Модель для сборки Каганов Леонид

Деревянный настил меж печью и стеной был заставлен пустыми корзинами, завален старыми валенками и тряпьем. Вовка уже не раз хоронился там, пугая бабушку своим исчезновением — а вот поди-ка ты, оказывается, она знает его тайное укрытие!

Застонало под тяжелыми ногами крыльцо.

— Забрался?

— Да.

— И молчок, Вовушка! Что бы тут не делалось! Нет тебя дома!..

Хлопнула дверь. Протопали через комнату ноги.

— Одна живешь? — спросил голос, пахнущий табаком и перегаром.

— Одна, — согласилась бабушка.

— А вроде бы это твой внук рыбу ловил.

— Мой.

— Чего ж заливаешь, что одна?

— Так он не живет. Он гостит.

— Не вернулся еще?

— Нет.

— Смотри, бабка! У меня вся жопа в шрамах, я свист за километр чую.

— Говорю — нет его пока.

— Ну, на нет и суда нет… Слышь, кукольник, раздолбай ей ящик с хипишем.

Раздался звук удара, звякнули стекла, что-то хрустнуло, упало, рассыпалось. Вовка съежился.

— Телевизор где? — спросил сиплый голос.

— Нет у меня телевизора.

— Велосипед есть?

— Нет.

— Кукольник, пробеги-ка кругом…

Некоторое время никто ничего не говорил, только постанывали половицы, гремели подошвами сапоги, скрипели дверцы шкафов, что-то опрокидывалось, падало. Потом на пару секунд установилась такая тишина, что у Вовки заложило уши.

— Ладно, — сказал сиплый голос. — Живи пока.

Хлопнули ладоши о колени, скрипнул стул. Вовка, закусив губу, слушал, как уходят из дома чужаки и боялся дышать.

Всхлипнула и осеклась бабушка. Пробормотала что-то — то ли молитву, то ли проклятие.

И снова сделалось тихо — даже ходики не щелкали.

— Вылезай, Вова… Ушли они…

Вовка выполз из-под одежды, отодвинул валенки, выбрался из-за корзин, спустился с печки, подошел к бабушке, прижался к ней. Она обняла его одной рукой, другой обвела вокруг:

— Так-то зачем? Изверги…

Из проломленной решётки радиоточки вывалился искореженный динамик — словно раздавленный язык из разбитых зубов. Перевернутые ящики шкафа рассыпали по полу баночки, пуговицы, фотографии, письма, открытки, дорогие вовкины лекарства. Часы прострелили пружиной тюлевую занавеску. Под вешалкой грудой лежала одежда, с кровати была сброшена постель, перекосилось мутное от старости зеркало, три обшарпанных чемодана-кашалота вытошнили свое содержимое…

Вовка и не подозревал, что у бабушки есть столько вещей.

Ночью сон к Вовке не шел. Он закрывал глаза — и видел качающийся среди бликов поплавок. Было жарко. На кухне горел свет, там бабушка пила с соседями чай. Они монотонно шептались, тихо гремели чашками и блюдцами, шелестели обертками лежалых конфет, — звуки порой накрывали Вовку, глушили сознание, и он забывался на время. Ему начинало казаться, что он сидит рядом с гостями, прихлебывает обжигающий чай и тоже говорит что-то важное и непонятное. Потом вдруг он оказывался на берегу пруда, и тянул из воды еще одного карася. Но леска лопалась — и Вовка с маху садился на мокрые скользкие мостки, и замечал раздувшуюся пиявку на щиколотке, тонкую струйку крови и шлепок буро-зеленой тины. А поплавок скакал по блещущим волнам, уходя все дальше. Острое разочарование приводило Вовку в чувство. Он открывал глаза, ворочался, видел на потолке свет, слышал голоса, и не мог понять, сколько сейчас времени…

Однажды он очнулся, и не услышал голосов. Свет на кухне всё горел, но теперь он был едва заметен. Тишина давила на виски, от нее хотелось спрятаться, но она ждала и под одеялом, и под подушкой. Был там и поплавок на светящейся серебряной ряби.

Долго ворочался на сбитой простыне Вовка, напряженно вслушивался, не выдадут ли свое присутствие затаившиеся старики. Потом не выдержал, приподнялся, заглянул в кухню.

Там действительно никого не было. А из открытого подполья, похожего сейчас на могилу, широким столбом лился свет.

