Фантастический детектив 2014 (сборник) Золотько Александр

– Страннее мертвеца с выпущенными кишками, повешенного на сухой ветви, и обесчещенного мальца с новорожденной крохой на коленях? – В голосе Кирхсратена скрежетнул даже не смешок: насмешка.

Дитрих, впрочем, оставил слова его без внимания. Оборотился к Якобу Хольцеру, протянул повелительно руку – тот вложил в ладонь Найденышу заступ. Якоб второй, Зевота, смотрел хмуро.

Найденыш, сжимая заступ, словно пику, в два шага оказался подле деревца, вздохнул раз-другой, будто готовясь прыгнуть в стремнину, и воткнул лезвие в дерн. Подрезал, подцепил пальцами, рванул вверх и в сторону. Открылась мертвенно-серая лесная почва, переплетенья белесых корней, жучки-червячки.

Дитрих бросил заступ назад Якобу.

– Здесь копайте, – сказал.

Мужики переглянулись хмуро, но возразить не посмели, вонзили заступы. Работали сосредоточенно, хекая, рубя инструментом пронизанную корешками землю и отбрасывая ее в сторону, влево и вправо от ямы.

Долго копать не пришлось: заступ скрежетнул, хрупнул – и Якоб Зевота икнул и встал на полусогнутых. Якоб Хольцер же пробормотал: «Пресвятая Богородица, хрен мне в глотку…» – и дернул рукою, словно собираясь перекреститься.

Махоня, вслед за Дитрихом и Уго Кирхсратеном, подошел поближе. Из-под земли на него щерился череп со струпьями сохранившейся кое-где кожи и клочьями свалявшихся белокурых волос.

– Похоже, – сказал Кирхсратен, глядя то на череп, то на Дитриха, – похоже, вы, господин, только что нашли Магду Флосс.

И Махоня заметил, что взгляд его сделался не по-хорошему оценивающим.

Когда оба Якоба, бросив заступы у камня, вместе с Уго Кирхсратеном отправились скорым шагом в сторону города за повозкой, чтоб перевезти кости покойной Магды Флосс на освященную церковную землю, Утер Махоня наконец обрел голос.

– Как вы догадались, господин Дитрих? – проговорил, заранее страшась возможного ответа.

И страшился не зря, поскольку Найденыш, глядя не на него, а на кости в раскопанной могиле, ответил:

– Порой, Утер, у меня бывают… – он замялся. – Назову их «видениями» – слово не слишком погрешит против истины.

Перевел взгляд на помертвевшего Махоню, усмехнулся грустно:

– Не бойся, никакой бесовщины. Это… даже не дар – подарок. Хоть я и не знаю, чем за подобный подарок отдариваться. Просто я чувствую присутствие колдовства или сил нечеловеческих.

Махоня облизнул сухие губы.

– И что же… – начал, не зная, о чем хотел спросить.

Но Дитрих только улыбнулся:

– Полагаю, мне нынче понадобится свидетель. А бывший жак в таком деле куда лучше темного бедняка.

Он вынул нож, коротким экономным движением рассек ладонь (кап-кап-кап, упали тяжелые темные капли), потом ухватил за руку и вздохнуть не успевшего Утера, ткнул острием в ладонь, чуть ниже внутренней части запястья. Крепко сжал – рана к ране – руку студиозуса-недоучки.

– Что… – вякнул тот, но от раскопанной ямы дохнуло холодом так, что заныли зубы, и Утер смолк, чувствуя, как колотится сердце.

А из-за ствола клена шагнула невысокая светловолосая женщина в красном платье и черно-белых юбках. Моргала и щурилась, словно шагнув на яркий свет из темной комнаты. Лицо же ее было бледным, словно обескровленным. Утер старался глядеть ей на руки, на платье, на юбки – только бы не встретиться глазами.

Женщина вздохнула, сделала шаг-другой вперед. Взгляд ее остановился на Дитрихе.

– Ты, – прошелестела, словно ветерок в ветвях клена. – Я вижу тебя.

