Литературный призрак Митчелл Дэвид

Когда я впервые в жизни увидала чужеземца, то не знала, что и подумать! Я догадалась, что это мужчина. Роста великанского, волосы желтые! Желтые, как моча у здорового человека! С ним был проводник-китаец, а через минуту я поняла, что он и сам говорит на настоящем языке! Моим племянникам в новой деревенской школе много рассказывали про чужеземцев. Они порабощали наш народ многие века, пока коммунисты под руководством Мао Цзэдуна не освободили нас. Чужеземцы вообще любят порабощать и воевать друг с другом. Что для нас зло — для них добро. Они пожирают собственных детей, вкус говна им слаще меда, а моются они раз в месяц. Когда слушаешь их речь — можно подумать, это поросенок пукает. Они совокупляются там, где настигнет охота, даже на улицах, как кобели, которым встретилась течная сука.

И вот он стоит передо мной, этот дьявол во плоти, и говорит на настоящем китайском языке с живым китайцем. Он даже похвалил мой зеленый чай за свежесть и аромат. От удивления я ничего не ответила. Чуть погодя любопытство пересилило отвращение, и я спросила:

— Из какого мира ты пришел? Мои племянники говорят, что кроме Китая есть много других земель.

Он улыбнулся и разложил на столе красивую картину.

— Это, — сказал он, — карта мира.

Никогда не видала ничего подобного.

Я посмотрела в самую середину — думала увидеть Святую гору.

— Где гора? — спросила я его.

— Вот. — Он указал точку с краю. — Сейчас мы находимся здесь.

— Я ничего не вижу.

— Она очень маленькая.

— Не может быть. Гора очень большая.

Он пожал плечами, как делают обычные живые люди. Здорово научился прикидываться.

— Посмотри, вот Китай. Его видно, правда?

— Да, видно. Но все равно он очень маленький. Тебе, наверное, подсунули испорченную карту.

Его проводник рассмеялся. Я не вижу ничего смешного, когда кого-то надувают.

— А вот это моя страна. Называется Италия.

Италия. Я попыталась произнести это название и чуть не сломала язык — такие звуки невозможно выговорить.

— Твоя страна похожа на башмак.

Он кивнул, соглашаясь. Сказал, что живет на каблуке. Все это слишком странно. Проводник попросил меня приготовить поесть.

Пока я готовила, чужеземный дьявол продолжал разговаривать с проводником. Меня поразило, что они друзья! Как друзья они обращаются друг с другом, делятся хлебом. Разве может живой человек дружить с дьяволом? В голове не укладывается. Может, он хочет ограбить дьявола, когда тот уснет? Тогда понятно.

— Почему ты никогда не говоришь о Культурной революции? — спросил дьявол. — Боишься доносчиков? Или скоро историю опять перепишут, как будто никакой Культурной революции не было?

— Ни то ни другое, — отвечал проводник. — Я не хочу говорить о ней, потому что это было слишком ужасно.

Мое Дерево давно пребывало в тревоге, причины которой я не понимала. На северо-востоке была видна комета. Мне приснилось, будто свиньи роются в крыше домика. Густой туман окутал Святую гору и не рассеивался много дней. Темные совы ухали среди бела дня. Потом появились эти красные дружинники.

Человек двадцать или тридцать. Большинство — мальчишки, которые только-только начали брить бороду. На рукавах красные повязки. Они маршировали по дороге с дубинками и самодельным оружием в руках. Подойдя поближе, стали что-то выкрикивать нараспев. Я и без объяснения Учителя-Будды поняла, что пришла беда.

— Что можно разрушить, — выкрикивали одни.

— Нужно разрушить, — отвечали другие.

И так снова и снова, без конца.

Командира я узнала. Встречала в деревне зимой накануне Великого Голода. Учился он из рук вон плохо, а работать не хотел — так, изредка клал кирпич. Сейчас он приближался к моей чайной с видом царя царей, повелителя Вселенной.

— Мы красные дружинники! Мы прибыли по поручению революционного комитета! — проорал он так, словно силой голоса хотел повалить меня наземь.

— Я прекрасно знаю тебя, Головастый. — (Головастый — так прозвали его в деревне за полную безголовость). — Твоя матушка часто приносила тебя совсем маленьким мальчиком к моей сестре понянчить. Мне не раз случалось подтирать тебе задницу, когда обкакаешься.

Я так рассуждала: эта молодежь — как медведь. Если почувствует, что ты боишься, — нападет. Будешь держаться как ни в чем не бывало — не тронет, пройдет мимо своей дорогой.

Головастый наотмашь ударил меня по лицу.

У меня на глазах выступили слезы, нос захрустел, лицо как обожгло. Но не эта боль поразила меня, а мысль, что младший поднял руку на старшего! Это же против законов природы!

— Не смей называть меня «Головастый»! Мне это не нравится, — небрежно бросил он. Потом оглянулся и крикнул: — Дружинники! Эта буржуйская разбойница прячет от народных масс награбленное! А ну-ка, быстро разыщите его! Начните с комнаты наверху. Да ищите как следует! Эта старая кровопийца — хитрая тварь!

Я коснулась носа, и пальцы стали красными.

По лестнице застучали ботинки. Сверху донеслись шум, смех, грохот, звон.

— Угощайтесь. — Головастый указал оставшимся внизу дружинникам на мою кухню. — И главное, помните: старая ведьма все это украла у вас. Но сначала разбейте к черту этот религиозный пережиток, разнесите его в пыль.

— Только попробуйте!..

Последовал еще один удар, и я упала. Головастый наступил мне на лицо и вдавил мою голову в землю. Потом передвинул ногу мне на горло. Я кожей чувствовала рубчики на подошве его ботинка. Я подумала, он хочет задушить меня.

— Вот погоди, я все расскажу твоим родителям.

Я с трудом узнала свой голос — такой слабый и сдавленный.

Головастый запрокинул голову и захохотал.

— Она собирается пожаловаться мамочке с папочкой! Ой, держите меня, сейчас со страху наложу в штанишки! Да ты знаешь, что я плевать хотел на своих родителей? Знаешь, что Мао говорит? «Может, отец тебя любит и мать тебя любит, но председатель Мао любит тебя больше, чем отец с матерью».

Я услышала, как разбили Учителя Будду.

— У тебя будут большие неприятности, когда о твоих делах прознают настоящие коммунисты!

— Этих ревизионистов мы скоро ликвидируем. Женскую партийную ячейку уже разоблачили — эти шлюхи снюхались с троцкистскими отщепенцами.

Он поставил ногу мне на живот и глядел с высоты. В глазах потемнело, я плохо различала его лицо. На мою переносицу шлепнулся большой плевок.

— Тьфу, шлюха! Знаю, с кем ты якшалась, слышал!

У меня достало сил, чтобы возмутиться в ответ на оскорбление:

— Что ты мелешь?

— Раздвигала ноги перед феодалами! Сын Военачальника, вишь ты! Все знают, что твоя шавка в Гонконге сосет болты империалистам. Думает, ей удастся перехитрить нашу славную революцию! Чего делаешь большие глаза? В деревне сейчас никто не станет покрывать классовых врагов и предателей! Чего рыло-то воротишь? Забыла, как это приятно — когда мужчина сверху? — Он наклонился и зашептал мне в ухо: — Может, напомнить? — Он стиснул мне грудь. — В твоей мохнатой дырке еще, наверно, осталась смазка? Может, проверим?

— Мы нашли ее деньги, генерал!

Это известие меня спасло. Не появление дружинников. Головастый отошел, открыл мою шкатулку. Разгром домика тем временем продолжался. Съестные припасы парни уничтожали со скоростью саранчи.

— Все награбленное тобой добро я конфискую в пользу Китайской Народной Республики. Может, хочешь обратиться с жалобой в Народный Революционный Трибунал?

Он уперся коленом мне в плечо. Моя голова была прижата щекой к земле, но я старалась смотреть ему прямо в глаза.

— Будем считать, что твое молчание означает «нет». А это что такое? Отвечай, черт возьми. Твое сучье отродье, если не ошибаюсь?

Двумя пальцами он держал фотографию моей дочери. Вынув зажигалку, поднес ее к карточке. Вспыхнул уголок. Он наблюдал за моим лицом, пока огонь пожирал сначала мою девочку, потом лилию в ее волосах. Сердце мое обливалось кровью, но я страдала молча. Не хотела слезами доставить Головастому удовольствие. Он держал мое обгоревшее сокровище, пока огонь не обжег ему пальцы, потом отбросил.

— Задание выполнено, генерал, — доложила девочка.

Подумать только, среди них — девочка!

Головастый убрал ногу с моего горла.

— Ну ладно. Нам пора. Там, выше, нас ждут враги пострашнее, чем эта мразь.

Прислонившись к Дереву, я смотрела на руины чайного домика.

— Мир сошел с ума, — сказала я. — В который раз.

— И снова придет в порядок, — откликнулось Дерево. — В который раз. Не надо так горевать, ведь это была всего лишь фотография. Ты не умрешь, пока не увидишь свою дочь.

Тут что-то заскрипело, и рухнула крыша.

— Я тихо живу. Занимаюсь своим делом. Никого не трогаю. Почему люди вечно приходят и разрушают мой чайный домик? За что? Почему они не оставят меня в покое?

— Да, хороший вопрос, — прошептало Дерево.

На следующий день выяснилось, что я легко отделалась. Я пошла в деревню одолжить что-нибудь из посуды. Монастырь был разграблен и разрушен. Многих монахов убили прямо в большом зале, во время медитации. Во дворе, за воротами с луной, я заметила человек сто монахов. Они стояли на коленях вокруг костра и жгли древние свитки из монастырской библиотеки, которые хранились с той поры, когда Учитель наш Будда ходил по земле со своими учениками. Их ступни были привязаны к запрокинутым головам. Они кричали: «Слава идеям Мао Цзэдуна! Слава идеям Мао Цзэдуна!» Без передышки. Между ними прохаживались красные дружинники и забивали камнями того, кого покидали силы.

Возле школы к камфорному дереву были привязаны школьные учителя. На шее у них болтались таблички «Чем больше читаешь, тем глупее будешь».

Повсюду висели портреты Мао. Я насчитала пятьдесят, потом сбилась со счета.

Двоюродную сестру я нашла на кухне. Лицо белое, как стенка.

— Где твои гобеленовые шторы?

— Гобелен опасен. Это буржуйская ткань. Сожгла во дворе, пока соседи не донесли.

— Почему все ходят с красными книжечками? Талисман от злых духов?

— Это красный цитатник Мао. Он должен быть у каждого. Такой закон.

— Скажи, как может один лысый жирный коротышка так оболванить целый народ?

— Тише! Если кто-нибудь услышит, тебя забьют камнями. Присядь, сестра. Красные дружинники, наверное, побывали у тебя? Они собираются жечь монастыри на горе до самой вершины. Выпей-ка рисового вина. Вот, держи. Пей до дна. У меня плохие новости. Всех родственников из Лэшаня забрали.

— Куда? В Гонконг?

— В исправительный лагерь. Соседи завидовали посылкам, которые передавала им твоя дочь. И донесли, что они классовые предатели.

— Что такое исправительный лагерь? Там можно выжить?

Сестра вздохнула и развела руками:

— Кто его знает…

Мы помолчали.

Три коротких удара в дверь — сестра вздрогнула, будто ей на шею набросили удавку.

— Это я, мама!

Сестра откинула засов. Вошел ее сын, поздоровался со мной.

— Я с рыночной площади, был на собрании самокритики. Мясник донес на скотника.

— Что написал?

— Какая разница! Сойдет что угодно. Дело в том, что мясник задолжал скотнику за корову. И решил рассчитаться. Да это пустяки. Вот через деревню от нас лудильщик лишился головы только за то, что его дедушка воевал у гоминьдановцев против японцев.

— Я думала, что коммунисты сражались с японцами рука об руку с гоминьдановцами.

— Так-то оно так. Но дедушка выбрал не тот мундир. И у внука голова с плеч! А в одной деревне за Лэшанем два дня назад готовили жаркое.

— И что? — спросила сестра.

— А свинины-то у них не водится со времен Великого Голода.

— И что? — выдохнула я.

— Три дня назад там перестреляли всех членов совета коммуны вроде как за присвоение народного масла. Сами догадайтесь, что — кого — на следующий день жарили в котлах… Участвовать обязаны были все жители деревни под страхом смертной казни, так что все теперь соучастники. Жарь — или зажарят.

— В преисподней сейчас, наверное, некому работать, — вслух подумала я. — Все бесы повылазили на землю. Неужели мир потонет во зле? Может, комета во всем виновата, как вы думаете?

Племянник уставился на бутылку рисового вина. Он всегда поддерживал коммунистов.

— Это жена Мао во всем виновата, — ответил он. — Она была актеркой, а теперь у нее в руках оказалась власть. Чего можно ждать хорошего от человека, который зарабатывал притворством?

— Я возвращаюсь к себе на Святую гору, — сказала я. — И больше ноги моей не будет в долине. Навещай меня, сестра, если силы будут. Вы знаете, где найти меня.

Человеческий глаз смотрит на меня сверху. Он притворился падучей звездой, но меня не проведешь. Разве падучая звезда может лететь прямо, на одной высоте, не сгорая? Это не что-то там в форме чечевицы, нет, это именно человеческий глаз, который смотрит на меня с высоты, как и положено глазам. Чьи они и чего им от меня надо?

— Поразительно! — прошелестело Дерево, и я различила в его шепоте улыбку. — Откуда у тебя такое чутье?

— О чем ты? — не поняла я.

— Его еще даже не запустили!

Я снова отстроила свой чайный домик. Учителя нашего Будду склеила соком растений. Мир не погиб, хотя зло вырвалось из преисподней и затопило-таки его в тот страшный год. Беженцы, которые пробирались к своим родственникам на вершину горы, время от времени рассказывали мне, что происходит. Рассказывали про детей, которые доносят на родителей и становятся прославленными героями на час. Про грузовики, набитые докторами, юристами, учителями, которых везут в деревню на перековку, чтобы крестьяне их перевоспитывали в исправительных лагерях. Крестьяне не понимали, как перевоспитывать, исправительные лагеря не успевали достроить. Красных дружинников направляли охранять осужденных, и охранники со временем понимали, что они такие же пленники, как их жертвы. Эти красные дружинники — мальчики из Пекина и Шанхая, вырванные из привычной городской жизни. Головастого объявили голландским шпионом и отправили во Внутреннюю Монголию в тюрьму. Врагами народа объявили даже соратников Мао, творцов Культурной революции. Если раньше их восхваляли, теперь из Пекина подул другой ветер и их поносили на каждом углу. Что ж это за место такое — «столица», где вырвались на волю все темные силы? Самые кровожадные властители древности — котята по сравнению с сумасшедшим Мао.

Монахи больше не молились в монастырях, колокола молчали, и это продолжалось много лет.

Как сказал тот проводник своему другу — желтоволосому дьяволу: «Это было слишком ужасно».

Сменяли друг друга времена года. Я ни разу не спустилась вниз, в деревню. Зимой, правду сказать, было холодно и голодно, но лето все окупало. По утрам, когда я развешивала выстиранное белье, ко мне прилетали стаи ярких бабочек. У горной кошки родились котята, они стали почти ручными.

Горстка монахов вернулась в монастырь на вершине горы. Партийные власти не обратили на это никакого внимания. Проснувшись однажды, я обнаружила под дверью конверт. Это было письмо от моей дочери! И в нем фотография, да еще цветная! Читать я не умею, пришлось ждать, когда мимо пройдет монах. И вот что он прочитал:

Дорогая матушка!

Говорят, сейчас письма стали иногда доходить. Решила и я попытать удачи. Как видишь по фотографии, я уже немолодая женщина. А молодая женщина слева от меня — твоя внучка. На руках у нее ребеночек — это твоя правнучка! Мы небогаты. После смерти моего мужа лишились ресторана. Но дочка убирает квартиры иностранцам, так что мы не бедствуем. Надеюсь когда-нибудь увидеться с тобой на Святой горе. Ведь жизнь меняется, и все возможно. Если же этого не случится, мы обязательно встретимся на небесах. Мой приемный отец много рассказывал мне про твою Святую гору. Он уже умер. Поднималась ли ты когда-нибудь на самую вершину? Оттуда, наверное, виден Гонконг! Береги себя. Я молюсь за тебя. Молись и ты за меня.

Потихоньку стали появляться паломники. Их становилось все больше и больше: тонкий ручеек превратился в поток. У меня появились деньги, и я обзавелась цыплятами, и медной сковородкой, и мешком риса на зиму. Все чаще стали бывать иностранцы: то длинноволосые, то размалеванные, то черные, то розовато-серые. Уж не слишком ли много их пускают? С другой стороны, иностранцы приносят деньги. У них денег куры не клюют! Говоришь им, что бутылка воды стоит двадцать юаней, — и они платят, даже не дав нам возможности поторговаться. Очень невежливо с их стороны.

Однажды был такой случай. Летом комнату наверху я сдаю. Сама сплю внизу, на кухне — повесила там отцовский гамак. Конечно, мне это не по душе, но что делать — нужно подкопить денег на похороны или на случай нового голода. За ночлег с иностранца я получаю больше денег, чем выручаю за неделю с нормальных людей, торгуя лапшой и чаем. В тот вечер у меня остановились сразу иностранец и нормальная семья — муж, жена, ребенок. Иностранец не умел говорить — объяснялся жестами, как обезьяна. Наступила ночь. Я заперла чайную и легла в гамак. Сын моих постояльцев не мог заснуть, поэтому мать рассказывала ему сказку. Занятную сказку, как трое животных думают о судьбе мира.

Вдруг иностранец заговорил! Человеческим языком!

— Простите, где вы услышали эту сказку? Вспомните, пожалуйста!

Женщина удивилась не меньше моего.

— Матушка рассказала мне ее, когда я была девочкой. А ей рассказала ее матушка. Она родилась в Монголии.

— Где в Монголии?

— Не знаю. Знаю только, что в Монголии.

— Спасибо. Простите, что побеспокоил вас.

Он подошел к двери и попросил выпустить его.

— Но я не могу вернуть вам деньги, — предупредила я его.

— Не важно. До свидания. Желаю вам всего хорошего.

Странный какой! Но он твердо решил уйти, поэтому я отодвинула засов и распахнула дверь. Ночь была звездная, но безлунная. Иностранец вышел и стал спускаться вниз, хотя собирался на вершину.

— Куда же вы? — крикнула я вслед.

Но он исчез из виду, провалился в лесную тьму.

— Что с ним? — спросила я у Дерева.

Дерево промолчало — тоже не знало, наверное.

— Мао умер!

Первым эту новость мне сообщило Дерево ярким солнечным утром. Потом ее подтвердил монах, поднимавшийся в гору. Его лицо светилось от радости.

— Хотел купить рисового вина, чтоб отпраздновать это событие, но все вино уже разобрали! Одни всю ночь проплакали. Другие проговорили о том, что нападение Советского Союза теперь неминуемо. Члены партии попрятались за закрытыми ставнями. Но большинство всю ночь веселились и запускали фейерверки.

Я поднялась по лестнице в комнату, где молоденькая девушка лежала без сна и мучилась от страха. Я знала, что она — призрак, потому что лунный свет проходил через нее насквозь и слышала она меня с трудом.

— Не бойся, — сказала я, — Дерево поможет тебе. Оно подскажет, когда нужно бежать и прятаться.

Девушка внимательно смотрела на меня. Я присела на сундук в изголовье ее кровати и запела колыбельную — ту единственную, которую знала: про кота, что плывет на лодочке по реке.

Это был добрый год. Один за другим открывались храмы, в них звонили колокола. Теперь люди могли встречать Солнце и Луну как положено и праздновать день рождения Учителя нашего, Будды. Монахи снова стали моими частыми гостями, а число паломников доходило до нескольких дюжин в день. Толстяков приносили на носилках двое-трое носильщиков. Паломник на носилках! Такая же чушь, как паломник на колесах. Люди с куриными мозгами, которые еще верили в политику, кричали про четыре модернизации, про суд над бандой четырех, про доброго духа по имени Дэн Сяопин, который призван спасти Китай. Да пусть он устраивает хоть сорок четыре модернизации. Главное, чтоб не трогал мой чайный домик. Дэн Сяопин придумал такой девиз: «Богатство не порок» — и призвал всех обогащаться.

На вершине Святой горы несколько раз открывался глаз Учителя нашего, Будды. Монахов, которым посчастливилось увидеть это чудо, подхватила некая сила, и, пройдя по двойной радуге, они оказались прямо в раю. Еще одно чудо случилось совсем рядом со мной. Мое Дерево надумало обзавестись потомством. Однажды осенью я обнаружила, что на нем растет миндаль. Чуть повыше — фундук. Я бы не поверила, если б не видела своими глазами! Негромко зашуршала ветка, и к моим ногам упала хурма! Спустя неделю я нашла под деревом айву, а потом несколько яблок. Дерево поскрипывало, когда я спала, и звуки цимбал сопровождали меня в ночных странствиях.

По ночам мне часто снился отец в темном, страшном месте, возле пещеры на берегу высохшего пруда. Он смотрел на меня умоляющим взглядом. Руки его были связаны над головой. Несколько раз, заваривая чай для посетителей, я слышала, как он шаркает в верхней комнате, закуривает сигарету, покашливает. Учитель Будда объяснил мне, что отец страдает из-за своей вины. Его душа томится в клетке, потому что он не довел дело жизни до конца. Его душа будет пребывать в темных низких мирах, пока я не совершу паломничества на вершину горы.

Поймите меня правильно. Я думаю, что отец мой был полнейшее куриное дерьмо. Отыскать в нем хоть какое-нибудь достоинство труднее, чем иголку в реке Янцзы. Ни разу не сказал он мне ласкового слова, мою невинность продал за пару чайников. Но он мой отец, а долг потомков — заботиться о душах предков. К тому же я хочу спокойно спать, хочу, чтоб он перестал являться мне с умоляющим видом. И наконец, это будет неуважением к Святой горе, если я, всю жизнь прожив на ней, так и не совершу паломничества на вершину. А я уже в том возрасте, когда старая женщина, проснувшись и не сумев подняться с постели, может понять, что вчера был последний день, когда она еще могла идти куда хочет, да не знала об этом.

Стояло прекрасное утро, сезон дождей еще не наступил. Я поднялась вместе с солнцем. Дерево приготовило мне немного еды. Я заперла чайный домик, спрятала шкатулку под грудой камней в своей пещере и начала подъем. Пятьдесят лет назад я добралась бы до вершины еще засветло, но теперь хорошо, если за два дня доберусь.

Шаг за шагом, промоины, шаг за шагом, могучие деревья, еще шаг, тропа цепляется за самый край света. Несколько шагов на солнце. Несколько шагов в тени.

С наступлением вечера я разожгла костер под навесом разрушенного монастыря. Накрылась зимним платком и уснула. Учитель Будда сидел, покуривая, у моего изголовья и охранял меня, как и всех паломников. Проснувшись, я нашла рядом миску риса и чашку черного чая, еще горячего.

Вдруг я очутилась в будущем веке. Гостиницы в пять и даже в шесть этажей! В магазинах — блестящие штучки, которые ни для чего не нужны. Рестораны с блюдами, которые пахнут незнакомо. Ряды огромных автобусов с разноцветными окнами, и в них — одни чужеземные дьяволы! Автомобили налезают друг на друга и визжат, как стадо свиней. По воздуху летают сундуки с людьми — и никто не удивляется! Вдруг пахнуло, как из пещеры. Я подошла поближе и заглянула внутрь, через спины людей. На возвышении стоял мужчина и целовал серебристый грибок. За спиной у него натянута белая ткань, на ней — фигуры влюбленных, какие-то слова. Я поняла, что мужчина поет! Поет о любви, о теплом ветерке, о грустной иве.

Меня чуть не сбил с ног носильщик — он нес на носилках чужеземку в черных очках, хотя солнце уже зашло.

— А ну, посторонись-ка!

— Не скажете, как пройти на вершину Святой горы? — спросила я.

— А ты где находишься?

— Это и есть вершина?!

— Вершина, вершина.

— А где ж тогда храм? Мне нужно помолиться за упокоение души моего…

— Да вот же он! — кивнул носильщик.

Храм окружали строительные леса из бамбука. По настилам вверх-вниз сновали рабочие. Несколько человек внизу играли в футбол, две древние статуи монахов заменяли им ворота. Я подошла поближе к вратарю — хотела убедиться, что глаза меня не подвели.

— Господи! Да это никак Головастый, генерал красной дружины?

— Какого черта тебе надо, старуха? Ты кто такая?

— Когда мы виделись последний раз, твоя нога стояла у меня на горле, а сам ты распалился, как кобель. Ты разрушил мою чайную и ограбил меня.

Он вспомнил, но притворился, что не узнал меня, и отвернулся, бормоча что-то неразборчивое. В этот момент мяч влетел мимо него в ворота, раздался радостный крик.

— Просто чудеса в решете! Да ты и впрямь, как я посмотрю, головастый! Сначала ты командовал теми, кто разрушал храмы. А теперь ты командуешь теми, кто их восстанавливает! Это у вас, видно, называется «социалистическая модернизация»?

— С чего ты взяла, что я командую?

— Потому что, даже увильнув от работы, ты выбрал занятие полегче.

Головастый не знал, что ответить. Его лицо принимало то одно выражение, то другое. Рабочие услышали мои слова и стали с подозрением поглядывать на Головастого. Я прошла мимо, ко входу в храм. Вокруг стучали молотки, визжали пилы. Злоба — это демон, который может прогрызть человека до мозга костей.

Очень много такого уже случилось. Учитель Будда всегда говорил мне, что прощение дарует жизнь. И я согласна. Прощение дарует жизнь — тому, кто прощает.

Я вошла через высокую дверь и растерянно остановилась, не зная, что делать дальше. Пожилой монах со сломанным носом подошел ко мне и спросил:

— Вы ведь хозяйка чайного домика?

— Да, — кивнула я.

— Тогда будьте моей гостьей! Пройдемте в Святилище, я угощу вас чаем.

Я колебалась.

— Прошу вас. Не бойтесь. Мы очень рады вам.

Ученик монаха в шафрановой тунике покрывал листом золота лоб Учителя-Будды. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Откуда-то доносились грохот отбойного молотка и гудение дрели.

Я последовала за монахом через залы, пахнувшие благовониями и цементной пылью. Мы пришли в тихую пустую комнату. Там стояли статуи Будды и висели свитки. Чайник ждал нас на столе.

— Что это за свитки? — спросила я.

— Каллиграфия, — улыбнулся монах. — Мое праздное увлечение. Вот здесь написано:

Солнечный луч на моем столе.

Пишу длинное письмо.

— А здесь? — спросила я.

Он прочитал:

Гора растаяла вдали.

Я ее больше никогда не увижу.

— Не судите строго мои жалкие поделки. Я всего лишь любитель. Позвольте налить вам чаю.

— Большое спасибо. Вы, наверное, счастливы теперь? Столько паломников приезжает в храм.

Монах вздохнул.

— Это не паломники. Это туристы. Они даже не заглядывают в храм. Паломников очень мало.

— Тогда почему они приезжают на Святую гору?

— Потому что у них машины — надо же куда-то ехать. Потому что все сюда едут. Потому что правительство объявило Святую гору национальным достоянием.

— Партия вас больше не преследует — и то хорошо.

— Потому что решила — выгоднее с нас брать деньги.

Кто-то прошел поблизости, шурша метлой и насвистывая мотив, исполненный счастья и печали одновременно.

— Я пришла вот по какому делу, — приступила я.

Монах внимательно выслушал меня, кивая время от времени.

— Вы правильно сделали, что пришли. Душа вашего отца слишком отягощена злом, поэтому не может покинуть этот мир. Пойдемте, сбоку есть укромный алтарь, где нам не помешают. Мы вместе зажжем курительные палочки, и я исполню ритуал. Потом подыщем вам уголок, чтобы переночевать. Мы принимаем гостей небогато, но от души. Как и вы.

На следующее утро монах проводил меня до ворот. Стоял густой туман.

— Сколько с меня причитается? — Я достала кошелек.

— Нисколько. — Он почтительно коснулся моей руки. — Ни разу в жизни ни один монах не ушел от вас с пустым животом — это в то время, когда вместо обеда мы сосали камушек. Когда наступит ваш срок, я сам исполню погребальный обряд, клянусь вам.

Встречая доброе отношение, я не могу удержаться от слез.

— Но даже монахи должны есть! — запротестовала я.

Он махнул рукой в ту сторону, откуда из-за тумана слышались шум, гам, непонятная речь:

— Вот пусть они и кормят нас!

Я поклонилась до земли, а когда разогнулась, его уже не было рядом. Осталась только его улыбка. На обратном пути, спускаясь, я заметила Головастого. Он тащил вверх по лестнице большой мешок с гравием. Лицо его было в синяках и кровоподтеках. Честное слово. Стайка девушек с веселым криком и смехом перебегала площадь, чуть не сбив меня с ног. Монах был прав: здесь не осталось ничего святого. Святые места теперь должны прятаться выше или глубже.

Однажды пришел ко мне в чайную человек. Сказал, что он из партийной газеты. Хочет написать рассказ про меня. Я спросила, как он назовет свой рассказ.

— «Семьдесят лет социалистического предпринимательства», — ответил он.

— Семьдесят лет чего? — переспросила я.

Он нацелил на меня фотоаппарат, я аж ослепла от вспышки.