользнула из дома и незаметно подобралась к шпионившему за ней Глодеру...

А сейчас, вернувшись в дом и едва переступив порог, она остановилась, увидев что-то белое, сверкнувшее в каштановых волосах женщины. Диз протянула руку, дотронулась до него указательным пальцем. Посмотрела, потом вытерла дрожащую руку о штанину. Ее всегда пугали оголенные человеческие кости, хоть она никому бы в этом не призналась. Вид крови она выносила – пожалуйста, сколько угодно,– но не костей. По ее горлу внезапно прошла судорога.

– Я разозлилась,– внезапно умоляюще прошептала она, до смерти напуганная этим белоснежным пятнышком на кроваво-каштановом фоне.– Я зла-зла-я-очень-зла...

Она всхлипнула, прижала ладони к пылающим щекам. С тех пор, как она переступила порог обители Серого Оракула, что-то шло не так. Она не узнавала себя... не верила себе. И, кажется, начинала себя бояться.

Присев на корточки, Диз отодвинула прядь волос женщины, открывая всю рану. Ее познания в медицине имели существенные пробелы, но здесь и без диплома лекаря было ясно, что рана смертельна. Однако Клирис еще дышала: неглубоко, часто и прерывисто. Диз беспомощно осмотрелась, пытаясь увидеть хоть что-то, чем могла бы ей помочь, потом, отчаявшись, просто оторвала от рукава рубашки небольшой лоскут и прикрыла им рану. Белая ткань немедленно окрасилась в ярко-алый цвет.

– Прости,– пробормотала Диз.– Зря ты с ним связалась.

Она выпрямилась, отвернулась от умирающей женщины и подошла к окну. Дорога была видна отсюда как на ладони, и Диз отодвинулась в сторону, чтобы не быть замеченной с улицы. Теперь ей оставалось только ждать.

Она подставила к окну стул, с которого поднялась женщина при ее появлении, закинула ногу на ногу и положила обнаженный меч на колени. Когда Дэмьен войдет, она просто снесет ему голову. И все. А потом, наверное, упрет рукоятку меча в пол, направит острие себе в грудь и упадет на него. Так будет лучше. Для всех. Раз уж у нее нет другого выбора.

– Диз, что за ерунда?!

Она порывисто обернулась на непривычно звонкий детский голос. Девочка в синем стояла у головы часто дышащей женщины и, скрестив руки на груди, неодобрительно смотрела на Диз.

– Что это ты задумала, а?!

– Я...– пролепетала Диз.– Я... не знаю... Посмотри на нее! – внезапно выкрикнула она.– Я этого... не хотела!

– Ты не хотела видеть голую кость, это правда. Мерзкое зрелище.

Диз сглотнула, метнула быстрый взгляд на умирающую женщину и снова перевела его на девочку в синей тунике.

– Я просто убью его,– тихо сказала она.– Просто убью, потому что, если он снова сбежит, у меня может не быть другого шанса. Понимаешь? А значит, все зря.

– Ах, Диз! – рассмеялась девочка.– Ты еще такой ребенок! Взгляни вокруг! Это ли не уединенное местечко, о котором ты мечтала?

Диз взглянула на нее с удивлением, потом осмотрелась, оценивая бедную обстановку хижины, словно видела ее впервые. И тихая понимающая улыбка стала раздвигать ее губы.

– Теперь даже проще, чем раньше,– прошептала девочка.– Тебе не надо его никуда отвозить. Он сам придет сюда. Вокруг ни одного дома... Никто не будет знать, что вы здесь вдвоем, и у тебя будет достаточно времени, чтобы сделать все как надо.

Диз слушала, и ее улыбка становилась шире.

– Поэтому выкинь из головы эти глупости,– небрежно сказала девочка.– Ты пустишь в ход свой меч, но иначе.

– Иначе,– счастливо откликнулась Диз.

Девочка кивнула и тоже улыбнулась, медленно, странно, словно они говорили о совсем разных вещах, и она, в отличие от Диз, это понимала. Но девочка в синей тунике улыбалась так редко, что Диз не заметила странности это улыбки. Для нее это была просто улыбка.

– Так что жди, Диз. Наберись терпения и жди. Он придет.

– Придет? – с надеждой переспросила та.

– Конечно,– кивнула девочка и посмотрела на Клирис.– К ней.

Диз обернулась и тоже взглянула на нее. Женщина мелко дрожала всем телом, ее скрюченные пальцы колотились об пол, но глаза оставались закрыты. Начиналась агония.

– Он придет к ней,– удивленно проговорила Диз, и вдруг все встало на свои места. И чужая смерть, принятая от ее руки, и то, какой была эта смерть,– все это не имело значения по сравнению с тем, что она получала взамен.

Диз повернулась к окну и стала ждать.

Когда Дэмьен вышел из Серого храма, солнце уже скрылось за кромкой сосен. Дорога больше не была пустынна: невдалеке, на обочине, сидел человек, смотревший на храм. После минутного колебания Дэмьен решил не сворачивать на тропу, чтобы не обнаруживать ее – ему не хотелось раскрывать свой маленький секрет, хотя он сомневался, что еще когда-нибудь воспользуется лесной дорогой. Впрочем, ему все равно некуда было торопиться.

Все, что показала Гвиндейл, сейчас казалось пережитым вчера. И он снова думал об этом – в точности, как тогда, три года назад, шел и думал, неторопливо, удивленно, так, как размышляют над очевидной истиной, по непостижимой причине открывшейся только теперь.

