Котики и кошечки (сборник) Воронова Мария
– Не знаю, но осень очень тяжелая пора.
За разговором время пролетело быстро. Начало смеркаться, руки у Ивана Матвеевича закоченели, а кот к этому времени уже превратился в клубок – грел лапы своим телом. Зайдя в дом, Иван Матвеевич налил себе большую кружку горячего чая, взял печенье «Привет» и вернулся на улицу. Подойдя к своей скамейке, он сделал в сторону сидящего кота фривольное движение бедрами, которое, по всей видимости, означало: «Пошел вон с моего места!» Кот грациозно спрыгнул на землю и невежливо повернулся к Ивану Матвеевичу спиной. Наступила тишина. Допив чай, Иван Матвеевич поставил кружку на скамейку.
– Ладно, я спать пошел, – сказал он неожиданно для самого себя.
– Спокойной ночи, – не поворачиваясь, ответил кот.
Иван Матвеевич проверил запор на калитке, заботливо подоткнул клеенку на куче навоза и наконец громко хлопнул дверью. «Он что, думает, что я его в дом пущу?» – всовывая ноги в обрезанные валенки, пробурчал полковник.
– Извините, это вы мне? Мне отсюда вас плохо слышно, – послышался из-за двери голос кота.
Иван Матвеевич на секунду замер, а потом подумал, что есть в этом какая-то ненормальность – разговаривать с самим собой, когда перед тобой собеседник. Так и за умалишенного можно сойти. Он молча отворил дверь и сурово посмотрел на кота. Кот был умный и истолковал все верно.
– Спасибо, у вас так уютно, – обнюхивая углы, промурлыкал он.
Спать кот устроился в старом продавленном кресле. Ночь прошла спокойно. Только под утро Ивана Матвеевича разбудило громкое урчание. Он приподнялся на локте и приготовился швырнуть валенком в кота, но тот крепко спал. Только в животе у него что-то громко булькало и причмокивало. Полковнику пришлось встать с постели.
– В кухне молоко тебе налил. – Иван Матвеевич ткнул кота в бок. Кот бесшумно зевнул и скатился с кресла. Молоко было немного теплое, почти сладкое, а может, с голодухи так показалось. Кот захмелел, защурился и повернулся было к Ивану Матвеевичу поблагодарить, но того уже и след простыл. Кот только услышал звяканье щеколды. Иван Матвеевич запер дверь и пошел досыпать.
Следующий день и все, что за ним последовали до самых снежных дождей, прошли в хлопотах. Иван Матвеевич сушил на зиму яблоки. Он делал это каждый год, хотя компот сам не любил, а родственников никогда им не угощал. К весне в полотняных наволочках заводилась какая-то фруктовая моль, которая порхала с рассады огурцов на рассаду помидоров. Полковник сердился, размахивал газетой, а потом благополучно все выбрасывал на помойку. Так повторялось из года в год. Кот в течение дня бродяжничал, к вечеру появлялся за спиной Ивана Матвеевича и отчетливо говорил:
– Кот пришел.
– Так и что, я бордюры должен покрасить? – отзывался полковник, вспоминая житье в военных городках.
– Зачем же, – отзывался кот, – можно было просто поздороваться.
– Виделись уже, утром. – Действительно, утром полковник наливал молока и, глядя как кот деликатно вылизывает миску, приговаривал: – Зараза, хоть бы икнул!
Вечерние разговоры у них преимущественно были «за жизнь». Иван Матвеевич жаловался на соседей:
– Я ей говорю, ты коз своих в сарай загони, они же всю траву на лужайках вытопчут. А она знаешь, что мне отвечает?
– В принципе, можно догадаться… – Кот внимательно смотрел на мелькание рук полковника, резавшего яблоки.
– А без принципа? Что за манера глупости говорить? – сердился полковник – Она мне отвечает: «Вы не любите не только людей и животных. Вы даже себя не любите!» Ну, не дура эта Марья Семеновна?
– Мне показалось, что она достойная женщина. Хотя, может, я ее недостаточно хорошо знаю. Впрочем, зачем мне это?
– А не знаешь, помалкивай.
Иногда невинное философствование кота, любившего поговорить о «всяком таком», приводило к ссорам.
– А вы необщительны, – развалившись на боку и приподняв большую голову, позволял себе заметить кот.
– Ну и что? Тебе нравится шляться по участкам, во все нос свой совать? А мне – нет.
– Во-первых, я не шляюсь, а навещаю соседей. Во-вторых, не сую нос, а оказываю посильную помощь. Например, на прошлой неделе я в сорок втором доме крысу поймал. Мне люди спасибо сказали. Ну а насчет участия, мы, коты, скорее наблюдатели.
– Ну, крысу поймал, ну, хорошо. А что вот болтовней заниматься?!