– Я тоже вижу тебя, Магда Флосс.

Женщина опять замерла.

– Да, – сказала, подумав. – Да, так меня звали. Когда-то. Магда Флосс. У меня был муж… Курт…

Ветер дохнул в листья – или всхлипнул призрак погибшей злой смертью женщины?

– Они… Они убили его. Убили… Повалили моего мальчика, Тиля… Держали за руки… Заставили смотреть… А потом взяли меня… взяли, и…

Она замолчала, трепеща, словно сгусток утреннего тумана. Холод сделался почти невыносим, и только в запястье, там, где обхватывала его ладонь Найденыша, толкалось горячим, обжигающим: раз за разом, созвучно сердцебиению.

– Они повалили меня… Длинный достал нож… нож… «Запор мы уже сломали, – сказал, – а теперь поглядим, что в сундучке». Я помню… помню… доченька… сунули ее в руки Тилю, а Курт… Курт уже висел… и другой из них, со сросшимися бровями, я помню…

Она упала на колени, обхватывая плечи руками.

– Верни мне его, – сказала, глядя на Дитриха снизу вверх. – Верни. Моего сына.

– Говорят, – Утер чувствовал, как Найденыш тяжело и быстро дышит, сглатывает перехваченным горлом, – говорят, что он умер. Тиль. И говорят, что он был хорошим мальчиком.

Блаженным, добавил немо Махоня. Был блаженным мальчиком. Дурачком. Дурачком с золотыми руками.

– Нет, – покачала головой женщина. – Нет, не он. Умер мой старшенький, Тиль. Приходил ко мне, пел песенки. Я знаю, он в чертогах Господа. Но я говорю не о нем.

– А о ком? – спросил Найденыш, и в голосе его звучало неподдельное внимание.

– О младшеньком. О том, что был со мной, а потом – ушел. Ушел прочь. Он где-то неподалеку, я знаю. Верни мне его. Верни!

Дитрих разжал ладонь, выпуская из хватки запястье Утера, и видение развеялось, словно туман над водой.

– Младшенький? – хрипло спросил Махоня.

А Дитрих, наскоро перетянув ладонь куском отодранной от подола рубахи материи, бросился к могиле: выкидывал горстями землю, расчищая костяк покойницы. Потом сел на краю ямы, бессильно свесив ладони меж коленей.

Утер заглянул ему через плечо: под ребрами мертвой Магды Флосс угадывались – истлевшие, но явственные – крохотные косточки. Похоже, что покойница унесла с собой в могилу второго – нерожденного – ребенка.

– Где его похоронили?

Кирхсратен пожал плечами.

– За оградой, в яме для бродяг.

Глаза Найденыша стали бешеными.

– И отчего же?

Кирхсратен снова пожал плечами.

– Пришлый человек, семьи и родственников не осталось, друзей он завести не успел или не захотел. А магистрат платить за погребение отказался. Гольдбахен тогда…

– Гольдбахен?

– Да. Он целой речью разразился насчет пришлецов, души города и всякого такого. Мол, и тело осквернено, и неправильным будет хоронить такого в ограде.

– А священники?

– А что священники? На магистратские пиршества их приглашали часто, вот никто и не вякнул. Да и бароновы люди тогда по городу прохаживались – надутые, что твои петухи. Так что схоронили камнереза по-тихому. Хорошо еще сынка его, блаженного, пристроили – могли бы и взашей выгнать, как тот же Гольдбахен советовал.

– И кто его принял?

– Да при трактире у Фрица Йоге он обитал, в «Титьках». Парень-то мастеровитый оказался, весь в папаню-покойника. По дереву резал, как никто другой. Вы-то, знаю, в «Титьках» на постое, а значит, в зале резьбу по столбам и над дверьми видели. Так вот – мальца работа. Опять же, денег за труд не просит, за еду и угол работает, немой, тихий, работящий – отчего бы и не взять? Вот они вместе с сестрой…

– Сестра. Конечно. Кроха Грета, верно?