Дэмьен думал о мести. О ненависти – и о мести, причине и следствии этой ненависти. Он довольно много знал и о том, и о другом, но исключительно понаслышке, как о давно потерявших актуальность архаизмах – ну, вроде девичьей стыдливости, мода на которую была в незапамятные времена. И с местью так же. Последние триста лет мир горел в огне. Пламя порой затихало, но никогда не гасло окончательно. Эта страна нуждалась в железном кулаке. Сотни мелких графств, принадлежащие всем сразу и никому в отдельности, были предметом постоянных раздоров между дворянами. Время от времени кому-то из них удавалось отвоевать лишний клочок земли, но удерживать его дольше десятка лет мало кто мог,– как правило, сразу после смерти захватчика его дети благополучно изгонялись более ретивым соперником. Если у власти в это время находился более-менее суровый монарх, схватки оставались в рамках междоусобиц. Но тридцать лет назад король умер, не оставив совершеннолетнего наследника, и разразилась самая страшная и кровопролитная гражданская война в истории. Все десять лет Регентства, пока будущий монарх подрастал под опекой своего бесхарактерного и недостаточно тщеславного дяди, дворяне широко пользовались отсутствием санкций и творили безудержный разбой на землях соседей. Воцарилась анархия, безумная жажда наживы стала главным стимулом любых действий. Дворяне понимали, что такая ситуация не вечна, и использовали предоставленные им возможности в полную силу. Группа патриотов, попытавшаяся совершить переворот и установить деспотию, способную остановить войну, была безжалостно вырезана. Королевская семья укрылась в хорошо укрепленной столице и со стороны наблюдала за бесчинствами своих вассалов. Те, в свою очередь, и не замышляли покушаться на Величество: с одной стороны, им это было невыгодно, поскольку регент придерживался удобной для дворянства политики, а от мальчишки-короля неприятностей ожидать не приходилось; с другой – и это, пожалуй, главное – они были слишком заняты драками за лишнюю кость, чтобы думать о большем.

Как раз в то золотое время и посчастливилось родиться Дэмьену. Его отец был наемником в мелкой армии одного из особо рьяных баронов, за неимением средств набиравшего войска из всякого сброда, в надежде скомпенсировать малое количество солдат их свирепостью. Мать Дэмьена была младшей дочерью мирного торговца пряностями, жившего в прекрасном городе Эсдоне. Армия барона смела белые башенки города с лица земли и вошла на его украшенные цветами улицы сквозь дымящиеся обломки стен. Барон, довольный легкой победой, на два дня отдал город в распоряжение своих солдат. Отец Дэмьена вместе с толпой пьяных дружков ворвался в лавку торговца пряностями, не глядя рубя направо и налево, и замер, сраженный палящей синевой в ужасе распахнутых глаз. Эта синева заставила его опустить меч и велеть своим ребятам убираться к черту. Он был старшиной отряда, и его послушались. Когда разрушенный зал опустел, солдат сказал дрожащей от ужаса семнадцатилетней девушке, чтобы она не боялась, и, повалив ее на пол, зверски изнасиловал среди остывающих тел родных. Потом встал, застегнул штаны, потупив взгляд в пол, словно набедокуривший мальчишка, и, отвернувшись от рыдающей девушки, убрался прочь. Он изнасиловал еще многих за те два дня, но в живых оставил только ее.

Барон свез в Эсдон постоянный гарнизон и милостиво разрешил выжившим в резне горожанам остаться. Идти им было некуда, повсюду гремели бои, и город понемногу восстановился, хотя белые башенки остались разрушенными, а улицы больше не украшали цветами. Младшая дочь торговца пряностями оправилась от шока, отодрала половицу, под которой ее отец прятал деньги на черный день, отстроила лавку и продолжила родительское дело. Она была сильной девушкой. Когда через два месяца после ухода войск барона она обнаружила, что беременна, то неделю провела в непрекращающихся рыданиях, а потом успокоилась и стала жить дальше. Она была очень сильной девушкой.

Стойкое отвращение к мужчинам, приобретенное ею после короткого знакомства с ее первым и послед– ним любовником, не позволило ей выйти замуж. Она родила от насильника сына и была несказанно счастлива, обнаружив, что мальчик очень похож на нее. Он рос тихим, улыбчивым, ласковым, словно котенок, и младшая дочь торговца пряностями начинала верить, что дитя насилия ничего не взяло от своего отца. Лучшего утешения для бедной женщины нельзя было придумать.

А потом пришла другая армия. Отсутствие белых башенок сделало осаду еще легче. И снова довольный феодал потешил своих воинов, и снова по окровавленному городу покатилась волна пожаров и убийств. Через месяц после того дня, когда сыну младшей дочери торговца пряностями исполнилось пять лет, его отец переступил порог некогда разграбленного им же дома, пьяный вусмерть и злобно хохочущий над похабными шутками новых друзей, которых он сменил так же легко, как и господина. Он мимоходом порубил заметавшихся слуг и занес меч над русой головой мальчишки, некстати подвернувшегося под ноги, но в этот миг замер, ослепленный пронзительной синевой глаз, полыхнувшей на него с побелевшего детского личика. Несколько мгновений он, давным-давно забывший и этот город, и этот дом, потрясенно смотрел на окаменевшего у его ног ребенка, а потом повернул голову на яростный крик женщины, подлетевшей к ним, словно взбешенная орлица, упавшей на колени и прикрывшей сына своим телом. Потом она подняла голову, и сквозь растрепавшиеся русые волосы солдата снова полоснули те самые синие глаза.

Она узнала его и умолкла. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Солдат вспомнил, когда был в этом городе в последний раз, взглянул на застывшего в руках матери мальчика, прибавил к его возрасту год и все понял.

– Ты хочешь, чтобы наш сын жил? – спросил он.

– Мой сын! – с ненавистью выкрикнула она.– Это мой сын!

– Если ты хочешь, чтобы он жил, ты отнесешь его наверх и скажешь, чтобы он оставался там. Ты поняла?