– Вы не правы, это не болтовня, это смысловой и идеально-содержательный аспект социального взаимодействия, – умничал кот. – Беседа – это самый простой вид коммуникации, где должно быть как минимум, заметьте, как минимум два участника, наделенных сознанием и владеющих нормами семиотической системы – то есть языка. Вот мы с вами, дорогой Иван Матвеевич, наделены разумом и говорим на одном языке. И нам ведь хорошо. Еще Хабермас указывал на то…
На что указывал уважаемый философ Хабермас, полковник не в состоянии был слушать – он специально начинал греметь какими-нибудь ведрами, как бы выражая тем самым свое отношение к обсуждаемому.
Кот очень обижался на подобные демарши. Он спрыгивал с продавленного кресла, сильной лапой толкал дверь и исчезал в дымной осени. Ночью он тоже не приходил. Он был котом гордым, независимым. Он не любил, когда грубо и неуважительно с ним обращались. В такие вечера Иван Матвеевич долго не спал, а дождавшись кромешной тьмы, затевал переходы из большого дома в отдельно стоящую кухню. Двери он при этом не закрывал. В ночи светились два ярких прямоугольника, и кот вполне мог быстро найти дорогу в тепло. Но кот не приходил. Полковник наконец со злостью запирал двери, ложился и, ворочаясь на плоской подушке, приговаривал: «Зараза, только дом выстудил из-за тебя». Кот приходил только к обеду следующего дня. Иногда изрядно потрепанный, он устало усаживался на крыльцо и начинал намывать лапы и морду, намекая, что бурно и сыто провел время.
– Молоко, поди, скисло, – говорил тогда Иван Матвеевич, хотя налил его совсем недавно, заслышав характерный шорох со стороны калитки.
– Не волнуйтесь, я простоквашу тоже люблю.
Это было примирение.
Кота полковник не любил. Но уважал. Как уважают однополчанина, несхожего в привычках, манерах и пристрастиях, но отчаянного храбреца, с которым и смерть не страшна. Смерть действительно была уже не так страшна Ивану Матвеевичу, как раньше. Раньше, глядя на закат, пробивающийся сквозь сливовые ветви, он с тоской думал о том, что рано или поздно придется уйти и оставить все, что с таким трудом и упорством было выстроено, посажено, взлелеяно. В эти минуты казалось, что вся жизнь напрасна и быстротечна. И что самое обидное – уйти предстояло непонятым. Окружающие его люди так и не поняли, что он, не любя и, по сути, не умея приятно говорить, старался предложить им свои поступки. Именно поступки. А они их не оценили. Им подавай слова красивые.
Кот с его неторопливостью в поступках, речами гладкими, витиеватыми, так порой раздражающими полковника, с его созерцательным спокойствием казался представителем вечности. И с ним можно было откровенно говорить об обидах на человечество в лице детей и соседей, о страхах перед приближающейся пустотой и о том, что смородину лучше всего удобрять толченым мелом.
Мешки с сухими яблоками, перевязанные серой бечевкой, уже стояли на застекленной веранде, уже были сложены в сарай лопаты, грабли и лейка, уже зеленая тачка и старая коса были поставлены в гараж, осень уже попудрила инеем листья, а Иван Матвеевич никак не уезжал с дачи. Он тянул, медлил, как порой делают, надеясь, что сложный и неприятный вопрос разрешится сам по себе. Разволновавшиеся дети приехали его навестить и застали сидящим на жесткой лавке и перебирающим коробку с гвоздями.
– Отец, ты что так долго сидишь здесь? Морозы же.
– Я печку топлю. И отойди от крыжовника, ветки пообломаешь.
Невестка, обнаружив на кухне блюдце с молоком, встрепенулась:
– Вы что, кошку завели? Не приваживайте, вы в город уедете, а она здесь помрет зимой.
«Да уж, а что можно меня в город взять – это как-то в голову не приходит», – подумал кот. Он, потерявший дар речи по случаю приезда гостей, лежал тут же, рядом со скамейкой, на которой сидел полковник.
– Отец, так когда за тобой приезжать?
– Ну что пристали, у меня еще работы тут полно. Не видишь, что ли…
– Да вижу, гвозди перебираешь, – ехидно заметил сын. – Даю тебе неделю, в следующие выходные тебя перевозим.
Полковник зашел в теплый дом, подбросил березовое полено в печку.
– Покарауль, чтобы угли не рассыпались, – наказал он коту, надел офицерский тулуп и вышел за калитку.
Кот что-то муркнул, растянулся на вязаной дорожке перед печкой и вдруг понял, что он обрел дом. Дом, который «навсегда». «Навсегда – это, наверное, до весны» – кот старался быть честным с самим собой. Весна наступит, и он пойдет бродить по увлекательным деревенским домам, заборам и кустам, будет много замечательных встреч и героических поединков. Кот немигающим взглядом смотрел на огонь в печи.