– Ага. Гертруда ее и выкормила. Мамка из Гертруды та еще: бабища она суровая, да за детьми приглядывает вполглаза. Хотя, врать не стану, в обиду девчонку она никому и ни разу не давала.

– А мальчишку? Тиля этого?

– А что – мальчишку? К девчонке, к сестре своей, он прикипел так, что не оторвешь. Говорили, он частенько в лес ходил, здесь его, на месте смерти родителей, видывали, если не брехали. А малышке все безделушки какие-то вырезывал: куклу ее видали? Его работа. Последняя, кажись, игрушка – как раз перед тем, как в горячке он слег, сестрице куклу и смастерил. Грета, значит, с ней, как я слыхивал, с той поры и не расстается: тетешкает ее, одевает.

Дитрих глядел на близящиеся стены Альтены, повозка поскрипывала, вихлялась лесной неровной тропкой, гроб с костьми Магды Флосс подпрыгивал на темных досках. И когда до ворот оставалось шагов, быть может, с полста, Дитрих повернулся к Утеру Махоне:

– Кажется, господин жак, нам нынче предстоит и еще один разговор с добрыми бюргерами Альтены.

За Луговыми воротами Дитрих спрыгнул с повозки, махнул Кирхсратену и обоим Якобам:

– Отвезите ее к церкви, – повелел.

Утер соскочил на землю – и встал рядом с Дитрихом, оглядываясь.

Раньше стояли здесь, у Луговых ворот, двух– и трехэтажные домики: постоялые дворы, трактиры, заезды и конюшни для приезжих. Теперь – почерневшие стены да громоздящиеся друг на друга рухнувшие балки. Было пустынно, только выглядывали из-за мусорных завалов двое чумазых ребятишек да кемарил под устоявшей стеной безногий нищий.

Дитрих присел, подкинул на ладони монету, повертел ее в пальцах. Поманил детишек.

Те приблизились, будто любопытные дрозды: глядя искоса, готовые в любой миг упорхнуть.

– А что, пострелы, знаете ль вы такого себе Арнольда Гольдбахена?

Те осторожно, не сводя глаз с монетки, взлетающей вверх-вниз, кивнули.

Найденыш швырнул им медный грошик, а когда один из мальцов ловко перехватил его грязной лапкой, в пальцах Дитриха плотвичкой заблестела монетка серебряная.

– Мне нужно знать, где он обитает, где спит, – сказал мальчуганам.

Было это игрой рисковой: здешний народец мог соблазниться не только серебряной маркой в пальцах Дитриха, но и кошелем на его поясе. Но, как видно, резоны у Дитриха были – а мальчуганы оказались не прочь заработать к медному пфеннигу и серебряную марку: тот, что постарше и не такой чумазый, поманил Дитриха и Махоню ручкой.

Лежка господина Гольдбахена была в полуразрушенной комнатенке: вела сюда притворенная заклиненная дверь, а три стены все еще оставались целыми. В углу были кинуты какие-то тряпки, а на тряпках сидел заросший мужичонка и перекладывал найденный в лежке Гольдбахена скарб: щербатую кружку, веревки, железки, аккуратно свернутый старый кафтан, еще какое-то барахло. И перевязанный сверток пергаментных листов.

Дитрих потрепал приведшего их сюда мальца по загривку, отдав, как показалось Утеру, обещанное серебро, и подтолкнул к выходу.

– Ступай-ка, – сказал, не сводя взгляда с человека.

Тот шмыгнул носом, и в опущенной руке его взблеснуло вдруг железо.

Найденыш покачал головой.

– Ты ведь знаешь, кто я, – сказал негромко.

Мужичонка снова шмыгнул носом и ничего не ответил.

– Мне есть дело лишь до тех бумаг, – продолжил Дитрих. – И лучше тебе их мне отдать – и я заплачу серебром; иначе завтра мои собратья заплатят железом.