Как на картинке в детской Библии.

Рано утром яркое солнце заглянуло в избу и разбудило Вовку, пощекотав ему веки и ноздри. Бабушка спала на кровати, отвернувшись лицом к стене, с головой укрывшись лоскутным одеялом. В комнате был порядок — только часы пропали и радио, да белел свежий шрам на тюлевой занавеске.

Стараясь не потревожить бабушку, Вовка слез с печи, быстро оделся, достал из хлебницы кусок подсохшей булки, сунул за пазуху. На цыпочках прошел он через комнату, тихо снял с петли крючок запора, скользнул в темный коридор, пронесся через него, отворил еще одну дверь и выскочил на залитый светом просторный мост, откуда было два выхода на улицу — один прямо, другой через двор. Взяв из угла удочку, заляпанный ряской бидон и жестянку под наживку, Вовка покинул избу.

Вчерашнее почти забылось, как забываются днем ночные кошмары. Горячее солнце весело семафорило: всё в порядке! Легкий теплый ветер одобряюще и ласково ерошил волосы. Беззаботно звенели и цинькали пичуги.

А где-то в пруду, в тине, ворочался словно поросенок здоровенный карась. Такого на мотыля не поймать. Что ему мотыль? Такого надо брать на жирного бойкого червя, обязательно ярко-розового и с коричневым ободком. И на большой крючок, не на обычный заглотыш…

На задворках раньше была навозная куча. Она давно уже перепрела и заросла травой, но червяки там водились знатные. Вовка открыл это случайно, когда, начитавшись про археологов и ученого Шампольона, решил заняться раскопками вокруг бабушкиного дома, и выяснил, что самая богатая с точки зрения археологии область находится позади двора. Его добычей тогда стали лоснящиеся глиняные черепки, чьи-то большие кости, подкова в ржавой шелухе и зеленый стеклянный камушек, очень похожий на изумруд…

Вовка бросил удочку на росистую траву, поставил рядом бидон и взял прислоненную к венцу сруба лопату. И тут из-за угла двора шагнул на свет кто-то высокий и худой, в мятой клетчатой рубахе, выцветших солдатских брюках и сапогах. Длинные руки его болтались, словно веревки, а на тонких пальцах была бурая кровь. Вовка едва не закричал, вскинул голову.

— Ты тетки Варвары внук? — спросил человек, и Вовка узнал его.

— Да, — сказал он неуверенно, не зная, как нужно разговаривать со взрослым дурачком.

— Она ведьма, — сообщил слабоумный Дима и сел на корточки, разглядывая Вовку странными глазами. — Это все знают… — Он улыбнулся, показав гнилые пеньки зубов, закивал часто и мелко, надул шеки. Потом выдохнул резко — и быстро, словно боялся захлебнуться словами, заговорил:

— Да, ведьма, я знаю, тетка Варвара ведьма, все знают, даже в Тормосове знают, и в Лазарцеве знают, раньше всё ходили к ней, лечились, а теперь не ходят, боятся. А как не бояться — у нее два мужа были, и умерли оба, а детей не было, а внук есть. Ведьма, точно говорю, все знают, а в подполье ведьмак у нее, она ему мужей скормила, и тебя скормит, и всех скормит — как кур скормит, кровью напоит, мясом накормит…

Вовка попятился, не решаясь повернуться к Диме-дурачку спиной, не в силах оторвать взгляд от его чумных глаз. Легкая тучка прикрыла солнце, и вмиг сделалось зябко.

— Не веришь? — медленно поднялся Дима. — Не веришь про бабку? А она ночью кур рубила, я видел, луна светила, а она топором их по шее — раз! они крыльями машут, убежать от нее хотят, а головы-то уже нет, и кровь брызжет, пена из шеи идет, шипит, а они уже мертвые, но еще живые, она ими трясет, вот, вот, вот! — Он из кармана брюк вытащил куриные головы, на грязных ладонях протянул их Вовке. И тот выронил лопату, шарахнулся в сторону, поскользнулся на мокрой траве, упал руками в куриный помет, перевернулся, вскочил, запнулся больно о чугунную поилку и, не чуя ног, забыв об удочке, о червяках, о карасе-поросенке, помчался назад, в дом, на печку, под одеяло.