Иван Матвеевич направлялся к сторожу. Сторож – отец-герой, жил всю зиму в маленькой сторожке. У него было пятеро детей, жена – повар на одной из местных фабрик – и четыре кошки.
– Что ты в заборе еще одну калитку не сделаешь? Ума не хватает сообразить! – привычно начал Иван Матвеевич, но потом вспомнил, что пришел с просьбой. – Кота возьми на зиму? Уезжаю я через неделю. Деть некуда.
– Матвеич, ты чего?! – воскликнул сторож. – Куда я тебе кота дену, если у меня четыре кошки?! Хочешь, чтобы я с ума тут сошел?! Нет, не проси даже.
– Я денег тебе дам. – Иван Матвеевич зло посмотрел на сторожа.
– И что, что я с этими деньгами буду делать?
– Еду ему будешь покупать. И себе останется.
– Нет, сказал, нет, значит, нет. Мне еще тут выводка котят не хватало.
Последних слов Иван Матвеевич не слышал. Он уже месил снежную грязь у калитки Марьи Семеновны.
Марья Семеновна, увидев на крыльце такого гостя, поджала губы:
– Я слушаю вас, Иван Матвеевич.
Полковник увидел кучу накрахмаленных салфеточек, картинки, вышивки по стенам, засушенные розы в высоких вазах, услышал гомон «скотного двора» и понял, что здесь его просьба будет тоже неуместна.
Вернувшись домой, он застал кота спящим на теплом полу у печки. Будить его не стал, а аккуратно перенес к себе на постель. Уложив в ногах, он сам разделся, лег, свернулся большим угловатым калачом, чтобы не помешать коту. Так они проспали всю ночь – кот, развалившийся во всю ширь кровати, и Иван Матвеевич с затекшими ногами.
С утра полковник достал доски, гвозди, молоток и стал строить дом для кота. Кот сначала безмятежно за всем этим наблюдал, отвлекал Ивана Матвеевича разными праздными разговорами, а потом как будто что-то понял и замолчал. Свернувшись клубочком на террасе, он только щурился и вздыхал. Потом исчез на весь вечер и появился, неся в зубах мышь-полевку. Мышь он положил перед полковником.
– Ты чего, сдурел? – ахнул полковник. – Зачем ты ее принес?
– Может, мяса поедим? До следующей весны вряд ли попробовать доведется. – Кот отошел в угол и принялся выковыривать занозу из лапы.
– Мяса, мяса! Где его взять, мясо-то? – полковник газеткой поддел мышку и швырнул за забор.
Вечером они ели тушенку, купленную в поселковом магазине.
– Вы бы курицу взяли, вон свежие, парные. Только привезли. И дешевле и выгоднее, – продавщица Лариска к старику относилась хорошо. Он ей чем-то напоминал отца. Правда, отец пил и утонул весной на той стороне реки, у села Петрово-Дальнее.
– Сказано тебе тушенку, давай тушенку.
Лариска положила на прилавок банку тушенки и засунула в карман старика горсть карамели.
– Будете есть и меня вспоминать.
– Охота была, – буркнул тот. – Но все равно, спасибо.
За столом к тушенке Иван Матвеевич налил себе стопочку водки.
– Меня бы мог тоже угостить. – Кот сытно облизывал остатки тушенки с усов.
– Ты что, пьющий? – Иван Матвеевич даже не заметил абсурдность своего вопроса.
– Нет, зачем же так сразу. Позволяю себе. По случаю. Иногда. Валерьянку.
– Зараза ты, а не кот.
Ночь прошла обычно – кот развалился на постели в ногах, Иван Матвеевич – свернувшись в калачик.
Забирали Ивана Матвеевича и мешки с яблоками в день, когда шел настоящий снегопад. Кот исчез с утра, полковник ходил по участку в надежде с ним попрощаться и сказать, что он сварил ему целую рыбину, куриные потроха и свиные хрящи. И все это он оставил на террасе около домика. Еще Иван Матвеевич постелил в кошачьем доме свой старый китель – сукно там отличное, должно быть тепло. Дети торопили полковника, он все медлил, ходил, ворчал, но наконец сел в машину. Кот, безмолвно сидящий под крышей бани, вдруг увидел, что Иван Матвеевич вытащил огромный клетчатый платок и стал сморкаться. Потом машина выехала за ворота и пропала в снегопаде.
Кот спустился с крыши, отведал рыбы, потаскал по половицам крыльца хрящи и завалился спать на старый китель. Снились ему горящая печка, слова полковника «береги себя, зараза» и его клетчатый платок. Кот на минуту открыл глаза: «Зачем себя беречь, если никому не нужен?» – зарылся в старый китель и опять уснул.