Она поняла. Все поняла – даже больше, чем он сказал. Она осознала, что ей придется пройти через это снова и что этот человек, этот зверь не хочет, чтобы их сын стал свидетелем того, как будут насиловать его мать.

Она отнесла ребенка наверх и велела ждать ее возвращения, хотя знала, что не вернется. Потом спустилась вниз, где была изнасилована и убита. На этот раз – убита. Потому что у отца ее сына были определенные планы, а он подозревал, что эта женщина скорее умрет, чем даст подобным планам воплотиться в жизнь.

Засунув окровавленный меч в ножны, солдат поднялся на второй этаж и отыскал комнату, в которой, сжавшись на огромной кровати, сидел его пятилетний ребенок.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Дэмьен,– чуть слышно ответил тот.

– Дэмьен, ты знаешь, кто я?

– Н-нет, сударь.

– Я твой отец.

Глаза мальчика недоверчиво распахнулись, и в следующий миг он поразил очерствевшего в боях наемника, расплывшись в счастливой улыбке.

– Отец! – в восторге повторил он.

– Да. Хочешь поехать со мной?

Улыбка сбежала с бледных детских губ.

– А мама?

– Я уверен, мама не будет против,– ответил солдат и улыбнулся.

Не дав мальчику времени возразить, он схватил его огромными мозолистыми руками. Ребенок ткнулся лицом в обтянутое кольчугой плечо и инстинктивно прижался к нему, вдыхая запах кислого вина и крови своей матери. Он чувствовал силу и интуитивно знал, что только сила сейчас поможет ему остаться в живых. Поэтому он не стал плакать и звать мать. Тогда.

А солдат принял его молчание за признание и довольно улыбнулся.

Отец сделал его убийцей. Дэмьен держал меч в руках с шести лет – заботливый родитель специально заказал для него маленькое и легкое, но смертоносное оружие, велев никогда с ним не расставаться. Тренировки длились по семь-восемь часов в день, проходя среди воя катапульт, звона скрещивающихся мечей и стойкого запаха пота, смешанного с кровью.

Три года спустя четырнадцатилетний наследник был наконец коронован, и наступило памятное правление Гертольда Жестокого. Он начал царствование с того, что казнил две трети дворянства, а их земли роздал своим сторонникам и богатым мещанам, даровав им титулы. Анархия сменилась безжалостной тиранией, но эта тирания принесла мир. Для отца Дэмьена настали тяжелые времена. Но такие, как он, не пропадают, и бывший наемник присоединился к банде разбойников, со временем организовав их вокруг себя. Они грабили, насиловали, убивали – для них ничего не изменилось. Дэмьену предстояло стать правой рукой отца, а впоследствии занять его место. И никого не интересовало, что сам Дэмьен этого не хочет.

– Пойми, малыш,– говорил ему отец в редкие минуты хорошего расположения духа,– все, что имеет ценность,– это золото и твоя собственная жизнь. Именно в таком порядке, потому что твоя жизнь стоит чего-то лишь тогда, когда у тебя есть золото. Это грустная правда нашей эпохи. Но выбирая между своей жизнью и золотом, выбери первое. Потому что на хрена тебе золото без жизни, верно? Однако всегда помни одну очень важную вещь: для других твоя жизнь – это последнее, что имеет значение. Для меня в том числе, малыш. Да, это хреново, но таковы законы природы. Жизнь – это все, если она твоя. Жизнь – ничто, если она чужая. Помни это, и ты будешь жить долго.

И со временем Дэмьен убедился, что его отец прав. За годы странствий с армией, а потом и с кочевой бандой ему пришлось повидать немало. Он видел солдат, визжавших от ужаса и валяющихся в ногах его отца с потемневшими от дерьма штанами. Видел купцов, отказывающихся платить выкуп за собственных детей. Видел торговцев, швыряющих навстречу грабителям своих дочерей с воплями: «Возьмите ее, сволочи, только меня не трогайте!» Видел мужчин, которые стояли на коленях, молитвенно сложив руки, пока насиловали их жен, а потом, когда насильники, наглумившись, уходили, бросались тушить горящий амбар. Правда, порой он слышал, что бывает иначе, но не видел – никогда.

Поэтому он знал, что ненависти, которую испытывала к нему Диз, не бывает. О, ненависть как таковая, конечно, есть. Ненависть к тому, кто грабит и убивает тебя, ненависть к тому, кого грабишь и убиваешь ты. Или ты, или тебя. Вас всегда двое. И никогда, никогда не вмешивается третий. Так было давным-давно, в те времена, когда война не была перманентной, когда она еще не стала жизнью. Ненависти за других больше не существовало, как и страха,– были только ненависть и страх за себя.

Хотя... порой он чувствовал, что это не все. Что это неправильно, а если и правильно – то не всегда. Когда он впервые собственноручно убил человека, ему было десять лет, и тогда он узнал, что значит ненавидеть. Отец решил, что пора ему бросать детские забавы и браться за настоящее дело. Он поставил связанного пленника перед Дэмьеном на колени, вложил меч в руки сына и сказал: «Бей. Смотри ему в глаза и бей». Дэмьен смотрел, но ударить не мог. Он не хотел. Он не понимал зачем. Отец заметил его колебания и ударил сына по лицу закованной в сталь рукой. «Бей, щенок,– сказал он.– Что я, зря с тобой пять лет панькался?! Бей, или я сделаю с тобой то же, что сделал с твоей матерью». Он впервые заговорил о матери Дэмьена. Раньше никогда не заговаривал, а Дэмьен не спрашивал. Он совсем не помнил ни младшую дочь торговца пряностями, ни светлый город Эсдон. Ему казалось, что его жизнь началась здесь, среди крови, вони и копоти, среди позвякивающего железа, ржания коней и пьяного хохота, и он не хотел, он боялся знать, что было до этого, потому что попытка сравнить то, что у него есть, с тем, что у него украли, свела бы его с ума. В конце концов, ему ведь было всего десять лет.

