На край света (трилогия) Голдинг Уильям

(&)

Не ожидали? На мой вкус, этот знак добавит дневнику некую каплю эксцентричности. Никаких дат, букв алфавита или других обозначений очередного дня плавания! По-хорошему, следовало бы обозвать данную запись приложением, но это было бы скучно – слишком скучно! Ибо мы подходим к концу и пора поставить точку. Разумеется, я помню, что обещал вести дневник до самого конца плавания, день за днем, но, оглядываясь назад, вижу, что он неожиданно превратился в письменное свидетельство одной-единственной истории – драмы Роберта Джеймса Колли. Теперь все кончено, и несчастный пастор стоит, прикованный пушечными ядрами ко дну, далеко под нами, один, по выражению мистера Кольриджа, один, всегда один. И так глубока бездна случившегося (ваша светлость наверняка оценит мой изящный каламбур или, как сказал бы сам Колли, «парономазию»), что возврат к скучному описанию ежедневной рутины кажется уже бессмысленным. Однако под плотной обложкой вашего подарка осталось еще несколько чистых листков, и я изо всех сил старался растянуть описание похорон в надежде занять их «Рассказом о Грехопадении и Бесславной кончине Роберта Джеймса Колли» вкупе с «Кратким описанием Погребения его в Пучине Морской». Но безуспешно. Колли и жил, и умер на самом деле – и не втиснется в рамки чужого дневника, как нога не втиснется внутрь чужого башмака. Разумеется, я продолжу вести дневник, но уже в другой тетради, купленной для меня Филлипсом у баталера. Думаю, ее не придется прятать и запирать. Кстати, всеобщий страх и трепет перед баталером объяснились на редкость банально. Тайну открыл Филлипс, который вообще более откровенен, чем Виллер. Офицеры, все до единого, включая капитана, должны «бутылеру» – как зовет его Филлипс – денег!

Да, забыл написать! Пока что мне прислуживает Филлипс, потому что Виллера я не смог дозваться, сколько ни кричал. Его уже ищут.

Поправка: не ищут – искали. Только что Саммерс сообщил мне, что мой слуга испарился. По-видимому, упал за борт. В голове не укладывается – Виллер! Он исчез как бесплотный дух, вместе с облачком седых волос вкруг блестящей лысины, с кроткой улыбкой, с невероятной осведомленностью о том, что творится на корабле, с маковой настойкой и готовностью предоставить хозяину все, что тот ни пожелает – разумеется, в том случае, если ему есть чем за это заплатить! Как выразился капитан: «и глаза, и уши не иначе как по всему телу». Я буду скучать, хотя бы потому, что от Филлипса никогда не дождаться столь же верной службы. Уже пришлось самому стягивать сапоги; слава Богу, неподалеку случился Саммерс, который был так любезен, что согласился мне помочь. Две смерти всего за несколько дней!

– По крайней мере, – многозначительно заметил я, – в этой смерти меня никто не обвинит, верно?

Лейтенант как раз переводил дыхание – видимо, потому и не смог ответить. Качнулся назад на корточках, встал и внимательно проследил, как я надеваю расшитые туфли.

– Жизнь – штука бесформенная. И зря писатели постоянно пытаются втиснуть ее в какие-то рамки.

– Иногда они как будто бы правы, сэр. К примеру, на борту случаются не только смерти, но и рождения. Пэт Поворотли…

– Как – Поворотли? Мне казалось, ее фамилия Поработли!

– Да какая разница! Главное, что эта самая Пэт произвела на свет девочку, названную в честь нашего судна.

– Бедное дитя! Так вот что это был за дикий рев – как в тот раз, когда Бесси сломала ногу!

– Именно, сэр. Кстати, пойду погляжу, как они там.

