Фантастический детектив 2014 (сборник) Золотько Александр

Карастоянов все время разговора был индифферентен и играл со своим коммом, но сразу после клятвенных уверений Ираклия Вахтанговича в полном отсутствии дикого аконита на территории Марте на комм пришло сообщение: «Жми. У него совесть нечиста».

Интересно, а что этот душелюб и сердцевед во мне вычитывает?

– Ираклий Вахтангович, – вкрадчиво сказала Марта. – А болит ли у вас спина?

Глаза дедушки Нато метнулись в сторону. Есть.

– Наверное, болит, – сказала она. – Человек вы немолодой. Работы много. Навоз, тачка, клумбы… Наклоняться часто приходится. Чем лечитесь?

– Что вы ко мне пристали? – как-то беспомощно проговорил садовник. – Болит – не болит. Лечусь – не лечусь. Я еще сто лет проживу!

– Ираклий Вахтангович, мне никакого дела нет до смерти вашей козы, – решительно сказала Марта. – Я расследую смерть человека. И если вы сами все мне расскажете и покажете – я, так и быть, поверю, что дикий аконит на клумбе вырос случайно. Ветром занесло. Но если мне придется тащиться в Тверь за ордером на обыск в вашей подсобке… я вернусь очень, очень злая. Понимаете? Может, после этого вы и не пойдете как соучастник. Скорее всего. Но сохраните ли вы рабочее место? Я не поручусь.

Постановление на обыск Марта могла выписать тут же, на коленке, но повальная юридическая неграмотность населения часто делала свое дело. Сработало и сейчас.

Ираклий Вахтангович покряхтел, пожевал губами, потом эмоционально воткнул вилы в землю и сделал решительный жест рукой: пошли, мол.

В его домике царил идеальный порядок, все инструменты на своих местах. В углу – выгороженная ширмой детская кровать. Возле столярного верстака – раскладушка. Над раскладушкой – аптечный шкаф.

Ираклий Вахтангович открыл его, достал бутылку с мутноватой жидкостью и болтающимися в ней корешками.

– Вот, – обреченным голосом сказал он. – Немного настойки сделал. Для себя сделал, спину лечить, ноги растирать. Ревматизм у меня. Да, выросло на клумбе немножко царь-травы. Семечко-другое случайно примешалось. Не стал сразу выпалывать. Ревматизм. Корешки выкопал, настойку сделал. Арестовать меня за это надо, да? Уволить меня надо?

«Стукнуть тебя надо покрепче, старого дурака», – подумала Марта, разглядывая бутылку.

– Я у вас изымаю эту настойку. – Она достала из сумки пакет для вещдоков и бланк формы изъятия. – Сейчас все заполним, и распишетесь.

– Это корешки. – Карастоянов наклонился к бутылке. – А где вершки? Цветы, стебли?

– Сжег, все сжег, – старик махнул рукой. – Мне велели, я все сжег.

– Когда сожгли? В пятницу, когда отравилась Мадина?

– Да, в пятницу.

– Вы с кем-то встречались, говорили в тот день?

– С кем я мог говорить? Гости приехали, почти сто человек. Все бегают, на столы накрывают, а тут коза умирает, на весь двор кричит… Зачем мне с кем-то говорить? Подходили, спрашивали, что такое. Что я могу сказать? Коза «волчьего корня» наелась – вот что такое.

– То есть вы сначала прервали мучения бедного животного, – уточнил Карастоянов. – А потом занялись прополкой клумб.

– Конечно. Не могу же я оставить бедную тварь умирать.

– Во сколько вы начали полоть и во сколько закончили? – Марта незаметно пнула Карастоянова ногой в пятку, чтоб не возникал.

– Дайте вспомнить. Ужин начали в шесть. Значит, до шести я уже все убрал.

– А где сжигали?

– Там, на заднем дворе.

– Скажите, эта женщина подходила к вам? Спрашивала?

Ираклий Вахтангович уставился на снимок Анисьевой.

– Много подходило. Зачем коза лежит? Зачем кричит? Почему козе плохо? Какое их дело? Они этой козы родственники?

Марта скрипнула зубами.

– Пожалуйста, посмотрите на эту женщину повнимательней и вспомните, о чем вы с ней говорили.

– Да ни о чем не говорили. Другие говорили, она стояла, смотрела. Хорошая женщина. Не приставала.

Марта испустила горестный вздох.

