Ненависть Остапенко Юлия
«Смешно,– подумала Диз.– Ухаживать за мной, вытягивать из могилы, только чтобы казнить по всем правилам. Смешно».
– Чего улыбаешься, стерва? – обозлился мужик.– Жри, я сказал! На погосте улыбаться будешь!
– Сколько я здесь? – внезапно побелев, оборвала его Диз. Она уже не улыбалась, и это немного успокоило тюремщика.
– Сколько, сколько...– угрюмо огрызнулся он.– Месяц уже, почитай... ну да, точно. Месяц тут валяешься, графиня, понимаешь! За чахоточными такого ухода нет, как за тобой, зараза...
– Месяц?! — закричала Диз, резко садясь в постели. Кажется, такой порыв со стороны женщины, еще вчера стоявшей одной ногой в могиле, немного озадачил тюремщика.
– Че ты ерепенишься? – бросил он, отводя глаза в попытке скрыть замешательство под пылающим взглядом Диз.– Провалялась тут, а нам морока...
«Месяц. Месяц. До Вейнтгейма отсюда две, самое большее три недели пути. Он уже там. О Господи, он уже там, он почти там!»
Она не издала ни звука. Просто отдернула покрывало, швырнув жестяную миску с похлебкой о каменную стену, и встала: белая, как смерть, голая, с окровавленной повязкой на плече, с превратившейся в колтун рыжей косой, темная, страшная.
– А ну ляг! – заорал мужик, и она наотмашь ударила его по зубам.
Мужик повалился на спину, заорал. В камеру немедленно вбежал его напарник, мгновенно оценил обстановку, рванулся вперед, схватил Диз за горло, тряхнул, впился в раненое плечо. Но она уже обмякла в его руках, уже падала, кружась и подрагивая, в залитый солнечным светом сад, в маленькую Диз даль Кэлеби, в Диз даль Кэлеби без косы...
«Мама! Мама, Миледи Мамочка!»
«Что, Диз?»
«Мама! Мне так больно, мама!»
«Перестань, Диз. Прекрати».
Белое лицо в оконном проеме. Крик – сдавленный, хриплый. Спертое прерывистое дыхание: «Тихо, ти-ихо, ш-ш-ш...»
«Мама!»
«Ну что такое?»
«Мама, они обижают меня, мама!»
«Не говори ерунды.– Голос мамы такой спокойный, такой уверенный, так трудно не успокоиться, так трудно не поверить...– Твои братья любят тебя. Мы все любим тебя. И они желают тебе добра. Все желают тебе добра».
«Но...»
«Молчи, Диз! Когда говорят старшие, надо молчать! И слушать, и делать то, что они говорят! Старшие лучше знают, тебе понятно?!»
Белое лицо за окном, и опять то самое дыхание. Очень больно. От слез не видно неба. С неба падает снег.
«Ну-ка, дочка, расскажи, что делают твои брати– ки. Мама говорит, ты жалуешься, будто они тебя обижают?»
«Н-нет, Милорд Отец... Они...»
«Что они делают? Говори, не бойся».
«Они меня... г-гладят... и...»
«Конечно, гладят, они ведь тебя любят. Почему братья не могут погладить свою сестру?»
«Но мне больно!»
«Диз, ты же знаешь, что твои братья – дворяне. Они никогда не сделают больно леди. Все, что они делают для леди, хорошо. Все, что они делают для леди, правильно».
Белое лицо. В снегу. Белая улыбка, мертвая, синие губы, скованные коркой льда.
«Я...»
«Они все делают правильно. Хватит говорить глупости»,– произносит отец, и его улыбка такая же белая и жаркая, как улыбка белого лица, как колючки снежного лица за окном. И Диз осознает: он все понимает.
Он все понимает.
«Мама, мама, Миледи Мама...»
«Ш-ш»...
– Ш-ша, тихо, девка!