– Золотом, – каркнул сидящий. – Я хочу, чтобы мне заплатили золотом.

– Увы, золота у меня нет. – Дитрих прикоснулся к кошелю. – Однако здесь – десять полновесных марок, не считая скольких-то там медных пфеннигов. Это можешь получить сразу – если, конечно, не станешь дурить.

Мужичонка кашлянул и скосил на миг глаза им за спину.

Утер среагировать не успел, но Найденыш толкнул его в плечо, отшвыривая под стену, сам же пригнулся, развернулся, уйдя от замаха дубьем, и, когда второго лиходея, что прокрался за их спины, занесло, ловко пнул его под колено и приставил к горлу невесть как оказавшийся в руке нож.

– Утер, – сказал он, держа напавшего за космы. – Возьми-ка бумаги.

Махоня приближался к сидящему человеку, словно к бешеному псу: мелким шагом, в полуприседе. Тот следил за ним, поводя головою вслед бывшему буршу. Когда же тот протянул руку за свитком – даже зарычал, чуть вздергивая губу.

Нож, однако, в какой-то момент исчез из его руки.

Найденыш же, когда Утер был уже в дверях, перехватил обратным хватом нож свой и коротко ткнул вихрастого за ухо. Тот беззвучно повалился лицом вперед.

А Найденыш сорвал с пояса кошель и бросил сидящему мужичонке.

– Выпей за мое здоровье, добрый человек, да напои своего товарища, – сказал, отступая спиной вперед. – И прочти десяток «отченашей», прежде чем встанешь с постели: так-то оно будет поспокойней для всех.

И вышел из комнаты.

Позади, в логовище Гольдбахена, царила растерянная тишина.

– Тиль был славным малым, ваши милости. А что дурачок, так к блаженным Господь благоволит, это всякий скажет.

Толстая Гертруда то и дело отирала о передник мокрые распаренные руки. Была она нынче пришибленной: будто весть о найденной в лесу могиле и о страшном грузе, привезенном двумя Якобами к церкви Святого Ульриха, подорвали если не силы ее, то веру.

Просьба показать вещи, оставшиеся от Тиля Флосса, и игрушки, им сделанные, не вызвала в ней сопротивления, хотя Утер знал, что характер у Толстой Гертруды тяжел, как и ее рука. Но она просто провела их в комнатенку под лестницей, которую занимала вместе с Крохой Гретой от щедрот Фрица Йоге.

Вещей, оставшихся от мальчика, было немного: чуток одежки, перешитой под Кроху Грету, короткий нож для резьбы, долото и маленькая киянка. Пояс, явно доставшийся от отца: широкий, с узорчатой медной бляхой, потемневшей от времени. И несколько искусно вырезанных из дерева игрушек: цветок розы, лошадка с густым хвостом и поистрепавшейся гривой, раскрашенный луковым отваром воробушек с чуть разведенными крыльями.

Толстая Гертруда равнодушно и отстраненно стояла в дверях, наблюдала, как Дитрих перебирает игрушки.

– Я любила смотреть, как он вырезает, – сказала вдруг. – Хоть игрушки, хоть просто по дереву. У него тогда такое умиротворенное лицо делалось – словно ангелы мальчишке пели.

– И никаких странностей? – спросил Дитрих, неотрывно глядя на лошадку.

– У мальчугана-то, с которым случилось все, что случилось? Да тут любое, что ни сделай, покажется странностью. Хотя… – Толстая Гертруда, казалось, замялась.

Дитрих отставил лошадку, посадил на ладонь деревянного воробушка и взглянул на служанку.

– Разве что – что?

Бабища опустила глаза. Тискала в кулаках фартук.

– Как бы это сказать… Казалось, что вещи, которые он делает, – что они живыми получались. Не знаю, как объяснить. Словно ты отвернешься – а они изменились. Другими стали. Но ты повернешься – и ничего не сумеешь заметить. Понимаете?

Дитрих медленно кивнул.