Зимой Иван Матвеевич жил для того, чтобы отметить профессиональный праздник, закупить семян на оптовом рынке и вырастить рассаду. Как только все эти дела были сделаны, обычно наступала весна, тогда можно было бросить город, уехать в Знаменку, окунуться в омут садовых работ и увязнуть в болоте огородных забот. Наступившая же зима была другая, длинная и нудная. И он, совершенно неожиданно, почти пропустил свой профессиональный праздник. Вспомнил только, когда в программе «Время» об этом торжественно сообщила гладко причесанная диктор. Он торопливо поднялся из кресла, подошел к серванту, вытащил бутылку коньяка, посмотрел на нее и поставил обратно. Праздновать не хотелось. Еще он заметил, что привычка разговаривать с собой, тоже стала неудобной. Почти что странной. Вспоминался кот, с которым можно было беседовать обо всем, совершенно не заботясь, как ты при этом выглядишь.
В эту зиму полковник сильно похудел и, глядя по утрам на себя в зеркало, с военной прямотой признавался себе, что стал совсем стариком. От этой мысли начинало лихорадить – полковник принимался искать и выкладывать на видное место сберегательную книжку, важные документы, всякого рода удостоверения. «Мало ли что… Чтоб не искали потом», – думал он и испытывал желание поговорить с кем-нибудь о своих собственных похоронах. С кем-нибудь, с кем не страшно это было бы сделать – просто и по-деловому подойдя к обсуждению неотвратимого события. Очень не хватало кота. Кот все понимал правильно. Будучи мизантропом, полковник в коте видел свое отражение. Нежелание идти на сближение, высокомерие и подозрительность, отчужденность и стремление во что бы то ни стало сохранить дистанцию – все это их роднило и делало возможным общение. Но от воспоминания об оставленном на даче коте у полковника начинало колоть в боку. Свой отъезд из Знаменки он забыть не мог, как и не мог забыть тарелки с едой, оставленные на крыльце. Иван Матвеевич отлично понимал, что этой еды хватит на неделю. И то, если не растащат вороны. Конечно, деревенские коты подкормят, но…
Однажды полковник не выдержал.
– Мне в Знаменку надо. – По телефону полковник с сыном разговаривал сурово.
– Отец, ты с ума сошел, январь месяц, что ты там забыл?
– Говорю, надо, значит, надо. Если не сможешь отвезти, сам поеду.
– Господи, ладно, в выходные, может быть.
Иван Матвеевич волновался – до выходных еще было несколько дней, почти неделя. Сна не было. Зимнее темное утро застало его на вокзале. Потом была холодная электричка, тропинка с сугробами, автобус и наконец заснеженная и тихая Знаменка. Дом сторожа был темным. Окна маленького домика Марьи Семеновны светились. Посредине ее участка стояла маленькая наряженная елка.
Из снежного палисадника доносилось блеянье – козы устроили небольшой концерт.
– Есть кто? – полковник постучал.
За дверью кто-то возился, чем-то шумел. Наконец на пороге появилась Марья Семеновна.
– Иван Матвеевич?! Это вы?!
– Я, а что, не видно, что ли? Войти можно или на снегу держать будете?
– Входите, я так растерялась! – ахнула Марья Семеновна.
Полковник долго отряхивался. Потом они пили чай, Марья Семеновна рассказывала всякие новости:
– Снег теперь чистят и у озера, туда можно теперь в любое время дойти. Магазин еще один открыли. Прямо цивилизация. Но я вам скажу там и цены… Можно запросто в супермаркет в Горки-2 ездить. Выходит один к одному! Козочка у меня приболела. Пришлось антибиотики давать, молочка теперь у нее нет.
Согревшийся Иван Матвеевич слушал невнимательно, пока наконец Марья Семеновна почти закричала ему в ухо:
– Вы чего приехали? По такому снегу и морозу.
– Я? – Полковник растерялся. – Я? За гвоздями я приехал. Мне надо, такие специальные, в Москве не нашел.
– А, тогда ясно… – кивнула Марья Семеновна и налила полковнику еще чаю.
– Нет, спасибо, не хочу больше, – отодвинул он полную чашку. – Пойду.
Иван Матвеевич встал и побрел к своему дому. Дом стоял в самом конце улицы, за ним начинался лес и крутой спуск к реке. Снег был не потревожен, только птичьи лапы прочертили пару узоров. Кошачий дом стоял на месте, на крыльце, только был засыпан снегом и обледенел. Старый китель намертво примерз к домику, а тарелки стояли с пышными снежными шапками. Следов кота нигде не было. Свой дом Иван Матвеевич открывать не стал. Он еще немного потоптался и побрел к воротам. Там его нагнала Марья Семеновна.