Ну вот и Саммерс ушел – а чистых страниц еще в достатке. Новости, я требую новостей! Какие же у нас новости? Есть у меня в запасе одна история, не про Колли, а про капитана. Хотя ее, честно говоря, надо было бы представить вам гораздо раньше – в четвертом, если не в третьем акте. А теперь она поковыляет следом за драмой – как сатирическая пьеска следом за трагической трилогией. Перед нами не столько откровение, сколько бледный свет, пролитый на давнюю загадку – ненависть капитана к духовенству! Надеюсь, вы о ней помните? А теперь узнаете и причину.

Тс-с-с, как любят писать в пьесах – запру-ка я дверь каюты!

Итак: я узнал обо всем от Девереля. Он здорово запил – здорово даже по сравнению с тем количеством спиртного, которое он потреблял ранее, ибо лейтенант никогда не отличался воздержанностью. По-видимому, Андерсон, напуганный не только моим дневником, но и общей неприязнью пассажиров, которые все как один, за исключением разве что железной мисс Грэнхем, считают, что «бедняжку Колли» довели до смерти – так вот, Андерсон, как я сказал, сорвал всю свою злость на Камбершаме и Девереле, принимавших участие в жестоком розыгрыше. Камбершаму все нипочем, он как дубовый. А вот Деверелю худо, по флотским законам он не может вызвать капитана на дуэль и потому горюет и пьет. Однажды ночью, надравшись как сапожник, он явился сюда, в каморку, и невнятным шепотом поведал мне, как он выразился, добавочные сведения для дневника. Про осторожность, однако, не забыл. Представьте, сидим мы бок о бок на койке, при свете свечи, я склонил голову чуть ли не на плечо Деверелю, а он яростно бормочет мне в ухо.

Дело в следующем: жило-поживало, да и посейчас живет некое благородное семейство – возможно даже, дальние знакомцы вашей светлости. Земли упомянутого семейства граничат с владениями Деверелей. Отец нынешнего лорда, как выразился бы Саммерс, наслаждался привилегиями, забыв об обязанностях, вследствие чего содержал подле себя даму, прекрасную во всех отношениях: добрую, красивую, невеликого ума, но, как оказалось, весьма плодовитую. Дворянский титул – вещь недешевая, и в один прекрасный день лорд Л. (прямо-таки ричардсонов Ловелас, не находите?) обнаружил, что ему нужно пополнить состояние, причем немедленно. Невеста с приданым отыскалась довольно быстро, но ее семейство с поистине уэслианской[48] строгостью потребовало избавиться от прекрасной дамы, которую, в сущности, можно было обвинить лишь в том, что священник не произнес над ней десятка положенных слов. Тучи сгущались. Прекрасная дама, обеспокоенная своим положением, начала демонстрировать недовольство, выгодная женитьба повисла на волоске! И тут, по словам Девереля, вмешалось само Провидение – священник одного из трех приходов, лежащих на землях семейства, убился на охоте. Гувернеру наследника – человеку на редкость скучному и занудливому – достался и приход, и прекрасная дама и, как изящно выразился лейтенант, ее треклятый груз. Лорд Л. получил богатство, прекрасная дама – мужа, а преподобный Андерсон – приход, супругу, да еще и наследника в придачу. В положенное время мальчишку отослали в море, его настоящему отцу достаточно было несколько раз поинтересоваться судьбой сына, чтобы тот стремительно пошел вверх по служебной лестнице. Нынче, однако, старый лорд уже покинул этот мир, а его наследнику нет никакого дела до незаконнорожденного брата!

Рассказ сопровождался недовольными выкриками спящего Преттимена, храпом и пуканьем мистера Брокльбанка и криком вахтенных с верхней палубы: «Склянки восемь бьют – все в порядке тут!»

В довершение всего Деверель с пьяной фамильярностью обнял меня за плечи и признался, почему рассказывает эту историю. В Сиднейской бухте, а может быть, даже на мысе Доброй Надежды – если мы бросим там якорь – он, Деверель, намеревается – хотя я отношу эти намерения на счет булькающего в нем бренди – подать в отставку, вызвать капитана на дуэль и прикончить его с одного выстрела!

– Ведь я, – повысив голос и вскинув дрожащую руку, пояснил он, – ворону с колокольни сбиваю!

