Мои 365 любовников Мутценбахер Жозефина

Это было самое великолепное спаривание, какое я когда-либо видела. Восемь мужчин стояли напротив друг друга, между каждыми двумя – по бабе, и всё совершалось в такт прекрасного марша, хотя для музыкантов, заметим, исполнять его было довольно трудно. Восемь мужчин, таким образом, получали удовольствие разом, и звуки инструментов, скрип стола, на который мы, женщины, опирались, и сладострастные выкрики, причитания и остроты совокупляющихся сливались страшную какофонию!

– Крепче, Ксандль, крепче… а-а-а… ещё, похоже, не разучился… влажная протирка… очень глубоко, молодец… ух-ух… не грех потолкаться… только б не холодно… а-ах, какая бабонька, соски, что компотная чаша… больше уже не задвинуть, ни на волосок… мохнатка у Ветти как у медведицы… ещё немножечко, сильнее, а-а-а-а, сильнее, не дёргайся так… попридержись только, у меня для этого есть штуковина… как хлюпает, сказочная протирочка… но он у тебя такой… господи… да он меня сейчас разорвёт… о-о-о-о-о, ух-ух, ах-ах… нет, нет… вот сейчас… сейчас… ради бога… я с ума сойду… будто долото… он же переполняет… не-е, вот так правильно… чувствуешь его, мой тестомес… – вперемежку кричали все.

Почти одновременно накатило на Ксандля, Бирнекера и Вамбахера, правда у последнего исторглось лишь несколько капель, он сегодня уже изрядно помучился. Однако его огромный, похожий на гриб член сумел снова встать прямо в расщелине, и, кроме того, он усердно помогал пальцами, действуя у меня в щелке. Ресль оперлась на стол, чтобы перевести дух, благословение Ксандля стекало у неё между ляжек на красивые чёрные чулки. Но она, похоже, ещё не получила полного удовлетворения, ибо одной рукой продолжала мять свои большие, огненно-красные соски, а другой с таким азартом растирала свою ненасытную вагину, что толстые каштановые волосы потрескивали.

– Эй, поглядите на Тони! Ну и специалист!

Ксандль, хобот которого ещё наполовину стоял, просто покатился со смеху. Тони Лехнер, мастер глубокой чеканки, обрабатывая свою Ветти, держал во рту сигару марки «вирджиния». Он тесно прижал к себе зад девицы, вертел и довольно неторопливо водил в ней своим канделябром, не шевеля верхней частью тела. При этом он вальяжно выпускал уголком рта кольца дыма! Однако потом сигара вдруг упала, и он взвыл, так мощно на него накатило. Ещё брызгая, он вырвал свой брандспойт из расщелины Ветти, откинулся назад и мимо оркестрантов метнул струю в стену!

– Точно в яблочко! Тони, ну ты и фрукт!

– Что там, это был только маленький фокус! – скромно возразил Лехнер, подобрал с полу «вирджинию» и позволил своему насосу спокойно дотечь по каплям, продолжая выпускать кольца дыма.

Мы встали и в изнеможении рухнули в кресла, женщины приводили в порядок подвязки, Штеффи немного смазала свою тёрку маслом, чтобы лучше скользило, потому что только сейчас предстояло самое захватывающее. Музыканты, которые под занавес, совершенно взбесившись, всё-таки сбились с такта, стояли вместе, надраивали свои смычки и густыми порциями выплёскивали сперму на пол, просто и незатейливо. Ресль, которая никак не могла остыть и всё ещё пыхтела, внезапно ринулась к гармонисту, присела на корточки и сунула в рот его распалённый до багровой красноты хобот. Подоспела она исключительно вовремя, ибо едва сомкнула губы вокруг его жёлудя, как на него накатило. Он выстрелил, и она, причмокивая, проглотила весь заряд. Проглотила с удовлетворением, ловко облизнула острым кончиком языка губы и сказала:

– Чтобы ничего в таком большом хозяйстве не пропадало без пользы!

– Послушай, с капельмейстером ты это тоже делаешь? Но при чём здесь, собственно говоря, торговля вином в разлив? – спросил Ксандль.

Однако ответа получить не успел, потому что все мы вдруг услышали звон разбитого стекла, дребезжание и мощный грохот. Мы позабыли до этого запереть небольшую боковую дверь, и мальчик на побегушках, пикколо, незамеченный нами вошёл в помещение, чтобы подать свежего вина. Увиденная им картина застала его врасплох, бедняга страшно перепугался, уронил весь поднос с бутылками и теперь, совершенно окаменев, стоял посреди огромной бордовой лужи красный, как рак.

– Иисус и Иосиф, паршивец несчастный, ты что это себе позволяешь, ты почему нос суёшь, куда не следует, я тебе череп сейчас проломлю! – напустилась на него Ресль, которой в глазах своего персонала необходимо было сохранять респектабельность и солидность. Но несчастный не знал, куда и смотреть – вокруг, куда бы он ни взглянул, были сплошь капающие члены, голые титьки и зияющие влагалища. У него даже оттопыренные уши покраснели, и он в крайнем замешательстве, запинаясь, бормотал только:

– Господа… госпожа хозяйка… милостивая сударыня… госпожа хо…

Однако Лехнер, находившийся сейчас в прекрасном расположении духа, похлопал пикколо по спине и добродушно спросил:

– Ну, чего ты так пялишься, друг ситный? Ты разве такое в первый раз видишь?

Парень покраснел ещё гуще, он едва не плакал, однако вынужден был признаться, что однажды застал за подобным занятием кравчего с кухаркой и получил за это парочку увесистых затрещин.

– Ну, здесь тебя бить не будут, не нужно бояться, можешь даже поиграть вместе с нами! – сказал Ксандль. – Ты хотел бы стать хозяином винокурни? – Паренёк в полном недоумении тупо выпучил глаза. – Ну, а может, ты хотел бы разок отпудрить свою начальницу?

Ресль будто в крайнем возмущении взвизгнула и сварливо выкрикнула:

– Ты с ума спятил? Вообще, он не для того здесь, у него же ещё молоко на губах не обсохло!

Однако при этом она с трудом удерживалась от смеха, вертела похотливой задницей и не вынимала руки из-под юбки.

Вамбахер сказал:

– Но Ресль, один раз не в счёт, парню тоже ведь не мешало б почувствовать, что сегодня воскресенье!

Ресль продолжала хихикать, однако мужчины сорвали с неё передник, лёгкое платье и рубашку, отбросив их в сторону. Что-то подобное мне редко случалось видеть. Ресль, возможно, была созданием неуклюжим, но при этом очень соблазнительным. Она была весьма впечатляющих габаритов, кожа у неё была исключительно белая, и со своим колоссальным задом и гигантскими грудями она выглядела как какой-то монументальный памятник.

Тем временем Ветти опустилась перед пикколо на колени и извлекла на свет божий его маленькую макаронину, которая, однако, пока что была ещё совершенно вялой. Парня охватил страх. Штеффи помогала Ветти и щекотала бедняге яички, тогда как та взяла его жёлудь в рот.

Ресль уже выражала нетерпение, и, в конце концов, хвост маленького официанта встал. Он был не очень длинным, но по форме удобным в употреблении. Только вот паренёк никак не мог решиться применить своё маленькое твёрдое долото на практике. Тут Ксандлю в голову пришла блестящая идея:

– Она же для него слишком высока, его госпожа начальница. Он просто не дотянется до неё, бедокур! – С этими словами он взял скамеечку для ног, установил её за спиной Ресль, сгрёб мальца за воротник и одним рывком водрузил на скамейку. – Так-то вот будет лучше! А теперь сдавай экзамен на должность управляющего винным погребом.

Ресль, которой всё происходящее доставляло исключительное удовольствие, защемила член маленького ёбаря между грандиозными ляжками и с добродушным видом повела его, было, к входу в погреб. Но тут парня-таки разобрало, он принялся наносить толчки как взрослый, только вот объять необъятный зад милостивой госпожи ему вряд ли было под силу. Работая, он тяжело и часто дышал.

– Ещё незадача, да он так у нас задохнётся! – участливо сказал Бирнекер, взял в руки салфетку и точно веером начал обмахивать ею совокупляющегося пикколо.

Ресль хихикала, повизгивала и мяукала:

– Он сразу понял, что к чему… ах, как славно… такой молоденький мальчонка… неплохо попробовать… очень твёрдый для такого юного хвостика… а головка у него как лесной орешек, но ему ещё подучиться надо… прекрасно, сорванец, впрыснешь, только не прерывайся… ты же такой смышленый… ой-ой-ой, как он рукояткой вертит… а-а-а-а… следите, чтобы он не останавливался… сейчас на него накатывает, сейчас… всё давай в скважину, сорванец… всё давай…

Потом она заскрежетала зубами и кончила. Ксандль снял парнишку, который был весь в поту и пошатывался, со скамейки и поставил на пол.