– Пустите меня,– выдохнула Диз, вцепившись в грубую горячую руку, запустив восковые пальцы в жесткие курчавые волосы,– пустите, пожалуйста! Я не могу... я должна...
– Ну да, должна ты... Лежи, девка...
– Пожалуйста! Я умоляю вас! Я должна успеть! Я должна догнать его! – Она рыдала, содрогаясь всем телом и в отчаянии прижимаясь к равнодушной чужой руке.– Пожалуйста, пожалуйста, я должна успеть убить его!
– Что-о?! Еще кого-то порешить хочешь?! И меня в пособники кличешь? Ну вконец обнаглела!
– Пожалуйста...– Слезы градом катились по ее пылающему лицу, она захлебывалась и давилась ими, но продолжала умолять: – Прошу вас! Я должна успеть... Тогда я не успела, он пришел раньше меня. Теперь я должна успеть! Я не могу опоздать, не могу!
– Скоро тебе спешить будет некуда,– с внезапным дружелюбием ответил тюремщик и, осторожно отняв от своего предплечья слабые руки, уложил Диз на подушку.
– Пожалуйста... Теперь я должна успеть...
Тряпка, смоченная в травах, легла на ее лоб.
– Тихо. Спи. Бедолага...
«Диз!»
Она вздрогнула, разжала пальцы, спохватилась, отчаянно попыталась удержать вываливающийся из рук предмет, но не успела. Сталь пронзительным звоном рассекла гулкую тишину зала, мелко задрожала на мраморном полу.
«Диз?!»
Она подняла голову, сцепив зубы с такой силой, что свело скулы. Гэрет почти бежал к ней через зал, гремя шпорами. Мимолетный взгляд в ее застывшее лицо, потом вниз – изумленный, недоверчивый. Он наклонился, поднял с пола то, что она уронила, посмотрел на увешанную оружием стену, на короткий клинок в своих руках, снова на Диз.
«Ты что здесь делала?»
Она молчит. Сцепила зубы и молчит, словно на до– просе, на котором ни слова нельзя проронить. Ни словечка. Иначе – конец.
Рука в железной перчатке сжала ее плечо...
...плечо! о Господи, мое плечо!..
...Встряхнула. Та самая рука, которая когда-то была нежной. Она и теперь иногда бывает нежной... но Диз ненавидит эту нежность в тысячу раз сильнее, чем ее нынешнюю грубость.
«Что ты делаешь в оружейной, я спрашиваю?! Зачем сняла меч? Черт, да как у тебя силенок-то хва– тило?!»
Диз дернула плечом, порывисто, брезгливо. Гэрет криво улыбнулся, подхватил ее под локоть:
«Ну ладно, пойдем».
«Куда еще?» – огрызнулась Диз, безуспешно пытаясь вырвать руку.
«Увидишь!»
Они уже не дарят ей кукол. Давно не дарят. Теперь Гэрет просто приходит за ней, когда ему вздумается,– вернее, когда вздумается Райдеру. И пусть она только посмеет не пойти. Пусть только попробует.
«Ложись»,– грубо сказал Райдер, как только Гэрет втолкнул Диз в его комнату. Он стоял лицом к окну, в латах, хмурый и темный, как туча. Диз на миг застыла, потом мотнула головой.
«Нет».
Райдер обернулся. Диз отшатнулась. Он подошел к ней, положил руки ей на плечи. Совсем не грубо, во– преки ее ожиданиям, но выражение его лица, вернее, неподвижной маски, которая его сегодня заменяла, ударило сильнее кулака.
«Диз, ты знаешь, что мать решила отправить тебя в пансион?»
Она не знала. Хотя давно пора. В самом деле, давно ведь уже пора – ей десять лет, и все ее сверстницы учатся в пансионах… Все, но не она. Она была нужна здесь. А вот теперь… Это замечательно... Так замечательно... Так...
«Правда?» – хрипло переспросила Диз.
Райдер кивнул, не убирая рук с ее плеч.
«Правда...» – прошептала она.