– Пожалуй, понимаю, – сказал и погладил деревянного, поистертого уже воробушка пальцем по резным перышкам.

И Утер готов был бы прозакладывать голову, что воробушек вдруг сильнее встопорщил перышки и чуть повернул набок головку, рассматривая его, Махоню.

Кроху Грету они не нашли ни в корчме, ни во дворе, где она, как подсказала Толстая Гертруда, любила играть.

– Снова упорхнула гулять, – пожала плечами служанка. – Уж сколько раз я ей говорила, уж как ни пугала… К воде, может, пошла: любит она воду, то лодочки из щепок запускает, то куклу ту свою моет.

Дитрих постоял, закусив губу, потом развернулся спиной к «Титькам».

– Похоже, – сказал, – самое время наведаться к Арнольду Гольдбахену да разузнать о его бумагах, нет?

Однако до Сойковой башни добраться им не удалось. За оградой церкви Святого Ульриха, меж двух толстенных вязов Махоне привиделся промельк знакомых светлых волос – и он махнул рукою, указывая Дитриху.

Это и вправду была девчонка: Кроха Грета сидела на валуне, чинно сложив ладошки на коленях, и неотрывно глядела туда, где под церковной оградой все еще стояла телега с останками Магды Флосс – ее матери.

Дитрих подошел, сел рядом.

Девчонка поглядела на него, словно постящийся клирик на скоромное. В кулаке она сжимала отчаянно-желтое перышко: иной раз, отрываясь взглядом от телеги с останками Магды Флосс, подбрасывала его, глядя, как оно падает, кружась.

Дитрих же извлек откуда-то зеленое яблочко, протянул Крохе Грете.

Та взяла, откусила, сморщила носик.

– Кислое, – сказала, но грызть яблоко не перестала.

– А что, – сказал тогда Найденыш, легко улыбаясь, – приладила ль ты своей кукле мою ленточку вместо пояса?

– Не кукле, – сурово поправила девочка. – Гансу. И нет, не приладила. Ганс ее где-то потерял.

– Не беда, позже подарю тебе еще одну, зеленую. Когда ты к Толстой Гертруде вернешься.

Девочка тихонько вздохнула.

– Госпожа Гертруда не любит, когда я ухожу из дому.

– А зачем же тогда ты уходишь? – спросил Дитрих.

Кроха Грета пожала плечами.

– Так Ганс просится погулять, – сказала Дитриху, словно мальцу-несмышленышу. – Мне с ним не страшно. Он меня всегда-всегда от чужого защитит. Даже когда по делам отходит, все равно со мной ничего не случается.

– А где же Ганс сейчас? – спросил Найденыш, оглядываясь по сторонам, – словно полагал, что деревянная кукла лежит где неподалеку.

Кроха Грета беспечно махнула ладошкой куда-то за церковь.

– Пошел по своим делам, – сказала. – Скоро он вернется. Он всегда возвращается. Вот только приходится его умывать, таким он замурзанным приходит. Словно в требухе валялся.

Дитрих переглянулся с Махоней.

– А нынче, – как ни в чем не бывало продолжала девчонка, – нынче он попросил, чтобы мы сюда зашли. Велел мне сидеть на камне и следить за лошадкой и телегой. А правда, что там покойницу привезли? – спросила она вдруг.

Дитрих кивнул.

– Правда. А ты откуда знаешь?

– Так Ганс мне и сказал. – Девчонка догрызла яблоко и аккуратно ссыпала в ладошку семечки.

– А Ганс не сказал, куда он собрался пойти? – спросил Найденыш – голосом таким вкрадчивым, каким разговаривал он давеча с Арнольдом Гольдбахеном, привязанным к пыточному столу.

– Да к дяденьке одному: сказал, что есть у него, Ганса, для того дяденьки какое-то особенное послание от фрау Магды. Так и сказал: «фрау Магда», а кто она – не сказал. Он придет, и мы тогда к госпоже Гертруде вернемся, вы не опасайтесь.