Обнимая меня и похлопывая по спине, Деверель приговаривал, что добрый старый Эдмунд, конечно же, выступит на его стороне, а если, волею злодейки-судьбы, погибнуть суждено ему, Деверелю, то Тальбот запишет историю капитанского происхождения в свой дневник – всем на потеху. С огромным трудом мне удалось дотащить его до каюты так, чтобы не перебудить весь корабль. Да, это новость так новость! Вот почему капитан терпеть не может священников! Хотя здравый смысл подсказывает, что ему следовало бы ненавидеть дворян. Нет сомнений – Андерсона обидел старый лорд – или пастор – или судьба. Боже правый! Еще не хватало мне искать для него оправданий!

Да и за Девереля я уже не переживаю так, как раньше. Совершенно очевидно, что я его переоценивал. Он, по-видимому, олицетворяет собой упадок древнего благородного семейства, так же, как Саммерс, судя по всему, станет основоположником нового. Взгляды мои требуют пересмотра. Я даже поймал себя на мысли, что не будь я столь любезно одарен вами, милорд, я вполне мог бы податься в якобинцы. Я? Эдмунд Тальбот?

Тут я припомнил собственное намерение свести Зенобию с преподобным Колли, чтобы избавиться от возможных последствий нашей с ней встречи, и исполнился презрением к самому себе. Розыгрыш вполне в духе Девереля. А ведь мы с ним об этом толковали, и он наверняка заметил мое сходство с тем самым лордом из благородного семейства. Я почувствовал, что краснею. Когда же это все кончится?!

И все-таки одно рождение не покроет две смерти.

Настроения на корабле тоскливые, потому что похороны, как затейливо их ни описывай, штука все-таки невеселая. Исчезновение Виллера тоже не прибавило пассажирам бодрости.

С тех пор как я, смущаясь, попросил Саммерса помочь мне стянуть сапоги, прошло два дня. Офицеры не сидят сложа руки. К примеру, Саммерс решил, что пассажиры с кормы тоже должны дать представление для всех остальных – словно бы мы гражданский, а не военный корабль. Уже создан комитет по подготовке праздника – с полного одобрения капитана! – что нежданно-негаданно отдало меня прямо в руки мисс Грэнхем! Опыт на редкость поучительный. Оказывается, эта красивая и достойная во всех отношениях дама исповедует взгляды, от которых кровь стынет в жилах! Для нее нет разницы между офицерской формой, краской, которой наши первобытные предки расписывали свои тела, и татуировкой, что наносят на себя дикари южных островов и Австралии! Хуже того, эта дочь каноника не видит особых отличий между индийским колдуном, северным шаманом и католическим священником в его пышном облачении! Когда я указал ей, что было бы справедливо включить в их число и представителей нашей собственной церкви, она ответила, что наши, по крайней мере, не так разительно выделяются среди обычных людей. Я был огорошен, не нашелся что ответить, и понял, почему мисс Грэнхем говорила с такой сокрушительной прямотой, только перед обедом, когда они с мистером Преттименом объявили о помолвке! Разумеется, в таких обстоятельствах дама могла позволить себе говорить что вздумается! Но какими же глазами она на нас смотрела! Я со стыдом припоминал собственные высказывания на эту тему и чувствовал себя школьником перед строгой учительницей.

Известие взбудоражило всех. Можете представить, какие поздравления посыпались на обрученных и какое шушуканье поднялось у них за спиной. Я понадеялся, что капитан Андерсон, угрюмейший из Гименеев, поженит их прямо здесь, на корабле, пополнив, таким образом, коллекцию церемоний, которые сопровождают человека в течение всей жизни – от колыбели и до могилы. Как ни странно, «молодые» действительно казались влюбленными друг в друга – видимо, сыграла роль схожесть во взглядах. Жаль, что Колли не дожил, посетовал Деверель – мог бы обвенчать их по всем правилам. В салоне тут же повисла напряженная тишина. Мисс Грэнхем, только что поделившаяся с вашим покорным слугой своими взглядами на духовенство вообще, могла бы и промолчать. Но вместо этого сурово заявила:

– Жалкий, низкий, падший человечишка!