Ей вдруг захотелось переспать с Карастояновым. Не в смысле как сегодня ночью, целомудренно отдохнуть на своей половине кровати. А завалить его и воспользоваться служебным положением по полной программе. Под девизом «Пусть на этой неделе случится хоть что-то хорошее».

Потому что начиная с понедельника ничего хорошего явно не случится.

– Уточните, пожалуйста, – уныло-вежливым голосом сказал Кондрашка. – Вы хотите, чтобы я пошел на конфронтацию с московским Управлением из-за того, что старый садовник в Сергиевом Посаде выращивал тайком на клумбе джунгарский аконит и нечаянно отравил козу?

– Да ты издеваешься! – всплеснул руками Ибрагимыч, взявший на себя роль греческого хора.

– Нечаянно именно джунгарским и северным аконитом оказался отравлен Новосельников, – стараясь не кипятиться, проговорила Марта. – Нечаянно именно Анисьева является одновременно свидетелем того, как старик выпалывал клумбу, и контроллером Новосельникова. Нечаянно именно у нее в подчинении находится вымышленный контроллер, и под его началом – не менее шестидесяти вымышленных аккаунтов, каждый из которых «зарабатывает» по десятке в день.

– Кхм, – сказал Кречетов.

– Аркадий Борисович, – самым елейным тоном пропела Марта. – Ну не надо делать вид, что контроллер Гарпага – не она. На вас никакой вины нет, я ее сама рассекретила. Подручными средствами.

– А это совершенно неважно, – покачал головой Аркадий Борисович. – Важно, что имеющихся улик не хватает для того, чтобы выписать ордер на обыск сотрудника СБ. Все эти выкладки вашего «независимого эксперта», – он потряс распечаткой контент-анализа, который сделал Мерлин, – не стоят выеденного яйца. Равно как и бутылка с корешками. У вас есть еще что-нибудь?

…У нее было. Украденная через «жучка» переписка Анисьевой с Сорокиным, и что еще важнее – та часть переписки с Гарпагом, которую она вела от лица несуществующего контроллера. «Коллеги», которого Гарпаг вычислил по однообразным комментариям бот-генератора. Вычислил с присущей ему въедливостью клеща, несколько раз пытался «разоблачить» публично, а когда никто не обратил внимания – написал своему куратору напрямую: я вскрыл жулика, ворующего деньги Конторы! Дайте-дайте-дайте мне пайцзу, я хочу жить!

Но гражданка Анисьева тоже хотела жить. По возможности – вечно.

Спохватись Гарпаг со своей активностью на месяц позже – она бы просто навестила его ночью. Но сейчас ее положение было шатким. Она начала тянуть время, обещая Гарпагу пайцзу и отчаянно ища выход. А он угрожал разоблачением.

И выход нашелся. Сам подвернулся под руку, как по заказу.

Марта знала это чувство – словно удача смотрит прямо на тебя и посылает воздушный поцелуй.

Сейчас она, правда, испытывала совсем другое – то, что называют «близок локоть, а не укусишь». Она знала об Анисьевой все – как, зачем, когда. Но что проку? Это знание было добыто незаконным путем и совершенно бесполезно.

Немного больше времени – и она сумела бы организовать качественную провокацию.

– Если я нажму на Горелова, он сломается и покажет, что алиби Анисьевой – ложное.

– А потом откажется от своих показаний как от взятых под давлением? – Кондрашка бросил постановление Марты в шредер. Шредер сожрал и не подавился. – Я думаю, вы увлеклись, Марта Иосифовна. Вы хороший следователь, но хватили через край. Это явное самоубийство. Вопиюще явное.

Марта скрипнула зубами и направилась к выходу. Ибрагимыч и Кречетов двинулись за ней.

– Марта Иосифовна, задержитесь, – догнал пронизывающий, как сквозняк, голос Кондрашова.

Марта задержалась.

– Я хочу вам рассказать одну старинную историю, – сказал Кондрашов. – Две тысячи лет назад жил в Китае правитель Цао Цао. У него было четверо сыновей: старший – хитрый и подлый, второй – поэт и гуляка, третий – глупец и пьяница и четвертый – умный, талантливый мальчик. Цао Цао объявил, что наследником станет четвертый сын – и вскоре мальчика отравили. Цао Цао, конечно же, заподозрил старших сыновей, но никаких прямых улик против них не было. Чтобы выяснить, кто убийца, он приказал им трое суток бодрствовать над телом брата. Он рассудил так: невиновных рано или поздно сморит сон, а тот, чья совесть нечиста, приложит все усилия, чтобы не спать и доказать свою братскую преданность. Вы ведь подумывали о провокации в этом духе, Марта Иосифовна?