И он ударил. Не потому, что боялся повторить судьбу матери. Потому, что боялся узнать, какой была эта судьба.

Природа наделила его талантом убивать, и он понял это довольно скоро. А в тот раз просто смотрел, как меч входит в тело, словно в масло, и как оседает труп, перенося свой вес на руку Дэмьена. Он рывком высвободил меч, взглянул на залитое кровью тело, и его вырвало. Отец выпорол его за эту недостойную воина чувствительность, но не слишком сильно – он был доволен своим учеником.

Потом, когда стало очевидно, что никто в банде не умеет убивать так быстро, чисто и ловко, как Дэмьен, его отцу пришла идея брать заказы от дворян. Теперь, когда за убийство могли повесить, улаживать раздоры стало гораздо затруднительнее. Наем убийц тоже оказался делом рисковым, так как эти ребята по старой памяти действовали широко, с душой, а потому были нерасторопны и частенько попадались. Пытками из них без особого труда вытягивали имя заказчика, и господина графа вздергивали на одной виселице с нерадивым исполнителем. Такие, как Дэмьен, оставались исключением. Они были неуловимы, а потому с ними охотно имели дело. И платили за это весьма щедро.

Первое время Дэмьен сопротивлялся идее сделать из него наемного убийцу. Он сбежал из банды, включавшей к тому времени всего десяток головорезов, старых друзей его отца, с некоторыми из которых тот воевал еще при Эсдоне. Его поймали и избили до полусмерти. Он оправился от побоев и снова сбежал. Его снова поймали, снова избили и подвесили за руки к ветке дерева, расположенной в десятке футов над землей. Когда шесть часов спустя его сняли, у него были вывихнуты кисти и оба плечевых сустава, растянуты сухожилия, но в глазах своего сына бывший солдат по-прежнему видел лишь глухую отрешенную ярость, все эти годы неумолимо напоминавшую о его матери.

Старый наемник был неглупым человеком. Он больше пальцем не тронул Дэмьена, более того, осел в разграбленном замке и несколько месяцев выхаживал сына, который первое время даже не мог есть самостоятельно. Когда много времени спустя руки Дэмьена вернули былую ловкость и силу, отец сказал ему:

– Давай сделаем так. Ты убьешь одного человека. Только одного. Потом вернешься в то место под видом путника, попросишь ночлега и посмотришь на его близких, послушаешь, о чем они будут говорить. Если после этого тебе все еще будет так противна мысль о том, чтобы стать наемником, я отпущу тебя, и мы больше никогда не увидимся. Ты станешь делать, что хочешь.

Это был нечестный договор, но четырнадцатилетний Дэмьен об этом не подозревал. Его отец ничем не рисковал. Он знал, что люди завистливы, эгоистичны и жестоки. И знал, что его сын помимо внешности унаследовал от матери эту отвратительную, типично женскую веру в невиновность. Ему просто надо было показать, как все обстоит на самом деле. Надо было убедить его в том, что люди злы, что жертва всегда за– служивает смерти, и лучшее доказательство тому – равнодушие людей, которых она считала близкими.

Жизнь – это все, когда она твоя, и ничто, когда она чужая.

Отец Дэмьена, сложись его судьба иначе, мог бы стать философом. Он имел дар убеждения. И, что хуже всего, он был почти прав.

Дэмьен остался с ним. К шестнадцати годам он стал одним из самых известных наемных убийц. К тому времени Гертольд Жестокий умер от руки заговорщиков, не примирившихся с новыми порядками. Детей ему королева родить не успела. Его наследник, тот самый бесхарактерный дядя, разумно пошел на компромисс и существенно смягчил законы. Междоусобицы возобновились, хотя и не приобрели прежнего размаха. Но заказные убийства по-прежнему карались смертью, а потому дворяне, решившие захватить земли кузенов без помощи войск, все так же нуждались в исполнителях. Банда отца Дэмьена процветала за счет гонораров сына своего главаря, наслаждаясь иждивенческой жизнью и ошибочно считая Дэмьена все тем же молчаливым безропотным мальчишкой, в которого без труда можно вколотить ум-разум. Дэмьен терпел их довольно долго, потому что не знал, сможет ли выжить без той регулярной подпитки цинизма, что поставлял ему отец. Он нуждался в этой подпитке, хоть и не хотел признаться себе в этом. Нуждался в трезвом, незамутненном взгляде на реальный мир, в том взгляде, который держал его на плаву, позволяя безбедно существовать и при этом спать крепко и без сновидений. Но незадолго до своего семнадцатилетия он вдруг осознал, что эта подпитка ему больше не нужна. Она теперь была в нем самом.

«Жизнь – это все и ничто»,– в тысячный раз подумал Дэмьен и, осознав, что наконец верит в эти слова, стал свободен.

Он убил их всех. Зарезал, как свиней, когда они храпели вповалку после очередной попойки. Отца он убил последним. Всадил клинок в его округлившийся к тому времени живот и выдернул меч прежде, чем тело стало оседать. Отец успел проснуться и потрясенно смотрел Дэмьену в глаза, как сам учил, хрипя что-то о его матери. Дэмьен не слушал. Ему не было дела до своей матери. Он убил всех этих людей не за то, что они сделали с ней (хотя он так и не узнал, что именно), а за то, что они подвесили его на ветке дуба, когда ему было четырнадцать лет, и за те три месяца, что он провалялся с вывихнутыми руками, не зная, станет ли когда-нибудь снова полноценным человеком. Он убил их, мстя за себя. Не за своих близких. Он ничем не отличался от других.