– Полно, мадам… – вступился я. – «О мертвых или хорошо…» и так далее. Человек оступился разок – с кем не бывает? И человек-то, в общем, безобидный.

– Безобидный?! – почти что выкрикнул Преттимен. – Пастор – и безобидный?

– И я не о спиртном, – стальным голосом продолжала его невеста. – А о совсем другом пороке.

– Ну что вы, мадам… поверить не могу… вы, женщина…

– Вы ставите под сомнение слова дамы, сэр? – выкрикнул мистер Преттимен.

– Нет-нет! Разумеется, нет. Я просто…

– Успокойтесь, дорогой, прошу вас, пусть его.

– Нет, я не могу этого так оставить! Мистер Тальбот при всех усомнился в ваших словах, и я требую извинений.

– Что ж, – засмеялся я, – вы получите их незамедлительно. Не имел в виду ничего…

– И это называется священник! – кипел мистер Преттимен. – О его пороке мы узнали случайно – два матроса перебрасывали веревочную лестницу с мачты за борт корабля, а мы с мисс Грэнхем стояли у той же мачты в переплетении веревок – как они там называются?

– Тросы? Выбленки? Давайте спросим у Саммерса.

– Не имеет значения. Помните, мисс Грэнхем, мы как раз обсуждали неизбежность процессов, благодаря которым всеобщая свобода приведет ко всеобщему равенству, а затем и к… хотя это тоже не имеет значения. Матросы не заметили нашего присутствия, так что мы невольно подслушали их разговор.

– Курение – уже зло, мистер Тальбот, но этот человек зашел еще дальше!

– Помилуйте, мисс Грэнхем!

– Он приобрел привычку, которой могут похвастаться разве что темнокожие дикари!

– Неужто табак жевал? – тоном величайшего изумления обратился к ней Олдмедоу.

Его слова потонули во взрыве хохота.

– Так и есть, – вмешался в разговор Саммерс, который не присоединился ко всеобщему веселью. – В один из своих визитов, я обнаружил у пастора большую коробку листового табака. От сырости он покрылся плесенью, и я выбросил его за борт.

– Какой еще табак! – удивился я. – Я ничего такого не заметил. Да и не тот он был человек, чтобы…

– Уверяю вас, сэр. Это случилось еще до вашего первого прихода.

– Вот видите! – обрадовался Преттимен. – Тяга к образованию, природная смекалка и постоянная необходимость быть начеку воспитали во мне привычку с легкостью запоминать любые беседы. В том числе и тут, на корабле.

– Нет-нет, пощадите, – просительно воздел руки Саммерс. – Сейчас не время для подобных воспоминаний.

– Самое время, сэр, коли словам дамы… я просто не могу оставить все как есть. Так вот, один матрос сказал другому: «Билли Роджерс приперся от капитана, грохоча от смеха, как трюмная помпа. Пошел по нужде и говорит – а я с ним рядом присел, – много, говорит, чего я в жизни видел, но чтобы пастор мне отжевал – о таком и думать не думал».

Торжествующий и яростный взгляд мистера Преттимена, его растрепанная шевелюра и неожиданная, но точная имитация грубого матросского говора привели аудиторию в восторг. Радостное улюлюканье обескуражило философа, он растерянно закрутил головой. Этот забавный эпизод переменил общий настрой. Неожиданно все принялись обсуждать будущее представление. То ли вид мистера Преттимена навел на мысль о комедии, то ли… Кстати, вот и актер на комические роли! Благодаря всеобщему подъему, разгорающаяся ссора между вашим покорным слугой и Преттименом угасла сама собой, уступив место гораздо более приятному разговору о том, что будем ставить, кто будет ставить и так далее, и тому подобное.