– Вы кота тут белого не встречали? – Полковник наконец решился задать этот вопрос.
– Нет, не видела, говорят, он погиб. Забрался в чей-то дом, а хозяева не заметили и закрыли его там. Говорят, выл, кричал. Рассказывают, что потом какой-то человеческий голос слышен был, хотя хозяева не приезжали. Кот же не мог разговаривать. Вообще грустная и непонятная история…
– Какая же вы все-таки дура, Марья Семеновна! – вдруг посреди рассказа взорвался полковник.
Марья Семеновна остолбенела и осталась стоять у ворот. Иван Матвеевич уже почти бежал к автобусной остановке.
В Москве он слег. У него оказалось двухстороннее воспаление легких. В больнице за ним ухаживала невестка. Она оказалась доброй и внимательной. Готовила ему картофельное пюре и котлетки из печени. Врач сказал, что печень ему сейчас необходима. Сама делала сок из клюквы и помогала свекру дойти до туалета. Пыталась читать ему газеты. Но полковник закрывал глаза, и она умолкала, думая, что тот заснул.
Но Иван Матвеевич не спал, а только радовался, что так сильно болен, что у него болит спина, больно кашлять и почти ничего не видят глаза. Радовался, что по вечерам его бьет озноб, сводит судорогой ноги, что температура не опускается ниже тридцати восьми. Потому что если бы всего этого он сейчас не испытывал, то умер бы от тоски и ненависти к себе. В бреду он просил кота простить его и пытался все время свернуться калачиком.
– Тебе там удобно? – спрашивал он пустое место в своих ногах.
Первый весенний месяц Иван Матвеевич провел у сына дома. Внучка Настя научилась тихо играть – дедушку беспокоил шум. Невестка покупала ему интересные книги, сын пытался научить пользоваться компьютером. Полковник был тих и равнодушен. Он часами сидел у балконной двери и смотрел на верхушки деревьев.
– Надо что-то делать! – Невестка привыкла к свекру и жалела его. – Может, в Знаменку вывезти? Там соседи, природа…
– Думаешь? – Сын в сомнении покачал головой. – У него же еще температура, врачи до сих пор не понимают, как он выкарабкался.
– Давай попробуем?
В первый раз семья видела, как полковник плакал. Он пытался кричать хриплым шепотом, стучал тростью по батарее, и слезы лились из его глаз.
– Не поеду я в Знаменку! Не поеду! Так и знайте! Делайте что хотите, но не поеду!
Родственники испугались и больше на эту тему не разговаривали.
В конце мая вдруг запахло нарциссами, на улицах стало совсем тепло, а внучка Настя попросила велосипед. Решили, что велосипед ей отдадут старый, который давным-давно хранится в гараже в Знаменке. Собирались тайком, чтобы не потревожить Ивана Матвеевича. Но он прознал и позвал к себе сына:
– Отвези меня тоже. Мне там кое-что взять надо, да и тебе покажу, что да как. Помру ведь, воды из колодца набрать не сумеете.
– Отец, да ладно тебе, ерунду говоришь, – взволнованно остановил его сын.
– Говорю, что знаю. Поедем, ты же там потом хозяином будешь.
Многолетний труд, вложенный в землю и дом, не позволил запустению победить. Грядки были в аккуратных пучках лука и укропа. Календула, посеянная с осени, веселилась желтыми головками. Разноцветные салаты, кинза и прочая пахучая мелочь аппетитно дразнились. Иван Матвеевич равнодушно на все посмотрел, прошел по дорожке, задел птичью кормушку на старом пне, она упала, но он, не оглянувшись, прошел в дом. Внучка Настя обрадовалась старому велосипеду и под присмотром родителей уехала на озеро. Иван Матвеевич вынес из дома какие-то папки, связку ключей и сел на жесткую скамью. Он не смотрел по сторонам, его жизнь была уже почти совсем в других измерениях, там, где ко всему относишься иначе, чем на земле. Полковник думал о том, что скажет он там в этой неведомой стране молчания, куда очень скоро попадет его душа и куда попала по его вине малая душа белого кота.
– Кот пришел, – раздался знакомый и радостный голос.
Иван Матвеевич обернулся. Из-за кустов вышел кот. Тот самый, старый. Новым у него оказалось только ухо. Теперь оно было с большой рваной дыркой. Перезимовавший, случайно выживший, кот пришел навестить полковника. Они посмотрели друг на друга.
Первым опомнился Иван Матвеевич:
– Зараза ты такая, это ты кормушку скинул?! Для тебя ее вешали, да?! – Полковник поднял маленький деревянный домик и принялся с прежней энергией его прилаживать к стволу старой яблони. – Вам сколько раз говорили калитку закрывать? А то козы этой дуры, Марьи Семеновны, все сожрут, – это уже относилось к изумленным родственникам, замершим в воротах.