А потом была Диз. И она отличалась. Она посвятила свою жизнь мести за тех, кто был ей дорог, и одна мысль об этом едва не сводила Дэмьена с ума. Ведь это означало, что могли быть еще такие, как она. Он же не проверял каждый раз. Сначала – да. Он возвращался на место убийства, говорил с людьми, близкие которых умерли от его руки, и все, что он видел на их лицах и слышал в их голосах,– равнодушие, прене– брежение, а порой и облегчение. Облегчение было хуже всего. Оно вынуждало Дэмьена верить, что принесенная им смерть делает кого-то счастливее, и это оказалось убийственно удобным оправданием. Потом, с возрастом, эйфория прошла, и ему стало просто все равно. Потому что он знал – как бы то ни было, другим тоже все равно. Иначе существовала бы ненависть не за себя.

А ведь она существовала. Как оказалось, Дэмьен просто о ней не знал. И он понял, что ничто не исключает существования сотен и тысяч других Диз даль Кэлеби. Они просто не обладали ее одержимостью, ее упорством, ее силой, или поддались чувству долга, или смогли усмирить гнев. Но они были. Потому что не существует уникальных людей. Диз не могла быть и не была единственной в своей роде.

Когда Дэмьен понял это, все, чего ему захотелось,– повернуть время вспять и убить своего отца, лишь только он заговорил об убийствах за плату. Но было слишком поздно. Это стало его жизнью. Он не умел делать ничего другого, он не мог чувствовать иначе. Но осознание того, что отец лгал, приводило его в беспомощную, почти детскую ярость. Потому что эта ложь убила его руками сотни людей, жизнь которых не была ничем. Их жизнь была всем. И, как оказалось, не только для них самих.

Тогда Дэмьен пришел к Клирис. Он надеялся, что она сумеет вернуть ему его настоящего, такого, каким он стал бы, не забери его отец из Эсдона много лет назад. Но и эта попытка опоздала. Он слишком долго притворялся убийцей. Он привык к этой роли. И он, тот, кто так долго и упорно отвергал свое умение, потому что оно шло вразрез с его душой, в конце концов подчинил умению душу.

Жизнь – это все и ничто.

Его жизнь была ничем.

Он сказал Гвиндейл: я хочу знать, что Диз отняла у меня и как это вернуть. А ему всего лишь требовалось осознать то, что он только чувствовал эти три года. Ее ненависть. И ненависть тысяч людей, у которых он отнял близких, воплощенная в ненависти этой девушки. И в ее глазах – так похожих на его собственные. Теперь он знал, что видел отец, глядя ему в глаза.

Что она отняла и как вернуть... Глупый вопрос. Она отняла иллюзию. Отняла щит, которым он прикрывал привычный и удобный мир. А вернуть это невозможно. Но и без этого – невыносимо. Оно слишком глубоко въелось в него, и неудавшаяся попытка зажить нормальной жизнью тому подтверждение. Что же остается?..

Вейнтгеймские друиды.

Дэмьен никогда не верил в богов. Они были ему безразличны. Мысль о том, чтобы посвятить остаток жизни служению им, казалась просто смехотворной. Но Гвиндейл знала, что говорит,– знала, как спасти ему жизнь.

Теперь осталось решить, хочет ли он этого.

Дэмьен не боялся смерти. Он был с ней на «ты» и не сомневался, что она будет к нему добра. Но так же он знал, что жизнь – это все, когда она твоя собственная. И что, когда Диз приставит лезвие меча к его горлу, он захочет жить. Даже если ему будет казаться, что нет. К тому же он понимал, что она не заинтересована в том, чтобы его смерть была быстрой. Бугристый шрам на его щеке лучшее тому доказательство. Это было обещание боли... и напоминание об этом обещании, напоминание, которое всегда оставалось с ним. Захочет ли он такой смерти? Позволит ли ей убить себя и отпустить их обоих? Нет. Не позволит. Он будет драться до последнего, потому что жизнь – это все, будет драться и убьет ее, эту так рано состарившуюся полубезумную девочку, сломавшую всю свою жизнь, чтобы отомстить ему за смерть родных.

Он не хотел убивать ее. Никого больше, никогда – особенно ее. Поэтому у него нет другого выхода. Ради своей жизни. Ради ее жизни.

Потому что жизнь – это все. И не только если она твоя собственная.

Дэмьен вздрогнул, вынырнув из затопивших его воспоминаний, и обнаружил, что стоит в конце проселочной дороги, у подножия пологого холма, и смотрит на дом Клирис. Он не помнил, как оказался здесь. Гвиндейл не отпустит меня так просто, со слабой усмешкой подумал он. Это все еще сон.

И Клирис – часть этого сна. Не самая худшая его часть... Но и не лучшая. У этого сна вообще нет «лучших» частей. Он тягучий, сырой и затхлый, как гнилой болотный туман. И если уж Дэмьен решил вы– браться из этого тумана, вряд ли это возможно путем перемещения в ту его часть, сквозь которую с трудом пробиваются лучики солнца. Ведь они просто освещают туман, но не делают его реже.

«Нужно хотя бы попрощаться с ней»,– виновато подумал Дэмьен и шагнул вперед, но тут же остановился. Нужно ли? Он пришел сюда три года назад, после события, перевернувшего его жизнь, и это оказалось ошибкой. Сейчас, после другого события, за– ставившего его переосмыслить и понять то, первое, он собирался повторить эту ошибку. Что он скажет ей? Прости, любимая, прощай? Смешно... Он не обещал ей вернуться. Она должна была знать, что это означает. Значит, она готова. А он – нет. Он не готов сказать ей в глаза то, о чем не переставая думал эти три года, а если бы он сейчас решил подняться на этот холм и в последний раз переступить порог дома Клирис, это обязало бы его быть честным. Нет, хватит. Они выдумали друг для друга достаточно боли, чтобы терпеть еще и настоящую. Может быть, боги будут милостивы, и ей удастся его забыть. Насчет себя он почти не сомневался.