В половине восьмого на шкафу задребезжал старый будильник, и бабушка встала. Первым делом она подошла к окну, открыла его, выглянула на улицу, пробормотала:

— Дождик к обеду соберется…

Вовка сидел тихо, но бабушка словно почуяла неладное:

— Спишь, запечный житель?

— Нет.

— Ты не заболел?

— Нет.

— На улицу не ходил?

— Я совсем немножко.

Бабушка вздохнула:

— Ох, бедовая голова. Говорила же, не ходи пока гулять… Видел тебя кто?

— Дима.

— Дурачок? Он-то что делал?

— Не знаю.

— Напугал тебя?

— Да… Чуть-чуть…

— Наговорил, чай, всякого. Ведьмой называл меня?

— Называл.

— Ты, Вова, его не слушай, — строго сказала бабушка. — Дурачок он, чего с него взять… — Она вновь подошла к окну, захлопнула его, опустила медный шпингалет. — Надо мне идти. В восемь часов велели нам еще раз собраться. Теперь по два раза на дню будут нас как скотину сгонять, да считать по головам, не пропал ли кто… Ты, Вова, сядь у окна. Я им опять скажу, что ты с самого утра, не спросившись, в лес ушел. Дом прикрою, но если увидишь, что чужой идет, спрячься, как вчера спрятался. Хорошо?

— Хорошо, ба…

Оставшись один, Вовка сел к завешенному жёлтым тюлем окну. Он видел, как мимо колодца прохромал, опираясь на клюку, дед Семён, которого бабушка почему-то называла Колуном, как из-за кустов сирени вышла на тропку соседка баба Люба, единственная, у кого хватало сил держать корову, как она встала под корявой ветлой и дождалась бабушку Варвару Степановну, а потом они вместе направились к избе бабушки Анны Сергеевны, что находился на другом посаде возле школы-развалюхи, с головой заросшей крапивой. Там уже стояли люди, но кто они — пришлые мужики или местные старики — Вовка разглядеть не сумел. Забыв о своем страхе перед пустым домом, он следил за собирающимися людьми, и чувствовал, как в груди рождается страх новый — рациональный и конкретный — страх за бабушку, за местных стариков, за себя и за родителей.

Очень уж всё было похоже на один фильм про войну, где мордатые фашисты с голосами, пахнущими табаком и перегаром, сгоняли послушных людей в кучу, а потом запирали их в сарае и, обложив соломой, сжигали.

Вернулась бабушка не одна, а с тремя чужими мужиками, небритыми, хмурыми, страшными. Один из них держал бабушку под локоть, два других шагали далеко впереди — у первого тонкий ломик на плече, у второго топор, заткнутый за солдатский ремень. Они сбили замок и ввалились в избу — Вовка слышал, как словно копыта загремели на мосту крепкие подошвы, и залез под рваную фуфайку, навалил сверху пыльных мешков, отгородился корзинами и валенками, прижался спиной к бревенчатой стене.

Через несколько секунд в доме уже хозяйничали чужаки: сдвигали и опрокидывали мебель, срывали висящую на гвоздях одежду, рылись в шкафу. Потом один забрался на печь — и с полатей полетели вниз корзины и тряпье. Вовка крепко вцепился в накрывший его ватник, тихонько поджал ноги. Чужой человек дышал рядом, надрывно и страшно дышал, словно зверь, — ему было тесно и неудобно под потолком, он стоял на четвереньках, на хлипкие полати влезть боялся, и потому тянулся далеко вперед, в стороны, выгребая барахло, копившиеся здесь многие десятилетия.

А потом дыхание оборвалось, и злой голос торжественно объявил:

— Здесь он, сучёныш!

Холодная шершавая ладонь крепко схватила Вовку за щиколотку, и неодолимая сила потянула его из укрытия.

Вовка заверещал.

Его выволкли, словно нашкодившего щенка, бросили на середину комнату, перевернули ногой, прижали к полу.

А потом два мужика били бабушку — деловито и лениво, словно тесто месили. Бабушка закрывала руками лицо, молчала и долго почему-то не падала.