Марта промолчала.

– Цао Цао наблюдал за сыновьями и увидел, что двое младших заснули, а старший, Цао Пэй, сидел, проливая лицемерные слезы над телом мальчика. Первым его порывом было – убить мерзавца на месте. Он очень любил своего младшего, и он сдержал свой порыв. Лучше не убивать Цао Пэя в горячке чувств, а позвать стражу и палачей и убить его мучительно, медленно, выместить всю свою боль. Но пока Цао Цао шел за палачами, ему пришла в голову еще одна мысль. Да, подумал он, мой старший сын – мерзавец и отравитель. Но ему хватило ума провернуть все так, чтобы его не заподозрили, создать себе ложное алиби. Его братья – один поэт, другой пьяница, как на них оставить царство? А я уже немолод, сумею ли я зачать еще одного сына? Мерзавец и подлец отравил брата, чтобы проложить дорогу к трону. Уж, наверное, после этого он постарается не выпустить трон из рук. И Цао Цао пощадил старшего сына. А потом сделал своим наследником.

Марта молчала.

– Возможно, даже скорее всего, Анисьева действительно убила этого паршивца. Но подумайте сами, Марта Иосифовна, – чего вы добьетесь, если в подвал Цитадели она попадет в качестве жертвы, а не высокой госпожи. Вы парализуете создание целого отдела Службы Безопасности – важного, нужного отдела. Ради чего?

– Странно, что вы задаете такой вопрос. Ради соблюдения законности. Вы же отдаете себе отчет в том, что она будет убивать. Отныне и впредь – с санкции закона. Вы понимаете, кого хотите выпустить на улицы?

– Марта Иосифовна, я очень остро чувствую и понимаю ваш гнев. Но поверьте мне, наше сообщество регулирует проявления неадекватности лучше, чем полиция. Потому что мы лучше вас, людей, знаем, что представляем собой. Те из нас, кто пошел на инициацию хоть с какими-то иллюзиями, попросту не пережили ее. Все мы – Цао Пэи. Все переступили через труп. И переступим еще не раз. То, что Анисьева сумела убить, не оставить после себя ни одной твердой улики и сохранить полное хладнокровие, не впадая в синдром Раскольникова, говорит в ее пользу. Нам не нужны те, кто после первой крови пойдет вразнос или вовсе не переживет инициации. Нам нужны такие, как она.

– Думаете, годы практики пойдут ей на пользу в деле разворовывания бюджета? – сделала последнюю попытку Марта.

– Никакого разворовывания. Деньги потрачены на эксперимент. Целевым назначением.

– Эксперимент, по ее же словам, не имеющий научной ценности?

– Практическая ценность тоже имеет значение. Марта Иосифовна, я сказал вам слишком много. Потому что вы умная женщина и, я знаю, не понесете это дальше порога.

– Я уже забыла все, что вы мне сказали.

– Сомневаюсь. Вы все еще в гневе. Что ж, если до утра он не пройдет, вы всегда можете вызвать госпожу Анисьеву на поединок. Закон позволяет вам в этом случае воспользоваться табельным оружием. До свидания, Марта. Спокойной ночи.

Покинув прокуратуру, Марта достала комм.

– Георгий, ты не уехал?

– Куда я поеду на ночь глядя. Я тут по магазинам прогуляться решил, ты чего на ужин хочешь?

– Водки. И закуски, все равно какой. И… Карастоянов, то, что ты говорил в Питере, – не шутка? Потому что, если я сегодня кого-нибудь не трахну, я кого-нибудь убью.

– Мой долг законопослушного гражданина, – по голосу было слышно, что этот засранец улыбается во всю пасть, – всячески пресекать попытки убийства и изнасилования.

Правильно Карастоянов подчеркивал стройные ноги килтом и хосами. Торс у него подгулял: кожа, кости и тросы из крученых жил там, где в норме у людей мускулы.

– Тебе сидеть не больно? – не удержалась она. – У тебя во впадину между большой и малой ягодичными мышцами кулак спокойно войдет.

– Где, здесь? – Карастоянов переложил сигарету в левую руку и показал правой. – Это средняя, а не малая. Все путают.

– Да без разницы.

– Не-е. – Он помахал сигаретой. – Анатомия наука точная.

Марта завернулась в покрывало и встала рядом с ним. Закурила. Так-то она не курила, но за компанию – почему нет.