Роман Сенчин
Дима
Остаток того лета мы проводили вдвоем с Димой.
Довольно долгое время считалось, что Дима – кошка, и ее называли Диной из-за томности, грациозности, черного пятна на белой мордочке, над верхней губой. Но потом оказалось, что Дина – кот, и последовало незамысловатое переименование в Диму.
Словно оправдывая свое перерождение, недавняя Дина стал быстро превращаться из томного существа в ленивое, прекратил следить за своей шерстью, и она из белой окрасилась в серую, а на боках появились колтуны, глаза заслезились, взгляд приобрел мрачно-наглое выражение. А может, не из-за смены имени это произошло, а из-за переезда.
Еще недавно мы жили в благоустроенной квартире с теплыми в холодное время и прохладными в теплое батареями, с широкими подоконниками, на которых Дима любил лежать и поглядывать на птичек, порхающих с ветки на ветку на ближайшем дереве. А теперь оказались в избушке. Низенькой, темной, пыльной.
Родители пытались продать квартиру в моментально обнищавшем, наполнившемся бандитами городе, а мы с Димой, как считалось, временно пережидали переезд здесь, в деревне, недалеко от другого города, который еще оставался пригодным для жизни… Так казалось все просто – та квартира, трехкомнатная, продается, а здесь покупается двухкомнатная. И все нормально.
На деле оказалось иначе. Трехкомнатку придется отдать за «Москвич-2141» с мизерной доплатой, который, по сути, ничего не будет стоить; квартиру, даже однокомнатную, в другом городе купить не получится, – деньги в те месяцы дешевели изо дня в день… Наш переезд совпал с переселением народа с брошенного севера, дичающего востока, горящего войнами юга, цены на жилье в выбранном нами городе – недавно еще маленьком, тихом, для пенсионеров – взлетят к осени во много раз, и мы осядем в этой двухкомнатной, с тремя оконцами избенке надолго…
В тот август я еще ничего этого не знал, но тревога колола. Телевизор оставался в квартире, а транзистор работал кое-как – сквозь треск и писк можно было иногда уловить взволнованные голоса Ельцина, Хасбулатова, Руцкого, твердящих о нарушении конституции, новости о путях мирного урегулирования в Таджикистане, Молдавии, Грузии, Нагорном Карабахе, завершении вывода войск из Литвы, об убийствах криминальных авторитетов, о преимуществе ваучеризации… Прямо-таки завораживала реклама, красочно убеждающая: стоит купить ценные бумаги даже на маленькую сумму, и через несколько месяцев продать уже по такой цене, что хватит на все подряд… Были бы у меня тогда деньги, я бы купил.
Но денег почти не было. Зато в огороде, который мы торопливо засадили в конце июня, когда только приобрели эту избушку с куском земли, все просто перло. Погода в то лето для растений складывалась почти идеальная: гроза, короткий, но густой ливень, потом два-три дня жары, снова ливень, снова жара…
Изредка выходя в деревню – в магазин за хлебом и к пожилой женщине Наталье Степановне за молоком, – я успевал уловить, как меняется настроение людей. В июле разговоры были бодрые, а под осень – мрачные. Весной только что созданное из части совхоза акционерное общество распахало и засадило пшеницей и овсом огромные гектары, а теперь, когда пришло время собирать урожай, оказалось, что аренда грузовиков, стоимость солярки с бензином такие, что лучше не собирать…
Впрочем, меня мало трогали тогда горести деревенских – хватало своих. Страшно мне было, двадцатиоднолетнему, жить дальше, тоскливо и скучно жить сейчас… Вот уже больше месяца, с середины июля, я здесь. Охраняю дом, огород и ничего не знаю о том, что происходит у родителей, как там складывается…
Диме тоже было тоскливо и, кажется, страшно. Он вырос в городе, в квартире, на улице тогда оказывался считаные разы, тараканов считал самой крупной добычей, на птичек смотрел в окно, как мы на что-нибудь интересное в телевизоре, а теперь был вынужден перейти на почти дикарскую, первобытную жизнь.
Мне было с питанием легче. Я объедался огурцами и помидорами, хрустел морковкой, делал из картошки разнообразные блюда, набивал живот перезрелыми сливами с оставшегося от прежних жильцов дерева… Дима всего этого не ел.
Праздниками для него были дни, когда я приносил молоко в двухлитровой банке. Я наполнял ему блюдце и потом доливал еще несколько раз. Дима лакал до упора, пока пузо не раздувалось, потом смотрел на меня долго, но без всякой благодарности, ковылял, переваливаясь, в сторону и кое-как умывался…
Я тоже пил свежее молоко, сколько влезало, зная, что завтра, самое крайнее, послезавтра утром оно превратится в простоквашу… Холодильника не было, а помещение банки в ведро с холодной водой помогало очень слабо – за несколько часов вода становилась теплой.
Правда, простоквашу я ел с удовольствием, а Дима не мог к ней привыкнуть. Не по вкусу ему был и мякиш белого хлеба. Обнюхав его и немного пожевав, он поднимал на меня наглые глаза.
– Мя, мя! – требовал чего-то.
– Нету у меня курятины-говядины! – отвечал я, забрасывая в рот сгустки пресноватой простокваши и заедая хлебом. – Видишь, что сам ем…
– Мя! – бросал Дима и отходил от блюдца.
За задами огорода находился пруд, в котором, пугая гусей, играли жирные краснобокие карпы… Тогда гусей держали многие обитатели дворов возле пруда. Вскоре воры и отсутствие после ликвидации фермы комбикорма положат конец этой традиции. И карпы переведутся – через пяток лет пруд спустят, рыбу повычерпают, и вновь заполнившаяся водой чаша станет тихой и спокойной.
Много часов я проводил с жалкой тальниковой удочкой на пруду. Карпы не шли ни на какой прикорм, а караси клевали, хотя, наверное, из-за жары, очень вяло.
Торчал я на берегу не из интереса, а по необходимости. Хотелось мяса. Но мяса не было. Была рыба, которая вот она, в пяти метрах плещется. Но в день получалось поймать в самом лучшем случае два-три костистых карася. Иногда брал крупный, граммов на триста, и тогда случался праздник – пожарив, можно отколупывать вилкой куски плоти и смело есть, не боясь исколоть язык…
Дима осторожно, высоко поднимая лапы в траве и, кажется, брезгливо морщась от всей этой природы, приходил на берег и садился справа от меня. Знал, видимо, что слева сидеть опасно – я там кидаю снасти. Наблюдал за поплавком из винной пробки. Когда я слишком долго не совершал манипуляций с удочкой, подавал голос:
– Мя-а?
– Не клюет, – объяснял я.
Поначалу, поймав маленькую рыбку и раздавив ей голову, чтоб не упрыгала обратно в пруд, я кидал добычу Диме. Он обнюхивал, подрагивая усами, и поднимал глаза. Взгляд говорил: «Приготовь. Сырой есть не буду».
– Ты обнаглел, котяра, – отвечал я его взгляду. – Жди тогда, буду себе варить или жарить, и тебе заодно…
Но и приготовленную рыбу Дима ел без аппетита. Будто из одолжения. Поев молча, без урчания, которое заменяет кошкам слово «вкусно», оборачивался на меня и смотрел недовольно, как-то презрительно. Мог и оскорбить своим «мя».
– Вообще могу не кормить, – говорил я. – Иди сам добывай пропитание. Не маленький.
Дима слюнявил лапу, небрежно умывал морду и заскакивал на старое кресло, где у него было место для сна. Но спал он для котов мало, и на каждое мое движение открывал глаза, приподнимал голову… Его взгляд, который я ощущал даже затылком, раздражал и обижал. Словно я ему был чем-то обязан.
…Однажды я сидел в огороде на чурбаке. Только что полил огурцы, перец, и нужно было собрать забуревшие помидоры, спустить в подпол, где прохладно. Пусть там лежат – там не так быстро поспеют, может, дотянут до времени, когда приедет мама, засолит на зиму…
Начинало вечереть, но было душно. Воздух тяжело колыхался – влага из земли вытягивалась в небо, собиралась там в новые тучи. Наверняка дня через два снова загрохочет гроза… Пора бы уж на осень сворачивать – надоела эта жара. Хотя… Я представил холод, затяжной дождь, когда, чтобы до сортира добежать, надо будет надевать плащ, шапку и поежился. К тому же и дров нет. Между делом я пилил ножовкой разные гнилушки из хоздвора, укладывал их в подобие поленницы, но этого на несколько дней хватит, не больше…
Подошел Дима, осмотрелся, поискал, куда бы сесть. Ничего подходящего не нашел, подвернул хвост и сел на него. Этак сбоку вверх глянул на меня, встретился глазами и произнес:
– Мя, мя!
– Отстань. – Слушать его претензии и требования не было никакого желания.
– Мя! – продолжал кот. – Мя-а!
– Все б ты ел, все б ел. Иди вон воробьев лови. Все подсолнухи обклевали. Сидишь тут, требуешь. – И я пихнул Диму ногой в сторону подсолнухов с поникшими изогнутыми шляпами, над которыми безустанно работали воробьи.