– Что ж, – сказал, поднимаясь, Дитрих, – я, пожалуй, и вправду не стану опасаться.

Вот только лицо его сделалось бледным, словно мукой обсыпанным.

– Я вижу, сучонок, ты и вправду смерти ищешь?

Грумбах был не просто сердит – он, как сказал бы небось рыжий Херцер, на говно исходил.

Однако Дитрих Найденыш, вместо того чтобы отступить, трясясь от Грумбаховой ярости, как трясся стоявший за спиной его Утер, лишь спокойно глядел на багрового с лица капитана «богородичных деток».

Потом произнес тихо и как-то бесцветно, словно говорить ему и не хотелось вовсе:

– Нет, господин Грумбах, смерти, похоже, ищете вы – и, уверяю, отыщете, если решите, что слова мои пустой звук.

– Пугаешь? Да ты, петушок, еще титьку сосал, когда я первому своему врагу кровь отворил. А если ты…

– Во-первых, господин Грумбах, я не пугаю, иначе пришел бы не с вашим соглядатаем, а со своими кнехтами. Во-вторых, титьку мы все сосали, а вот глупость и преступленье совершили со своими дружками вы. Умертвить человека над старым алтарем и закопать еще одного у основания жертвенника – это кому пришло такое в голову? Надеюсь, не вам?

– Ты что такое… – даже не покраснел – посинел Альберих, однако Дитрих не дал ему договорить.

– Хватит, – рявкнул, потеряв, как видно, терпение, – Утер-то его и не видал таким ни разу. – Двое из вашей четверки уже мертвы, обоих убили сходным способом. Теперь я говорю, что опасность угрожает и вам, а вы начинаете елозить, как шлюха под солдатским хером.

– Да мои люди тебя, щенок…

– Уж ваши люди тут всяко не помогут, поверьте.

Дитрих обвел взглядом комнату, занимаемую Грумбахом здесь, в «Трех дубах», и Махоня невольно проследил за его взглядом. Комната была под стать своему хозяину: обставленная богато, но безвкусно. Громоздились под стенами лари и сундуки, перина на кровати в углу была пуховой, а грязная посуда на столе – фарфоровой да стеклянной. Но все богатство его, как и сам капитан, пахло, казалось, страхом и кровью.

– Вам ведь Флосса тогда выдал Гольдбахен, – проговорил Найденыш, словно речь шла о чем-то известном. – Взял деньги и с него, и с вас. И направил несчастного камнереза прямиком в ваши руки.

– Все закончилось, – сказал хрипло Альберих Грумбах. – Все давным-давно закончилось. Никому нет дела до мертвого беглого камнереза и его семьи.

– За исключением его самого и его семьи, – эхом откликнулся Найденыш.

– Мертвые – мертвы. Что похоронено – гниет под землей, как всегда было и как всегда будет.

Альберих Грумбах, казалось, совершенно пришел уже в себя – по крайней мере с лица его сошли краснота и синюшность. Он и на Найденыша смотрел теперь не столько со злостью, сколько с интересом даже.

– Ты ведь не совестить меня вздумал? – оскалился по-волчьи. – Это Клейста нужно было совестить, он, думаю, оттого и со службы ушел. Только – помогла ль ему та совесть?

Найденыш чуть пожал плечами:

– Не в том вопрос, господин Грумбах. Вовсе не в том.

– А в чем же?

– В том, что поможет теперь вам.

– Ступай, петушок, – проговорил Альберих Грумбах с издевкой. – Ступай читать свои проповеди кому другому. Уж я сумею постоять за себя и сам.

– Как знаете, – кивнул Дитрих. – Может, оно и к лучшему. Поскольку это тот случай, когда восторжествовать бы не истине, а справедливости.

Он совсем уже было собрался уходить, но вдруг вскинул голову, взглянул на капитана в упор.

– Кстати, я нашел те бумаги, – сказал, и лицо бывшего баронского кнехта дрогнуло.