«Диз... Ну...– кажется, Райдер был растроган.– Ну не надо, сестренка, перестань. Ну не реви, ты ведь уже большая».
«Правда...» – шептала она, и жгучие слезы яростной радости струились по ее впалым щекам. Узкие синие глаза взметнулись к расслабившемуся лицу брата.
«Вот что,– подобревшим голосом проговорил он,– сегодня мы с Гэретом уходим в поход... ты же знаешь? До твоего отъезда мы не вернемся. Давай сделаем так, чтобы это прощание нам запомнилось, хорошо?»
Диз сдержала клокочущий истеричный смешок, рвущийся из горла. Прощание! О, прощание – ни одно слово никогда не звучало в устах ее брата так сладко! Прощание! Я уеду отсюда, наконец уеду отсюда, и, если мне немного повезет, вас обоих убьют на войне до того, как я вернусь, и...
Она застыла, потрясенная протестующим воплем, взорвавшимся в ней одновременно с этой мыслью.
«Нет! Нет! Не-е-ет!»
И тогда Диз впервые увидела девочку в синей тунике.
Она стояла у окна, оперевшись о подоконник маленькими руками, и в ужасе качала головой.
«Нет, Диз,– шепнула она.– Их не должны убить на войне, нет! Нет».
Райдер нахмурился, обернулся, чуть заметно пожал плечами:
«Диз? Что ты там увидела?»
Ей стоило неимоверного усилия оторвать широко распахнутые глаза от крохотной фигурки у окна и перевести их на брата, когда она поняла, что тот ничего не видит. Гэрет, наверное, тоже.
«Я понимаю, эта новость сразила тебя... Я не должен был... К черту,– раздраженно оборвал он себя и небрежно провел пальцами по щеке сестры, царапая звеньями перчатки ее кожу.– Ложись, девочка, и давай попрощаемся как следует».
«Что ты делаешь в оружейной, я спрашиваю?! Зачем сняла меч?»
Она и сама не знала. Тогда – не знала. Этот меч позвал ее, когда Диз шла через зал на кухню. Она откликнулась. Теперь понимала: не зря.
Не зря.
«Как у тебя силенок-то хватило...»
В самом деле, как?..
Райдер возился долго, у него никак не получалось. Он пыхтел и ворочался, багровея от злости и напряжения. Потом, отчаявшись, свирепо отпихнул Диз от себя и встал.
«Да ладно, далась тебе эта Констанс...» – тихо, думая, что Диз не слышит его, сказал Гэрет. Райдер метнул в него испепеляющий взгляд и отошел к окну. Диз повернула голову. Девочки уже не было.
«Вот как. Наш Райдер, оказывается, влюблен»,– подумала Диз и расхохоталась. Райдер обернулся. Она не видела лица брата, и это, возможно, тогда спасло ей жизнь.
«Чего ржешь?!» – яростно выкрикнул он. Диз подавила смех и запрокинула голову на подушку, за– крыв глаза и кусая губы, упрямо растягивающиеся в улыбку.
«Ну, что встал? – заорал Райдер, видя нерешительность Гэрета.– Заканчивай с ней и пойдем!»
Гэрет сделал все быстро. Кажется, он был немного смущен. Встав, он не потрепал Диз по щеке и не поцеловал небрежно в затылок, как делал обычно. Он даже не взглянул на нее. Райдер увидел, что тот закончил, и пошел к двери. Гэрет, помешкав, двинулся за ним.
«Братики...»
Они замерли в совершенно одинаковых позах – полуобернувшись: двое взрослых мужчин, двое закованных в железо солдат, двое насильников – удачливый и неудачливый, глядя на свою маленькую обнаженную жертву, сидящую на смятых простынях и улыбающуюся помертвевшими белыми губами. Они видели эту улыбку в первый и в последний раз, но те, кого Диз даль Кэлеби встретит на своем тернистом жизненном пути, будут видеть эту улыбку неоднократно. Только эту. Другой уже не останется.