Потом сходил за ведром и стал собирать помидоры. Они были большие и красивые. Бычье сердце. Через несколько дней станут красными, а через неделю начнут портиться. И куда их деть?.. Мелькнула мысль сесть в автобус и отвезти на городской базар. Продать прямо ведром. Но если не купят? А денег осталось в обрез, может и на обратный путь не хватить…
Когда возвращался к избе, наткнулся на Диму. Он преградил мне тропинку. В пасти что-то держал. Снова столкнулся со мной глазами и положил на землю растрепанного воробья. Сказал «мя!», развернулся и куда-то пошел, гордо и независимо подняв хвост в сухих травинках и пыли.
Воробей остался лежать, задавленный и несъеденный, и я догадался, что Диме нужно что-то еще кроме еды.
А на другой или третий день он исчез… Признаюсь, я не очень-то горевал. Сначала решил, что, поняв правила дикой жизни после удачи с воробьем, Дима отправился изучать окружающий мир. Но он не возвращался. Ну и ладно.
Через неделю, правда, я затосковал. Стало не хватать живого существа рядом, даже этого наглого «мя!».
Покупая молоко у Натальи Степановны, теперь уже из экономии литр, я сказал, что кот у меня пропал.
– Наверно, собаки задрали, – пожала она плечами. – А может, обратно отправился.
– В каком смысле – обратно?
– Где вы раньше жили. Кошки часто так делают. Тут люди из деревни в деревню переезжали, и коту не понравилось. Так ушел и в прежний дом вернулся.
– Ну, это из деревни в деревню, – усмехнулся я. – А здесь четыреста километров.
– Если не задавят машины да зверье не задерет – дойдет, – уверенно сказала Наталья Степановна, обтирая наполненную банку полотенцем. – Ты, это, не стесняйся, в долг бери. Потом отдадите. Не голодай.
– Спасибо…
Вскоре наконец-то приехали родители на «Москвиче», следом пришел «КамАЗ» с мебелью, книгами, посудой. Мы занялись рассовыванием вещей под крыши – в сарай, летнюю кухню, даже угольник, так как в избушку все не вмещалось… Потом родители отвезли в город помидоры, перец, морковку, кое-что продали на рынке, и торговля овощами на годы стала источником наших скудных денежных поступлений… Потом купили две машины дров, пилили, кололи… О Диме горевать было некогда.
Поздней осенью я оказался в родном городе. Нужно было выписаться, сообщить в военкомате, что сменил место жительства.
Тянуло постучать в дверь нашей квартиры – так недавно еще нашей, – спросить новых жильцов: «Кот к вам не приходил? Белый такой, с пятном на морде… Это наш. Дима».
Не стал. Вряд ли он добрался. А если вдруг и добрался… Хотелось думать, что новые жильцы поняли его «мя!», впустили. И он лежит теперь на своем любимом месте между сервантом (тот сервант, что стоял теперь в избушке, почему-то представлялся и в оставленной квартире) и чугунной батареей, напоминающей растянутый аккордеон, мирно дремлет и как сон вспоминает наше с ним житье в темной избушке, простоквашу, тоскливую рыбалку, растрепанного воробья, которого он поймал и побрезговал съесть…
Елена Усачёва
Спасти мир
– Давай выходи!
Сказал сухо, впроброс. И не посмотрел.
Инна откинулась на спинку кресла. Уставилась в лобовое стекло автомобиля.
Как же все надоело! Как же ей это все надоело!
По столбикам низенького забора прошла кошка. Пушистый толстомордый зверь. Топал уверенно. И как он в эдакой глухомани себе такую ряшку наел?
Артем тяжело качнулся на своем месте, открыл дверцу. В машину дохнуло холодом. Или Инне уже везде мерещился холод?
– Выходи!
Артем стоял на улице. Кот ушел. По дорожке прыгала ворона.
Захотелось сказать Артему, что он не прав, что он не должен так ей говорить. Что она не виновата…
Дверь стала закрываться.
Ничего она не успеет сказать. Как всегда…
В исчезающую щель двери просунулась кошачья голова. Огромные удивленные глаза, врастопырку уши, тощая морда.
Мгновенно представилось, как дверь захлопывается и кошачья голова катится по черному резиновому коврику.
Инна взвизгнула.
– Что еще?
– Там кошка!
Артем распахнул дверь, заглянул внутрь. Кошки на улице не было.
Образ катящейся головы не стирался. Еще бы секунда…
– Что ты вечно выдумываешь? Что тебе опять показалось?
– Ты чуть кошке голову не отрезал.
– Ой, хватит!
Дверь закрылась. Инна несколько секунд смотрела на черный коврик. Надо же такому…
Каждый жест выдавал раздражение – засунутые в карманы руки, напряженные плечи… Недовольно притопывал.
Читать бесплатно другие книги:
