Крымские каникулы. Дневник юной актрисы Раневская Фаина

Не случайно, начав писать о порте, я вспомнила родителей и брата, ведь они же уплыли на пароходе. С тех пор как я об этом узнала, море стало для меня символом разлуки. Я по-прежнему люблю море, люблю и любуюсь им, но теперь к этой моей любви примешалась горечь.

Лето пролетело незаметно. Переезды с места на место делают бег времени незаметным. Жизнь разбивается на множество малых отрезков, а потом пишу в дневнике дату и спохватываюсь: неужели август перевалил за середину? Зима была невероятно долгой, начало весны тянулось еще дольше, а лето пролетело незаметно. Сетую на то, что хорошие дни пролетают быстро, а плохие тянутся бесконечно. Правильнее было бы наоборот, но в мире столько неправильного. Хорошие талантливые люди умирают вперед плохих. Непревзойденный тонкий поэт Блок умер, а некто, мнящий себя поэтом и рифмующий «тоже – моложе» да «столбы – борьбы», жив и продолжает сочинять свои неуклюжие вирши[149]. Наши гастроли в Севастополе закончились. Завтра уезжаем в Евпаторию, оттуда вернемся домой. Соскучилась по Симферополю. Завидую И., который успел трижды туда наведаться и всякий раз отвозил наши посылки. Один раз его попытались задержать как спекулянта, потому что кроме наших посылок у него были и другие, но И. благодаря своему очень хорошо подвешенному языку нагнал на своих мучителей такого страху, что его сразу же отпустили.

Евпатория совсем не та, что была прежде. Узнаю знакомые улицы, хоть многие из них и переименовали, но не узнаю самого города. В театре сплошь новые лица. Кто-то умер, кто-то уехал. Людей стало заметно меньше. Старожилы нас помнят, и это приятно. Под впечатлением, навеянным Евпаторией, Р. потянуло на воспоминания. Он много рассказывал нам о театре Комиссаржевской. Мне этот театр близок не только тем, что его основала великая актриса, но и своим репертуаром, преимущественно состоящим из пьес Чехова и Островского (это отчасти перешло и в наш театр). Мы были удивлены тем, с какой неприязнью наш добрый Р. отзывался о режиссере Мейерхольде[150]. Подобная неприязнь ему совершенно несвойственна. Р. из тех людей, кто, желая сказать плохое о ближнем своем, предпочтет промолчать. Больше всего Р. не нравится скорость, с которой Мейерхольд ставит спектакли. Сам Р. заставляет нас репетировать подолгу, порой от этого проходит весь кураж, но зато спектакль получается добротным, как варшавские сапоги. Когда Р. рассказывал о похоронах Комиссаржевской, все мы рыдали. Какая нелепая смерть! Оспа! В прошлый раз я написала о том, что хорошие люди умирают вперед плохих. Сегодня смотрела на лоснящуюся физиономию нашего бездарного А. М., отличающегося сквернейшим характером, и думаю о том, что его не возьмет никакая оспа. Его даже холера не возьмет. Он то и дело перебивал Р., чтобы с важным видом вставить свое вечное: «Помнится, об этом мы говорили с Константином Сергеевичем». Я убеждена, что Станиславский не знаком с А. М., а если и был когда-то шапочно знаком, то ничего с ним не обсуждал и давно позабыл о его существовании.

Павла Леонтьевна встретила одну актрису, с которой когда-то познакомилась в Рязани. Она давно оставила сцену, вышла замуж, переехала в Одессу и сейчас служит в одесском комхозе[151]. В Евпаторию она приехала в командировку. Увидев на афише фамилию Павлы Леонтьевны, она пришла в театр, а вечером была у нас в гостях. После ее ухода Павла Леонтьевна по секрету рассказала мне, что эта дама была любовницей театрального барона Дризена[152] и когда-то с его помощью мечтала покорить Петербург со сцены Александринского театра. Что за contraste![153] Александринский театр и одесский комхоз. Сколь жестоко может посмеяться над человеком судьба! Вспомнила нашего таганрогского портного Эпштейна, который мечтал стать оперным певцом (голос у него был хорош), а умер у себя в мастерской с ножницами в руках. Я так благодарна судьбе за то, что моя мечта сбылась. Павла Леонтьевна говорит, что если мечта человека совпадает с его предназначением, то она не может не сбыться.

Мы уже не играем «Романа», потому что эта пьеса считается буржуазной, но кое-кто здесь, в Евпатории, помнит меня в роли Маргариты Кавалини. Чтобы сделать людям приятное, я начинаю говорить с итальянским акцентом. Особенно мне нравится звучное слово «Карррамба!»[154]. Звук «р» в нем можно растягивать бесконечно.

В новом сезоне я буду играть две новые роли: Войницкую в «Дяде Ване» и Манефу в «Мудреце»[155]. Из-за Войницкой[156] Павла Леонтьевна дразнит меня «генеральшей» и называет меня «ваше превосходительтво». Теперь можно так шутить, но в прошлом году такие шутки могли доставить большие неприятности. Войницкая не самая интересная из моих ролей, но таких старух мне еще не доводилось играть. Предполагалось, что Войницкую станет играть Павла Леонтьевна, но роль досталась мне. Я не пыталась конкурировать за роль с моим обожаемым другом (и никогда бы себе этого не позволила!), просто так было решено. Манефа много интереснее Войницкой. Я решила, что для этой роли мне понадобится тяжелый гипнотический взгляд. Репетирую его перед зеркалом.

Никогда не думала, что могу так сильно соскучиться по Симферополю. С нетерпением жду нашего возвращения домой, до которого осталось всего два дня. Хочется в Симферополь и одновременно жаль прощаться с морем. Увы, в компании Павлы Леонтьевны осенью или зимой выбраться к морю не выйдет. Дороги неспокойны. Надо ехать большой компанией. В начале весны были случаи, когда на людей нападали для того, чтобы их съесть. Сейчас до этого не доходит, но грабителей хватает. Нашу О. К., обладающую талантом притягивать к себе несчастья, ограбили накануне на набережной, когда она любовалась морем. Еще не стемнело, и неподалеку были люди, когда по бокам от нее вдруг встали двое мужчин, схватили за руки, уперли в бок что-то острое и потребовали сумочку. Получив ее, они исчезли так быстро, будто провалились сквозь землю. Когда несчастная пришла в себя настолько, что смогла закричать, их уже и след простыл. О. К. жалеет не об украденных деньгах (их было немного), а о серебряной пудренице, которую ей подарил какой-то поклонник.

Нам говорили, что Советская власть не признает бенефисов[157], что бенефисы есть проявление буржуазного эгоизма, и потому им не место в революционном театре. Но нам стало известно, что в Москве бенефисы разрешены. Правда, с непременным условием, что бенефициант оплачивает театру полный сбор. Прежде дело обстояло иначе.

Многие захотели бенефиса. Не хочет его только Павла Леонтьевна. Она единственная из нашей труппы, кто его заслуживает. Павла Леонтьевна считает, что в такое время стыдно думать о личной выгоде. Она предложила дать несколько спектаклей в пользу голодающих или в пользу нашего театра, который ремонтировался еще при белых. Из-за того что в театре помимо спектаклей проводятся разные собрания, он быстро приходит в упадок. Ее не поддержали. Каждый думает только о своей выгоде. Мне одновременно и стыдно, и смешно. Стыдно, потому что я всякий раз стыжусь, когда, прервав репетицию, мои товарищи прямо на сцене заговаривают о деньгах. Сцена для меня священна. Она есть наш алтарь, на котором мы служим искусству. О деньгах и прочем, не имеющем отношения к спектаклю, можно поговорить за кулисами. Также мне не нравится недавно появившаяся манера прерывать репетиции. Некоторые актеры злоупотребляют деликатностью Р. и путают свободу слова с отсутствием дисциплины. Я готовлюсь к репетиции, вхожу в образ, и вдруг меня грубо из этого образа вытряхивают посреди репетиции, потому что кому-то приспичило высказать свое недовольство. А смешно мне потому, что невозможно без смеха слушать рассуждения той же В. В. относительно того, что она первой заслуживает бенефиса. В своей самонадеянности она дошла до желания сыграть на своем бенефисе Раневскую или Катерину! Немыслимо! Это все равно как если бы я вдруг захотела заменить Карсавину[158] или хотя бы Ваганову[159].

Ирочка совсем взрослая. Не узнаю ее, такая она стала серьезная.

Нищих в Симферополе стало гораздо меньше.

Меня пугают некоторые из нынешних новшеств. Призыв разрушить все до основанья[160] многие понимают слишком буквально, а пережитками старого режима они готовы считать все что угодно. Нам несколько раз пытались запретить играть «Ревизора» как «старорежимную» пьесу. Всякий раз приходилось объяснять, что эта пьеса высмеивает царских чиновников, а не прославляет их. Те, кто запрещает пьесы, не читает их дальше списка действующих лиц! Этим делом занимаются совершенно необразованные люди. Они раскрывают того же «Ревизора», тычут пальцем и говорят: «Вот здесь у вас есть городничий, судья, попечитель богоугодных заведений, помещики, чиновники и пристав. Это же контра!» – «Где Кроке[161], а где наша синагога», – говорили у нас дома, когда кто-то нес подобную чушь. Мне жаль, что многие хорошие пьесы, такие например, как «Осенние скрипки», незаслуженно преданы забвению. Пьеса же словно дерево, если за ней не ухаживать – иначе говоря, не играть ее, – она зачахнет, исчезнет. Но еще хуже этих рьяных запретителей те, кто покушается не на пьесы, а на сам театр. Все старое объявляется негодным. Под маркой нового революционного театра выдумывается какая-то дикая чепуха, не имеющая ничего общего с искусством. Театр норовят превратить в балаган. Да что там балаган! Это даже балаганом назвать нельзя! Игра подменяется выкрикиванием лозунгов или акробатическими сценками! Вот характерный пример нынешнего театрального новшества. На сцене совсем нет декораций, если не считать выставленных в ряд лестниц. Весь спектакль актеры карабкаются по этим лестницам то вверх, то вниз и с них же произносят реплики. Смысл в том, что положение на лестнице наглядно показывает нравственные качества персонажей. Совершив плохой поступок, они спускаются ниже, совершив нечто хорошее, поднимаются вверх. Мне было ужасно жаль актеров, которые час с лишним висели на лестницах, но еще больше мне было жаль зрителей, которые могли решить, что эта шанда[162] и есть театр! Люди изощряются в выдумках, желая перещеголять друг друга оригинальностью. Они не понимают, что такое театр, но берутся его реформировать с криком «Дорогу современности!». В наглости своей они доходят до того, что пытаются выжить нас из нашего театра. Мы пока держим оборону, как выражается Р. Он производит хорошее впечатление на начальство всех рангов своим умением аргументировать, и ему пока что удается отражать нападки ревартов[163]. Многие из нашей труппы недовольны, когда видят среди зрителей совершенно невежественных людей. Нынче модно ходить на спектакли коллективами. А я радуюсь этому. Пускай такие зрители не понимают многого из того, что происходит на сцене. Но, побывав хотя бы на одном спектакле, они узнают, что такое настоящий театр. Я с удовольствием играю для всех. Не люблю только, когда в зале едят или лузгают семечки. Нравы опростились невероятно (С. И. вместо «опростились» употребляет более резкое слово). Отчасти я за простоту, без «благородий» и «превосходительств», отчасти против, потому что о правилах приличия забывать нельзя. Но хуже всего, когда плохими манерами начинают бравировать или когда нарочно коверкают речь, пытаясь представить себя крестьянским пролетарием.

В газетах пишут, что из оркестра Большого театра ушли шестьдесят музыкантов, недовольных низкими окладами. Они организовали симфонический ансамбль и станут выступать самостоятельно. Если уж такой театр, как Большой, начал дробиться, то это очень плохо. Впрочем, Павла Леонтьевна не раз говорила, что на столичных сценах многого не заработать.

Дай дураку леденец, а еврею новость – и оба будут рады. В Иерусалиме провозгласили британский мандат над Палестиной. Узнав об этом, одна половина симферопольских евреев перессорилась с другой половиной. Одни говорят, что это хорошо, другие – что плохо. Если встречаются два еврея, то вместо «шолом» говорят «Палестина», а дальше уже как получится. Или начинают спорить друг с другом, или ищут третьего, чтобы поспорить с ним. Я ни с кем не спорю, но ничего хорошего от англичан не жду.

Симферопольский финотдел[164] сошел с ума. Иначе и не сказать. Решили приравнять артистов, лиц свободной профессии, к торговцам и заставить платить все налоги. Обоснование такое: вы продаете билеты, стало быть, ничем не отличаетесь от торговцев. Объяснить ничего невозможно, финотдельцы упрямы как ослы. У них на все один ответ. Отправляем делегацию в обком[165] к Израиловичу[166]. Павла Леонтьевна не хотела идти, но ее уговорили. Ее знает все начальство, она наша прима.

К Израиловичу наша делегация не попала, но товарищ, который их принял, сказал, что нельзя равнять актеров с торговцами, и пообещал разобраться с финотделом. Сказал, что товарищи перегнули палку. Пока делегация сидела в приемной, Павле Леонтьевне удалось услышать, что Израиловича переводят в Москву в ЦК[167]. Ясно, что ему сейчас не до нас. Впрочем, не имеет значения, кто обуздает финотдел, лишь бы обуздали. Но это было твердо обещано. Что за чушь равнять артистов с торговцами!