– Молодчина. Из тебя выйдет хороший управляющий винным погребом.

Затем слуга получил ещё гульден в придачу за то, чтобы, как было сказано, «держал рот на замке», и совершенно обессиленный выскользнул из комнаты. А мы занялись выбором самой узкой трещины для «заключительного почётного номера». С этой целью мы, женщины, легли спиною на стол, а Бирнекер очень медленно вводил каждой в расщелину палку салями толщиной почти в руку ребёнка. Ресль почти без труда вместила в себя половину колбасы, её лоханка с жадностью заглотила предложенное кулинарное изделие, так что она даже немножко сконфузилась.

– Ну, что ты, это, наверно, просто необходимо в управление большим заведением, – утешили её.

Затем испытанию подверглась Штеффи, в которую, однако, вошла только небольшая часть колбасы. Зато в щель черноволосой Ветти опять погрузилась почти половина салями, и, наконец, очередь дошла до меня. Когда они ввернули кончик колбасы, мне сперва было приятно, но потом это вдруг вызвало сильную боль, и я так резко сжала ноги, что колбаса выскочила наружу и отлетела на приличное расстояние.

– Пригодна! – гласил приговор мужчин.

Ксандль был выбран тем, кто совершит со мной вышеозначенный номер, чтобы, как он выразился: «Ему не пришлось ни к кому ревновать».

Бирнекер с Вамбахером подхватили меня под мышки и подняли высоко вверх, а Ксандль задрал мне юбку до живота и снизу вставил в меня член. Затем я обхватила ногами его большой зад, и те двое настолько далеко отклонили меня, что я висела почти над полом. Остальные стояли вокруг и наблюдали. Женщины с широко раздвинутыми ногами, и сзади пристроились оркестранты: к Ветти – кларнетист, к Штеффи – гармонист, а к неутомимой Ресль – скрипач. Хвосты были размещены, и теперь мы снова образовали четыре трахающиеся пары.

– Стоп, – крикнул вдруг Тони Лехнер, – а обо мне вы совсем забыли? Согласитесь, гитара ведь тоже женщина!

Тут он взял большую контргитару с двумя грифами, установил её на кресло и сам с широко расставленными ногами устроился перед ней. Затем он крепко ухватился за оба грифа музыкального инструмента и между струн вставил хобот в резонансное отверстие гитары!

– Только ребёночка ей не сделай, Тони!

– Ах, была бы ещё мандолина! Я бы и с ней попробовал! – ответил Тони.

Затем три пары, обступившие нас, приступили к сношениям, а Бирнекер с Вамбахером медленно качали меня взад-вперёд, и член Ксандля таким образом сам собой скользил в моей трещине туда и обратно. Ксандль стоял, широко расставив ноги, и позволял доставлять себе удовольствие тем более, что ему не нужно было ровным счётом ничего делать. Бирнекер с Вамбахером распевали при этом:

Чтобы два бравых господина не остались с носом, я одновременно извлекла оба их стебля и вытянула их навстречу друг другу, так что пара желудей соприкасалась прямо над моим ртом!

– Только не сталкивай, мы же не гомики! – предостерёг Бирнекер.

Я усердно тёрла, они раскачивали меня, и как раз в тот момент, когда Ксандль брызнул в меня своим тёплым фонтаном, сверху тоже удвоенной порцией закапало мне в рот. Потом мы все смотрели, как Лехнер сношает гитару.

– Бум-бум… немного жестковато получается… она ведь щиплется… тра-ля-ля, тра-ля-ля… стоит однажды и такое узнать на собственном опыте… однако, какая красивая и большая дыра у неё… гопля-гопля… бум-бум… у-уй… а-а-а-а… Ну что ж, поехали…

И Тони брызнул в гитару.

Затем Ксандль дал Ресль сотенную купюру. Это многократно покрывало счёт за съеденное и выпитое, да ещё сверху довольно много оставалось на чаевые. Ветти получила двадцатку, которую Лехнер сунул ей между титек. А когда та вывалилась оттуда, Лехнер свернул её, сунул Ветти в смокву и сказал:

– Вот так лучше будет, теперь остаётся только помочиться деньгами.

Ещё сотню Ксандль вручил гитаристу «в качестве компенсации за инструмент».

На обратном пути мы снова сидели «на ручках». Кучер подмигнул мне, но я сделала непонимающий вид. Все мы смертельно устали. Я сидела между Лехнером и Вамбахером. Вамбахер спал, Лехнер хотел, было, немножко помять меня под каретной накидкой, однако получил по рукам, я и без того порядочно утомилась. Зато во втором экипаже, следующем за нами, было весело, там ехал Ксандль с Бирнекером и Штеффи. Улицы тонули в полной темноте, и один раз оглянувшись назад, я смутно разглядела, как Штеффи подпрыгивает вверх-вниз. Вероятно, ей снова вставили фонарный столб, куда следует, и она рискнула на обратном пути ещё немного прокатиться верхом.

Засыпая, я очень долго размышляла о шикарной Ресль. Оказывается, наряду с молодым вином можно вполне угощать и ещё кое-чем, и при этом исключительно хорошо себя чувствовать. Ресль наверняка, как и я, происходила из среды незаметных маленьких людей, а сегодня стала солидной и богатой хозяйкой «плодов виноградной лозы», в числе клиентов которой находилось много благородных персон. Если действуешь умело, никто не посмеет назвать тебя «проституткой». Она понимала толк в бражном гешефте и была не лишена юмора, а с такими задатками ты уже кое-что из себя представляешь. Я испытывала к Ресль уважение, и сама охотно обзавелась бы когда-нибудь винным ресторанчиком.

На следующий день после этого богатого впечатлениями участия в винной пирушке, однако, я чувствовала себя несколько разбитой и утомлённой. Ксандль и его товарищи действительно хорошо разбирались в подобных вещах и слишком основательно подходили делу. К счастью сегодня было чудесное воскресенье. Я до двенадцати провалялась в постели и всласть побездельничала. Я мысленно перебирала картины минувшей ночи и, вспоминая некоторые из них, часто не могла удержаться от смеха и особенно часто думала о шикарной Ресль. Я наметила себе когда-нибудь в одиночку навестить Ресль, чтобы поближе сойтись с ней и кое о чём порасспросить её, поскольку она наверняка отменно разбирается во многом таком, чего даже я до сих пор не знаю. У меня, конечно, накопился уже довольно приличный опыт общения с мужчинами, но хозяйка «плодов виноградной лозы», похоже, особенно хорошо находила общий язык с господами зрелого возраста. Они, наверняка, с радостью предаются маленьким слабостям, во вкусе которых начинаешь разбираться только с годами, а именно с солидными мужчинами преклонных лет предпочтительнее всего иметь дело, поскольку у них больше денег, чем у молодых, и они к тому же медлительны. И рады, если им встречается шикарная женщина, которая наделена отменной бонбоньеркой и которая не заставляет себя долго упрашивать.

В двенадцать часов раздался звонок и вошёл Ксандль, немыслимо разодетый и в великолепном расположении духа, его цилиндр сиял точно солнце.

– Сервус, сердечко моё! Ну, как же безупречно здорово было вчера! Что скажешь? У тебя ещё немножко саднит, да? Не переживай, такое может даже с девственницей случиться!

И он, посмеиваясь, присел на край постели, запустил руку под стёганое одеяло и ласково потрепал меня по колену. Потом легонько ущипнул за ляжку, щекоча всё выше и выше, и сказал, что хотел бы только немного «поиграть на рояле». Однако я изобразила стыдливость и оставила свой «рояль» закрытым. Ксандль состроил уморительно серьёзную физиономию:

– В таком случае, Пеперль, мы больше не станем возвращаться к событиям вчерашнего дня. Ты была потрясающа. Ведь один раз не в счёт, однако, я не могу допустить, чтобы обо мне говорили, будто богатый Ферингер одалживал свою любовницу точно какой-то кнут. Ты мне очень нравишься и я полагаю, что, в общем и целом, конечно, по-настоящему не уступал тебя никому, и если я хоть один раз застукаю тебя с Тони или с кем-то другим, то между нами всё будет кончено и дело закрыто. Чтобы ты знала!

Я, естественно, поспешила тут же броситься на шею своему ревнивому Ксандлю и принести ему тысячу клятв, что я не смотрю ни на кого другого, что его мне совершенно достаточно и я отдаю себе полный отчёт в том, что от него получаю. Это его, кажется, страшно обрадовало.

– Ах да, лапушка, чуть не забыл! Маленькое напоминание о вчерашнем, потому что ты держалась просто великолепно! Из чувства благодарности!

С этими словами он извлёк из кармана футляр, внутри которого лежала чудесная золотая цепочка тонкой работы, а к ней медальон – небольшая круглая пластинка из золота, усыпанная рубинами. На лицевой стороне её были выгравированы имена Ксандля, Лехнера, Бирнекера и Вамбахера, а на тыльной было написано: «В память о задорном молодом вине. Союз: „Всегда как сталь крепки“.