– Скажи, у меня есть шанец получить заветную карточку? Или я уже слишком старая, чтоб учиться?

Каким-то образом она оказалась на кровати, лицом вверх, без капли воздуха в легких. Карастоянов стоял у окна, чуть расставив ноги. Сигарета уже куда-то делась. Марта бессмысленно, как регистратор, отмечала все это: мягкий удар о кровать, нарастающая боль в грудине, мучительная нехватка воздуха, голый мужчина у окна – потом что-то щелкнуло в голове: он толкнул меня в грудь, и я поняла это только после того, как приземлилась на кровати.

Он сел рядом.

– Очень больно?

– Нет. – Марта закашлялась. – Свинья. Спасибо.

Ответ она получила. Исчерпывающий.

– Дело не в этом. – Карастоянов сел по-турецки. – Карточка – ерунда. Убить неопытного высокого господина может почти каждый. Ну, в смысле, каждый здоровый взрослый человек. Высокий господин – он, как любой хищник, уязвим, когда жрет. Правда, шансы остаться в живых при этом не очень велики. Так что ты свою затею брось.

– Слушай, ты, – сказала Марта, продышавшись. – Моя мама была детективом первого класса. Рассказывала, какая жопа здесь творилась в начале Реконструкции. Как человека могли ради вязаной шапки зарезать, пока высокие господа не взяли дело в свои руки. Когда она узнала, что у нее рак, – пошла и записалась добровольцем. Чтобы я доучилась, не тратила деньги на ее лечение. Ее сожрали. И я это приняла. Потому что иначе в моем городе убивали бы по полтораста человек в год. И каждый раз, оформляя труп с дыркой на шее как некриминальный, я себе говорю: иначе это было бы полтораста человек в год. Но тут другое. Тут мне рассказали историю про китайского императора, который отравителя себе в наследники выбрал…

– Цао Цао? – Георгий усмехнулся. – На его сыне-отравителе закончился род, а вскоре пресеклась династия. Ничего хорошего из таких идей не выходит. Ничего. Но, как я уже сказал, дело не в этом. Дело в том, что ты для такой работы не годишься. А я с ней уже справлялся.

– Я офицер полиции, Карастоянов. Я останусь в рамках закона. Это важно.

– Закон – это святое. А особенно свята статья о само– и инообороне.

Их организации, подумала Марта, тоже не нужна высокая госпожа, которая поставит дело их отлова на научную основу.

И мне что-то не хочется, чтобы из-за невдолбенного интеллекта Анисьевой, усиленного вампирскими способностями, этот зубоскал оказался в охотничьем лабиринте Цитадели. И он, и суровый юноша Новицкий, и русский медведь Неверов, и лопоухий Мерлин. Как мама говорила – слишком жирно будет.

– Когда? – спросила она.

– Ее выпустят на первую свободную охоту через месяц после инициации. Мне понадобится твоя помощь…

Сентябрь опадал моросью и мокрыми листьями. Отчетливые контуры. Новые цвета. Новые запахи и звуки. Малейшие оттенки веса, микродвижения, дуновения. До сих пор трудно справляться с потоком информации от органов чувств. Словно широкие стрельчатые окна прорезаны в черепе.

И в груди, чуть выше солнечного сплетения.

Голод.

Прекрасное чувство.

Голод и ночь, которая уже никогда не будет темной. Ночь для работы и ночь для охоты. В глубинах Сети, в потемках чужого разума, в закоулках людского муравейника.

Мать Тьма.

И в ней – белый факел, чуждый луч за поворотом на Пушкинскую, движущийся в сторону Страстного.

Самоубийца? Не нужно верить такой удаче, говоришь ты себе. Это носитель пайцзы, решивший безопасно прогуляться в лунную ночь. Пусть и облачную, и с моросью – но лунную ночь, законопослушным гражданам с царским ярлыком ведь можно получить и такое нехитрое удовольствие? Смысла нет за ним идти, но сами ноги несут, а несут они тебя очень быстро. И вот на дистанции десять метров ты вынимаешь чекер и целишься им в сутулую спину парня, в блестящую от ночной росы синюю ткань – и чекер показывает зеленый свет. У него нет пайцзы. У этого идиота нет пайцзы!

Ты идешь за ним и нарочно громко цокаешь каблуками, потому что в его пламени нет страха, он шагает как хозяин этой ночной улицы, как еще один хищник. Он оборачивается и спрашивает:

– А почему женщины?