В полдень сделалось темно, будто поздним вечером. Иссиня-черная туча приползла с севера, гоня перед собой ветер с пыльными бурунами, издалека возвещая о своем приближении густым рокотом. Первые капли упали тяжело, словно желуди, прибили ветер и пыль, испятнали крыши. Блеснула молния, ушла в землю где-то у старого брода, гром проверил крепость оконных рам. И вдруг ливануло так, что в печах загудело…

Первым явился дед Осип, закутавшийся в военную плащ-накидку. Разделся он на мосту, прошел в дом, оглядел беспорядок, присел возле бабушки, лежащей на кровати, взял ее за руку, покачал головой.

— Я в порядке, Осип Петрович, не переживай, — сказал она, чуть ему улыбнувшись.

Вовка был здесь же, возле бабушки, он забился в угол и бездумно крутил никелированные шарики на решетчатой спинке кровати.

— Сейчас остальные соберутся, — сообщил Осип Петрович и отправился на кухню за табуретками.

Через пять минут появились дед Семён и баба Люба, чуть позже пришла бабушка Елизавета Андреевна, а вскоре и бородатый Михаил Ефимович постучался в окно.

— Кажется, все, — сказал Осип Петрович, когда старики расселись возле кровати. — Других бабок я звать не стал, а Лёшка и так всё знает.

— Может внуку на печку пока лучше? — негромко спросил дед Семён.

— Пускай сидит, — сказала бабушка. И помолчав, добавила: — Но вы тут поосторожней.

— Это понятно, — тряхнул мокрой бородой Михаил Ефимович.

— Начинай, Осип Петрович, — велела бабушка. — Неча резину тянуть. Что ты там узнал?

Дед Осип кивнул, утер рот, откашлялся, словно перед большой речью. И сказал:

— С Анной я поговорить успел. Машину они ждут. Охотничье ружье у них и автомат.

— Завтра четверг, — заметил дед Семён. — Автолавка должна приехать.

— Вот и я о том же. Лавка приедет, а эти тут как тут. С водителем связываться не станут, его сразу — в расход. А кого-нибудь из нас с собой прихватят. А может и всех — фургон большой.

— В заложники возьмут, — кивнул Михаил Ефимович.

— А может и не приедет завтра, — заметил дед Семён. — Вдруг Колька запил?

— Да какая разница? — махнула на деда рукой баба Люба. — Не завтра, так послезавтра. Не автолавка, так за Вовкой мать с отцом из города вернутся. Или твой внук на выходные объявится.

— А продавщица Маша девка видная, молодая, — вздохнула Елизавета Андреевна. — Ох, быть беде…

— Ты не кличь беду-то, — цыкнула на нее Варвара Степановна. — Бог даст, выдюжим.

— У тебя всё ли готово, Варвара?

— Готово, Михал Ефимыч. Подняла.

— Справимся ли?

— Да уж как-нибудь, он еще не во всей силе… А что остается делать-то?

— Делать нечего, — вздохнув, согласился дед.

— Они ставни не открывают, — продолжил Осип Петрович. — Кроме дверей да ворот выбраться им неоткуда. Анна сказала, что один у них всегда ночью не спит, остальных сторожит. Ее одну никуда не пускают, видно, боятся, что мы пожар запалим, если она убежит. Но у нее на печи стоит ящик железный, еще Андрей Иванович, был жив, заволок. В том ящике она и спрячется, а дверцу проволокой изнутри замотает, там скобы есть подходящие. Петли она уже подмазала, и проволоку принесла. Говорит — переждет, пока он там… Ставни крепкие, Андрей Иванович, пусть земля ему будет, хозяйственный мужик был, но мы их всё же подопрем на всякий случай слёгами. Дверь откроем ножом, у нее там крючок через щель легко поднимается, если знать, как. И как запустим, сразу же снаружи запрем…

— Ох, страшное дело мы затеяли, — вздохнула Елизавета Андреевна. — Может, всё же, иначе как надо?

— Страшное… — признал Осип Петрович. — Да только не люди это, Лиза. Хуже зверей они… — Осип Петрович кинул взгляд на притихшего Вовку, отвел глаза, понизил голос до едва слышного шепота. — Анна говорила, у них с собой мяса полмешка. Сказали — «телок», велели ей приготовить. А она как глянула… Не телятина там, нет… Совсем не телятина… И не смогла она… Они потом уж сами… Жарили и ели… Понимаешь, Лизавета? Резали, жарили. И ели…

Убаюканный голосами стариков и шумом ливня, Вовка сам не заметил, как задремал. А очнулся от пугающего ощущения одиночества. И действительно — рядом никого не оказалось, только пустые стулья и табуретки окружали мятую постель.