Самое великое счастье для актера – это чувство полного слияния с ролью, когда ты не играешь человека, а становишься им на время спектакля! Это счастье приходит не сразу. Оно капризно, его надо долго добиваться, но тем оно и ценно. Невероятное, прекрасное чувство. Оно пробирает до слез. Всякий раз, испытав его, я после спектакля рыдаю в гримерной. Все удивляются: почему? Ведь я так хорошо сыграла. Как будто от счастья нельзя плакать. Павла Леонтьевна ругает меня. Она говорит, что я растрачиваю попусту слишком много душевных сил. А я не могу поступать иначе. Я счастлива от того, что получила право называть себя актрисой. Когда-то я называла себя так с оглядкой, боясь, что кто-нибудь скажет: «Да какая же вы актриса!», а теперь уже не боюсь. Непрестанно благодарю судьбу за то, что она так благосклонна ко мне. Пережитые трудности представляются мне испытанием. Судьба должна испытать человека, прежде чем наградит его. Награждают только достойных. Приятно чувствовать себя достойной. Теперь стало модным нападать на актерское жречество. Считается, что в служении Мельпомене нет ничего возвышенного. Каждый, мол, выполняет свою работу. Но нельзя же сравнивать работу дворника или извозчика с нашим ремеслом! Не хочу унизить дворников или извозчиков, они делают нужное обществу дело и без них нельзя обойтись, но не могу согласиться с тем, что размахивание метлой сродни актерским мукам. Это все равно что сравнить маляра с художником. Один красит, а другой творит. Актер – особенное, возвышенное ремесло, как и все творческие ремесла. Они особенные и требуют особенного к себе отношения. Пускай не восхищения – восхищение каждый актер стяжает сам, – но уважения. Нельзя ставить все занятия на одну доску, и не стоит подменять слово «творчество» словом «работа».

Если разобрать все мои роли, то наибольшим успехом пользуется Настя из «На дне». Я не могу понять, в чем причина. То ли в моей игре, то ли в том, что она проститутка. Падшие женщины теперь считаются жертвами царизма. Каждую женщину приводят на панель свои причины. Не могу понять, при чем тут царизм? Царизма нет уже который год, а проститутки остались. На Лазаревской[168], возле городского сада, их можно встретить даже днем.

Любовь к миниатюре у меня с детства. Сколько себя помню, всегда любила что-то изобразить, но сама ничего не придумывала. Вчера придумала, и это вышло случайно. В разговоре с Павлой Леонтьевной вспомнила вдруг, как в первый раз получила в Москве деньги от отца. Мама написала, что я могу обращаться за деньгами в контору Блока (не поэта, а другого Блока, маклера) в Малом Коковинском переулке[169], Блок был деловым партнером отца. Отец попросил его открыть мне кредит, чтобы при необходимости я могла бы сразу же получить столько, сколько мне требуется. Так было удобнее для всех. Мне не пришлось бы ждать, пока отец получит телеграмму и не вышлет мне деньги почтой. Отцу было меньше хлопот, и экономились какие-то копейки, которые платили за перевод денег. То в самом деле были копейки, но мой отец привык экономить где только можно. Говорил: «Сэкономил – значит заработал». Привычка к экономии удивительным образом сочеталась в нем со щедростью. Когда в нашей таганрогской синагоге не смогли собрать денег на покупку фисгармонии (все хотели музыку, но никто не хотел платить за инструмент), отец купил ее сам.

Я плохо знала Москву, и вдобавок мне было неловко обращаться за деньгами к незнакомому мне человеку. Я заблудилась в арбатских переулках и от волнения начала заикаться. Хотела спросить, где находится Малый Коковинский, а получалось какое-то «ко-ко-ко». Рассказывая об этом Павле Леонтьевне, я немного сгустила краски. Заикалась сильнее и, чтобы больше походить на курицу, хлопала себя ладонями по бедрам. Павла Леонтьевна смеялась до слез и сказала, что с этим рассказом можно выходить на сцену. Хочу подготовить несколько миниатюр, вот только припомню еще нечто смешное.

Некоторые пережитки старого режима оказались весьма живучими. В городе организована особая комиссия по борьбе со взяточничеством. Без работы комиссия не скучает, взяточники находятся везде, причем большинство из них партийные. Берут не только деньгами, но и всем, что дают, хоть селедкой, хоть водкой, вернее самогоном. За большие взятки могут и расстрелять. Кругом митинги, у нас в театре тоже состоялся митинг. Нужно было непременно найти среди нас хотя бы одного взяточника и критиковать его. За неимением других, критиковали нашего монтера Т., который не берется ничего делать, пока не поднесут-попотчуют. Т. обещал исправиться. Ввиду малого размера взяток постановили не передавать дела Т. в комиссию, а взять его на поруки. Приглядывать за ним поручили лично председателю месткома Ю. В., который еще больший пьяница, чем Т. Послали кошку за маслом[170]. Теперь они станут пьянствовать вместе.

Мы стараемся расходовать наши запасы очень экономно, с таким расчетом, чтобы их хватило до весны. Тата изощряется неимоверно. Она запасла сушеных яблок, грибов и трав, которые помогают ей разнообразить наш скудный рацион. Летом положение улучшилось, но с наступлением осени ухудшилось. Надеемся, что следующая весна будет лучше этой. Нам увеличили пайки. Павле Леонтьевне удалось пристроить Тату уборщицей в театр, благодаря чему она теперь получает не иждивенческий, а рабочий паек. Часто за нее приходится убираться мне. В роли уборщицы я очень грозна. Стучу шваброй о пол и пытаюсь ткнуть ею тех, кто мешает мне убираться.

Взяли Владивосток. Мы репетируем пьесу о дальневосточных партизанах. Это пьеса одного местного революционного драматурга, которую он написал в прошлом году о крымских партизанах. В ней заменили кое-какие имена и названия. Севастополь стал Владивостоком, татары превратились в тунгусов, а Врангель – в Дитерихса[171]. Переделка сделана крайне небрежно, с ошибками. Белые офицеры рассуждают о том, что они станут делать в Константинополе, хотя им следовало говорить о Шанхае, а красные партизаны ждут прихода товарища Фрунзе[172], вместо того чтобы ждать Уборевича[173]. Репетируем наскоро, без особого старания. Пьеса – дрянь, персонажи скучные, говорят неживым языком. Спектакль нужен срочно, к празднику, и сыграем мы его всего один-два раза.

В Москве собираются построить «Дворец Труда» с аудиторией на 8000 человек. Уже объявлен конкурс. Я не могу вообразить такую огромную аудиторию. Что будет видно и слышно из задних рядов? 2000 мест Большого театра кажутся мне пределом возможного[174]. Но не 8000!

Был в гостях М. Он уже третий месяц поправляет здоровье в клинике, чувствует себя лучше. Мы сейчас видимся редко, потому что М. увлечен работой над новой поэмой. М. пишет по-разному, вернее, вдохновение к нему приходит то на минуту, то надолго. Если надолго, то он превращается в затворника. М. всегда до всего есть дело. Он постоянно в ком-то принимает участие или о чем-то беспокоится. Сейчас он недоволен состоянием, в котором находится здание офицерского собрания на Долгоруковской, которая теперь Либкнехта. В прошлом году здание отдали музею, но оно для него совершенно не годится. В картинной галерее на втором этаже сыро из-за протекающей крыши, на первом сырость идет из подвала. Я заметила, что когда М. сердится, то становится немного похожим на нашего таганрогского раввина Бравермана. Хмурят брови они одинаково, но взгляд при этом у обоих остается добрым.

Финотдел нас больше не беспокоит. Павла Леонтьевна шутит, что если уж и приравнивать нас к кому-то, то к пролетариям. Нам тоже нечего терять, кроме своих цепей[175]. Да, нечего. Мой отец стал на ноги за три года. Я же за пять лет не заработала никакого капитала. Все мое богатство заключается в моих ролях.

В разговоре с нашим новичком Н. Е., до революции игравшим у Гениса и Зенкевича в Одессе[176], я случайно упомянула о Таганроге и узнала, что встретила земляка. Н. Е. родился в Таганроге и до десяти лет жил на Греческой, пока его семья не переехала в Одессу. Хожу гордая. Теперь у меня в труппе есть земляк, причем приятный человек и талантливый актер.

С. И. встретила знакомую актрису, которая сейчас живет в Харькове. Она рассказала про взбалмошную певичку А. Н., недолгое время бывшую инженю в нашей труппе. Оказывается, она пристроилась в харьковскую оперу и считается там чуть ли не примой. Удивляюсь тому, как ловко умеют устраиваться некоторые люди. Харьковская оперная антреприза до революции имела хорошую репутацию. А. Н. словно вода, в любую щелочку просочится.

Павла Леонтьевна застудила горло и не может играть. С. И. говорит: заболей – и узнаешь, кто тебе друг, а кто нет. Она намекает на свару, устроенную несколькими нашими актрисами в кабинете Р. Роли Павлы Леонтьевны делились с такой ожесточенностью, будто речь шла о наследстве Рокфеллера, а не о том, кто станет выходить на замену в течение двух недель. (Доктор обещает, что через две недели Павла Леонтьевна снова сможет играть.) Дело закончилось тем, что Р. рассвирепел (могу представить, как надо было постараться, чтобы довести его до подобного состояния!), выгнал всех вон и распределил роли по своему усмотрению. Тем, кто кричал громче всех, ничего не досталось. Тата готовит Павле Леонтьевне какие-то мудреные полоскания на семидесяти семи травах, по рецепту своей матери. Тата из театральной семьи, пусть не из актеров, а из портных, и прекрасно знает, чем надо восстанавливать голос. Я по вечерам развлекаю Павлу Леонтьевну новостями и анекдотами. Вдруг появилось много анекдотов. Каждый день слышу новые. Многие анекдоты таковы, что их можно рассказывать только на ухо.

Павла Леонтьевна поправилась. За время ее болезни Тата распустила что-то из старых вещей и связала ей прелестный шарф, длинный, широкий и очень теплый. Прежде дамы кутались в меха, а нынче в платки с шарфами. Горжетки считаются буржуазными. За горжетку могут обругать или плюнуть вслед. Наши облезлые меха мы пожертвовали театру, для спектаклей. Сами мы можем носить что угодно, но на сцене что угодно не наденешь. Павла Леонтьевна очень интересно повязывает шарф, и он смотрится не хуже горжетки. Я так жалею, что не умею ни шить, ни вязать. Выучилась только набирать спицами петли, ведь во многих пьесах героини вяжут, но толком ничего связать не могу. Шью еще хуже. Про таких швей, как я, говорят, что им нельзя доверить шить даже саван. А мне так хотелось связать или сшить что-нибудь для моей дорогой Павлы Леонтьевны! Чтобы все восхищались моим подарком так же, как восхищаются Татиным шарфом, а Павла Леонтьевна отвечала бы: «Это мне моя Фанечка связала».

В газетах пишут, что в Москве подешевели сахар и крупа. У нас же пока что все дорожает и ничто не дешевеет.

Р. увлекся идеей совместить театр и кинематограф. Обсуждает с нами варианты. Я не понимаю, зачем ему это. Перемежать действие показом отрывков из картин глупо, потому что в сравнении с живой игрой эти отрывки будут выглядеть совсем уж непривлекательно. С. И. сказала: «Это все равно как украшать пирожные цукатами из редьки». Я нарочно записала это выражение в дневник, чтобы не забыть его. Оно мне очень понравилось. Другая идея Р. состоит в том, чтобы показывать перед началом спектакля какую-нибудь подходящую к сюжету хронику. По его мнению, это придаст действию большую достоверность и поможет настроить зрителей на нужный лад. Были и еще идеи, одна несуразнее другой. Мы с Павлой Леонтьевной подозреваем, что Р. попросту хочет славы. Он время от времени сетует на то, что о нашем театре (и о нем самом) мало пишут в газетах. Сетует вроде бы в шутку, а на самом деле всерьез. Под шутливой маской нередко прячется сокровенное. Я понимаю Р. Обидно каждый день встречать в газетах статьи о революционных экспериментах. Репортеры не вникают в суть этих экспериментов, большинство из которых является полной чепухой. Репортерам нужны новости, и чем эти новости революционнее, тем лучше. Никому не интересно читать о том, как актриса Раневская работает над своими ролями и как в нашем театре ставятся спектакли. Вот если бы мы усадили зрителей на сцене, а сами бы стали играть в зале, то это, наверное, было бы революционно и о нас написали бы. Или если бы мы играли молча, не произнося ни единого слова. Мы смеялись до слез, когда прочли об одной киевской студии, в которой классические пьесы пытаются играть пантомимой. Приводились в пример «Бесприданница» и «Враги» Горького. Пантомима нужна для того, чтобы спектакли были понятны без перевода пролетариям всех стран. Режиссер этой студии приводил в пример балет, позабыв как о том, что в балете присутствует музыка, так и о том, что далеко не каждая пьеса годится для переработки в балет. Я нашла и прочла «Врагов». Пьеса мне не понравилась, но дело не в этом. Дело в том, что ни «Врагов», ни «Бесприданницу» нельзя сыграть без слов. Весь смысл теряется. Но об «оригинальной идее» написали в журнале. В театральном журнале! Куда мы придем с такими «идеями»? К балагану или к чему-то более худшему.

У наших бездарей появилась ширма, за которой они пытаются прятать свою бездарность. Ширма эта называется «поиск». Если Р. на репетиции делает кому-то из них замечание, то слышит в ответ: «Я ищу новые пути в искусстве». Меня это невероятно раздражает. Когда В. В. повторила эту фразу в третий раз за репетицию, я не выдержала и сказала ей: «Сортир вон там», да еще и рукой указала. Получилось очень эффектно. Все, кроме В. В., смеялись. Шутки повторять не следует, но эту я стану повторять всякий раз, как услышу про поиск пути.

Появились червонцы[177]. Мне очень непривычно видеть надпись «червонец» на деньгах и считать на червонцы. У нас дома слово «червонец» звучало только в шутку, в те редкие минуты, когда отца посещало желание побалагурить. «Я еврей, а не японец, потому люблю червонец», – говорил он. Никто не хочет расплачиваться червонцами, но все хотят их получать. А. М. устроил скандал во время репетиции. Кричал, что нам должны платить червонцами, а не совзнаками. Схлестнулся с И., который начал его стыдить, и в пылу ссоры обозвал его «жидовской мордой». За эту «морду» он получил по своей морде от И. и немного хороших слов от меня. Но окончательно уничтожила его С. И., которая спокойно, так, словно ничего не случилось и вместо скандала идет дружеская беседа, спросила у А. М., не хотел бы он повторить свои слова в присутствии Ротенберга?[178] Я теперь разговариваю с А. М. только на сцене. Вне сцены стараюсь его не замечать. Дело не столько в его антисемитизме, сколько в его хамстве. Мало ли кто кого не любит, но нелюбовь не дает никому права прилюдно оскорблять человека иной национальности по национальному признаку. К примеру, мой отец не любил таганрогского городского голову Иорданова[179], а тот платил ему той же монетой. Отец часто высказывал дома свое недовольство Иордановым, но я ни разу не слышала, чтобы отец даже сгоряча назвал его «пиндосом»[180].

Подумав об отце, вспомнила его выражение, которое он всегда произносил по-русски: «Черту[181] к чёрту, и будет совсем хорошо!» Отцу часто приходилось хлопотать о чьем-то правожительстве[182]. Он пользовался большим влиянием, и к нему обращались и дальние родственники, и земляки, и просто знакомые. Отец помогал людям с разбором, но правожительство устраивал всем, кто бы его ни попросил. Он считал это своим долгом. Считал, что еврей обязан помочь еврею, испытывающему гонения за свою национальность. Черта была проклятьем для евреев и благом для полиции. После того как Таганрог вывели за черту, доходы полицейских утроились. На взятки за правожительства полицмейстер Варламов построил для своей любовницы двухэтажный дом на Греческой. Об этом говорили все таганрогские евреи.

Черта исчезла, но антисемитизм никуда не исчез и не исчезнет, пока живы такие люди, как А. М. Некоторые пережитки могут исчезнуть только вместе со своими хозяевами. Такие негодяи, как А. М., устроили погром в Могилеве[183].

«У нашей Насти ни дня без напасти», – говорит Павла Леонтьевна. Новая напасть – это борьба с самогонщиками. По всему городу идут облавы. Всякий, кто хочет напакостить ближнему своему, сообщает о том, что он прячет самогонный аппарат. Найденные аппараты разбиваются на месте. Самогон тоже должен выливаться на землю, но выливают какую-то малость для вида, а остальное уносят с собой. Приходили и к нам, несмотря на то что мы никогда не варили самогона. Никто из нас, даже Тата, не умеет этого. Заглянули во все шкафы, под все кровати, разбили (случайно) две тарелки, натоптали повсюду и ушли. Я впервые в жизни услышала, как Тата ругается последними словами. Тяготы закалили нашу некогда тихую Тату. Она стала бойкой и давно уже не лезет за словом в карман.

Никак не могу забыть про фунты, пуды, аршины и версты и научиться считать на килограммы и метры[184]. Странно, что месяцы и дни недели до сих пор не переименовали по примеру французов[185]. В «августе» мне отчетливо слышится контрреволюция[186], а «воскресение» звучит как религиозная пропаганда.

ВЦИК своим постановлением обещает адмиралу Старку[187] и его морякам полную амнистию, если они возвратятся вместе со своими кораблями. Думаю, что никто не вернется.

В Польше актер застрелил президента[188]. Фамилия актера никому из нас не знакома. Я всегда огорчаюсь, когда узнаю, что где-то кого-то убили, но на этот раз мое огорчение особенно велико, потому что убийцей был наш брат актер.

Наш друг К. А., перед которым Павле Леонтьевне до сих пор неловко за то, что его «Грешницу» так скоро сняли с репертуара (хотя ее вины в этом нет), рассказал, что пишет революционную пьесу. Мы сначала подумали, что речь идет об очередной «недельке». Так мы называем пьесы, точнее пьески, которые пишутся за неделю, ставятся за неделю, играются неделю и через неделю забываются. Но, когда узнали сюжет и прослушали отрывки, поняли, что пьеса обещает выйти хорошей. К. А. уверяет нас, что пьесу он пишет не для Павлы Леонтьевны, но мне кажется, что он немного лукавит. Написано пока мало, первое действие и начало второго (всего должно быть пять). Пишет К. А. медленно. Он сильно занят, и вдобавок у него манера то и дело переписывать уже написанное. Написано мало, но я уже присмотрела себе роль. Там есть одна маклачка с чудесной репликой: «Да я и до товарища совнаркома доступиться могу!»[189] За эти слова я в нее влюбилась. Побольше бы таких вот революционных пьес и таких революционных драматургов, как наш дорогой К. А.

Р. давно жаловался на то, что по театральному телефону то и дело звонят посторонние люди. Монтеры со станции приходили дважды, но оба раза ничего не могли сделать. Говорили о каких-то общих неполадках, плохих проводах и пр. Отчаявшись, Р. пошел на крайние меры. Он пообещал нашему театральному монтеру Т. четверть[190] самогона, если тот сможет починить телефон. Т. – мастер на все руки, а за целую четверть готов совершить любой подвиг. Он сразу же приступил к делу и скоро обнаружил, что от нашего телефонного провода тянется провод к соседнему ресторану. Хитрый владелец ресторана подкупил монтеров со станции, чтобы те установили ему телефон. Телефонов гораздо меньше, нежели желающих ими обзавестись, вот и приходится прибегать к подкупу. Высказав владельцу ресторана все, что он о нем думает, Р. помчался на станцию и устроил там скандал. Приходившие к нам монтеры уволены. Их будут судить. Борьба со взяточничеством продолжается.

Я внезапно пристрастилась к пасьянсам. Никогда не любила этого занятия, но вдруг полюбила. Под раскладывание карт мне очень хорошо думается. Сейчас мне много над чем надо подумать. Такое чувство, будто я стою на мосту между двумя берегами и выбираю, куда мне идти. Павла Леонтьевна убеждает меня в том, что подобное чувство рано или поздно посещает всех актеров.

Обсуждали с Павлой Леонтьевной наши планы на будущее. Планов пока никаких нет, есть только разговоры. Пришли к тому, что хорошо было бы уехать из Крыма. Причин тому две. Мы надолго застряли здесь. Приехали когда-то на несколько месяцев, чтобы перебиться, пока не начнется зимний сезон в Ростове (на который мы так и не попали). Несколько месяцев превратились в четыре с половиной года. Павла Леонтьевна считает, что мы здесь засиделись. В здешнем театре у нас нет будущего. Павла Леонтьевна заскучала, мне надо развиваться, а Ирочке надо учиться. Павла Леонтьевна спросила, куда бы я хотела переехать. Я ответила, что мне хотелось бы в Москву. Наши с Ирочкой желания совпадают. Она тоже мечтает о Москве, мечтает учиться у самого Станиславского. Павла Леонтьевна тоже была бы не прочь переехать в Москву, но в столичных театрах вообще трудно найти вакансию, а мы намерены искать с разбором. Павле Леонтьевне нужна возможность проявить свой талант во всей красе, а мне нужна возможность для дальнейшего развития. Мой добрый друг считает, что я созрела для главных ролей, но здесь мне их не обещают. Кроме того, мне хочется перейти в другую труппу. Туда, где меня не будут помнить дебютанткой. Нет-нет да приходится нарываться на снисходительное: «Деточка, я же помню, как ты играла свою итальянку!» – или что-то подобное. Павла Леонтьевна сказала, что напишет в несколько театров – в Москву и другие города. Вдруг нам повезет? Долго листали «Вестник»191] и другие журналы, которые удалось выпросить у Р. Выбирали, куда бы написать. О своем решении пока никому не сказали. Этот сезон мы намерены доиграть до конца. Срываться с места в середине сезона неприлично. Одним подобным поступком можно навсегда испортить свою репутацию. Павла Леонтьевна рассказывала, что до революции между антрепренерами было заведено обмениваться фамилиями актеров, нарушавших договоренности. Их называли «пасынками Мельпомены», а список с фамилиями – «списком пасынков».

Этой ночью комсомольцы ходили по улицам с чучелами и факелами и пели песни. Когда устали ходить, начали устраивать митинги возле храмов и жечь чучела. Сегодня утром я узнала, что от горящего чучела едва не загорелась синагога на Фонтанной, которую совсем недавно разрешили вернуть общине.

Мы уже не раз слышали заявления о том, что все банды в Крыму уничтожены. На самом деле это не так. На дорогах снова стало неспокойно. В Севастополь и Ялту можно ездить только с сопровождением. Бандиты называют себя «зелеными» и прикрываются какой-то идеей, но на самом деле идея у них одна – грабеж. Большие банды нападают на обозы и машины с продуктами, одиночки грабят одиночек.

Эта зима лучше предыдущей. Голода мы не испытываем, правда, и досыта тоже редко когда наедаемся. Пайки стали больше, да и запасы служат хорошим подспорьем. Однообразие пищи удручает не меньше, чем ее скудость. Скучаю по настоящему чаю. Сейчас даже контрабандный, который продают за бешеные деньги, смешан черт знает с чем, с какой-то травой или с опилками. Много о чем я скучаю.

В милиции объявлена чистка. По всему городу расклеены плакаты, призывающие сообщать в особую комиссию обо всех незаконных действиях сотрудников. Об этом же пишут в газетах. Хорошо, что в театрах не бывает чисток. Наверное, потому, что отсутствие таланта труднее доказать, чем какое-нибудь преступление. Этим часто пользуются наши бездари. Талант – сложная штука. Если его нет, то это сразу же бросается в глаза, но доказать бездари его бездарность невероятно трудно. Чем меньше таланта, тем больше оправданий. А уж если бездарь станет активистом (они очень это любят), то с ними совсем невозможно справиться. Р. старается не делать замечаний Ю. В. даже в тех случаях, когда тот играет не просто плохо, а отвратительно, потому что Ю. В. – председатель месткома и может в ответ на критику сделать пакость. В. В. у нас в женском комитете, она больше выступает с речами, чем в спектаклях. А. М. сделался внештатным корреспондентом «Красного Крыма». Прежде он хвастался своим знакомством со Станиславским, а теперь – с местными властями.

Тайком от Павлы Леонтьевны отправила письмо в московский Камерный театр. Долго колебалась, никак не решалась написать. Было очень неловко напоминать о себе старым знакомым[192]. Хоть я и не написала прямо, чего я хочу, все равно нетрудно об этом догадаться. Но и не написать я тоже не могла. В моем положении не стоит разбрасываться возможностями. Но чувство такое, будто я из хедера собралась в раввины[193]. Что ж, письмо отправлено, и назад его не вернуть. Мудрецы говорят, что лучше сделать и раскаиваться, нежели не сделать и раскаиваться.

Поспорила с К. А. На мой взгляд, в его новой пьесе слишком много действующих лиц. Не всякой труппы хватит, чтобы их изобразить, но это еще полбеды, потому что один актер может играть несколько ролей. Главная беда в том, что обилие персонажей создает на сцене ненужную суету и мешает понять пьесу. Советую вычеркнуть всех, кого только можно. К. А. смеется, называет меня «громометательницей» и отчаянно спорит, доказывая мне, что я не могу судить о достоинствах пьесы до тех пор, пока не прочту ее целиком. Вычеркивать он никого не собирается, говорит, что при желании это может сделать режиссер. Я сначала горячусь, а потом мне становится стыдно за мою горячность. Но действующих лиц все же много. Неуютная получается пьеса. К. А. ведет себя как репортер, которому платят за каждое написанное слово. Его «Грешница» была гораздо уютнее.

За минуту до начала спектакля «На дне», когда все мы уже были на сцене, внезапно рухнул занавес. Было много шума, а пыли еще больше. Нам удалось сохранить самообладание и начать спектакль словно ни в чем не бывало. Поразительно, но публика восприняла падение занавеса спокойно. Кто-то ойкнул, кто-то ахнул, но паники не случилось. Все остались сидеть на местах. Нынешнего зрителя, привыкшего к «героическим экспериментам», ничем не испугать. Занавес упал из-за лопнувшей проволоки. Она давно уже провисла, но никому не было до этого дела. Хорошо еще, что не сорвали спектакль. Отец любил повторять: «Что не додумано головой, приходится докладывать из кармана».

Поймала себя на том, что думаю и пишу об отце в прошедшем времени: говорил, думал. Столько лет прошло, а от родителей и брата нет вестей. Доплыли ли они куда? Где они теперь? Что с ними? Мне хочется верить, что у них все хорошо. Мне хочется, и я верю. Но все равно, вспоминая их, всегда плачу.

Отчаявшись найти среди современных пьес что-либо приличное, Р. собрался ставить «Где любовь, там и напасть» Шпажинского[194]. Он подготовил речь в защиту этой пьесы, доказывая, что она не буржуазная, а революционная, потому что в ней показано пагубное влияние денег на людей, но это не помогло. Пьесу не разрешили. Шпажинский был председателем Общества драматургов и композиторов, поэтому его биография не составляет секрета. Потомственный дворянин, да вдобавок и офицер, – это по нынешним временам волчий билет. Зато мы узнали, что Ю. И.[195], с которым мы познакомились в прошлом году в Севастополе, – сын того самого Шпажинского. Он не говорил об этом, а мы не догадались, несмотря на то что фамилия и отчество у него довольно редкие.

Не выношу, когда спектакли идут в однообразном вялом настроении. От таких спектаклей у зрителей остается недоумение, а у актеров (у настоящих актеров) горечь. Р. говорит в таких случаях, что спектакль «завис в воздухе». Если начинают «зависать» два-три актера, то волей-неволей «зависают» и остальные. Ломается настроение, исчезает кураж, и публика должна наблюдать этот позор. Порой я не нахожу слов для того, чтобы выразить свое возмущение, а мне так хочется выражать восхищение. Мечтаю о том, чтобы попасть в труппу, где нет ни лентяев, ни бездарей. Павла Леонтьевна говорит, что я идеалистка. Я не идеалистка, я мечтательница. Живу мечтами. Дышу мечтами. Упиваюсь мечтами. Мечты как крылья. Они поднимают человека ввысь.

В газетах пишут, что Дункан[196] и Есенин возвращаются в Россию. Дункан горько разочарована тем, как ее встретили в Америке. Газеты на нее клеветали, зрители ее не оценили. Она сказала, что ей приятнее жить на хлебе и воде в России, чем среди роскоши в Америке, потому что в России есть свобода творчества. В словах о «хлебе и воде» я слышу ремез[197].

Свободу творчества многие путают с желанием pater[198]. Когда я слышу разглагольствования о том, что зрителя надо «поразить», то советую болтунам раздеться донага и играть в таком виде. Выйдет «поразительно». «Пробудить чувства» нельзя сводить к «поразить». Впрочем, бездарность всгда стремится к упрощению. Так ей легче.

Получила ответ на свое письмо из Москвы. Когда увидела, от кого оно, от нетерпения задрожала так, что надорвала письмо, вскрывая конверт. Сразу же заглянула в конец, потому что самое важное всегда пишут в конце, затем стала читать сначала. Увы, моим потаенным надеждам не суждено осуществиться. Положение в театре сложное. В труппе раскол, а критики обвиняют в буржуазности. «Ромео и Джульетту» не стоило ставить в наше время[199]. Кроме того, есть еще одно препятствие личного характера (надеюсь, что оно скоро исчезнет)[200]. Но мне приятно было узнать, что меня помнят и будут иметь в виду. Не знаю почему, но почему-то я уверена в том, что когда-нибудь буду играть на сцене Камерного театра[201].

Павла Леонтьевна пока еще не получила ответа ни на одно из отправленных ею писем. Я волнуюсь, а она успокаивает меня и говорит, что ответы будут позже, ближе к лету, когда в театрах начнут думать о следующем сезоне.

Проснулась в прекрасном настроении (в последнее время это случается нечасто). Высунулась в окно и пропела: «О, дней моих весна златая»[202]. Кто-то с улицы откликнулся: «Замолчи, дура!» Настроению бы следовало испортиться, но оно стало еще лучше. Нахожу в случившемся глубокий смысл. Это очень жизненно, про нас, актеров. Мы заливаемся на сцене соловьями, а нам в ответ из зала часто слышится: «Дураки вы!» Р. любит повторять, что волшебство творится в зале, а не на сцене. Он ошибается.

Иногда читаю «Дер эмес»[203]. В ней столько новых слов, что мне кажется, будто я забыла свой язык. Удивляет то, как много там пишут про эмигрантов. Я читаю эту газету ради статей Любомирского[204]. Мне нравится, как он пишет. Среди театральных критиков не так уж много умных людей. К сожалению, в эту профессию часто попадают те, кто потерпел неудачу на других поприщах. Спектакли критиковать проще, чем книги.

Закрыли синагогу на Салгирной улице. Я предполагаю, что там будет какой-нибудь клуб[205]. В Симферополе осталось три синагоги. До революции их было вдвое больше. Не знаю, что стало с нашей таганрогской синагогой, в которой мой отец был старостой. Иногда во сне хожу по Депальдовскому переулку[206], будто поджидаю отца, но ни разу еще не встретила его.

В Мисхоре недавно открылся рабисовский дом отдыха[207]. Когда Р. осведомился о путевках, ему ответили, что крымчанам путевки не положены. Я считаю, что это несправедливо. Равенство так равенство. Жителям Симферополя хочется отдохнуть у моря не меньше, чем жителям Рязани.

До нас дошли слухи о невероятном успехе, которым пользуется спектакль «Падение Елены Лей»[208] в Петроградском театре новой драмы[209]. Его хвалят на все лады и даже называют «исключительным», а этим словом нынче не бросаются. Хвалят все и всех – пьесу, постановку, игру актеров, художественное оформление, костюмы. Пишут о какой-то невероятной спиральной башне из множества площадок, которая стоит на сцене, и о столь же невероятных световых эффектах. Башня символизирует вихрь истории. С ее площадок свисают веревочные лестницы (я сразу же вспомнила другие лестницы на сцене, виденные мною здесь, в Симферополе). Впрочем, лестницы нравятся не всем. Некоторым критикам они напоминают о цирке. Наш Ж. сразу же увлекся башней и начал ее придумывать, сердясь на то, что ни в одной газете не напечатали ее чертежа. Действие пьесы происходит в Америке. Главная героиня, Елена, – кузина нефтяного короля. Она влюбляется в предводителя рабочих, которого зовут Гэз. Кузен Елены убивает Гэза, рабочие убивают его. В сюжете на первый взгляд нет ничего выдающегося, но тем не менее пьесу хвалят солидные критики. Стало быть, есть за что. Самой пьесы у нас нет, актеров, занятых в ней, мы не знаем. Мы с Павлой Леонтьевной чувствуем себя провинциалами, сброшенными с паровоза жизни. Мечтаем о Москве, подобно чеховским трем сестрам. Пока что получили приглашения из Казани и из Смоленска. Ждем, не ответят ли еще откуда-то.

На Первомай нам выдали сливочное масло и шоколад. Мы радовались как дети.

Вчера у нас прошло собрание по ликвидации неграмотности в честь дня печати. Удивляюсь, почему день печати нужно отмечать в театре и зачем нам это собрание, если у нас даже дворник грамотный? Бобе майсе![210]

На прошлой неделе нам пришло письмо из Царицына[211]. Насколько я понимаю (и Павла Леонтьевна тоже так считает), больше нас уже никуда не пригласят. Два письма так и останутся без ответа. Хочется думать, что они где-то затерялись и не дошли по назначению. Не могу допустить, что нам просто не пожелали ответить. Оставлять письма без ответа бестактно. Тем более если в них содержится просьба. У меня странный характер. Мне неловко за людей, допускающих бестактность ко мне. Даже если рассержусь, то после все равно чувствую неловкость. Детская мечта о том, как бы все было замечательно, если бы все люди жили по совести, сидит во мне глубоко. Сказал же рав Гилель: «Не делай другому того, чего себе не желаешь»[212]. Если для нас нет места, то следует написать нам об этом, чтобы мы не надеялись понапрасну.

Выбирать нелегко. Павла Леонтьевна шутит, что лучше бы у нас было всего одно предложение. Выбор усложняется тем, что мы почти ничего не знаем о театрах, которые нас пригласили. За последние годы все изменилось, да так, что кажется, будто прошел целый век. На слухи сильно полагаться нельзя, так же, как и на то, что пишут газеты. Поэтому мы выбираем не театры, а города. Мне хочется в Казань. Меня поддерживает Ирочка, которая собирается учиться в тамошнем университете. Нынче это самый знаменитый университет в России[213]. Павлу Леонтьевну больше привлекает Смоленск. Я готова уступить ей, она уступает мне. Мы колеблемся и никак не можем выбрать. Я предложила бросить жребий, но Павла Леонтьевна считает это неуместным. О том, чтобы нам разъехаться по разным городам, не может быть и речи. Всю свою жизнь до нашей встречи я страдала от одиночества и не хочу снова испытать это горькое чувство. Тата, глядя на наши муки, качает головой и приговаривает: «Так и оставайтесь здесь. Голод пережили, нечего и уезжать». Голод мы действительно пережили, но дело не в голоде, а в нас. Это невозможно объяснить нашей Тате, которая меряет жизнь на свой аршин. Я убеждена, что в глубине души Тата считает, будто мы с Павлой Леонтьевной сошли с ума. Не знаем, каково с продуктами в Казани и Смоленске и какие там цены, а собрались переезжать. Для Таты главной причиной переезда могут считаться только цены и снабжение.

Сезон заканчивается. Летние гастроли в этом году сорвались. Далеко ехать нет возможности, а разъезды по Крыму сочли нецелесообразными. Кому-то показалось, что если в городе есть свой театр, то другим театрам туда ездить не следует. Это якобы напрасная трата народных денег. Вспомнила анекдот о том, как хелемские мудрецы[214] строили микву[215]. Вместо гастролей будут агитационные выезды. Больше суеты, меньше удовольствия. Мы с Павлой Леонтьевной не отказались бы от возможности объехать напоследок весь Крым, чтобы проститься с ним. Наш отъезд все ближе и ближе, но мы все еще не определились. Какая-то странная нерешительность овладела нами. Такое чувство, как будто от нашего решения будет зависеть вся наша дальнейшая жизнь. Мы горячо убеждаем друг друга в том, что если на новом месте нам не понравится, то это не страшно, и пр. Отыграем один сезон и уедем. Соглашаемся, что не страшно, но определяться не спешим. Это от непонимания и незнания обстановки. Сами не знаем, и спросить не у кого, поскольку никто из наших товарищей не может помочь нам советом.

Мы выбрали Казань. Написали в театр и сообщили всем, что скоро уезжаем. Тата шьет нам новые платья. Встречают по одежке, и нам хочется произвести хорошее впечатление. Талоны на материю нам добыл К. А., и он же договорился о том, чтобы мы смогли отоварить их в распределителе[216] Крымсоюза[217]. Р. совершенно не удивился нашему отъезду. Сказал, что ожидал этого, потому что в театре нам, по его выражению, «стало тесно». А Павле Леонтьевне намекнул, что он и сам подумывает о том, чтобы сменить театр. Наша охота к перемене мест оказалась заразной болезнью. С. И. тоже уезжает, но ближе – в Ялту. Ей хочется жить у моря, и кроме того, ее туда давно зовут. Труппа в Ялте молодая, и у них нет никого на амплуа грандам[218]. А такая грандам, как наша С. И., одна на весь Крым.

Труппа наша раскололась надвое. Все на словах желают нам успеха на новой сцене, но у одних при этом глаза печальные, а у других радостные. Как же им не радоваться, если в театре вдруг освобождается столько ролей! Плетутся интриги и предпринимаются атаки на Р. Бедному Р. приходится нелегко, но я уверена, что он справится. В решающие моменты в нем просыпается характер.

Я хожу по городу с новым чувством, с предвкушением скорой разлуки. Хочется все-все запомнить, попрощаться с каждым домом и с каждым кустом. Вдруг осознала, насколько мне здесь все дорого. Вспоминаю себя прежнюю и плачу. От счастья плачу, и еще от чувства, будто теряю что-то очень ценное. Я невероятно сентиментальна. Надо брать пример с Ирочки, которая не оглядывается назад. Она ждет не дождется нашего отъезда. До него еще очень далеко, но она каждый день порывается укладывать свои вещи. Ирочка весела как никогда, а нам с Павлой Леонтьевной грустно. Павла Леонтьевна говорит, что я могу писать в анкетах, что с отличием окончила Симферопольский театральный университет. «Театральный университет» – это так смешно. Теперь зову наш театр «университетом». Говорю: «Иду в университет».

Мы решили, что до отъезда непременно должна съездить в Коктебель, чтобы проститься с М. (его мать скончалась в январе, но он не один, с ним теперь жена), и в Евпаторию, с которой началась наше знакомство с Крымом.

Всем, кого бы я ни встретила, говорю о том, что уезжаю в Казань и буду играть там. Вдруг кто-то станет меня искать? Хочется надеяться на то, что кто-то станет меня искать.

Я начала вести дневник по порыву души и по порыву же хочу его оставить. За эти годы все вокруг изменилось, и я тоже стала другой. Часто спрашиваю себя о том, какой я стала. Всякий раз отвечаю на этот вопрос иначе, потому что я весьма непостоянная особа. Бывают такие дни, когда я горжусь собой, а бывают и такие, когда я себя презираю. Но одно могу сказать наверняка. Я обрела уверенность. Я столько всего испытала, и хорошего, и плохого, что научилась не бояться грядущего дня. Когда я думаю о том, что день грядущий мне готовит, сердце уже не замирает от страха. Что-нибудь да приготовит, как-нибудь да переживу.

Дневник был для меня опорой все эти годы. Смотрю на четыре лежащие передо мной тетради и плачу. В последнее время я стала много плакать, платок все время мокрый. Сантименты. Дневник был для меня опорой, но сейчас я уже в ней не нуждаюсь, потому что твердо стою на ногах. У меня больше нет желания делиться сокровенным с самой собой. Пора заканчивать, тем более что и тетрадь подходит к концу. Хотелось бы записать напоследок какую-то умную мысль, но умные мысли капризны и не приходят, когда их ждут. Они имеют привычку посещать меня в те минуты, когда мне совсем не до них. Поэтому я просто поставлю точку. Все имеет начало и конец, так устроен мир.

Завтра мы уезжаем. Все плачем. С. И. печальнее всех нас. Мы уезжаем вчетвером, а она окажется в новой труппе одна-одинешенька. Мне безумно жаль ее. Решила оставить С. И. свои тетради, чтобы хоть как-то скрасить ее одиночество. Оставляю не навсегда, а на время, до нашей встречи. Мы с Павлой Леонтьевной прощаемся с Крымом не насовсем. Планируем приезжать сюда на отдых. У нас здесь много друзей, мы станем приезжать сюда, как домой.