– Какие бумаги? – спросил он, но то, как сломался голос, и как пришлось ему откашливаться, выдало его с головой. Дитрих лишь склонил голову к плечу – словно и не ждал от Грумбаха иного.

– Гольдбахен в ночь смерти Кровососа говорил с ним в «Титьках». И, полагаю, вы догадываетесь, о чем именно говорил, поскольку не зря же вы наведывались потом к архивариусу. Вот только бумаги нашел я. И если вы, господин Грумбах, останетесь нынче живы, нам будет о чем потолковать.

Сказав так, Дитрих Найденыш повернулся к Грумбаху спиной. А вот Махоня – не успел.

Не успел, а потому увидел, как в руке капитана появляется нож – длинный, узкий, не нож даже, а стилет. Лицо у Альбериха Грумбаха было сведено, словно судорогою, страхом и ненавистью. И так вот, со страхом и ненавистью на лице, капитан шагнул, отводя стилет для удара.

И тогда Утер совершил поступок, смелейший в его дотогдашней жизни, – а может быть и в жизни грядущей, сколько бы ни было той отмеряно ему до смерти.

Он шагнул под нож, пытаясь перехватить руку Грумбаха, – будто вчерашний жак и вправду мог совладать с умелым воином, как Давид – с Голиафом. Но увы, Голиафы нынче повергают Давидов: Махоня накололся на стилет, как ветчина на нож. Бок прошило болью, он охнул, а Грумбах пихнул его ладонью, отшвыривая в сторону. Но лишний миг Утер Дитриху дал – словно в отместку над давешними злыми словами того, назвавшего Махоню грумбаховским соглядатаем.

И Дитрих почти успел: нырнул в сторону, пытаясь подбить капитану ногу, да только забитая вещами комната подвела его: нога стукнулась о край сундука, оскользнулась на половице, поехала в сторону, и Альберих Грумбах, пусть и не воткнул в Найденыша нож, но хотя б сбил его на пол. Найденыш упал, а сверху рухнул, тыча стилетом, Грумбах.

Найденыш сумел подставить локоть под запястье противника, но капитан наваливался, стонал сквозь зубы, пытаясь перебороть сопротивление врага.

– Сученыш, – выплевывал бессвязно, но яростно. – Меня пугать… Хер там тебе за щеку, а не… Бумагами меня…

Махоня заскреб по полу, стараясь подобраться к борющимся, но бок прострелило болью – словно кто ткнул раскаленным прутом. Он охнул, в глазах потемнело, но лицо Альбериха Грумбаха, с оскаленным ртом и встопорщенными усищами, продолжал он видеть отчетливо. И потому заметил и момент, когда глаза капитана выкатились еще сильнее, выплевываемые слова перешли в бессвязный рык, а изо рта брызнула кровь. А из груди его, чуть пониже ямки между ключицами, брызнуло красным, как будто кто его прошиб насквозь клинком. Или заостренным колом, подумалось Махоне, поскольку из дыры в грудине Грумбаха появилась заостренная деревяшка, а потом – и Утер никак не мог понять, видит он это на самом деле или же сие лишь предсмертное видение, – потом из раны показалась голова деревянной куклы.

И кукла эта была удивительно похожа на ту, что на задах кабака сжимала в руках Кроха Грета.

И это оказалось последней мыслью Утера Махони. Потом тьма сомкнулась над ним – и не стало ничего.

Утер пролежал пяток дней – и почти сутки без движения и сознания. Обихаживала его Толстая Гертруда, Утеру же все мерещилось дурное: то мертвое лицо Альбериха Грумбаха, оскаленное и с кровью на губах, то Кроха Грета, что протягивает к нему свою ручку, вот только ручка у нее – деревянная.

За пять дней этих Дитрих Найденыш зашел к нему лишь единожды – на второй день, когда Утер уже пришел в себя, хотя то и дело впадал не то в сон, не то в оцепенелость. Зато дважды на день приходил рыжий Херцер, заполняя, казалось, все свободное место в комнатке. Приносил кружку пива, громко отхлебывал, утирал пену с усов.