Я с громким хохотом повалилась на подушки, потому что название и вправду было подобрано замечательно. Ксандль объяснил мне, что я являюсь отныне действительным членом застольной компании и могу рассчитывать на любого из них в отдельности, если у меня когда-нибудь возникнут трудности или что-нибудь не заладится. Потом он взялся собственноручно повесить мне на шею цепочку. Рубины чудесным образом гармонировали с моей белой кожей. Я встала в постели на колени спиной к нему, и Ксандль стал надевать мне на шею это ювелирное украшение.

Я была в кружевной сорочке с широким вырезом, Ксандль глубоко заглянул в него и чертыхнулся, потому что застёжка никак не хотела закрываться. Пальцы у него сильно задрожали, поскольку плавные очертания моих прелестей в это утро, несмотря на чрезмерное напряжение вчерашнего дня, были особенно свежи и красивы. Едва справившись, наконец, с застёжкой, он точно дикий вепрь набросился на меня, с причмокиванием поцеловал в затылок и с такой силой сдавил мои соблазнительные титьки, что я чуть не взвыла от боли. Он предпочёл бы сейчас же забраться ко мне в постель прямо в сюртуке и в лакированных туфлях, чтобы исполнить торжественный воскресный номер.

– Нет, Ксандль, а если Лени войдёт!

– Ну, ничего страшного не случится, она, поди, знает, как это делается!

Однако мне совсем не хотелось этого, Лени была довольно бесцеремонным созданием, а в глазах прислуги следует сохранять респектабельность.

– Погоди, один момент, Ксандль, я не дам тебе пропасть! Выпусти меня на секундочку, я покажу тебе кое-что, не менее упоительное.

Ксандль, тяжело дыша, встал перед кроватью, просто сгорая от нетерпения. Я выскользнула из-под одеяла и удобно уселась на край постели. Колени я сжала, а он встал вплотную ко мне, широко расставив ноги, и защемил их своими огромными ляжками. И в то время как Ксандль очень медленно развязывал две широких голубых ленты, которые держали мою сорочку, я медленно, очень медленно, и с наслаждением расстёгивала пуговицу за пуговицей красиво набухшую ширинку его брюк. Когда всё было отворено, я сначала сунула мизинец в его казарму и пощекотала волосы. Он бормотал и причмокивал, и когда я, наконец, извлекла теперь его инструмент наружу, тот стоял, как никогда. Ксандль заметил:

– Точно колокольня святого Стефана.

Да, с той только разницей, что эту колокольню святого Стефана венчал ярко-красный купол, почти такой же красивый как мои рубины. Теперь Ксандль оттянул в сторону одну из моих грудей, а я – другую, освободив для нетерпеливого друга прекрасное, белое и мягкое пространство, и Ксандль вставил свой горячий помазок между грудями. Гладкой кожей я ощутила воистину вдохновенную пульсацию его наполненных артерий, и неугомонный хвост, несмотря на ограничение простора, похоже, чувствовал себя тоже весьма уютно. Незанятой рукой я нежно-нежно щекотала ему мошонку, а он свободной рукой прижал мою голову к своему животу. Это причиняло некоторые неудобства, поскольку сегодня Ксандль украсил жилет массивной и увесистой цепью для часов с уймой всяческих брелоков. Но в этом всё же имелась и положительная сторона, потому что когда теперь мой коптильщик начал с наслаждением осуществлять медленные толчки, его хвост, точно дразня, всё время очень мило выпрыгивал снизу между моих титек прямо мне в лицо. Я тоже не была дурой и всякий раз, когда навстречу мне выдвигался разгорячённый, с расщелинкой жёлудь, замечательно облизывала его широким, влажным языком, что, однако, нисколько не остужало его азартного пыла. Однако благодаря моему усердному облизыванию и отдельным «приветственным каплям», выделявшимся у Ксандля, в моей долине между грудей стало очень скользко, и процесс обтачивания, следовательно, протекал всё лучше и лучше. Ксандль не торопил события. Он обнимал меня за плечи, прижимал грудь и бессвязно постанывал:

– Вот… так… вот так… прекрасно… ты ведьма, только со… блазни… тельная… не позволяешь себе… бездельничать… не позволяешь… не позволяешь… нет… нет… нет!

Внезапно в лицо мне ударило такое огромное количество спермы, что на мгновение я совершенно утратила способность что-нибудь видеть, поскольку просто не могла открыть глаза. В том не было бы большой беды, но скипетр Ксандля был таким длинным, что, когда он инстинктивно подался назад, несколько благодатных капель упали на его сидевшую в обтяжку жилетку. Он стёр их дорогим одеколоном, теперь всегда стоящим у меня на ночном столике, потом взял ватку, намочил её тем же одеколоном и промыл мою тёрочку, которая тоже уже увлажнилась. Он проделывал это с особым удовольствием и очень изящно. Я покойно откинулась в постели на спину и закрыла глаза. Пальцы Ксандля были похожи на тугие колбаски, но при оказании такого рода дружеских услуг он проявлял исключительную ловкость и нежность, как лучшая акушерка. Если он слишком обильно смачивал мою дырочку едким одеколоном, и я немного ворчала, Ксандль одним единственным движением языка удалял излишки.

– О господи, как он сегодня щипает! – добродушно приговаривал он.

Затем ему было велено отвернуться на время, пока я мылась и одевалась. Он имел право остаться в комнате, но оборачиваться не смел. Мне хотелось разок почувствовать себя утончённой дамой. Однако плут расположился таким образом, что видел всё в большом зеркале, перед которым я мылась. И плескаясь в воде, я услышала своеобразный звук: «Бум… бум… бум… тр-р… тр-р…» Только очень тихий, но равномерный, а затем Ксандль облегчённо вздохнул, и я услышала, как что-то шлёпнулось на ковёр, потом второй раз и третий. Лицезрение моего миловидного облика опять привело Ксандля в состояние сексуального возбуждения, он проявил самостоятельность и по случаю воскресенья немного начистил свой штык. Но еще раз использовать его со мной я Ксандлю не позволила, ибо в воскресенье он тоже должен был себя поберечь. Потом мы отправились обедать в «Ридхоф», а после трапезы прогулялись по центральной аллее.

Несколько дней спустя Ксандлю по торговым делам понадобилось съездить в Линц и Грац, и чтобы как-то утешить меня в соломенном вдовстве, он подарил мне двух шёлковых пинчеров, кобеля и сучку. Я была вне себя от радости, потому что всегда любила животных, и ещё маленькой девочкой часто подкармливала канареек лихой госпожи Райнталер. Теперь у меня оказалось сразу две собаки, таких необычайно симпатичных и послушных, к тому ж они были опрятными. Обе собаки имели белоснежный окрас и настолько густую шерсть, что косицы нужно было отводить в сторону, если хотелось увидеть их глаза, которые походили на пару чёрных пуговиц. Кроме того, они были очень весёлыми и подвижными, и, должно быть, стоили уйму денег.

Лехнер, голова у которого была всегда забита всякими глупостями, назвал сучку «Модисткой», а кобелька «Кузнечиком». Было в самом деле замечательно сидеть в городском парке с двумя собаками на поводке – на каждой ошейник с маленьким колокольчиком – или прогуливаться по бульвару Ринг. Многие мужчины с потоком лестных слов склонялись к собакам и задавали тысячи вопросов, однако я держалась воистину неприступной, потому что была не какой-нибудь дамочкой полусвета, которая заводит себе пинчера только для того, чтобы с нею заговаривали на улице.

На четвёртый день отсутствия Ксандля, рано утром какой-то толстый посыльный принёс мне огромный букет чудесных алых роз. Лени в этот момент не оказалось на месте, и я вышла сама, чтобы открыть дверь. Поверх ночной рубашки на мне был только лёгкий домашний халат, поскольку это событие застало меня за туалетом. Отворив дверь, я была настолько очарована цветами, что в первый момент совершенно не обратила внимания, как при виде меня у бедного посыльного загорелись и округлились глаза. Позднее я, правда, заметила это.

– От кого же эти цветы?

И посыльный совершенно охрипшим от волнения и прерывающимся голосом ответил:

– Господин фон Лехнер просил засвидетельствовать вам своё почтение и тысячу раз поцеловать ручку, кроме того, он велел спросить, как вы, милостивая госпожа, себя чувствуете?

Я чувствовала себя хорошо, была в прекрасном расположении духа и добродушно настроена. Это было, собственно говоря, большой глупостью и непорядочно по отношению к Ксандлю, но мне вдруг захотелось дать посыльному весёлые и приятные чаевые. Я была молодой и голодной, мы находились в квартире одни, и у меня прямо аппетит разгорелся к хвосту посыльного. Но это нужно было проделать совершенно незаметно, у посыльного должно было сложиться впечатление, что я совокупляюсь исключительно… ну, словно по рассеянности.