Затем я, как обычно, пошел прогуляться по шкафуту и встретил – кого бы вы думали? – «мисс Зенобию», поглощенную беседой с Билли Роджерсом! Ну разумеется – вот он, тот самый «бравый маряк», который «не может больше ждать». С каким однако пылом написано его безграмотное, но цветистое письмо! Что ж, если сунется за белую линию, к Зенобии в каюту, получит линьков.

Мистер Преттимен и его невеста гуляли по другой стороне палубы, поглощенные беседой. Мисс Грэнхем громко, так, чтобы я слышал, рассуждала о том, что действовать надо сперва на молодых и неопытных чиновников, еще не испорченных всеобщей продажностью. Коротышка Преттимен трусил рядом с ней, согласно кивая в такт ее на редкость здравым, хотя и чересчур строгим рассуждениям. Что ж, эти двое стоят друг друга; судя по всему, они действительно влюблены настолько, насколько это возможно для таких необычных личностей. Ага, вот вы и попались, мисс Грэнхем! Теперь я буду присматривать не столько за вашим женихом, сколько за вами!

Жених и невеста пересекли белую линию, разделяющую сословия на корабле, и остановились на носу побеседовать с мистером Истом и его бледной юной женой. Вернувшись, они направились прямиком ко мне, в тень навеса, который был натянут у правого борта. К моему изумлению, мисс Грэнхем объяснила, что они советовались с мистером Истом! Оказывается, он искусный ремесленник и имел дело с печатными станками. Думаю, они собираются нанять его на работу. Я постарался не показать, какой интерес вызвало у меня это заявление, и сменил тему, спросив, какую пьесу мы собираемся показать народу. Мистер Преттимен проявил к постановке столь же малый интерес, сколь и к другим делам – он якобы полностью погружен в свою философию. Правда, забраковал Шекспира, так как тот, по его словам, уделял слишком мало внимания общественным порокам. Я резонно заметил, что общество состоит из людей, но собеседник меня просто не понял – между его незаурядным умом и обычным здравым смыслом будто стоит невидимая преграда. Преттимен начал было ораторствовать, но его искусно отвлекла мисс Грэнхем, сказав, что «Фауст» Гете, по ее мнению, отлично подойдет.

– Жаль однако, – добавила она, – что талантливое произведение нельзя без потерь перевести с одного языка на другой.

– Как-как, мадам?

– Я имею в виду, – терпеливо, будто обращаясь к одному из своих воспитанников, разъяснила мисс Грэнхем, – что гениальность пьесы при переводе несколько теряется.

– А вот тут, – улыбаясь, ответствовал я, – могу возразить вам с полным на то правом. Мой крестный перевел на английский Расина и, по словам знатоков, перевод не хуже, а кое-где даже лучше оригинала!

Собеседники разом остановились, обернулись и воззрились на меня с совершенно одинаковым выражением на лицах.

– В таком случае должен уведомить вас, что это редчайший случай, – со своей обычной лихорадочной убежденностью воскликнул мистер Преттимен.

– Так оно и есть! – с поклоном ответил я.

С этими словами и вторым поклоном – в сторону мисс Грэнхем – я оставил их, чувствуя себя победителем. Честное слово, парочка настолько самоуверенна, что так и тянет их поддразнить. Хотя не исключаю, что других та же самая самоуверенность может и напугать. Пока я писал последние строки, они прошли мимо моей каюты в пассажирский салон, и я услышал, как мисс Грэнхем говорит о ком-то:

– Будем надеяться, со временем поумнеет!

– Если не брать во внимание среду, в которой он родился и вырос, сам по себе он не безнадежен.

– Согласна. В разговорах всегда старается свести противоречия к шутке и смеется так заразительно, что собеседнику трудно устоять. Но что касается взглядов – о, это просто какая-то дикость!

С этими словами они прошли дальше, так что больше я ничего не услышал. Вряд ли имелся в виду Деверель – несмотря на то, что лейтенант действительно любит позубоскалить, его происхождение безупречно, хотя он мало что вынес из своих привилегий. Скорее, речь шла о Саммерсе.