На улице чуть просветлело, и дождь уже не так сильно колотил в окна. Пол почти высох, но беспорядок никуда не делся, и оттого думалось, что старики не сами ушли из дома, а были неведомо куда унесены пронессшейся по избе бурей…

Лаз в подпол оказался открытым — и Вовка, обнаружив это, нисколько не удивился. Он не стал к нему приближаться, некстати вспомнив слова Димы-дурачка о ведьмаке, сидящем в бабушкином подполье, кому она скормила своих мужей, и кому еще скормит всю деревню. Вовка обошел черный квадрат лаза, прижимаясь к печке, и — не утерпел — вытянул шею, заглянул в него.

Но ничего особенного не увидел, лишь почудились ему звуки — утробное ворчание, словно гром под землей ворочался, да металлический лязг…

Серый день тянулся медленно.

Вылезла из подполья бабушка, закрыла его, замаскировала половиком и табуретом, полежала немного на кровати, уставившись в потолок. Отдохнув, позвала внука, и они вдвоем стали потихоньку наводить порядок.

Дождь унялся, моросил уныло. Выглянувшая на улицу бабушка назвала его морготным. Попеняла, что дорога может раскиснуть, и автолавка тогда приедет лишь на следующей неделе. А хлеба уже нет, одни сухари остались, и сахар последний, и заварка вот-вот кончится…

Она говорила отстраненно, думая совсем о другом, но словно желая ворчанием своим успокоить и себя, и внука.

После запоздалого обеда они играли в карты. Бабушка пыталась шутить, а Вовка пытался улыбаться. Несколько раз хотел он спросить, кто же заперт в темном подполье. Но не решался.

И когда загремел над головой будильник, Вовка вздрогнул так, что выронил карты из рук. Они рассыпались по одеялу вверх картинками, бабушка внимательно на них посмотрела, покачала головой и велела внуку собираться.

Вовка одевался и думал, что, наверное, так же послушно и тихо одевались те люди из кино, которых потом фашисты сожгли в сарае.

Собрание завершилось быстро, но совсем не так, как думали старики…

Из слепого дома Анны Сергеевны вышли те самые люди, что били Вовкину бабушку. Один — пошире, с ружьем висящим поперек груди — спустился к построившимся старикам. Другой — повыше, с коротким автоматом под мышкой — остался на крыльце. У них обоих были колючие глаза, тяжелые подбородки и косые тонкие рты. Но Вовка не смотрел на их лица. Он смотрел на оружие.

Сыпал дождь и было довольно зябко. Старики стояли понурые, глядели в землю, не шевелились. Даже Дима-дурачок, опухший от побоев, окривевший, стоял смирно, навытяжку, лишь щеки надул…

Человек с ружьем прошелся вдоль строя, выплюнул изжеванный чинарик, обернулся к товарищу, кивнул:

— Все.

— Грызуна уцепи, — сказал тот, что стоял на крыльце. И человек с ружьем взял Вовку за плечо, выдернул из строя, перехватил за шиворот.

Бабушка Варвара всплеснула руками. Дед Семён подался вперед.

— Стой! — вздернулся автоматный ствол. — Тихо! Ничего с ним не будет. Перекантуется с нами, только ума наберется…

Вовку затолкали на крыльцо, пихнули в дверной проем, поволокли по темному коридору.

— А теперь по хатам! — надрывался на улице сиплый голос. — Всё, я сказал! Короче!..

Его не тронули; толкнули в угол, где, сложив руки на коленях, сидела бабушка Анна, — и оставили в покое, даже не сказали ничего.

В комнате было сильно накурено — тусклая лампочка словно в тумане тонула. Иконы в красном углу лежали вниз ликами — будто кланялись. На круглом, застеленном скатерью столе громоздилась грязная посуда. На подоконнике чадила керосинка, и булькало в закопченной кастрюле вязкое темное варево.

— Всё хорошо, Вова, — негромко сказала бабушка Анна. — Ты ничего не бойся, только не ходи никуда, а если чего-то надо, разрешения спроси…

Чужаки занимались своими делами. Один спал на лавке у печи. Два других, сидя на кровати, играли в карты — точно так, как совсем недавно играл с бабушкой Вовка. Человек с ружьем, сев на пол, принялся точить бруском нож-финку — и от сухого зловещего шарканья у Вовки закружилась голова, и мурашки побежали по спине.