Я подошла к нему настолько близко, что нас разделял только огромный букет цветов, который он судорожно сжимал в руке на уровне груди. Теперь я в несколько быстрых приёмов – ведь упражнений у меня, слава богу, было достаточно – расстегнула ему брюки и, уткнув нос в цветы, снизу воткнула себе внутрь другой букет. Потом, продолжая нюхать то одну, то другую розу, я при этом двигалась таким образом, чтобы бравый хвост ходил у меня внутри как бы сам собой. Посыльный вспотел, словно ему под красную круглую шапочку налили воды, разинул рот и по-прежнему крепко сжимал злополучный букет. Я держала его за отвороты курточки и тёрлась так, как это меня устраивало, сам он не шевелился, настолько был озадачен и восхищён, а только как заведённый повторял снова и снова:

– Нижайше целую ручку… целую ручку… целую ручку…

Затем я ощутила его тёплое извержение, забрала у него букет, он, пошатываясь, точно пьяный, исчез за дверью, а я, закрыв за ним, запахнула халатик.

Вся сцена продолжалась едва ли дольше минуты, и это наверняка были самые прекрасные чаевые, какие посыльный когда-либо получал. Однако капельку я себя после этого упрекнула, столь легкомысленно поступать не следовало бы. Один раз, конечно, не в счёт, но если посыльный не сумеет держать язык за зубами, о случившемся легко узнают Лехнер и Ксандль, и тогда я попалась. Лехнер, естественно, тоже с удовольствием бы меня оприходовал – ни с того, ни с сего таких изысканных букетов не посылают. Но надо быть последней идиоткой, чтобы трахаться с лучшим другом Ксандля. Но всё же что-то мне требовалось еще, я это почувствовала и тогда, когда после полудня лежала на софе и курила сигарету. Я хватаюсь за неё только в том случае, если меня одолевает скука, обычно табачный дым мне не особенно нравится.

День выдался знойный, но жалюзи на окнах были опущены, и в комнате царила приятная прохлада и полутьма. Кузнечик, спавший у меня в ногах, проснулся, чихнул и принялся играть с помпонами на моих домашних туфлях. Я кончиком ноги пощекотала ему живот, он выгнул спину как кошка и зажмурился, так хорошо ему было. Тут в голову мне пришла одна идея. Я подняла вверх халат и рубашку, широко раздвинула ноги и ждала, что же последует дальше. На безрыбье и рак щука. Кузнечик осторожно обнюхал мои длинные шёлковые чулки и чихнул, потому что те были надушены.

– Ну-ка, найди мышку! Где мышка?

Кузнечик забрался выше, обнюхал мои подвязки, начал вилять хвостом и затем перешёл на обнаженный участок кожи. Его маленький холодный нос щекотал очень приятно. Он медленно продвигался у меня между раздвинутыми ногами, и вдруг чем-то живо заинтересовался.

– Где мышка? Ищи мышку!

Тут он собрался, было, своей короткой лапой схватить «мышку», тёмные волосы которой так хорошо пахли, но я взяла его за голову и крепко прижала её прямо к своей расщелине, и теперь он, наконец, слегка лизнул ее своим маленьким, розовым языком. Это оказалось настолько приятно, что в первую секунду я подалась попой вверх. Но потом тотчас же успокоилась и лежала совершенно тихо, чтобы не спугнуть робкого любовника. И это было правильным решением, потому что как только славный Кузнечик сообразил, чего мне недостаёт, он тут же начал лизать так усердно и ловко, что я заскрежетала зубами от сладострастия. Это было воистину изысканное щекотание. Правда, язык у комнатной собачонки, был гораздо меньше, чем у любого мужчины, однако намного проворнее, и Кузнечик в данный момент оказался наиболее подходящим партнёром для такой бедной соломенной вдовы, как я. Я подошла уже почти к последнему рубежу, когда заметила, что Кузнечик смешно выгнул спину и завилял задом из стороны в сторону. У него, оказывается, встал маленький, острый кончик. И теперь Кузнечик, тихо повизгивая, спрыгнул с софы. Модистка, которая, свернувшись клубочком, спала на ковре, была разбужена. Она с удивлённой мордочкой ревниво оперлась передними лапами на софу. Кузнечик в одно мгновение оседлал её. Модистка зажмурила глаза и свесила наружу язык от удовольствия, а у Кузнечика глаза чуть из орбит не вылезли, с такой энергией он трахал свою сучку. Я не могла удержаться от смеха, и, наблюдая за собаками, рукой сама помогла себе завершить начатое Кузнечиком. Потом позволила славным пинчерам облизать себе пальцы, что им, похоже, пришлось по вкусу. Таким образом я разом решила проблему времяпрепровождения.

Вечером меня навестила Штеффи, красиво принарядившаяся, и поведала о своём новом обожателе, пожилом, сумасбродном надворном советнике, с которым она познакомилась в городе. У него водились деньжата, и он не был мерзким. Я заварила чай, потому что Штеффи принесла кучу сладостей, мы ели, болтали и хихикали как две девчонки подросткового возраста. Просто уморительно было то, что Штеффи рассказывала о старике.

Я:

– На него часто накатывает?

Штеффи:

– Да куда там. Если ему раз в неделю удаётся исполнить полномера, он как павлин гордо распускает перья.

Я:

– Должно быть, это мучительно для тебя?

Штеффи:

– Я, как мостовщик, в поте лица работаю. Знаешь, старик много о себе воображает, а между тем дело давно уже не доходит до всовывания!

Я:

– Должно быть, его приходится долго массировать?

Штеффи:

– Ну, приблизительно с полчаса, а то и больше, мне требуется, чтобы вообще извлечь из него хоть каплю. Его член сморщился как высохшая слива. И когда у него немного встаёт, знаешь, ну совсем чуточку, я должна быстро поднимать платье, пока он не упал снова. Потом он брызгает мне в волосы на лобок пару капель, краснеет как рак и говорит «пардон».

Я:

– Да, тут, верно, трудно удержаться от смеха?

Штеффи:

– Я частенько прыскаю, но что тут можно поделать.

Подвигнутые темой беседы, мы пришли в соответствующее настроение и охотно посношались бы сейчас с кем-нибудь ради чистого удовольствия. Я была горда тем выходом из положения, который недавно придумала, и рассказала Штеффи про свою «игру в мышку». Штеффи отнеслась к услышанному с недоверием и спросила:

– Неужели этот дохляк? Кузнечик?

– Перестань! Как ты можешь говорить такое о моём любовнике? Попробуй сама, вот тогда и увидишь!

Штеффи не пришлось долго упрашивать, она уже достаточно распалилась, и, сунув руку под юбку, сказала:

– Надеюсь, твой пинчер будет получше моего надворного советника!

– Думаю, он справится. Итак, располагайся на софе. Я подам тебе Кузнечика, можешь его оценить. Кузнечик, поди сюда, ищи мышку! Не посрами меня!

Штеффи тяжело дышала, шёлковая рубашка её был уже поднята на живот, а Кузнечик вилял задом. Он, похоже, вошёл во вкус, и плюшка Штеффи представлялась ему столь же достойной внимания, как и моя.

Я устроилась на кресле у изголовья софы, расстегнула Штеффи блузку и сосала её соски. Они оказались большими, твёрдыми и тёмно-коричневыми, поскольку Штеффи была жгучей брюнеткой. Однако мне тоже хотелось что-нибудь получить. Я подозвала Модистку. Та подошла, раздвинула мордой полы моего халата, затем остановилась. И сколько бы я ни приманивала её, сколько бы ни причмокивала и как бы ни разводила ноги, Модистка не желала действовать, и я уже собралась, было опять призвать на подмогу пальцы, когда бы Штеффи, которая сопела и издавала гортанные звуки, в этот момент не прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Намажь… себе… там мёдом! У-у-у-ух! Так ей не вкусно!

Это была неплохая мысль, я спешно нанесла ложку мёда на свой палисадник, и такое лакомство гораздо больше понравилось Модистке. Она лизала сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее, и долгое время слышно было только её аппетитное чавканье, урчание и тихое повизгивание. Мы со Штеффи кончили замечательно и почти одновременно. На Штеффи накатило так обильно, что по звуку казалось, будто Кузнечик лакает из миски с водой. Затем каждая из собачек получила в награду оладью, и вслед за этим я взяла своего старого обожателя Кузнечика, а понятливая Модистка осчастливила Штеффи. На сей раз, мы улеглись рядышком на широкой софе, Штеффи перекинула одну ногу мне через колено, и собачки в лучшем виде сделали всё, на что были способны. После этого они перебрались на ковёр, и Кузнечик взялся также исполнить с Модисткой свои супружеские обязанности, а мы со Штеффи играли нашими букетами. Совсем размечтавшись, Штеффи сказала:

– Собственно говоря, лучше всего было бы действительно выдрессировать для себя кого-нибудь маленького, молодого…

– У тебя непрерывно чешется. Ты решила, кого будешь дрессировать?

– Да, я уже сделала выбор. Его зовут Хансль. Очень милый паренёк.

И она поведала мне о том, как познакомилась с совсем ещё молоденьким гимназистом, лет приблизительно шестнадцати или семнадцати, который заговорил с ней, когда она направлялась на встречу со своим старым надворным советником. Высокого роста, задорный, светловолосый мальчик, очень симпатичный и очень зрелый для своего возраста. Наверняка юноша из хорошего дома и весьма прилично одетый.

– Видишь ли, вот с ним было бы не грех. Он уже достаточно взрослый, я заметила, как он у него поднялся, хотя он всего лишь шёл рядом со мной по городскому парку. Однажды ему было позволено во второй половине дня встретить меня, однако он ни разу до меня не дотронулся. Потом мы как-то гуляли в Нойвальэгге. Я разрешила ему немного потискать себя, но не стала брать дело в свои руки. Мальчишка должен сперва стать совершенно «ручным». Он ещё никому не вставлял, даю голову на отсечение… А знаешь что? Завтра я приведу его с собой, этого Хансля. Нужно взять реванш за Кузнечика!

Я невольно хотела расхохотаться, но всё ж не осмелилась, боясь обидеть подругу. Вместо этого я заявила:

– Исключено! Не приведи господь, если Лени, эта пройдошливая девица, что-то пронюхает. И если Ксандль об этом узнает, он нам шею свернёт!

– Но, милая моя, что же нам в таком случае делать? Мы бы от души позабавились! Перестань отговариваться, у Лени завтра выходной, и в четыре я буду здесь с Ханслем!

Штеффи ещё долго приводила свои аргументы. Но все они, по существу, были уже излишними, поскольку я сама очень заинтересовалась элегантным Ханслем. В подростковом возрасте я, будучи девчонкой занозистой, тоже, естественно, предпочитала «утюжиться» с такими молодыми парнями, но когда ты зрелая женщина и при этом уже хорошо во всём разбираешься, это гораздо более увлекательно.

– Итак, завтра в четыре часа. И приготовь, пожалуйста, хорошую закуску.

Действительно, на следующий день оба появились минута в минуту. Хансль сорвал с головы фуражку и прищёлкнул каблуками как офицер. Он вёл себя как взрослый мужчина, поцеловал нам руку, и мы со Штеффи держались с подчёркнутой утончённостью. Она сказала ему, что я-де её кузина и состою в разводе. Когда мы сели за стол, Штеффи спросила:

– Ну, господин Ханс, что занимательного проходили вы сегодня в гимназии?

Парень покраснел как маков цвет и сконфузился, но я поспешила ему на помощь и быстро сказала:

– Перестань говорить глупости, господин Ханс уже настоящий студент, я по нему это сразу увидела. Не правда ли, господин Ханс, вы собираетесь стать доктором?

Штеффи опять вмешалась в разговор:

– И каким же, позвольте полюбопытствовать, может быть, гинекологом?

Мы все трое расхохотались, и по выражению лица Хансля было видно, как он обрадовался, что его считают взрослым. Такую радость просто необходимо доставлять молоденьким мальчикам, в противном случае они сердятся, обижаются, теряют чувственное желание, и петушок у них не запоёт никогда. После полдника я предложила Ханслю сигарету, и он закурил как взрослый, очень умело, совершенно не по-мальчишески. У него был талант, когда-нибудь он наверняка станет отчаянным шалопаем, за которым будут бегать женщины. И я ему об этом сказала прямо. От переполнивших его радости и гордости он выпустил дым через нос и закашлялся. Штеффи, которая уже сгорала от нетерпения, толкнула меня под столом и с притворной любезностью спросила гостя:

– А вы, вообще, когда-нибудь это уже делали, господин Ханс?

Тот уставился на неё, как баран на новые ворота.

– Ну, я имею в виду с дамами. Были ли у вас какие-то сердечные отношения, любовь, случалось ли вам иметь дело с девушкой? А вот такое господин Ханс когда-нибудь уже видел?

И Штеффи, которая всегда была шельмой, внезапно подняла подол юбки выше колена и показала Ханслю, который в этот момент очень смешно икнул, свою упругую полную ногу намного выше колена, длинного голубого чулка и новых шёлковых подвязок, явив его взору краешек кружевных панталон и полоску обнажённой плоти. При этом она посетовала:

– О господи, надо же такому случиться, у меня развязалась подвязка! Не смотрите, господин Ханс! Пепи, будь любезна, помоги мне привести всё в порядок!

Ханс не знал куда ему и глядеть, настолько он был смущён, но в то же время обуреваем непреодолимым любопытством. Я запустила руку Штеффи под юбку, сделав вид, будто поправляю там что-то, и пощекотала ее проголодавшуюся малышку, которая стала уже совершенно мокрой. Сейчас мы обе сидели на софе.

Ханс столь порывисто вскочил на ноги, что опрокинул свою чайную чашку, однако Штеффи не дала ему время на размышления и, схватив его за запястье, притянула вплотную к софе. И не успел наш молодой красавчик даже глазом моргнуть, как мы уже всё организовали, и теперь его мускулистый, короткий и белый как снег пестик заплясал перед нашими губами. Мы приобняли нашего юного друга каждая за одну ягодицу, он откинулся далеко назад и закрыл глаза. Его дрожащие руки лежали у нас на головах, пальцы судорожно сжимались, и в какой-то момент Штеффи ойкнула, потому что он в порыве страсти вырвал ей целый клок волос. Но об этом было тотчас забыто, ибо мы со Штеффи увлечённо занимались совсем другим. Это было сладкое лакомство. Не каждому для первого раза достаётся сразу два таких изысканных язычка. Мы лизали наперегонки, Штеффи держала стебель, я взяла в работу яички, и таким образом у Хансля внизу не осталось местечка, куда бы ни добрались наши любезные язычки. Когда симпатичный стебель начал пульсировать и подозрительно вздрагивать, Штеффи откинулась на софу во всю её длину. При этом она проявила чудеса ловкости, потому что юбка взлетела вверх как бы самопроизвольно. Она прикрыла ладонью глаза и тяжело дышала. Я ещё раз-другой нежно забрала в рот линейку Ханса, чтобы сделать её как можно более скользкой, а затем так толкнула его, что, задев за край софы, он без дополнительных приглашений сам приземлился на Штеффи. Та чуть заметно приподняла попу ему навстречу, и юный Ханс воткнулся, как говорится, по самую рукоятку.

Безучастно наблюдать за происходящим было выше моих сил, поскольку у меня уже несколько дней кряду ничего не было. Я бросилась на то место софы, которое эта парочка оставила свободным во время своей призовой штамповки, и устроилась на боку. Потом просунула одну руку под зад Штеффи, которая подпрыгивала и подмахивала как угорелая, другой рукой я ухватила Ханса за основание яичек и прижала оба друг к дружке. Положив голову на бедро Штеффи, я принялась изо всех сил, на какие была способна, лизать Хансу яички и ту часть стебля, которая время от времени выходила из Штеффи. Оба зарычали от наслаждения, так умело стимулировал их траханье мой язык, и я тоже с этой минуты ничего не видела и не слышала, только вкушала сок обоих и едва могла дышать. Мы пришли почти обморочное состояние, ничего не видели и не слышали… Как вдруг раздался страшный шлепок, и Ханс как пушинка слетел вниз. Ещё в полном помрачение взглянув в ту сторону, я увидела, что Ханс корчится на полу. Перед софой собственной персоной стоял Ксандль! Он непредвиденно рано вернулся из поездки, и первым делом, естественно, направился ко мне. Его лицо посинело от ярости, жилы на лбу вздулись как верёвки, и большие густые усы дрожали. Он внушал неподдельный ужас.

Ханса и след простыл. Бедняга от богатырской оплеухи, должно быть, ошалел совершенно. Он позабыл фуражку, а свой несчастный, капающий хвост он, вероятно, додумался спрятать в штаны только на улице.

Ксандль сжимал кулаки и по-прежнему ничего не говорил. Штеффи, в глазах которой стояли слёзы, но не от страха, а от пережитого удовольствия, стала совершенно серьёзной, опустила юбки и посмотрела Ксандлю прямо в глаза. Куражу в ней всегда было, хоть отбавляй, и она говорила так, как бог на душу положит. Вот и теперь она с вызывающей грубостью и совершенно спокойно сказала Ксандлю:

– Господин фон Ферингер, один раз не считается, как вы сами в недавнем прошлом так красиво говорили Пепи! Такой старый хрыч как вы должен только радоваться, когда за свои деньги получает в пользование шикарную давалку и может совать свой ключ в скважину, когда только вздумается! Разве не правда, что недавно во время посещения винного ресторана вы позволили своим друзьям пудрить меня и Пепи так, что у нас задницы до сих пор трещат, это по-вашему были пустяки! А наша сестра, значит, не смеет даже глядеть на других! Пеперль, если тебе потребуется, ты знаешь, где Штеффи живёт! Я думаю, в этом вскоре возникнет необходимость, сервус, коптильных дел мастер!

Она уже скрылась за дверью, а Ксандль всё стоял, точно его обухом по голове ударили. А я чувствовала себя ещё настолько обалделой, что, скорчившись, могла только сидеть на краю софы и думать о том, что вот сейчас всё для меня пойдёт прахом.

Ксандль заговорил с кажущимся спокойствием, но было видно, что внутри у него всё кипит и клокочет:

– Итак, сейчас же собирай свои шмотки и выметайся отсюда прочь. То, что я подарил, можешь оставить себе! Но чтобы через четверть часа и духу твоего здесь не было!

Квартира, мебель, всё принадлежало Ксандлю. Пока я, не проронив ни слова, одевалась, Ксандль, стоя ко мне спиной, произнёс:

– Ты, конечно, заслужила парочку хороших оплеух, но я баб не бью. Своих оплеух ты и без того ещё получишь достаточно!

Да, в этом он оказался, к сожалению, прав! Я была в ярости, швырнула цепочку с медальоном ему под ноги, взяла кружевной зонтик и флорентийскую шляпку, и направилась к дверям.

Ксандль всё же, видимо, колебался. Он ринулся, было, за мной, однако остался стоять у окна, поворотившись ко мне широким загривком, и не проронил больше ни слова. Тогда я просто вышла на улицу. В сумочке у меня ещё оставалось десять гульденов. Неторопливо шагая в сторону Хернался, где жила Штеффи, я сглотнула несколько слезинок, скативших к уголкам моего рта, но сделала это исключительно из упрямства. Я молода, элегантна, и уж как-нибудь перебьюсь! На белом свете полно коптильщиков, да и других мужчин тоже. Однако нельзя не признать, что Ксандль повёл себя благородно, не устроив мне скандал перед Штеффи. Только теперь я смогла всё действительно ясно себе сформулировать. Если мужчина зрелого возраста берёт себе молоденькую, он должен платить, совершенно независимо от того, исполняет ли он сейчас один номер или этих номеров много. Но если он, кроме того, требует ещё и верности, то он просто кретин. Потому что молодые люди уже чисто биологически составляют единое и неразрывное целое, и женщина с таким горячим темпераментом как у меня, одним-единственным членом не обойдётся. Природа рано или поздно заявляет свои права и диктует поступки, даже если кто-то выложил много сотен. Но от Ксандля я не приму больше ни единого крейцера, я слишком горда. Мужчины всегда почему-то думают, что они должны всем пользоваться одни, а наша обязанность дожидаться, пока господин соизволит! Но для того, чтобы так поступала я… ни у кого не найдётся достаточно денег!

Время, которое мне пришлось пережить после того, как я ушла от Ксандля, оказалось, надо признать, самым скверным периодом моей жизни. К счастью продолжалось оно не слишком долго.

Ребёнком и уже в подростковом возрасте я ведь никогда ничего особенно хорошего не имела, и именно поэтому думала, что по-другому и не бывает. Но нынче я уже попривыкла к благополучной жизни и знала, что в красивом платье, спрыснутая каплей дорогих духов, ты в собственных глазах сразу совершенно преображаешься. Если человек обладал чем-то, а потом всё потерял, то он ощущает эту потерю с удвоенной силой. Но я мужественно преодолела разразившийся кризис и ни у кого не просила милостыню. Да и к кому бы я могла обратиться? В ту пору я уже знала многих мужчин, среди которых встречались и очень «отзывчивые», но ни перед одним из них я не хотела показаться в столь плачевном виде и выслушивать сочувственные речи. Нет, я бы этого никогда не перенесла. Долгие годы моей весьма переменчивой жизни у меня ничего не было, кроме моего тела, и я всего сумела добиться только благодаря ему. Однако я никогда не причитала и не сокрушалась по этому поводу. Что же касается людей из моего прошлого, то, во-первых, я совершенно потеряла их из виду, а во-вторых, они были бедными людьми, которые сами ничего не имели. Мои братья и двоюродные сёстры разъехались кто куда, я даже не знала, все ли они остались в Вене. И многие наверняка уже обзавелись семьями и теперь вынуждены считать каждую копейку. В ту давнюю пору я была рада, если в пять часов пополудни мне удавалось добыть небольшую порцию гуляша, которая одновременно составляла для меня завтрак и обед, но я никогда тем не менее не впадала в уныние. К «подругам» своих первых шагов на стезе проституции я пошла бы в последнюю очередь… они бы только страшно обрадовались тому, что я сейчас «упала в канаву», только зло бы надо мной посмеялись! Таким образом от Ксандля я направилась прямо к Штеффи, которая, как я уже говорила, проживала в Херналсе. Она встретила меня совершенно спокойно и очень весело:

– Не делай проблемы из этого, Пеперль. Таких, как твой старый колбасник, ты ещё много найдёшь. Было бы грустно, если такая как ты не имела бы их с десяток на каждом пальце.

И, утешая, она заварила для меня чай и рассказывала мне всякие весёлые истории, а ночью я спала у неё на софе, на которой она частенько сношалась. С утра пораньше мы отправились искать мне жильё. У меня оставалось только десять гульденов и лишь то из одежды, что было на мне, а посему мне следовало быть очень экономной. Вскоре мы нашли небольшой, несколько мрачноватый кабинет у одной отвратительной старухи в Херналсе. Она сразу мне не понравилась, но квартирная плата действительно оказалась соблазнительно умеренной, а больших затрат я теперь позволить себе не могла. Первыми словами, с которыми старуха обратилась к нам, были:

– Но чтобы мне никаких мужчин в доме! Я не желаю иметь дело с криминальной полицией!

– В этом у нас с Пепи нет никакой нужды! А в криминальную полицию вы когда-нибудь в любом случае угодите!

Так ответила ей дерзкая Штеффи, и бабка не осмелилась продолжать дальше разговор на эту тему. Затем Штеффи одолжила мне ещё немного белья и кое-какие необходимые вещи для туалета, и во второй половине дня я спустилась на Пратер, чтобы начать новую или, точнее, старую жизнь. Но видит бог, вероятно, заботы и тревоги последних суток оставили на моём лице слишком явный след, несмотря на то, что я изящно принарядилась и аккуратно подкрасилась. За всю вторую половину дня и весь вечер мне не удалось завести ни одного знакомства, и когда наступил поздний час, и на город уже опускалась ночь, я принялась кокетничать и заигрывать с некоторыми проходящими мимо мужчинами, чего никогда прежде не делала. Но не привлекла ни единого, как будто сам чёрт взялся ставить мне палки в колёса, ни один не удостоил меня даже взглядом. И только когда уже запоздно, в десять часов, постовой полицейский, мимо которого я в этот злополучный вечер прошла уже дважды, пристально на меня посмотрел, я, совершенно печальная, решила отправиться домой. Старуха-хозяйка пришла в бешенство, потому что я позабыла взять ключ, и ей пришлось вставать и открывать мне дверь. И когда я уже скрылась в своём кабинете, она долго ещё что-то ворчала.

Я очень плохо спала этой ночью, и на следующее утро Штеффи снова принялась меня утешать.

– Всё опять наладится, Пеперль, вот увидишь. Не падай духом, несколько гульденов я для тебя припасла. Когда снова встанешь на ноги, тогда и отдашь!

Такой вот была она, Штеффи. Однако и в этот день, и в два следующих я так никого и не подцепила, фортуна будто от меня окончательно отвернулась. Мои несколько гульденов незаметно растаяли, хотя я экономила на всём и почти ничего не ела. Я была на грани отчаяния. Ведь, несмотря на мою симпатичную шляпку и нарядное платье, со мной не заговорил ни один мужчина, хоть сколько-нибудь достойный внимания. Кружевная кайма моего светлого платья уже через несколько дней стала совершенно серой от пыли и покрылась пятнами, а изящные туфельки изрядно поизносились. Самое скверное, когда берёшься за большие дела, иметь потрёпанный и несвежий вид. С грустью размышляя о своей горькой доле, я ходила по центральной аллее и, слыша издалека мелодию шарманки у каруселей, сперва вполголоса вторила ей. Но вечер уже плавно перетекал в ночь, и стало прохладно, когда медленно, один за другим, зажглись фонари, всякое настроение у меня пропало, и я окончательно впала в уныние. Прохожие попадались навстречу всё реже и реже, и только время от времени ещё проезжал мимо запоздалый фиакр. Внезапно, как раз под большим цветущим каштаном, передо мной выросла фигура попадавшегося мне на глаза последнее время постового.

– Здесь нельзя расхаживать и беспокоить почтенную публику! Я смотрю, ты к звезде Пратера направляешься! Ускорь шаг, иначе я возьму тебя на заметку!

Он разговаривал очень грубо, и я разозлилась, что он сказал это и, вообще, обращался со мной словно с какой-нибудь дешёвой шлюхой. Хотя, надо признать, сейчас я выглядела ненамного лучше. Поэтому предпочла разрешить возникший конфликт по-хорошему. Я очень весело улыбнулась, несмотря на то, что на сердце у меня кошки скребли, и сказала:

– Но господин полицейский! Вы ведь тоже расхаживаете здесь туда и обратно, а вас на заметку никто не берёт…

Он готов был расхохотаться, однако опомнился, что находится при исполнении служебных обязанностей, и сделал строгое лицо. Я быстро схватила его за одну из сверкающих пуговиц униформы и спросила:

– Скажите, а пуговицы вам госпожа супруга каждый день начищает до блеска? Это, должно быть, ужасная работёнка!

Затем я уронила руку вниз и как бы случайно, скользнув вдоль мундира, коснулась его ширинки. Там всё было в порядке, и он оказался на ощупь твёрдым, но всё-таки эластичным.

Не напрасно я всё-таки имела дело с таким множеством мужчин и знала, за какое место их следует брать, ибо они по существу все одинаковы, и штатские и те, которые носят мундир. Пока я шутила с ним, он, учащённо дыша, отступил под сень каштана, к самому стволу, а я последовала за ним. Потом быстро огляделась по сторонам, не идёт ли кто, но вокруг не было ни души. Опершись о дерево, я широко раздвинула ноги и задрала платье. В следующее мгновение полицейский жезл, замечательно стоявший по стойке «смирно», уже находился во мне. Я не возражала против подобного самоуправства, поскольку рассматривала происходящее лишь как небольшую «взятку» за то, чтобы обеспечить себе спокойное существование в этом районе и обзавестись человеком, который в случае чего мог бы за меня постоять. Но моя малышка давно уже ничего не получала, и поэтому, хотя я к этому часу устала и проголодалась, данное траханье даже доставляло мне удовольствие. Он легонько прижимал меня к стволу, правой рукой обнимая меня за бедро, а левой придерживал саблю, чтобы та не гремела. Он выстругивал меня лёгкими, короткими толчками, крепко стиснув зубы и сверкая глазами. Было видно, что это занятие было явно ему по душе, но в то же время он хотел закончить как можно быстрее, потому что боялся гораздо сильнее меня. Вскоре я почувствовала, как его напряжённый жезл судорожно вздрогнул, затем он как бы поддел им меня и излился несколькими обильными порциями. Я легонько поцеловала его в щёку, покрытую однодневной щетиной, привела платье в порядок и немного подтрунила над ним:

– Вы обязательно должны отразить это происшествие в сегодняшнем рапорте!

Он покраснел как рак, дал своему орудию стечь и обсохнуть снаружи, снял с головы тяжёлую каску и вытер со лба пот. Потом в крайнем смущении произнёс:

– … Жарко сегодня вечером.

– Вам не следует так терзаться, господин полицейский! – сказала я очень кокетливо. Ко мне снова вернулось моё прекрасное настроение.

Тут стало ясно, что этот страж общественного спокойствия оказался по сути дела хорошим парнем:

– Если хочешь найти клиентов, – посоветовал он, – спустись ниже к ресторану «Лустгартен». Потому что на свету эти гаврики действовать не рискуют. Ну, дай тебе бог удачи. Но будь осторожной и внимательной, иначе в следующий раз я тебя снова возьму.

Теперь мы стали добрыми друзьями, на прощанье я подала ему руку и, двинувшись дальше, ещё раз помахала через плечо. Он рассмеялся и отсалютовал мне. Я часто потом встречалась с этим полицейским. Если он располагал временем, и было уже темно, парень наскоро вставлял мне свой жезл, а иногда мы с ним просто болтали о том, о сём. Он всегда был со мною приветлив, и когда не мог отсалютовать открыто, заговорщицки мне подмигивал. Это был загорелый молодой человек бравого вида с тонкими усиками и голубыми глазами.

Тем же вечером я познакомилась со своими новыми «клиентами». Как посоветовал мне молодой постовой, я неторопливо шагала по почти безлюдной центральной аллее в сторону «Лустгартена», расположенного в глубине Пратера. Вдруг до моего слуха донеслось, как кто-то у меня за спиной очень тихо произнёс «Тс!». Я остановилась, однако никто не подошёл ко мне, и вокруг царила полная тишина. Но уже через несколько шагов восклицание повторилось снова, я обернулась, но только шелестели кусты, а никого не было видно. Вдруг из-за кустов вынырнул крошечный человечек, похожий на гнома. Он производил весьма жалкое впечатление, его бледное детское личико было густо усеяно бородавками, из-под засаленной шляпы выбивались тонкие пряди волос. Он вёл себя крайне пугливо, жался к кустам, глаза у него были бесцветные и робкие точно у маленького мальчика, который со страхом ожидает порки. Выглядел он очень смешно и одновременно вызывал сострадание, наполовину ребёнок, наполовину взрослый мужчина. Он отчаянно жестикулировал, подмигивал, корчил гримасы, широко разевал рот, тотчас же снова подносил палец к губам, и внезапно распахнул просторное, длиннополое летнее пальто. На нём был воротничок, галстук, жилетка и короткая рубашка, однако брюк не было, только туфли и гольфы. Впрочем, в застёгнутом пальто этот необычный наряд скрывался от взгляда стороннего наблюдателя. У него был толстый, бесформенный как у маленького ребёнка живот и крошечный хвостик, который почти не стоял и загибался смешным крючком. Коротышка отклонялся назад, раздвигал тонкие ляжки, суетливо подпрыгивал и щёлкал зубами, потом взял между пальцев свой маленький хоботок и помахал им в мою сторону. Он делал тысячу комичных вихляний, однако это не вызывало смеха, скорее он походил на сумасшедшего. Но мне давно уже было не до гордости, поэтому я согласно кивнула, чтобы придать ему смелости, и вопрошающе потёрла ручку своего кружевного зонтика, как если бы это был половой член. Коротышка с таким азартом кивнул мне, что его слишком большая шляпа съехала ему на глаза. Но когда я сделала шаг в его сторону, он испугался и собрался, было, снова юркнуть в кусты. Мне пришлось очень медленно приближаться к нему, прищёлкивая при этом пальцами, как будто я приманивала собачку. Он только чуть слышно простонал, когда я взяла в руку его малюсенький, холодный и безвольный хвостик. Теперь я принялась растирать его, но так мучительно мне это ещё никогда не давалось. Он ни секунды не оставался спокойным, вертелся и метался из стороны в сторону, вилял животом и задом, и стонал. Я сжимала его маленький член так крепко, что это наверняка должно было причинять ему боль, щипала и сдавливала головку и, в конце концов, забрала в руку всё его хозяйство, что, впрочем, не составляло большого труда. Так массировать его пришлось, вероятно, минут десять, у меня уже рука отваливалась. Однако хвост ни в какую не хотел подниматься, малыш был, видимо, просто не способен на это. Но вот он, наконец, начал очень высоким и противным голосом тараторить:

– Такая исключительно добрая барышня, так правильно… так правильно, сношаться рукой, ах, это очень приятно… ручное совокупление… это прекрасно… это очень приятно, приятно, приятно… вверх, теперь вниз… снова вверх, опять вниз… ему это так приятно, добрая барышня, быстрей, быстрей, уже подкатывает, уже подкатывает, у-у-уже по-по-подкатывает…

Я не ощутила почти ни капли, но он всё же должен был остаться удовлетворённым. Напоследок ещё раз скрутив его тонкую нитку, как обычно выкручивают бельё, я отпустила её. Он быстро запахнул полы крылатки и, точно собачонка, лизнул мне руку. Он внушал мне некоторый ужас, но одновременно вызывал жалость.

– Ты славная, славная ты… по-попадёшь в рай!

И с этими словами одним прыжком скрылся в кустах. Я пришла в ярость оттого, что маленький скряга ещё и надул меня, но тут из листвы вылетело что-то блестящее. Это оказалась крона, которую я с радостью подобрала. Мне было чему удивляться. Бедный маленький человек, похожий на безумца или дурачка, и уж наверняка не настоящий мужчина, отдал мне свою последнюю и надо думать единственную крону! Как же он, должно быть, изголодался по женщине. Он, вероятно, совершенно не мог сношаться по-настоящему.

Таким образом, человечек оказался первым из многих, кому я впоследствии «спустила» в Пратере. Этим я худо-бедно в течение долгих недель зарабатывала себе на хлеб. Редко кто-нибудь из них требовал большего, но так же редко я больше получала. Это были преимущественно несчастные люди, очень грязные и опустившиеся, но редко кто из них вёл себя грубо со мной, разве только если выпивал лишнего. Они чуяли, что я такая же бедная, как и они, а может ещё беднее, и были добры со мной, насколько может быть добрым мужик, одержимый похотью, по отношению к бедной потаскушке. Со многими «бродягами», «разбойниками», бездомными и простыми солдатами я общалась в ту пору на лужайках Пратера, ублажая их члены. Нередко случалось, что у кого-то из них не оказывалось за душой даже кроны, а только несколько гривенников. Но и те мне приходилось волей-неволей отрабатывать, потому что вперёд они никогда не платили. Более того, частенько кто-нибудь из них потом давал дёру. Свою первую, с таким трудом заработанную крону я в тот вечер так истратить и не смогла. Потому что когда – было уже, вероятно, часов одиннадцать – я пошла через Пратер домой, то специально сделала небольшой крюк через торговую линию Вурстельпратера в надежде, что там, может быть, ещё что-то открыто. У меня с утра маковой росинки во рту не было, и мне хотелось хоть чем-нибудь перекусить на ночь. Но все лотки и киоски были уже закрыты, и только в небольшом ресторанчике, расположенном неподалеку от сосисочной, ещё горел свет. Впрочем, ни единого посетителя там уже не было, только официант в рубашке с засученными рукавами, прислонившись, стоял в дверях и глубоко вдыхал прохладный вечерний воздух. Когда я вполголоса спросила его, не могу ли я получить что-нибудь горячее, он рассмеялся и ущипнул меня за руку:

– Горячего? У меня всегда!

И проводил меня к маленькому столику в зале, усевшись за который, я смогла, наконец, расслабиться и несколько минут передохнуть, пока парень возился на кухне. Только теперь я почувствовала, как болели у меня от усталости ноги. Вскоре он, добродушно усмехаясь, возвратился в зал и поставил передо мной суповую тарелку, полную гуляша, большой бокал пенистого пива, огромный «фирменный» бутерброд и положил несколько дешёвых сигарет. Он сидел рядом со мной и, ухмыляясь, смотрел, с какой жадностью я принялась уминать всё за обе щёки, даже не подумав о том, что не смогу оплатить это изобилие своей единственной кроной. В мгновение ока покончив с едой, я хотела, было, заплатить, но он отказался взять деньги и добродушно произнёс:

– Ладно уж, девушка, считай, что тебе повезло. Эта крона тебе нелегко досталась. Если тебе снова что-то понадобится, я имею в виду после «работы», заходи, когда я здесь и ты всегда что-нибудь получишь. А сейчас, я вижу, ты идёшь домой, время и мне уже закругляться!

Мной вдруг овладело озорство, я вкусно поела, была сыта, чего давненько со мной уже не случалось, и голова немного кружилась от быстро выпитого бокала пива. А кроме того, мне понравился этот молодой, крепкий парень с загорелыми, жилистыми руками. На запястье у него синей краской был вытатуирован браслет, возможно, прежде он был борцом или кем-то в этом роде, и я подумала, что он, должно быть, способен прекрасно исполнить номер. После жалкого недавнего сморчка в кустах, которому я с горем пополам всё-таки сумела «спустить», мне снова захотелось ощутить у себя между ног настоящего мужчину. Свою маленькую плюшку я сегодня хотела бы тоже угостить горячим ужином. Когда он теперь начал собираться закрывать заведение, я с неподражаемым кокетством сказала:

– Но у меня время закрытия ещё не настало!

И неожиданно для него высоко подняла юбки и раздвинула ляжки, предоставив ему возможность полюбоваться симпатичными зарослями волос, росших в ущелье. Он с весёлым видом поднялся из-за стола и заметил:

– Ну конечно, благодарность – прекрасное качество в человеке. Я особенно возражать не стану и сделаю всё как положено. Но только не здесь, пойдём-ка лучше со мной!

Он повёл меня в маленькое боковое помещение, служившее местом хранения для пустых бутылок из-под содовой, порожних бочек и всякой рухляди. Там он посадил меня на большую, пустую бочку из-под пива, лежавшую на боку. Я обхватила его ногами за пояс, и он воткнул мне свою затычку в предназначенное для неё отверстие, которое уже наполовину открылось. Потом он подхватил меня за ягодицы и, всё время то, подкатывая меня вместе с бочкой к себе, то, снова отодвигая обратно, взялся нанизывать меня на свой вентиль, оставаясь при этом неподвижным. Я крепко ухватилась за его широкие плечи и чуть слышно повизгивала от удовольствия. Он напомнил мне пивного барышника, который, когда я была ещё ребёнком, сношал меня в подвале, но нынешний партнёр был вдобавок молодым и симпатичным. Он неторопливо и размеренно приближался к оргазму и, в то время как бочка каталась и грохотала, медленно говорил:

– Вот видишь… бочка поднимает плюшку повыше, такую сладкую… так намного луч… ше, чем на краю стола… и меньше… движений приходится делать… при спаривании… а такая вот бочка… просто замечательное… приспособление… а-а… если она… уже… пустая… да… Какая узенькая у тебя тёрочка… стоящая, ты… долго не задерживайся… Сейчас сифон будет брызгать в плюшку… я должен… я должен… да-а-а-а-а-а… кх-х-х, ш-ш-ш-ш-ш!

Он имитировал звук наливаемой из бутылки содовой, а его сифон внизу выполнил это практически. Я тоже кончила превосходно и, когда он опустил меня с бочки, в знак благодарности легонько укусила его за плечо.

– Как тебя зовут?

– Рудольф, красавчик Руди!

– А меня зовут Пепи.

– Красивое имя и красивая дырочка. Приходи поскорее снова. Горячие и холодные блюда и как следует переспать в любое время суток!

В дверях он обнял меня и подарил крепкий поцелуй, чем вдвойне порадовал меня, потому что обычно мужчины после соития никогда этого не делают. Мы, смеясь, разошлись в разные стороны. Так получилось, что за сегодняшний вечер я перепихнулась с двумя новыми друзьями. С постовым полицейским и с Руди. С последним я потом долго поддерживала отношения. Отточив или растерев какого-нибудь воистину убогого мужичонку, у меня всегда разыгрывался аппетит к чему-нибудь полноценному. Тогда я отправлялась к Руди, который часто бывал один. Мы с ним играли в «катание бочки», и он никогда не отпускал меня голодной (в обоих смыслах).

Однако на следующий день я принялась за дело уже по-другому. Нарядное платье и украшения оказались неподходящими для моего теперешнего образа жизни, в таком виде бедняги не осмеливались приближаться ко мне. Штеффи охотно одолжила мне простое платье из синего сукна. Шляпку я тоже больше не надевала, предпочитала отныне ходить в Пратере тихими боковыми дорожками и нередко забиралась на самые отдалённые лужайки. Кроме того, я прогуливалась также поздними вечерами, когда закрывались киоски и ресторанчики, по Вурстельпратеру и выискивала себе мужчин, которые выходили из кабаков. Благородных господ среди них не попадалось, сплошь рабочие, солдаты да мелкие торговцы. Было много очень весёлых и общительных гуляк, которые потом забирали меня с собою в трактир. Но только за ужин и маленький бокал пива я себя прорабатывать не позволяла. Я требовала одну или две кроны, хотя частенько, правда, получала всего лишь несколько мелких монет. Однако от трёх до пяти крон у меня в итоге всегда набиралось, и этого мне на скромную тогдашнюю жизнь хватало.

Времена изящных нарядов и красивой жизни когда-нибудь снова непременно настанут, утешала я себя. Мои отношения с мужчинами сводились теперь к тому, что я им «спускала». Проделывалось это быстро, не требовало от меня особых усилий, а они получали удовлетворение за свой счёт. Нередко я подходила к мужчинам, сливающим влагу под каким-нибудь деревом. Встав в непосредственной близости к ним, я терпеливо дожидалась, пока струя, наконец, иссякнет, и затем брала облегчившийся член, чтобы рядом манипуляций заставить фонтан ударить во второй раз по-иному. При этом они обнимали меня за талию, целовали или облизывали мне рот. Некоторые немножко мяли меня, радуясь нежданно-негаданно представившемуся случаю на что-нибудь «опереться», потому что клиенты такого рода часто не очень твёрдо стояли на ногах.

Какую же уйму хвостов я в ту пору передержала в руке! Мы со Штеффи, когда были в хорошем расположении духа, часто усаживались за стол и составляли реестр обслуженных нами хвостов. В общем-то, наша сестра обычно не ведёт лишних разговоров о мужчинах, потому что нам их и без того более чем достаточно, однако мы со Штеффи составляли то исключение, что частенько бывали в состоянии попудриться с кем-нибудь и ради собственного удовольствия. Таким образом, мы основали новую науку, назвав её «членологией», и до упаду хохотали над внесёнными в наши анналы хвостами. Тут встречались длинные, средней величины и короткие, толстые и тонкие, прямые, кривые и загнутые, бледные, желтоватые, смуглые, коричнево-красные и похожие цветом на варёного рака. И такие члены, у которых была очень широкая и плоская головка, и члены с крошечно-маленькими яичками, и другие, у которых мошонка свисала чуть ли не до земли.