Дэмьен поднял голову, щурясь от бьющего в глаза розовеющего солнца, и в последний раз посмотрел на дом, в котором пытался научиться быть счастливым.

«Я хотел любить тебя, Клирис»,– подумал он и, развернувшись, пошел прочь по пыльной деревенской дороге.

Солнце укоризненно смотрело ему в спину.

Диз видела, как он вышел из клубящейся желтой пыли, как остановился посреди дороги, глядя вверх и слегка щурясь от бившего в глаза солнца. Он совсем не изменился. Только усталость затаилась в опущенных уголках рта. И шрам... Но Диз ожидала его увидеть.

Она откинулась на спинку стула, медленно отодвинулась назад, отталкиваясь ногами. Деревянные ножки заскрипели по дощатому полу. Обвив пальцами рукоятку меча, Диз смотрела, как Дэмьен стоит у подножия холма, глядя вверх, невыносимо долго, невыносимо неподвижно, смотрела, как он разворачивается, как бросает короткий взгляд через плечо, смотрела, как он идет прочь, как вступает в дымку придорожной пыли, как тает вдали.

Диз закричала. Она думала: «Нет, нет, нет!», но кричала совсем не это. Она вскочила, потом на миг замерла, задыхаясь и судорожно глотая слезы, градом хлынувшие по пылающим щекам. Бросила один – только один – взгляд на то, что осталось от женщины Дэмьена. Закрыла глаза. И рванулась прочь.

Он выигрывал у нее не больше пяти минут. И он шел, а она летела. Теперь ей было все равно. Пусть не так... пусть неправильно. Но она должна была убить его. О Господи, должна. И не важно как (нет, Диз, нет, важно, ты ведь знаешь), нет, не важно – главное, что он наконец умрет и заплатит за то, что отнял у нее.

Пыль тихо шепелявила под ее ногами, взметавшими гальку. Диз бежала за ним, теперь уже – в самом деле за ним, почти поймав то, что слепо и неуверенно ловила долгие годы, почти догнав, почти коснувшись пальцами.

Она пробежала совсем немного.

Услышала свист, тихий, пронзительный и – ей так показалось – насмешливый. Словно стрела за ее спиной все знала – все, даже то, чего пока не знала она сама. Левое плечо вспыхнуло и загорелось, вопя от боли. Диз споткнулась, неловко взмахнула руками и с коротким выдохом рухнула на колени в пыль, клубящуюся в солнечных лучах. В глазах мутнело, очень быстро, слишком быстро,– но она все же повернула голову и уставилась на толстый шип наконечника, издевательски пялившийся из густо-красной сердцевины разодранной плоти. Диз привстала на одно колено, завела правую руку за плечо. В пальцах, обвивших арбалетный болт, как и во всем теле, отчаянно билась то ли мысль, то ли уже инстинкт: нет! не теперь! не так! Встать и идти, бежать, догнать, убить!.. Медленно, медленно, а потом быстро-быстро!.. И снова медленно... Как... как вытекает сейчас кровь из пробитого стрелой плеча и как...

Диз рванула, уже встав на ноги, уже шагая по дороге,– дальше, снова, за ним. Дерево коротко хрустнуло и осталось в пальцах окровавленным обломком. Не сбавляя шаг, Диз перехватила конец болта, торчавший из плеча спереди, моргнула, стряхивая с век заливавший глаза пот, но лучше видеть не стала, нет, не стала... потому что все равно глаза что-то заливает... что-то еще... что-то...

Она дернула стрелу из плеча, и жаркий липкий поток хлынул ей на грудь и живот. Диз на миг остановилась, изумленно разглядывая оживленный алый фонтанчик, весело бьющий из развороченного куска мяса, кажется, недавно бывшего частью ее тела... А сейчас то, на что она смотрела, мало напоминало плоть: на ее месте почему-то оказался кривой чурбан с гнилостным дуплом, и Диз могла сунуть в это дупло палец, если бы захотела, и ей не стало бы больно...

Ей больше не будет больно...

Вот... уже...

Не больно.

То, что осталось от Клирис,– насквозь пропитанное кровью, содрогающееся, безумное и почти (почти...) бездумное тело,– сползло с подоконника, оставляя за собой широкий маслянисто-красный след. Арбалет выскользнул из сведенных судорогой пальцев и с гулким стуком упал на почерневшие доски пола.

А тот, кого она продолжала любить на руках смерти и даже дальше, шел по серо-желтой дороге. Он не знал о том, что происходило в мире, который он оставил. Он ни разу не обернулся.

Солнце укоризненно смотрело ему в спину.

Дэмьен пил и не пьянел. Хотя как раз теперь можно было напиться всласть – можно, потому что не нужно. Ему нечего топить в вине, нечего опасаться, не приходится то и дело бросать взгляд через плечо,– а значит, и ясность взгляду больше не нужна, во всяком случае меньше, чем прежде... А дурман не брал – не шел и все тут, оставляя сознание до одури ясным.

За соседними столами гулко стучали кружками, хохотали, орали песни и смачно матерились. В трактире было шумно, людно – как и в любом подобном заведении на достаточно широком тракте в достаточно поздний час. Дэмьену не мешали пьяные гуляки, наводнившие трактир, а они его не замечали; он отметил про себя, что все складывается как нельзя лучше. И только потом вдруг вспомнил, что теперь это не имеет никакого значения.

Вот так... Стоило ему покинуть Клирис, и давно забытые инстинкты возвращаются с прежней четкостью – и своевременностью. Впрочем, он уже имел возможность убедиться в этом позавчера в деревенской таверне, из которой вышел с окровавленными руками и развороченной душой. Кем же все-таки была для него Клирис? Барьером? Хранителем? Тюрьмой? Дэмьен сомневался, что когда-нибудь поймет это, что узнает, благословлять ее или проклинать. Впрочем, ему было кого проклинать. Но даже теперь, когда от Клирис его отделяли три десятка миль, два дня пути и инстинктивно принятое решение, запорошенное серо-стальным силуэтом Гвиндейл, он продолжал думать об этой странной и страстной женщине, как о давно умершей сестре,– такой родной и такой безнадежно далекой.

«Хотел бы я знать, что она во мне нашла»,– мрачно подумал Дэмьен.

– Не позволите присесть, сударь?

Дэмьен поднял глаза. У противоположного края стола, развязно опершись на меч, стоял высокий худощавый мужчина и вопросительно смотрел на него.

Дэмьен молча кивнул, то ли на стул, то ли просто в знак согласия. Мужчина немедленно выпрямился, отодвинул скрипучий табурет, вальяжно расселся, вонзив в заляпанную скатерть острые локти и протянув длиннющие ноги под столом. Меч он поставил рядом, со стороны Дэмьена. Тот мимоходом, по старой, неумолимо возвращавшейся привычке оценил оружие. Длинный палаш, не очень тяжелый, с вычурной рукояткой, инкрустированной серебром, в просторных ножнах. Должно быть, на спине носит.

– Девка, пива! – крикнул мужчина и повернул к Дэмьену острое бледное лицо с такими же острыми и бледными глазами: – Простите, если помешал, сударь, да только тут такой сброд собрался, порядочному человеку присесть негде...

Дэмьен пристально смотрел на говорившего, невольно досадуя на себя за то, каким привычным было всколыхнувшееся в нем подозрение. Вполне заурядный тип, внешне смахивающий на наемника: военная выправка в сочетании с фамильярной развязностью за милю выдавала в нем солдата удачи. Должно быть, бабник – редкие рыжие волосы тщательно зализаны к блестящей макушке, пышные усы аккуратно подстрижены и напомажены,– но не пьяница – взгляд ясный, рука твердая, цвет лица по-крестьянски здоровый. Твердые мускулы, уверенные движения. Во взгляде сталь, в голосе, наряду с вежливостью, легкая насмешка.

Точно, наемник.

– Кормак Уилтон,– внезапно повернулся мужчина и протянул узкую, аристократичную ладонь.

– Дэмьен,– коротко ответил тот и спокойно ответил на рукопожатие. Ладонь наемника была жесткой и сухой, как дубовая кора, пальцы – гибкими и чуткими. Пальцы лекаря, а не солдата.

По взгляду Кормака Дэмьен понял, что тот не удовлетворен столь краткими сведениями, но большего, при всем желании, сообщить не мог. Хотя и желания-то особого не было.

Не без удовольствия выпустив шершавую руку Кормака, Дэмьен вернулся к задушевной беседе со стаканом вина, не теряя надежды уболтать алкоголь стукнуть ему в голову. Но худощавый наемник не желал ограничиваться ролью соседа по столу и полез в собеседники. В другое время... в давние времена Дэмьен, наверное, встал бы и пересел за другой стол... или встал и вышел... А в еще более давние просто посмотрел бы на словоохотливого субъекта так, что тот немедленно ретировался бы сам. Да что там говорить, в те, самые давние времена Дэмьену и в голову бы не пришло заводить знакомство с впервые увиденным в трактире чужаком.

Но сегодня, сейчас, в этой жизни они разговорились. А началось все просто: наемник посетовал на дрянное пиво, бесцеремонно заглянул в стакан Дэмьена, попросил разрешения попробовать вино, оживился, кликнул снова служанку, и вот они уже пьют вместе. За что? Ну ясное дело, за удачу. За что еще пить наемникам? Кормак принял Дэмьена за собрата по ремеслу, а тот не отрицал – к чему?

Выпили еще, и еще, потом наемник заговорил о женщинах, и по тону чувствовалось, что в этом деле он знаток. Дэмьен слушал молча, время от времени вставляя невозмутимые междометия. Выпили снова. С увеличением концентрации спирта в крови Кормак делался все красноречивее, а Дэмьен – все внимательнее. Часа через полтора он наконец оживился. К тому времени они уже перешли на «ты».

– Ну что, по бабам? – предложил Кормак, и Дэмьен кивнул, не раздумывая. Денег у него было немного – по пути из деревни, где три года мучительно текло его несостоявшееся перерождение, он заехал в трактир и договорился с хозяином насчет дров: Клирис ведь все равно продаст их ему; взял задаток, совсем мало, чтобы хватило на первое время. Судя по всему, это «первое время» окончится сегодня вечером, но в ту минуту Дэмьену было как-то отчаянно, по-мальчишески наплевать. Он праздновал... сам не зная что. Освобождение, должно быть. Знать бы только, от кого.

«Интересно... в самом деле интересно, каким я был бы... каким я был»,– пронеслось у него в голове, пока Кормак сговаривался с одной из местных шлюх; судя по всему, у него имелся большой опыт в подобных делах. Дэмьен стоял в стороне, облокотившись о стойку, и ждал, наслаждаясь звенящей легкой пустотой в голове и сердце. В самом деле, каким он был бы, если бы его отец не вернулся в радостный город Эсдон? Каким он был бы, если бы не умел двигаться как кошка, убивать как пантера,– быстро, тихо, плавно, почти танцуя? Если бы жизнь не разбудила в нем этот талант, не подарила бы оправдания, не опутала бы заботливой иллюзией? Если бы он встретил Диз даль Кэлеби лет на десять раньше?