Не знаю, как заставить себя писать дальше. Цепочка событий кажется слишком тонкой, каждое звено в отдельности – слишком слабым, однако что-то в моей душе настаивает, что передо мной именно звенья одной цепи, глядя на которую, становится понятно, что случилось с бедным, бестолковым Колли! Всю ночь я не мог заснуть от жары и беспокойства, сознание металось, как в лихорадке, снова и снова подкидывая мне обрывки разговоров, фразы, ситуации, которые складывались в картину одновременно курьезную, непристойную и трагическую.

Саммерс, должно быть, обо всем догадался. Никакого табака, конечно же, не было, просто лейтенант хотел защитить память покойного.

Во время допроса Роджерс с притворным, как мне показалось, изумлением переспросил меня: «А что мы натворили, милорд?» Притворным ли? Возможно, этот красивый какой-то животной красотой матрос говорил чистую правду. Ведь именно его Колли именует повелителем и мечтает пасть перед ним на колени. Колли, в кубрике, первый раз в жизни пригубивший спиртное, не осознающий, что с ним происходит и впавший в восторженное безумие… Роджерс, присевший по нужде и хохочущий над тем, о чем он и думать не думал… Разумеется, он не просто дал согласие, но и глумливо поощрял пастора впасть в этот нелепый, дурацкий, школярский грех, и все-таки именно Колли, а никак не Роджерс, совершил fellatio[49], отчего и умер, когда понял, что натворил.

Бедный, бедный Колли! Отброшенный назад, на свое изначальное место, ставший посмешищем на экваторе, отринутый мною, человеком, который мог его спасти, замороченный добрым отношением и стаканом-другим горячительного. Даже в приступе лицемерия я не смог бы оправдать себя тем, что не видел, как его чуть не утопили во время представления. Ведь если бы видел – наверняка бы выступил против этой детской жестокости. А последовавшее за тем предложение дружбы стало бы искренним, а не… Надо написать письмо мисс Колли. Ни слова правды. Сочиню, как мы дружили с ее братом – все крепче день ото дня, как я любил его, как горевал, когда он умер от слабости, вызванной нервной горячкой.

Письмо, лживое с первого до последнего слова. Как оно вам в качестве начала службы на благо королю и отечеству?

Надо подумать и над тем, как увеличить скромную сумму денег, которые будут ей возвращены.

Вот и последняя страница дневника, и одновременно «приложения». Только что я небрежно пролистнул все остальные. Интересные происшествия? Забавные наблюдения? Острота ума? Что ж, пожалуй. Сдается, у меня вышло нечто вроде морской повести, правда, какой-то странной: без штормов, без кораблекрушений и утопленников, без жарких боев, бортовых залпов и трофеев, без героических оборон и триумфальных побед. Раздался только один выстрел – да и тот из мушкета.

Обо что только не споткнешься в себе самом! Расин сказал… А не процитировать ли мне ваш собственный перевод?

Верно подмечено, да и как может быть иначе? Именно неприметность ступеней позволяет всем брокльбанкам нашего мира оставаться на плаву, двигаясь к полной потере человеческого облика, ужасающей всех, кроме них самих! А вот Колли был сделан из другого теста. Подобно тому, как подкованные железом каблуки, предательски простучав по всем ступеням трапа, сбросили владельца на шкафут, так и стопка ядовитой влаги низвергла пастора с высот его положения в тот кошмар, который он почитал более страшным, чем адское пламя – а именно осквернила чистоту и неприкосновенность сана. Возможно, я плохо понимаю людей, но одно теперь знаю точно: человек действительно может умереть от стыда.

Тетрадь подходит к концу, осталась лишь узкая полоска чистой бумаги. Я замкну дневник на ключ, обошью, как смогу, парусиной и запру в самый дальний ящик. От недосыпа и слишком долгих размышлений я чуть тронулся умом, как и любой мореплаватель, вынужденный жить бок о бок с себе подобными, а значит, и со всеми их пороками, какие только существуют под солнцем и луной.