«Братики... Вернитесь живыми, братики. Пожалуйста. Ваша сестренка Диз будет ждать вас».
И, не в силах более выносить их потрясенных взглядов, она откинулась на спину и снова расхохоталась. Голая десятилетняя девочка с новой улыбкой лежала на той самой постели, где пять лет назад ее сломали пополам, и смеялась так, словно была счастлива.
«Вернитесь,– беззвучно шептали ее губы.– Вернитесь, братики. Сейчас я еще маленькая, у меня так мало сил, но из пансиона я приду взрослой... Совсем взрослой... Я вам понравлюсь такой, вот увидите».
Когда она открыла глаза, ее братьев уже не было в комнате. В тот день они видели свою маленькую сестру в последний раз, и им запомнилось прощание.
А девочка в синей тунике снова была там.
«Ты вырастешь быстро, Диз»,– сказала она.
Диз села и спросила:
«Кто ты?»
И девочка ответила:
«Ненависть».
Путь в Вейнтгейм лежал через Тэберг. На самом деле это была не самая короткая дорога, приходилось сделать небольшой крюк, но местность, которую этот путь огибал, болотистая и малозаселенная, славилась паршивыми трактами. Отказываясь от такого маршрута, Дэмьен даже экономил время.
Во всяком случае, он не переставал себя в этом убеждать.
Что ему делать в Тэберге? Да ровным счетом ничего. Он собирался просто проехать через него, возможно, продать меч Ратника, заработав несколько лишних сотен, на которые можно будет всласть погулять в Вейнтгейме, прежде чем бросаться головой в омут. Он думал об этом все время и даже понемногу начинал верить себе, но, когда на закате восьмого дня пути на горизонте вырос темный силуэт крепостной стены Тэберга, все благоразумные мысли с жалобным звоном разлетелись вдребезги о стену неизбежной правды.
Дэмьен остался в Тэберге на ночь, более того – потратил почти два часа на поиски той самой гостиницы. Странно, он совершенно не помнил, где она располагалась, не говоря уж о ее названии. До последней минуты он тешил себя надеждой, что ее так и не отстроили после пожара, но его ждало сладкое разочарование. Она по-прежнему стояла там, почти не изменившись, даже более нарядная и богатая, чем три года назад,– свежая краска блестела на ставнях и дверном косяке, диабазовые плиты стен были тщательно отполированы, вывеска начищена до блеска.
Дэмьен нерешительно подошел к двери, ведя лошадь в поводу, и замер, чувствуя, как к горлу подкатывает комок.
«А если она там?! – внезапно почти в ужасе подумал он.– Если там... Диз?.. Нет. Нет, если там она... темноволосая плясунья. Если она там?»
Что ж, если она там, значит, он не поедет в Вейнтгейм. Если сейчас он переступит порог и увидит ее у стойки, усталую, немного грустную, в том же оранжевом платье, если она поднимет глаза, если они скользнут по нему с прежней неуловимой насмешкой, если он снова, то ли подумает, то ли поймет: «И больше ничего не надо», он не поедет в Вейнтгейм.
«О Боже,– внезапно взмолился он, сам не зная, к какому из тысяч богов взывает,– пусть она будет там. Пусть. Пусть».
– Позвольте, сударь,– заискивающе прозвучало рядом с ним.
Дэмьен повернулся, не вздрогнув, хотя его словно окатило ведром ледяной воды, и увидел почтительно согнувшегося подростка весьма опрятного вида, кивающего на его кобылу.
– Позвольте позаботиться...
Дэмьен коротко кивнул, бросил мальчишке повод. Тот поймал его, похлопал кобылу по морде, что-то зашептал, потянул к стойлу. Дэмьен повернулся к двери в гостиницу. Дверь другого цвета, заметил он вдруг. Теперь коричневая, а была темно-зеленая. Странно, какие мелочи иногда отпечатываются в памяти.
Он положил ладонь на дверную ручку. Ручка тоже другая – массивная львиная голова. Покрашено бронзой. Краска наносилась тщательно, аккуратно. Ни одной неровности или шероховатости. Ручка гладкая, и лежит она в руке удобно, уютно, как будто ластится.
У него вдруг вспотела ладонь.
Он решил прекратить это (давно пора прекратить это) и толкнул дверь.
Его словно обдало мягкой волной золотого дыма.
Дэмьен переступил порог дома, три года назад вывернувшего его жизнь наизнанку, и почти в панике полоснул взглядом по залу. Зал все тот же, в точности. Кажется, даже мебель не поменялась – лакированные столы, стулья с высокими спинками и мягкими сиденьями. Стойка из красного дерева. Канделябров еще больше, чем раньше, больше бронзы, больше света. Женщина-менестрель, постаревшая, поседевшая, пьет у стойки, лютня стоит на полу, прислоненная к стулу.
А ее нет.
Дэмьен твердым шагом подошел к стойке, из-за которой тут же вынырнул сияющий хозяин.
– К вашим услугам, сударь,– промурлыкал он, масляно улыбаясь. Хозяин другой. Моложе прежнего. Сын, должно быть.
– Комнату на ночь,– отрывисто сказал Дэмьен, чувствуя, как внезапно пересохло горло, и почти без труда пряча охватившее его смятение.
– Как будет угодно...
– На первом этаже, направо по коридору, третья дверь.
Брови хозяина вопросительно изогнулись, он на миг закусил ус и тут же кивнул:
– Как пожелаете, сударь... Ужинать будете?
– Нет,– резко ответил Дэмьен, рассматривая по-прежнему незаполненный зал. Похоже, ценовая политика этого заведения не изменилась.
Его взгляд невольно метнулся в угол, где три года назад сидела рыжеволосая девушка-воин, но сейчас там никого не было. «Она вышла... на минуту. Сейчас вернется».
– Ты мне лучше вот что скажи,– вполголоса начал он.– Здесь у вас пожар был пару лет назад, да?
– Верно,– немного удивился хозяин, а женщина-менестрель, сидевшая неподалеку, вздрогнула.– Разве вы из наших краев, милорд?
– Нет... Я был здесь тогда... Проездом. Ну и как, отстроились?
– Как видите,– ухмыльнулся хозяин, широким жестом обводя помещение.– У отца была приличная сумма в кубышке, на черный день... Сам-то отошел от дел после пожара, но мне было на что восстановить гостиницу.
Дэмьен отрешенно кивнул, побарабанил пальцами по стойке, мимоходом отметив скользкий, почти слизкий лак.
– Здесь была женщина,– неожиданно для самого себя сказал он.– Темноволосая... лет сорока пяти... Пела и танцевала...
– Фабьена? – переспросил хозяин.
– Она умерла.
Дэмьен порывисто обернулся на голос. Женщина-менестрель смотрела на него в упор, и он вдруг понял, что она пьяна. Но затянутые мутью выцветшие глаза тянули его, не отпускали, обволакивая мерзкой вязкой паутиной.
– Сгорела...– медленно проговорила женщина.– Три года назад.
– В... в том самом пожаре? – с трудом проговорил Дэмьен.
«В пожаре, который устроил я?» – едва не сорвалось с его губ.
– Да, в том самом,– подтвердил хозяин, недовольно покосившись на женщину.– Одна тогда погибла, сидела в своей комнате, наверху, в самой дальней части дома, а почти все остальные в зале были. Прислуга на кухне, там выход отдельный... Да еще и дверь балками завалило... Словом, ее не вытащили, и...
– Ясно,– перебил Дэмьен, поморщившись от такой словоохотливости.
Женщина-менестрель по-прежнему не сводила с него глаз, но он игнорировал этот взгляд. Хозяин посмотрел на него, потом на нее и, наклонившись, доверительно прошептал:
– Держу ее из жалости... Не гоню... Кроме сестры, у нее никого не было... Ну я и позволяю ей играть раз в неделю. Как по мне, так в богадельню бы, но отец не велит... У них лет десять назад что-то было, так он по старой памяти...
Дэмьен встал. Хозяин тут же умолк и, поклонившись, исчез в подсобке. Дэмьен повернулся к проему, ведущему во внутренние помещения, сделал несколько шагов по толстому мохнатому ковру. И замер, остановленный слабым, чуть слышным:
– Эй...
Он обернулся. Пьяные глаза женщины смотрели на него сквозь упавшие на лицо седые пряди. Это были страшные глаза. Совсем не те, что ожидал увидеть здесь Дэмьен,– не те, что он хотел увидеть. Он думал встретить здесь жизнь – новую жизнь, настоящую жизнь, жизнь, в которой больше ничего не надо... А встретил что-то другое. Что-то совсем другое.
– Эй,– хрипло прошептала женщина.– А я тебя помню.
Она отвернулась, опрокинула в рот порцию чего-то явно более крепкого, чем простое вино. Ее глаза были закрыты, сухая, неестественно гладкая кожа натянулась на подбородке, словно полотно на барабане, едва не затрещав. Дэмьен с усилием оторвал от нее взгляд и, повернувшись, вышел.
У входа в номер его встретила маленькая юркая служанка с крысиным личиком. Поклонилась, щебечущим голоском пригласила следовать за ней. Дэмьен пошел, как во сне, не отрывая глаз от двери, прыгавшей перед его взглядом, словно пьяный шут. Служанка остановилась возле комнаты, которую три года назад занимала Диз даль Кэлеби, замешкалась, загремела ключами. Наконец отперла, бросив на Дэмьена заинтересованный взгляд, которого тот не заметил.
Он вошел, непроизвольно коснувшись ладонью дверного косяка: у него вдруг ослабли ноги.
А вот здесь все иначе. Облегчение? Разочарование? Нет, досада. Все иначе. Мебель другая, и стоит совсем не так, как тогда. Его взгляд метнулся к стене, у которой он лежал, оттуда к месту, где стоял комод. Теперь там пусто, натертый до блеска паркет лоснится в бледном сиянии свечей. В комнате чистый воздух, почти стерильный, пустой – должно быть, здесь давно никто не жил, хотя проветривают регулярно. И простыни наверняка свежие.
Заметив, что служанка все еще стоит за его спиной, Дэмьен набросился на нее с внезапной яростью:
– Чего встала?! Пошла вон!
Девушка быстро поклонилась, повернулась, исчезла без единого звука. Дэмьен подошел к кровати, на которую Диз бросила горящую косу... Да нет, это ведь не та кровать. Та превратилась в пепел давным-давно и сейчас погребена под слоем цемента и кирпича, а может, золу вывезли и пустили на удобрение пшеничных полей...
Он вдруг ощутил глубокую, душную усталость. Да, вещи стали пеплом. Люди стали пеплом. Он сам стал пеплом. Но – вот парадокс – ему надо было превратиться в горстку золы, чтобы в нем сверкнула слабая, чуть видная искра.
А все остальное – пепел.
Он повалился на кровать, ткнулся лицом в шелковую подушку. И через минуту уже спал – крепко и тревожно, словно человек, впервые сумевший сомкнуть глаза после долгой череды бессонных ночей.
Едва рассвело, он покинул это пепелище – на сей раз навсегда.
– Подвигайся.
Она открыла глаза, подняла руку, другую. Посмотрела на свои кисти так, словно видела их впервые. Прижала сухую ладонь ко лбу. Холодный. Повела плечом, осторожно, опасливо. Рана отозвалась болью – ноющей, тупой, далекой.
Сквозь крошечное зарешеченное окно в комнату с трудом пробивались рассеянные лучи утреннего солнца.
– Ну, я вижу, ты в полном порядке.
Диз перевела глаза на человека, сидящего у ее постели,– худого маленького лекаря со сморщенным добрым лицом, изборожденным глубокими складками морщин. Он как раз заканчивал собирать свой инструментарий, бережно укладывая трубки и щипцы устрашающего вида в деревянный ящичек.
– Да,– отозвалась Диз, с трудом узнав собственный голос.– И что теперь?
– Теперь,– с грустью сказал лекарь,– тебя повесят, дитя.
Она тихо фыркнула, не удержавшись.
– Неужто вам меня жаль, сударь?
– Нет. Не тебя. Труда своего жаль. Но староста хорошо заплатил. Пришлось лечить.
– А так бы не вылечили? – с интересом спросила Диз.
Доброе лицо обратилось к ней, мутные светлые глаза отечески блеснули в полумраке каземата.
– Девочка моя, найди я тебя тогда посреди дороги, бросил бы подыхать.
– Вы же лекарь! Как вы можете так говорить?! – деланно возмутилась Диз.
Лекарь встал, окинул ее ничего не выражающим взглядом.
– Скажу начальнику, что ты здорова,– сказал он.– То есть достаточно здорова, чтобы самостоятельно дойти до виселицы. Не думаю, что они будут тянуть. Давно ждут...
– Сколько?
Что-то в ее голосе вынудило его сменить тон. Словно он понял: она спрашивает не из праздного любопытства.
– Почти два месяца, девочка. Намаялись с твоей лихорадкой... Жди теперь, душу всласть отведут.
«Отведут,– подумала Диз, откидываясь на подушку и закрывая глаза.– Еще как отведут... Да не они».
Когда лекарь ушел, она с трудом встала, походила по холодному полу, меся босыми ногами гнилую солому, пытаясь восстановить кровообращение в застоявшихся мышцах. Повела плечами, сначала опасливо, потом увереннее. Больно, но терпимо. И, кажется, рука не потеряла ловкости. Первое время будет трудно... но она справится. И не с таким справлялась.
Диз стала наклоняться, сгибая и разгибая одеревеневшую от долгой неподвижности спину. Она как раз нагнулась, когда дверь отворилась и смутно знакомый голос, присвистнув, воскликнул:
– Эй, да ты ведь ничего, стерва! Может, толкнемся напоследок, а? Лекарь сказал, ты уж подъемная, чай, не загнешься. Так как?
Диз выпрямилась, обернулась, справедливо полагая, что говорящий примет бледность ее лица за признак слабости, а не гнева. Человек, которого она смутно помнила по редким просветлениям, посещавшим ее за последние недели непрекращающегося бреда, стоял в дверях, уперев руки в бока, и с кривой усмешкой смотрел на нее. Диз вдруг поняла, что из одежды на ней только бинт, и залилась краской.
– Дай! – процедила она, заметив, что мужик сжимает в руке какой-то бесформенный балахон, видимо, предназначавшийся ей в качестве одежды.
– Да не смущайся так, красавица,– ухмыльнулся тот.– Чай, насмотрелись на тебя уже.
– Так чего теперь-то вылупился? – зло бросила Диз.
– Ну, то ты как труп была... А сейчас – глянь, живая... ладная вроде даже... Ну, бери.– Он кинул ей власяницу из грубого полотна и наблюдал, как Диз с трудом натягивает ее на себя. Справившись с этим нелегким делом, она бросила на мужика пронзительный взгляд и тихо спросила:
– Ну? Чего смотришь?
Тот ухмыльнулся шире:
– Не, девка, голышом ты и вправду краше была.
– Вправду? – тихо повторила Диз.
Мужик запнулся, в его взгляде скользнуло удивление.
– Чего смотришь? – повторила Диз и села на постель.– Дверь прикрой...
Мужик моргнул.
– А чего ж ты оделась-то? – тупо переспросил он.
– Дурак,– беззлобно улыбнулась та.– Да чтобы ты меня раздел, разве не ясно?
Ему было ясно. Более чем ясно.