— Я боюсь, — прошептал он.

— Ничего, ничего, — бабушка Анна пригладила его волосы. — Всё будет хорошо, Вова. Всё будет хорошо…

Поздним вечером все чужаки собрались вокруг стола. Бабушка Анна принесла им котелок с варёной картошкой, блюдо малосольных огурцов и пяток яиц.

— Негусто, — буркнул один из незваных гостей.

— Так подъели уже всё, — спокойно сказала она.

Вовка к этому времени уже залез на печку. Его мутило, сильно болела голова, но он крепился, и боялся лишь, что болезнь, о которой он стал забывать в деревне, теперь вернется и убьет его.

Печь у Анны Сергеевны была куда шире, чем бабушкина. Значительную часть, правда, занимал бестолковый железный ящик, но и оставшеегося места с лихвой хватило бы на трех взрослых мужиков. А вот потолок располагался слишком низко — Вовка даже сесть толком не мог. Случись ночью шум — вскочишь, дернешься, обязательно лоб расшибешь. Или затылок.

Вовка перевернулся на бок, подтянул колени к животу, заскулил тихо.

Внизу чавкали чужаки, прихлебывали что-то, о чем-то переговаривались, шептали, шипели будто змеи. Вовка сейчас и представлял их змеями — большими, толстыми, свившимися в кольца, — точно такого змея потыкал копьем всадник на одной бабушкиной иконе.

— Не спишь еще, Вова? — спросила Анна Сергеевна, пристав на ступеньку лесенки.

— Нет.

— Иди сюда… Слушай внимательно… — Она говорила едва слышно, на самое ухо. Осекалась, оборачивалась, осматривалась. И продолжала: — Мы с тобой сегодня ночью заберемся вон в тот ящик. Тихонько — чтоб нас никто не услышал. Сможешь?.. Хорошо… Тут будет шумно, но ты не пугайся. Нас в ящике никто не тронет. Не достанет… А потом всё кончится. Всё хорошо кончится… И быстро… Главное — забраться в ящик… Но пока его не касайся… Кивни, если понял… Ну, вот и ладно…

Бабушка Анна спустилась на пол, пропала из виду. Возникла в комнате, собрала кое-какую посуду, унесла, погремела, постучала на кухне. Вернувшись, сказала громко:

— Я ложусь.

Ей кивнули.

— Ну, тогда спокойной ночи, — сказала она, поворачиваясь.

И Вовка заметил, что она холодно улыбается.

Этой ночью Вовка не спал совсем.

Бабушка Анна ворочалась рядом, притворялась спящей. В комнате на разные лады громко храпели чужаки. Тусклый огонек ночника едва освещал циферблат часов. Если долго присматриваться, то можно было заметить, как движется минутная стрелка — черная на темно-сером. Вовка следил за ней, и думал о рыбалке, о бабушке Варваре Степановне и о родителях. Еще он думал о том, как будет забираться в железный ящик.

На скрипучем стуле посреди комнаты лицом к двери сидел один из бандитов. На коленях его лежал автомат. Бандит не спал, он ерзал на сиденье и время от времени чиркал спичкой, прикуривая. В два часа ночи он разбудил одного из товарищей, отдал ему автомат и, постанывая от удовольствия, растянулся на полу. Через минуту он уже храпел, а Вовка пытался разобрать, что бормочет его сменщик…

Время было темное и вязкое, как то варево на керосинке.

В начале четвертого бабушка Анна открыла глаза.

— Сиди, жди, — шепнула она Вовке и, кряхтя, червяком полезла с печи.

В комнате она что-то сказала человеку с автоматом, и тот поднялся. Вместе они вышли за дверь и пропали почти на десять минут — Вовка уже начал тревожиться, и гадал, а не пора ли ему залезть в ящик. Но дверь открылась снова — в комнату на стену прыгнуло пятно света, похожее на глаз. Погасло. Две темные фигуры одна за другой перешагнули порог, встали, о чем-то тихо переговариваясь. Кажется, бабушка Анна хотела оставить дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить комнату. Уговорила — распахнула широко, приставила круглую кадушку. И, хлебнув на кухне воды, снова полезла на печь.