Ты останавливаешься. Его лицо осталось где-то в памяти, в той части, которая сейчас словно затянута легкой кисеей.

– Вы напарник полицейской из Твери?

– Нет, я лицо частное. Любовник Виктории Квашниной, которую вы пытались подставить.

Оскомина. Виктория Квашнина, беспорядочное – а значит, непорядочное – существо, потакающее себе в отвратительной привычке говорить что угодно о ком угодно, оправдываясь эмоциями. В сторону. Он не лжет, он недоговаривает.

Бретер?

Ее предупреждали, она знала: такие бывают, вероятность нарваться ненулевая. Подходят, предлагают себя в жертву. Закон, а что еще важнее – кодекс клановой чести запрещает высоким господам отклонять такие предложения. Закон разрешает жертвам – даже добровольным жертвам – защищаться. Кланы с самого начала были не против: слабым не место наверху пищевой цепочки. Бретеры пользуются этим законом, чтобы безнаказанно убивать высоких господ. Высокие господа пользуются этим законом, чтобы устранять друг друга руками бретеров. Сами бретеры долго не живут.

Словно в подтверждение он показывает большим пальцем за спину. Камера наблюдения зафиксирует, что поединок был честным.

Что ж, значит – осторожность.

Значит – бить первой.

И ты бьешь так, как учили бить умников, вообразивших себя охотниками.

Не так уж много времени было учиться – но удар верно находит цель, выбитый из руки нож, блеснув в луче фонаря, уходит куда-то в кусты. Под вторым ударом хрустит ребро. Его ребро.

Бретеров нужно опасаться. Ты уязвима, когда потребляешь, учили ее, а значит, в момент потребления жертва должна быть качественно обездвижена.

Бей в мочало. Он вызвался сам.

До чего же беспомощно человеческое тело – даже сильное мужское тело. Ты, как в замедленной съемке, видишь расходящуюся по тканям лица волну от сотрясения. Костяшки пальцев рассаживают скулу почти до кости. Нелепый взмах руками. Падение – такое же неуклюжее, как тогда, в ее кабинете. Легкое содрогание земли под ногами.

Ближе. Каблуком в живот. Заслонился рукой – каблуком по предплечью, потом в живот. Лицом вниз. Да, из этой позиции тебя тяжелее потребить, но и от тебя ждать сюрпризов не приходится. Заломить руку. И вот в моем распоряжении артерии и вены вашего предплечья, господин неудачник. А вот мой нож. Простой макетный нож – я решила, что это будет мой стиль, мой штрих: обычный канцелярский нож…

– Но все-таки, почему женщины? Что они вам сделали?

– Вас именно это интересует в последнюю минуту?

– А все остальное я знаю. Вплоть до того, что вы траванули Гарпага из страха не перед СБ, а перед научным сообществом. Эксперимент на людях без их согласия – СБ вас может носить на руках сколько хочет, а вот для науки вы труп. А у вас амбиции.

Глубокий порез. У его крови странный неприятный привкус. И очень неохотно она течет.

– Ну же, Татьяна Кирилловна. Законы жанра требуют злодейского ликования. Вы так здорово всех развели – а я слишком туп, чтобы это оценить. Почему женщины?

Легкое головокружение.

– А евреи или иммигранты уже не торт?

Вот только не хватало с бретером обсуждать диссертацию.

– Уймитесь. Не люблю, когда еда разговаривает.

Кровь отчего-то пошла совсем туго. У него так быстро схлопываются вены?

Мир вдруг переворачивается, бьет по спине бетонной плитой, плита и бретер выбивают из груди воздух.

Еще несколько перекатов. Бордюр под спиной. Что-то хрустит. Бретер поднимается, ты – нет.

Масса мужского тела в среднем на двадцать процентов больше. Но у нас не в среднем – у нас крупный, за метр девяносто, мужчина и маленькая, вдвое легче, женщина. Когда он навалился сверху, а под спиной оказался бордюр, позвоночник не выдержал.

А потом уже не остается пространства в сознании – все заполняет боль.

Там, в солнечном сплетении. В средоточии голода.

Уничтожение.

Глухой звук плоти под лезвием.

Это моя плоть.

Ужас.

Пепел где-то в горле. Хруст. Это мои кости. Удар. Окончательная невозможность дышать.

Странный ракурс, под которым видно тело.

Как можно видеть собственные лопатки?

Угасание.

Лицо врага.

Жалость. Это его жалость.