Каким он был бы?

Вот таким, да?

А что? Не так уж и плохо. Не ему судить, как это выглядит со стороны, но внутри, в себе он восхищался этой бездумной, безответственной легкостью. Он не чувствовал себя так с той самой ночи, когда темноволосая плясунья в оранжевом платье потащила его танцевать... с той ночи, когда она пела о Вейнтгейме,– пела песню, которая возвращается, о городе, в котором он станет настоящим собой. Ему всю жизнь лгали: его отец, сделавший из него глупую ловкую машину, потом он сам, оставаясь этой машиной, потом Клирис, притворявшаяся, будто машины нет... А немолодая брюнетка спела ему о месте, в котором он в самом деле сможет научиться быть другим – сможет, а не просто попытается. И с тех пор ему больше не лгали. С тех пор ему говорили правду. Диз, Гвиндейл... и он сам.

И поэтому, занимаясь любовью с жаркой красоткой, выбранной для него наемником Кормаком, Дэмьен думал не о вдове маляра, не о женщине-оракуле, не о рыжеволосой мстительнице за других. Он думал о ней, о женщине, годившейся ему в матери, женщине с огнем в черных глазах и складками в уголках рта, о женщине в оранжевом платье, которая плясала на тлеющих углях его иллюзий, смачно припечатывая их твердыми каблуками, и пела о мосте через снег в Вейнтгейме.

Ближе к рассвету, проснувшись в незнакомой комнате рядом с дрыхнущим собутыльником, Дэмьен содрогнулся от головной боли и пополз в угол. Там его вытошнило, там он и уснул. Утром Кормак растолкал его, свежий и довольный Они похмелились вместе, молча и дружно, словно родные братья. Вяло обменялись восторгами по поводу шустрых девиц, стыдясь признаться друг другу в том, что помнят их прелести более чем смутно. Потом Кормак спросил, куда, собственно, Дэмьен держит путь.

– Так и я в Вейнтгейм! – с неуместным восторгом заявил он, получив ответ. Дэмьен, не разделявший его радости, хотел возразить... а потом понял, что не может найти предлог. Потому что нельзя использовать заявление: «Иди-ка на хрен, любезный, не нуждаюсь я в попутчиках» – в качестве такого предлога с человеком, с которым пил, гулял и откровенно беседовал ночь напролет. Даже если не помнишь, о чем.

Они покинули трактир после полудня. Вместе.

– Где твой меч? – удивленно спросил Кормак, лишь только они выехали на дорогу.

– У меня его нет,– улыбнулся Дэмьен. Память о проржавевшем товарище, оставшемся в доме Клирис, была звонкой и пустой, как его мысли в эту минуту. У него был с собой небольшой стилет в простых кожаных ножнах на случай встречи с охотниками до легкой добычи, коих немало на лесных дорогах. Этого более чем достаточно. Он не возьмет больше меч в руки. Никогда.

Кормак окинул попутчика пристальным, изучающим взглядом.

– Так чем же ты зарабатываешь на жизнь? – поинтересовался он, видимо, озадаченный тем, что Дэмьен вовсе не оказался его собратом по ремеслу.

– То тем, то этим,– пожал плечами тот.– Последние пару лет дровосеком был...

– Дровосеком,– без удивления повторил Кормак и хмыкнул.– Ну и в каких местах столько платят дровосекам, что на такую кобылку хватило?

Дэмьен усмехнулся, потрепал по холке гнедую кобылу, купленную все в той же деревне. Он отдал за нее почти весь задаток за дрова и отметил, что во взгляде конюха, пересчитывавшего деньги, не было удивления – только любопытство. Выходя, Дэмьен услышал, как он шепнул жене: «Таки свалил парень» – и почувствовал острый укол совести. Они никогда не сомневались, что рано или поздно он снова бросит Клирис. Слишком хорошо они помнили его прежнего, чтобы обмануться. Как оказалось, лучше, чем помнил он сам.

– И долго ты дрова-то колол? – Насмешливый вопрос Кормака выдернул его из коробящей, смущенной задумчивости.

– Три года,– быстро ответил Дэмьен и отвернулся, давая понять, что не расположен обсуждать эту тему.

Отвернулся – и не заметил странной мимолетной вспышки, мелькнувшей в белесых глазах его попутчика. Через минуту, снова повернувшись и видя по недоверчивому прищуру Кормака, что того все же интересует, как это человека, которого столь легко принять за солдата удачи, угораздило так долго заниматься мужицким промыслом, Дэмьен решил сменить тему:

– Зачем ты едешь в Вейнтгейм?

– За работой,– охотно откликнулся наемник, словно бы невзначай подкрутив усы.– Большой заказ мне там обещали. Крупный. А то все мелочь какая-то в по– следнее время попадается. Перевелся клиент!

– Да не в том дело, просто законы помягче стали,– рассеянно возразил Дэмьен, глядя на желто-бурую дымку, дрожащую у горизонта, там, где дорога сворачивала на север.– Теперь не каждого убийцу вешают, вот господа и предпочитают экономить. Лучше уж сиятельные ручки замарать, чем на лишнюю сотню раскошелиться.

– Да-а уж,– протянул Кормак, с ухмылкой покосившись на попутчика.– То ли дело лет пять назад... года три даже. А при жизни Гертольда и вовсе раздолье было...– он выждал паузу, словно ожидая от Дэмьена комментария, и, не получив его, разочарованно добавил: – Теперь щедрого заказчика не так-то просто найти. Вот такой меня в Вейнтгейме и ждет. А ты?..

– Что – я?

– Тебя кто ждет в Вейнтгейме?

Хороший вопрос. В самом деле, просто отличный. Дэмьен тоже задал бы его, если бы знал кому.

– Дело,– коротко ответил он.