Он-то и рассказал обо всем, что успело случиться после Утерова ранения. Как Дитриха чуть не вздернули, когда «богородичные детки», услыхав шум, ворвались в комнату своего капитана и нашли его мертвым, а Дитриха – всего в чужой крови. Как Ольц с Херцером и кнехтами их отбили, и как «детки» едва не взбунтовались. И о том, как все успокоилось, когда Арнольд Гольдбахен под пыткой сознался, что колдовством наводил смерть на добрых мещан Альтены.

– Послезавтра, в пятницу, спалят его близ магистрата, на площади, – сказал Херцер.

Как же это, пронеслось в голове у Утера, ведь за убийствами стоял вовсе не бывший советник. Но вспомнился и спор Ортуина Ольца с молодым ведьмобоем – об истине и справедливости: как видно, справедливость-то нынче и одержала верх.

И вот в пятницу, когда назначено было воздаяние справедливости «страшному колдуну и некроманту» (как звали Гольдбахена в Альтене), Утер Махоня встал с постели. Рана его, туго перебинтованная, не кровавила, а вот мышцы ослабли и отказывались слушаться. Раз-другой он прошелся по комнате, держась за стены и чувствуя, как предательски гнутся колени да шумит в голове. В другой день он бы лег и не поднимался хотя бы до обеду, однако с улицы доносился шум, становясь все громче, и потому, кое-как одевшись, Махоня двинулся вниз по лестнице, в общий зал «Титек».

Однако здесь силы покинули его, и Утер рухнул на лавку в углу корчмы. Фриц Йоге, оставшийся на хозяйстве, выставил кувшин светлого пива, отмахнувшись от слов Махони о деньгах.

И каково же было удивление того, когда скрипнула лестница, и вниз сошел Дитрих Найденыш – бледно-зеленый, с помятым лицом и красными глазами. Ведьмобой был пьян – причем, похоже, вчерашним еще хмелем.

– Господин бурш, – сказал он, упав на лавку и с отвращением глядя на пододвинутое ему Утером – из человеколюбия и милосердия – пиво. Наконец, тяжело мотнув головой, отставил кувшин, так и не притронувшись к хмельному. – Слыхал уже, – проговорил, – как нынче справедливость побивает истину?

– Вы о Гольдбахене? – спросил Утер, а Найденыш резко кивнул – словно кто перерезал ему шейные позвонки.

– О нем.

Из раскрытых окон и дверей донесся отдаленный шум большого скопления народа – видно, подготовка к экзекуции шла полным ходом. Из-за перегородки на кухонную половину выглянул, прислушиваясь, Фриц Йоге. На лице его написано было едва ли не вожделение.

А вот на Дитриха было жалко смотреть.

– Я так и не поблагодарил тебя, жак, – сказал он – похоже, чтобы как-то отвлечься от шума снаружи.

– Пустое, – повел Утер ладонью, стараясь не делать резких движений: в бок начала толкаться боль. – Признаться, скажи мне кто, как все выйдет, я б сбежал, не оглядываясь.

Дитрих бледно улыбнулся.

– Так говорит всякий, кому довелось поучаствовать в настоящем бою. Но помнят-то сделанное, а не то, что сделать хотелось.

– Позволите ль спросить, – Утер вытянул поудобнее левую ногу. – Что было в тех бумагах, из развалин?

Дитрих Найденыш помолчал, глядя на свои ладони, скрещенные на столешнице.

– Займовые векселя, – ответил наконец. – Арнольд Гольдбахен пытался получить с Кровососа старый долг.

– Значит, там, в «Трех дубах»…

Дитрих снова улыбнулся – все так же вымученно и бледно.

– Но ведь получилось, – сказал. – Да и Грумбах не был настолько умен, чтобы понять – нет никаких документов, их изобличающих. Думаю, Клейста то, что он увидел и пережил тогда, сломало. А Альбериха Грумбаха – озлобило.