Не нужна. Для плевка требуется вдох. Нечем. Тело отсечено от головы. От органа мысли, который сделал всего одну ошибку и теперь будет расплачиваться за нее три или четыре минуты, осознавать, как враг идет прочь, на ходу набирая комм-индекс.

– Привет. Все в порядке, да. Я убил его, Торбьерн. Два ребра и немного синяков. Как тебе ролевая игра «сестра милосердия и раненый боец»?

Он лежал и боялся расплескать покой. Слишком хорошо все сложилось. И женщина рядом – не очередная приятельница на ночь, а друг. Это опасно. Отсюда шаг до любви. Беги. Не переходи кордон.

Но так страшно расплескать покой.

Голова женщины в ладонях. Маленькой худой легкой женщины. Близко. Опасно близко.

– Вот скажи, а без выпендрежа никак было нельзя? Без поломанных ребер и прочего? Какая тебе разница, женщины или евреи?

– Понимаешь, когда мы прочитали ее диссертацию… Насколько я понял из объяснений Антона, ее интересовала реакция референтной группы на угрозу угнетения. Ну, типа: если завтра по Сети объявят, что будут вешать каждого десятого – какой процент сразу возьмется за ружье, какой тут же побежит мылить веревки, что будет между полюсами… Мерлин сказал, что женщины сразу дали большую выборку, а мне показалась в этом какая-то… принципиальная позиция. Подставлять группу, к которой принадлежишь сам.

– Да ты идеалист. По-моему, ее просто перло, что она поимела и мужиков, и теток. И совсем не обязательно было давать себя избивать для ответа на этот вопрос.

– Ну, у меня были… и другие задачи.

– Какие? Меня до инфаркта довести?

– Я работал на камеру. Камера зафиксировала, что она плохо обездвижила меня. Зарвалась.

– А на самом деле?

Он снял повязку с руки.

Марта потрясенно умолкла, даже дышать забыла.

– Внутренние повреждения остались, я чувствую, что мышца еще не до конца срослась.

– Ты…

– Нет, конечно. Она не смогла бы меня пить – сразу почуяла своего.

– Но ты…

– Я был, да. Нелегально и почти нечаянно. Все сложилось плохо. А потом меня исцелили – тоже почти нечаянно, повторить номер на бис не получается.

– Как?

– Действие Божьей благодати как объяснение тебя устроит?

– Нет.

– Так и знал. Других не будет.

Марта прекрасна. Она даже сама не знает, насколько прекрасна, с ее тициановскими обводами. С ее полной противоположностью тому, что осталось на мокром асфальте сквера на Страстном.

– Вас много таких?

– Мало. К сожалению.

– Твои друзья?

– Вот они просто тренировались. Ну, Костя – священник, это тоже работает.

– Зачем ты все это мне рассказываешь?

– Тебе неделю назад пришло письмо от Эгиля. И ты на него ответила, Фригг.

Она промолчала.

– Ты наверняка задавалась вопросом: читаю ли я тебя. Да, конечно. С самого начала. И мне с самого начала нравится эта книга. Ты знаешь, в диссертации Анисьевой вам тоже нашлось место. Группа G. Те, кто очень медленно запрягает, но недовольство высказывает сразу, решительно и обычно в летальной форме. Два процента от общего числа.

– Ты больше не приедешь?

– Нет. Ты же ответила на письмо. Значит, с тобой мы больше видеться не можем.

– Безопасный секс.

– Я знал, что ты поймешь.

Тепло. В ней столько тепла, что всякая смерть кажется совершенно невозможной. Амазонка, мать амазонки.

– Он написал правду? Что мне не придется переступать через закон?

– Клянусь, что ты, если сама не захочешь, не переступишь его и на полпальца. Это оценят. Уже оценили. Хирургов и так до хрена – нужны терапевты. Нужны те, кто просто делает свое дело.

– Ты его тоже делаешь здорово. Ты отличный оперативник.

– Да. В тени, где не можешь действовать ты.

– Могу.

– Но не должна. Кто-то должен оставаться человеком света.

…И когда она смеется, она такая живая.

– Ты что? Ты собрался трахаться со сломанными ребрами? Или они тоже зажили?

– Не, кости срастаются дольше всего. Где-то до утра. Но самое-то главное я уберег. Ох, у нее и каблуки! Хорошо хоть не шпильки. И вообще, я сейчас воспользуюсь победой феминизма, лениво завалюсь на спину, закрою глаза и буду думать об Англии.

– Нельзя просто так завалиться на спину, закрыть глаза и думать об Англии, Карастоянов. Не со мной.