— Отдушину в туалете открыла, — тихо сообщила она Вовке, укладываясь рядом и подпирая голову кулаком. — Как с Осипом и договаривались — знак ему. Теперь подождем полчаса и полезем… Ты не спи…

Чем меньше времени оставалось до назначенного срока, тем сильней колотилось Вовкино сердце. Лежать и просто ждать было совсем невмоготу. Вовка не знал, что вот-вот произойдет в этом доме. Догадывался. Но наверняка — не знал. И незнание это душило его.

— Пора, — шепнула бабушка Анна, перевернулась на другой бок, подвинулась, тесня Вовку, и осторожно потянула на себя железную дверцу с сеточкой мелких отверстий.

Забиралась Анна Сергеевна неуклюже, медленно; лаз был маленький, чуть больше выреза в пододеяльнике, и она заползала в него по частям: сперва сунула голову, потом одно плечо, другое, туловище, зад, ноги… Не так уж много места осталось для Вовки.

Где-то — вроде бы на улице — отчетливо стукнуло, лязгнуло.

Человек с автоматом поднял голову, шумно потянул нозрями воздух.

— Быстрее, Вова, — поторопила бабушка Анна.

Звук повторился — громче, ближе; загремело железо, заскрипело дерево, пахнуло сквозняком.

И Вовка, понимая, что выходят последние секунды, ногами вперед полез в крепкий тесный ящик.

— Дверку, дверку не забудь закрыть…

В темноте коридора словно упало что-то, покатилось, грохоча. Бандит вскочил, наставил на дверь автомат. Храп оборвался, заскрежетала кровать. Заспанный голос спросил недовольно:

— Что за шухер?

— Там есть кто-то!

— Свет зажги.

— Клоп у самой двери. Боюсь.

— Ты меня бойся, вахлак! Шпалер тебе на что?

Что-то тупо ткнулось в окна. И словно босые ноги прошлепали по половицам. Остановились.

— Вижу… — свистящий шепот.

— Шпали, дура!

Вспышка, выстрел. И удар — сочный, словно арбуз уронили; всхрип, клёкот, утробное рычание. Тут же — длинная автоматная очередь, ругань и крик, — отблески дульного пламени, стремительные тени на потолке.

— Проволока, Вова! Проволока! Заматывай быстрей!

Влажный шлепок, хруст, треск, дикий вопль. Мощные удары, грохот, мат, рык, вопли. Стон, скрежет, хрип…

И чавканье, сопение, хлюпанье — словно огромный карась сосет тину.

— Тихо, Вова… — в самое ухо. — Тихо… Только бы не услышал… Тихо…

Бесконечно долго лежали они в железном гробу и слушали страшные звуки. Отнялись ноги и руки, железные ребра больно врезались в ребра живые, от тяжелого запаха кругом шла голова, и комом сжимался желудок.

Потом заскрипели выдираемые гвозди, застучали топоры — и в избу хлынул серый утренний свет.

— Здесь он, вижу! Быстрей, пока его светом оглушило!

— Не волнуйся, Семён! Теперь он никуда не денется. Обожрался, как пиявка.

Голоса заглохли, но через несколько секунд толпой ввалились в дом:

— Лёшка! Сетку сюда давай! Варвара, куда ты прешь! Рядом, вровень держись! Ухватом на шею, так, ага! Лизавета, мать твою! Ногу ему держи, сколько я вам объяснять должен! И зеркалом, зеркалом! На свет его! Бабы, зеркалом светите! А вы щитом двигайте! Вот так!

— Не уйдет, голубчик! Отяжелел!

— Говорю, светом его оглушило!

— Да он днем всегда такой снулый.

— Хватит вам! Петли лучше давайте!

— Госпади! Как же он их ухайдакал!

— Вовка! Анна! Вы там живы?

Грохот по железу.

— Живы!

— Ну, слава Богу. Выбирайтесь из свово танка…

Через комнату Вовку вели, закрыв ему глаза ладонями. Он чувствовал под ногами скользкое и чавкое, и знал, что это такое.

Бабушка Варвара Степановна встретила внука на улице, бросилась к нему, присела, обняла крепко:

— Как ты, Вовушка?

Он отстранился и долго смотрел ей в лицо, видя, как темнеют, наливаясь страхом её глаза. Ответил, когда страху сделалось так много, что смотреть на него стало невыносимо: