Мои 365 любовников Мутценбахер Жозефина
Тогда Франц перерывал все ящики, вытряхивал мои вещи, ругался, и, ничего не найдя, в конце концов, в ярости уходил не солоно хлебавши. А я праздновала маленькую победу, потому что мне опять удалось спасти для себя малую толику. Однако слишком часто я этого делать не могла, пятёрку или червонец он забирал у меня почти ежедневно. Ударил он меня только однажды, в результате чего между нами возникла ужаснейшая потасовка.
Рудольф в это время часто выводил меня куда-нибудь, трахал сам и поставлял мне мужчин. Буквально на следующий день после своего обещания он отправился со мной во Фройденау, на ипподром. Низенький, но щегольски одетый, этот парень выглядел весьма элегантно, на нём был короткий светлый сюртук, а на шее даже висел огромный театральный бинокль. Францу Рудольф объяснил, что повёл меня к одному забавному чудаку, который всегда заказывает девочек на дом.
День выдался замечательным, множество нарядных знатных господ, собравшихся на ипподроме, вызывали неподдельное любопытство, а дамы были в таких сногсшибательных туалетах, что можно было позеленеть от зависти. Я протиснулась по возможности ближе к перилам, мне страшно нравилось наблюдать, как стройные гнедые лошади с крошечными жокеями в сёдлах стрелой проносились по полю, а публика сопровождала их полёт громкими криками! Я тоже в полном восторге кричала вместе со всеми, а Рудольф, который делал ставки на лошадей, стоял позади меня и что-то вычислял в маленькой записной книжке. Внезапно я услышала у себя за спиной, как он подобострастным тоном произнёс:
– Моё почтение, господин барон! Вы тоже здесь? Позвольте вам представить мою кузину, вдовствующую фрау фон Винклер!
Я обернулась, рядом с Рудольфом стоял очень крупный господин, почтительно снявший передо мной свой комичный серый цилиндр. Я сделала очень холодное лицо, когда Рудольф представил меня как «фрау фон Винклер», видимо, у него были для этого основания, сулившие деньги. Я позволила поцеловать себе руку точно какая-нибудь графиня, и барон с исключительной любезностью произнёс:
– Сударыня, вы позволите пригласить вас в мою ложу ? Оттуда мы сможем гораздо лучше наблюдать за следующим стартом…!
Рудольф отвесил подобострастный поклон, он-де ничего не имеет против, и высокий господин барон, по-прежнему сжимая цилиндр в руке, повёл меня в свою прекрасную ложу на трибуне. Там он пододвинул мне кресло и помог сесть, теперь я имела возможность всё видеть как на ладони, он же объяснял мне детали происходящего и называл клички лошадей.
– Сударыня совсем не играет?
Что я могла ответить ему? Ведь денег-то у меня не было, а от взятой роли я не хотела бы отказываться так скоро! Поэтому я с показной брезгливостью только сморщила в ответ носик.
– Тогда, милостивая государыня, может быть, вы позволите мне поставить за вас небольшую сумму на Зоненблума?
Я с известной сдержанностью согласно кивнула, однако потом, когда лошади рванулись со старта, всё же разволновалась ужасно. Меня охватил азарт, я совсем потеряла голову.
Зоненблумом, нашей лошадкой, правил жокей в зелёной как трава курточке, и когда лошади на всём скаку пронеслись мимо нас, впереди всех действительно шёл Зоненблум. Я закричала и захлопала в ладоши от восхищения, но тотчас же испугалась своей непосредственности, потому что истинной даме, вероятно, не пристало так бурно выражать свои эмоции!
Барон только посмеивался, поглядывая на меня сбоку. Он положил руку на спинку моего кресла, чтобы я не упала с ним вместе, и исподволь любовался моими округлыми и крепкими, соблазнительно напрягающимися икрами, которые были отлично видны сквозь лёгкую, светлую ткань летней юбки. Я же ничего не желала в этот момент знать, искренне радуясь такому шикарному знакомству.
Зоненблум действительно победил, и я была вне себя от счастья! Барон с улыбкой испросил разрешения отлучиться на некоторое время и направился к окошку кассы, чтобы забрать наш выигрыш, когда вдруг за моей спиной раздался шёпот:
– Поздравляю, фрау фон Винклер! Ну что, присматривает за вами старина Рудольф? Во всяком случае я здесь сейчас лишний! Расчёт произведём завтра!
Я жеманно поджала губы и с шутливой надменностью проговорила:
– Так и быть! Сейчас вы можете отправляться домой, Рудольф!
Старый мошенник, ухмыльнувшись, тут же испарился, а барон вернулся обратно и с низким поклоном протянул мне пять будто только что отпечатанных ассигнаций по десять гульденов!
– Боже мой, и всё это я одна выиграла? Да, но теперь признайтесь, сколько вы от меня утаили?
Лицо барона изобразило обиду, а я пришла в крайнее смущение от сознания того, что отмочила нелепицу! После скачек мы отправились есть мороженое, барон оказывал мне всяческие знаки внимания и ухаживал за мной точно за княгиней, а в завершение повёз меня домой в очень смешной узкой коляске на высоких колёсах, на облучке которой могли уместиться лишь двое! Он великолепно правил и всю дорогу рассуждал о лошадях. Я не понимала ни слова, однако с готовностью на всё говорила «да». В какой-то момент он вдруг сказал:
– Но моей самой заветной мечтой, милостивая государыня, являются жокеи женского пола. Красивые, совершенно обнажённые дамы, мчащиеся на чёрных как вороново крыло скакунах! Блондинки, такие как вы!
– Ах, господин барон!
Я прикрыла ладонью глаза и рассмеялась сказанному, а старый осёл решил, что я в самом деле сконфузилась, и принялся приносить мне тысячу извинений!
– Простите меня, сударыня, но не окажите ли вы мне завтра большую честь своим посещением? Я с превеликим удовольствием показал бы вам свои призы, выигранные на скачках, не сомневаюсь, что вы от природы наделены пониманием верховой езды!
Ну, теперь в наших отношениях возникла некоторая определённость, и я, по крайней мере, представляла себе, что меня ожидает, однако куражу ради только высокомерно кивнула и промолвила:
– Хорошо, я подумаю!
Он соскочил с облучка, помог мне спуститься и на прощанье поцеловал руку чуть не у самого локтя. В воротах моего дома я только покачала головой при мысли о неискоренимой глупости мужчин.
Назавтра, во второй половине дня я явилась к нему; он владел необыкновенно шикарными, очень тихими и прохладными апартаментами в Видене, полными ковров и портьер на окнах, которые были задёрнуты, отчего в комнатах царила почти совершенная темнота. Мне был предложен изысканный полдник, а после него какой-то крепкий английский напиток, который он назвал «виски». По вкусу он напоминал самогон из еловых опилок, и меня от него замутило. Потом он взялся показывать мне большую коллекцию золотых и серебряных чаш, бокалов и кубков, с выгравированными на них именами различных победителей. Я всплескивала руками, то и дело охала или ахала и делала вид, будто от увиденного я в полном восторге и изумлении, в действительности же мне было смертельно скучно, и хотелось, чтобы он как можно скорее приступил, наконец, к активным боевым действиям, ради которых я, собственно говоря, сюда и пожаловала. В конце концов, он, повернувшись ко мне, задал вопрос:
– Не хотела бы милостивая госпожа сделать меня счастливейшим из смертных?
– То есть… что вы… имеете в виду?
– Я прошу о милости послужить вам лошадью!
– Такого я ещё никогда не пробовала, однако случай, хоть раз в жизни прокатиться верхом на лихом бароне, грех было бы упускать!
– Для вас, сладкая амазонка, я не барон, а жеребец, жеребец вашего высочества по кличке Чернопегий!
И он как конь заржал, весьма натурально и похоже, так что я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. С убийственно серьёзным лицом он скрылся за раздвижной ширмой и принялся раздеваться там, каждое мгновение оглашая комнату заливистым «И-го-го! И-го-го!» До моего слуха донёсся также звук какого-то трения, вероятно, он перед стартом взбадривал себе хвост.
– Снимите свою божественную юбку, маленькая госпожа!
Я весело сбросила одежды и осталась в красивых панталончиках из белых кружев. В этот день на мне были высокие изящные сапожки из чёрной лакированной кожи с очень высокими каблуками. Это, похоже, особенно возбудило его, ибо, выйдя из-за ширмы совершенно голым, он бросил взгляд на мои ноги, и его не очень упругий член начал подниматься. Мой барон, в общем и целом, оказался молодцеватым «парнем», только уже появившийся живот несколько портил благоприятное впечатление. Его торчащий свечой член венчала синеватого цвета головка, а яйца оказались действительно точно у жеребца, столь же объёмные, они в длинной и толстой мошонке свисали чуть ли не до середины бедра. Он опустился передо мной на колени, облизал носки моих сапожек и проржал:
– И-го-го! В седло, фрейлейн жокей! Сию минуту стартует главный любовный заезд! И-го-го! И-го-го!
Я мигом сообразила, что к чему и, как будто это было для меня привычным занятием, одним махом вскочила ему на крестец. Крепко зажав его рёбра между своих шенкелей, я дала ему по попе приличный шлепок, а второй рукой цепко ухватилась за его волосы. И теперь он исключительно быстро сделал на четвереньках два-три круга по всей комнате, застланной толстым, тёмно-красным ковром.
– Тебе не хватает кнута, маленькая повелительница.
– Мне кнут не нужен! Жеребец и мою руку прекрасно почувствует!
И – бац, шлёп, хлоп, хлоп, я так приложилась к его большому тугому крупу, что он наверняка это прекрасно почувствовал! Он вёл себя совсем как ребёнок, стонал, хрюкал и ржал, и теперь так резво побежал на четвереньках, что я едва не свалилась! Чтобы удержать равновесие, я сильнее сдавила коленями его бока и скрестила внизу ноги. При такой позиции его ядреный хвост замечательным образом оказался между моими щиколотками. Теперь я нашла для них кое-что привлекательное, сквозь эластичную, тонкую кожу сапожек я почувствовала, как подрагивает и пульсирует его хлыст, сжала его ступнями и принялась под животом «скакуна» медленно оттягивать его конец вниз. Ржание барона в пароксизме крайнего сладострастия приобрело очень глубокий и протяжный характер:
– И-и-го-го-о! И-их-х! Го-го-о…
Я делала всё, что требовалось. И, пока он всё медленнее, мотаясь из стороны в сторону, «скакал» подо мной, подбадривала его криками, хлестала по крупу и время от времени запускала указательный палец ему в анальное отверстие, которое всякий раз при этом судорожно сжималось. Затем он вскинул голову, закатил глаза, и изо рта у него закапала слюна, боже мой, настоящий рысак не сделал бы это лучше!
При этом я, конечно, ни на секунду не забывала о стержне моего жеребца, и неустанно, но нежно водила скрещенными ногами от головки члена до самого его основания, делая это по наитию, поскольку ничего подобного мне видеть и переживать ещё не приходилось.
– Ха-ха… ух-ха-ха… сейчас… вот… приближается… финиш… боже-ствен-ный жокей… и-го-го!
И тут тяжёлые капли с глухим звуком зашлёпали по ковру, и он, испустив протяжное рычание, выгнулся подо мной и потом, разбросав в стороны руки и ноги, с глубоким вздохом растянулся на животе! Я стояла над ним, широко расставив ноги, на моих сапожках поблескивали серые брызги его спермы, я потрудилась на славу! Пока он, продолжая лежать на ковре, несколько минут переводил дух, я прошлась по комнате и съела несколько маленьких бутербродов, поскольку скачки способствуют аппетиту. Его мутный взгляд неотрывно следовал за мной, сосредоточившись прежде всего на моих икрах, которые из-за тесной шнуровки немного вздувались над голенищами моих сапожек, видимо, он находил это пикантным!
– Не могла бы прекрасная амазонка на минутку снять сапоги для верховой езды?
– Однако же, господин барон… угомонитесь, что ещё рысаку нужно?
Но я всё-таки сняла для него сапожки, и он облобызал мне икры до самых коленей, необычный вкус, надо признать! Потом он перекатился по ковру до маленького круглого столика, возле которого улёгся на спину.
– Не соизволит ли богиня явить милость, и ещё раз ножками осчастливить покорного вашей воле коня?
– Ну что ж, давайте, господин барон, вы сами недвусмысленно попросили об этом!
Тут он широко раскинул толстые ляжки и заржал, его член ещё раз медленно поднялся и теперь смотрел мне прямо в лицо, как будто желая чего-то. Ну, я конечно была не каменная и, присев на край столика, оттянула в сторону панталончики и показала лежащему на ковре коню свою тёрочку, при виде которой он засопел и похотливо задвигался. Потом я ещё раз взяла его член между ступней, и на сей раз, я делала это более чувствительно, поскольку на мне остались только чулки. Он выгнулся мне навстречу, так что его крупное, сильное тело образовало дугу, ржал, и его хвост между моими скользящими вверх и вниз ногами становился всё более красным и большим, и в конце концов брызнул вверх длинной струёй едва ли не до моих колен, омочив чулки, брызнул так, точно в нём эта энергия копилась годами. Затем, обливаясь потом, барон резко перевернулся на живот и совершенно хриплым голосом пробормотал:
– А теперь, богиня, проскачем финальный галоп!
Конечно, я тоже уже нуждалась в финальном галопе, поэтому без лишних слов ещё раз оседлала своего жеребца, пришпорила его, основательно сдавив ему рёбра, так что он только крякнул, и очень глубоко воткнула ему в заднюю дырку указательный палец, крепко двигая им при этом туда и обратно! Он из последних сил промчался галопом на четвереньках, минуя портьеры, в соседнюю комнату, где к стене был булавкой приколот банковский билет в пятьдесят гульденов, и исступлённо зарычал:
– Первый приз божественной Жозефине!
Я получила свой первый приз – клянусь богом, добросовестно заработанный, барон самолично надел мне сапожки, помог управиться с юбкой и при этом поцеловал меня в попку, и совершенно вспотевший раболепно проводил меня до дверей…
Вернувшись домой, я застала там Франца, сидящего за столом. Он без всяких предисловий с яростью обрушился на меня:
– Ты где шляешься?
– Послушай, катился бы ты отсюда, я смертельно устала!
– Устала, говоришь? Играть в лошадку с сумасбродным бароном, от этого ты устала! Давай сюда деньги!
– Цыц! Ничего не получишь! Пошёл вон.
– Ты-ы-ы! Со мной такие шутки у тебя не пройдут!
– Чего ты вообще тут крутишься? Давай, убирайся в своё блядское кафе! Моя комната предназначена только для меня! И с меня довольно!
Тогда Франц выскочил из-за стола и залепил мне такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались! Я просто обезумела от ярости, меня и ребёнком-то никогда не били. И тогда я что было сил врезала ему снизу коленом по яйцам, он побледнел как мертвец, закатил глаза и рухнул на табуретку возле стола! Там он долгое время сидел, скорчившись в три погибели, и охал, по лицу его текли слёзы, и он скрежетал зубами от боли. Я же радовалась, что, наконец, показала ему его место, сделала вид, будто ничего не произошло, заварила себе чай, спокойно разделась и взяла газету, чтобы почитать. Потом Франц, наконец, очухался, пошаркал к двери и уже оттуда, стоя наполовину снаружи, с едва сдерживаемой яростью проговорил:
– Запомни, с этой минуты с индивидуальными клиентами раз и навсегда покончено, бешеная стерва! Все деньги проматывать, где это видано! Завтра же пойдём к мадам Ивонн, чтобы ты попала в крепкие руки. Она такой фурии мигом узду набросит! Поглядим ещё, кто здесь хозяин…
Он тут же получил от меня полной пепельницей по черепу и с проклятиями исчез! Я была очень довольна, что Франц испугался меня. Но перед тем как уснуть ещё долго размышляла о пресловутой мадам Ивонн. Превращаться в «кобылу в упряжке» у меня, естественно, особого желания не было, я ни в коем случае не могла допустить ухудшения своего нынешнего положения, ещё неизвестно, сколько там заработаешь!
На следующий день в двенадцать часов Франц снова объявился у меня, сволочь! Он до поры до времени всё ходил вокруг да около, вёл себя тише воды, ниже травы, фальшиво подмигивал мне то и дело недобрыми глазками, и вообще делал такой вид, словно он мне сват и брат!
– Послушай, Пеперль, кошечка моя золотая, вчера мы с тобой малость повздорили! Не держи зла на меня. Знаешь ли, нервы иногда тоже сдают, при моей-то тяжёлой службе в кафе!
– Нервный сутенёр должен бросить своё занятие!
– Не говори «сутенёр», Пепитци, не говори «сутенёр», я этого никак не заслужил! Разве я не желал тебе всяческих благ?
– Да уж, нажелал много всякого, только большую часть забирал себе!
– Ну, ладно, ценю твой юмор, но что было, то прошло, забудем об этом! А сейчас, будь любезна, надень лучше своё новое красивое розовое платье, и сходим со мной ненадолго к мадам Ивонн! Вот увидишь, настоящий парижский шик, такого нигде на свете больше не встретишь! Роскошный дом и лёгкая работа! А мадам, та просто будет тебя на руках носить!
Меня всё же разобрало любопытство, за просмотр ведь платить ничего не надо. Таким образом, я оделась и отправилась с Францем на Ланд-штрассе, по дороге он взял меня под руку и даже купил мне розы! Мадам Ивонн проживала в прекрасном доме на небольшой боковой улочке, вестибюль и лестницы сплошь из мрамора, мадам явно была особой не бедной. Мы с минуту подождали в величественном салоне, украшенном бронзовыми статуями, Франц трижды позвонил, и появившаяся элегантная горничная пошла предупредить о нашем визите. Вскоре выплыла сама мадам. Француженкой она наверняка не была, в её говоре порой встречались чисто венские обороты, а иногда даже пробивался чешский акцент. Это была не парижанка, её родиной в лучшем случае был венский район Фаворитен, по всему видно потаскуха со стажем, по-кошачьи притворно ласковая. На ней было платье из лилового бархата и безвкусно массивный золотой крест. Франц, ухмыляясь, точно лошадиный барышник, с жеманной чванливостью проговорил:
– Итак, сударыня, вот моя кузина!
Мадам Ивонн поцеловала меня в лоб, всё это мне было уже хорошо знакомо, и слащавым голосом спросила:
– Вам когда-нибудь приходилось уже работать в закрытом институте, милое дитя?
Меня эта дешёвая комедия вывела из равновесия, и я намеренно ответила на безукоризненном жаргоне нашего района Хернальс:
– Не-е, в бардаке я ещё никогда не тёрлась!
Франц скорчил такую физиономию, будто его внезапно прошибла зубная боль, и пробормотал:
– Моя кузина, знаете ли, немного… немного… смущается… Простите её, пожалуйста, сударыня!
«Сударыня» заливисто расхохоталась, шлёпнула меня ладонью по попе и теперь заговорила напрямик, безо всяких околичностей:
– Вот это мне нравится, не давай себя в обиду, лапочка! Если тебе и без объяснений всё ясно, приходи прямо сегодня в девять часов, на тебя мужики как мухи слетятся! С другими девушками ты, думаю, общий язык найдёшь!
Затем она ласково потрепала меня по щеке, а Франц сунул ей что-то в руку и по-собачьи облизал её лапы, он прямо на моих глазах продавал меня в «сучки». Однако я была настроена решительно и не собиралась впредь безропотно сносить унижения!
Вечером я хорошо ознакомилась с обстановкой. Дом мадам Ивонн – на самом деле фамилия её была Новак – был шикарным борделем по парижскому образцу, и тот, кто хотел прогуляться туда со своим членом, должен был, как минимум, иметь солидные деньги. Туда вообще наведывались только постоянные клиенты, умеющие щедро платить, а если кто-нибудь приводил новичка, он должен был для начала по всей форме представить его мадам! Она самолично встречала в салоне каждого гостя, и тот во время приветствия немедленно совал ей в руку десятку, в противном случае ему нас, «дам», даже не представляли. После этого они усаживались в салоне и несколько минут болтали о всяких пустяках, пока мадам не спрашивала его, не желал бы он немного «подкрепиться»? Суть «подкрепления» сводилась к тому, что мы, девушки, начинали приносить ему в салон сигары, пирожные, коньяк и тому подобные вещи и угощали его. При этом мадам Ивонн представляла каждую из нас по имени, а нам, точно юным пансионаткам, надлежало отвечать на это учтивыми книксенами.
Всего нас, девушек, было четверо, мы приходили в девять часов, а первые господа появлялись чаще всего около десяти. Девушки поведали мне, что иные господа записываются за неделю вперёд, и что подобный визит стоит пятьдесят гульденов, за меньшие деньги ничего не получишь! Эти пятьдесят гульденов получали только мы, девушки, независимо от того, забирал ли гость с собой в «салон живописи» двоих или даже троих из нас, и потом честно делились. Из полученной доли каждая из нас должна была в свою очередь отдать пять гульденов мадам. Для меня первое время оставалось загадкой, почему она забирает у нас так мало, однако старуха, видимо, хорошо знала, сколько и с кого брать!
В первый вечер она представила меня остальным девушкам. При этом сразу стало ясно, какой продувной бестией она была. Здесь находилась высокая, стройная, с черными, как смоль волосами венгерка, Илона, которую называли «мадемуазель Кармен» и выдавали за истинную испанку. Хотя она нередко «прокалывалась», уснащая речь венгерскими словечками. Две другие были венками, маленькую, тоненькую рыжеволосую Густи называли «мадемуазель Жанетт», и мадам обычно представляла её:
– Моя племянница Жанетт из Парижа на Сене.
Аннерль, третья, происходила из Лерхенфельда, она была среднего роста, пухленькая, с каштановыми волосами. И поскольку в разговоре она иногда сбивалась на чешские обороты, мадам выдавала её за русскую – «мадемуазель Татьяну». В качестве венки я в этом авантюрном «маскараде» успеха бы не добилась, поэтому мадам выдавала меня за англичанку и называла «мисс Мэйбл». Потому как все мужчины считали, что женщины из других стран сношаются лучше и у них там, внизу, мёдом намазано! Девушки обняли и расцеловали меня, были приветливы, бесцеремонны, веселы и шаловливы, поскольку все они зарабатывали неплохо и особенно тужить им, вроде бы, было не о чем. Они щипались, беззлобно подтрунивали надо мной и оглаживали, тесно обступив меня, трогали за титьки да и за кое-что другое, все они были немного «тёпленькими», как принято называть у нас в Вене склонность к гомосексуальности. Никакого чуда в этом не было, поскольку они всю ночь напролёт ничего другого не делали, как тискались друг с дружкой перед гостями, потому что тем это очень нравилось. Венгерка, «Кармен», похоже, была такой на самом деле, что же касается остальных, то они предавались этому скорее из озорства и потому, что это входило, так сказать, в круг их «служебных обязанностей», и они привыкли к подобной форме общения. Мне часто доводилось тискаться со своими подругами и вообще с девушками, ничего предосудительного я в этом не видела, но, говоря по правде, толстый и крепкий дрын был мне гораздо приятнее. Однако и славную тёрочку тоже, конечно, не стоило сбрасывать со счетов, и то сказать: ведь редкий мужчина знает, что именно доставляет нашей сестре наибольшее удовольствие, а вот «тёпленькая» девочка пальцами и язычком может совершенно на особый манер возбудить клитор и так тебя обработать, что вы обе будете прыгать от радости. У мадам «Ивонн» я в полной мере познала, что такое лесбиянство.
Мы, девушки, носили прозрачные, очень длинные хитоны, как в Древней Греции. Кармен ходила в красном, Жанетт – в зелёном, Татьяна – в жёлтом, а я – в ярко-голубом. У каждой из нас имелась своя собственная маленькая уборная как у актрис, где мы подкрашивались, переодевались, тискались друг с дружкой и перемывали мужчинам косточки.
Когда какому-нибудь господину требовалось «подкрепиться», мы очень чинно и благонравно входили в салон, делали перед ним свои книксены, потом, хихикая, рассаживались вокруг мадам, слушали их беседу и имели право говорить только тогда, когда нас спрашивали. Иногда кто-нибудь из мало-мальски образованных мужчин позволял себе шутку и спрашивал у нас что-нибудь по-испански, по-английски, по-французски или даже по-русски! Тогда мы тушевались, заливались ярким румянцем, а мадам гладила нас по головке и быстро объясняла гостю:
– Ах, вы знаете, мадемуазель уже так долго живёт у нас, что теперь с трудом вспоминает родной язык!
– Вот оно что, – говорил тогда господин, и лингвистические изыскания на этом заканчивались.
Потом он забирал двух из нас с собой и отправлялся в «салон живописи».
По форме салон был весьма просторным шестиугольником, с двух сторон к нему вели два очень узких и коротких прохода. В центре него помещалась гигантских размеров, очень широкая и довольно низкая софа, заваленная тысячью разноцветных, шёлковых подушек. Чаще всего господа предпочитали, чтобы им демонстрировали только «лесбийские игры», сами же они с совершенно бездумными, остекленевшими глазами сидели в мягком кресле и наблюдали, как мы лижем и «пальпируем» друг дружку. Нам приходилось принимать всевозможные, порой весьма сложные позы, как акробаткам. Помнится, ещё совсем молоденькой мне однажды случилось выполнять нечто подобное во время фотографического сеанса. Здесь же это часто оказывалось безвкусным и пошлым, потому что глупые мужчины постоянно требовали то выставить вперёд груди, то выпятить попу, то садиться одной девушке на другую и тому подобное, так что иной раз можно было и поясницу сломать! Но мы были весёлыми, ловкими и гибкими молодыми созданиями, крутились и выворачивались, как угорелые, выделывая чёрт знает что, лизали наши сливы так, что только хлюпало, и говорили одна другой на ушко всякие глупости, которые не должны были слышать мужчины, иначе они, как изволила выражаться мадам, «выйдут из настроения»! Но самым примечательным в живописном салоне были висевшие на каждой из шести стен шесть написанных маслом прекрасных картин, на которых в натуральную величину были изображены обнажённые женщины в довольно пикантных позах! Они были выписаны очень реалистично. И часто во время общения на огромной софе в центре салона возникало ощущение, будто за тобой наблюдают шесть женщин и завидуют, что со своими нарисованными тёрками они не могут принять участие в наших забавах. Мне и прежде частенько вставляли под мостами и за заборами, когда при этом присутствовал зритель, поэтому меня это не особенно смущало: во-первых, это были всё-таки женщины, во-вторых, они были нарисованы на полотне и, в-третьих, если они побывали в лапах мадам Ивонн, то наверняка уже не были девственницами!
Сразу в первый же вечер меня вместе с Татьяной выбрал маленький толстый фабрикант. Остальные девушки тотчас исчезли, мадам проводила нас троих в «салон живописи» и задёрнула за нами портьеры. Маленький фабрикант позволил нам снять с него сюртук, спустил подтяжки, а потом Татьяна, которая его уже знала, принялась неторопливо расстёгивать ему ширинку, щебеча и посвистывая при этом как канарейка!
– Фью… фью… где там наша чудесная птичка?
Мужчина отклонился назад и освобождено закряхтел, когда его небольшой, однако толстый зверёк оказался на воле!
– А сейчас вы будете друг дружку любить, хорошо и пылко любить! Да?! Только при этом мило болтайте, нежно воркуйте, моему это нравится!
Татьяна упала на софу и увлекла меня за собой, подняв мне при этом лёгкий хитон. Мужчина уселся в удобное кресло рядом с софой и смотрел на нас так, точно хотел съесть! Татьяна в совершенстве владела тем специфически-дебильным языком, на каком разговаривают герои очень примитивных и глупых романов, но который исключительно подходил к подобной ситуации, поскольку безотказно возбуждающе действовал на мужчин!
– Ты моя сладкая маленькая возлюбленная, – обратилась она ко мне, мурлыкая, точно кошка, и трепеща крыльями носа, как провинциальная актриса, – ты моё единственное сокровище… ах, как сладостны бутоны твоих персей. Ты позволишь Татьяне прикоснуться устами к этим сладким медовым цветам?
Громко и выспренне произнося такого рода тирады, она очень искусно щекотала и лизала мои соски и время от времени шептала мне на ухо что-то весёлое, что касалось только нас двоих! Я с трудом сдерживала смех и подыгрывала ей в этой комедии, изображая наивную застенчивость, и в мнимой страсти металась из стороны в сторону. При этом я раздвинула ляжки, и господин фабрикант так низко склонился над ними, как будто собирался сейчас с головой нырнуть в мою дырочку. Он почти забыл мастурбировать. Татьяна развела мне ляжки ещё шире, продолжая тараторить без остановки, перемежая реплики для зрительного зала с тем, что она говорила только мне на ухо:
– Ах, волшебница, как ты сегодня снова осчастливила свою Татьяну! Сладкая Мэйбл! (Если тебя на самом деле зовут Пепи, я не виновата.) Лоно твоё благоухает фиалками и нарциссами (ты подмывалась сегодня, не так ли?), ты позволишь мне приникнуть трепещущими устами к твоему благоухающему цветнику? О, я умираю от вожделения! (А на этого остолопа всё никак не накатывает!) Никакой мужчина не смеет коснуться тебя, ты принадлежишь только мне, мне одной! (Разве что кто-то из них прилично заплатит.) Давай, давай, облагодетельствуй и меня тоже своими лилейными перстами (только гляди, чтобы ты там внутри не застряла), так, так, да, да-а, да-а-а, да-а-а, а-а-а… я не перенесу этого, своими ласками ты доводишь меня до безумия! (Так можно и ребёнка родить.) Сейчас! У нас с тобой приближается сладостный миг! Ох-х-х… ох-х-х… ох… х… х…
Татьяна свесилась головой через край софы, широко распростёрла ляжки, стонала, нервно шевелила губами, впивалась ногтями в обивку, билась в истоме страсти и делала всё это настолько убедительно, как будто из неё вылилось несколько литров! У меня, впрочем, несколько капель действительно выступило, Татьяна и вправду очень ловко работала пальцами. Подыгрывая сюжету, я бросилась на неё и как сумасшедшая сжала ей груди! Лицо нашего фабриканта было уже пунцово-красным, мы из-под полуопущенных век наблюдали за ним, украдкой подталкивали и щипали друг друга, и веселились! Рот у него был разинут, язык чуть ли не свешивался наружу, он вспотел и от чрезмерного возбуждения на глазах у него выступили слёзы! И он с таким ожесточением терзал и дёргал свой бедный маленький хвостик, что Татьяна опасливо прошептала:
– Как бы он его ненароком не оторвал!
Тут его плотину прорвало:
– Ах-ха-а… а-а-а-х… м-м-х-х-у-у… у-у-х-ху-ху… ух-х… ох… у-у-у-у…
Наконец он расцвёл в идиотском блаженстве, и из утомлённого жёлудя ему на пальцы медленно выползло несколько капель желтоватой спермы. Он глубоко вздохнул, в изнеможении откинулся на спинку кресла и обвис всеми четырьмя конечностями, его хвост в последний раз конвульсивно вздрогнул и съёжился точно улитка.
– Ну, вот, финальный акт! – чуть слышно сказала Татьяна.
Через несколько минут он ушёл, потому что после завершения комедии охоты и дальше любоваться на нас у него явно уже не было, однако каждая получила свои двадцать пять гульденов, пять из которых мы сразу же отнесли мадам. Старая ведьма расплылась в сахарно-слащавой улыбке, потрепала меня по обнажённой груди и сказала:
– Вот это правильно, что ты сразу же с первого вечера работаешь, да еще так прилежно, рыбка моя золотая!
Такого рода события происходили ежедневно, большинство мужчин, преимущественно господ в преклонных годах, довольствовались только разыгрываемой перед ними комедией, и чем больше мы делали глупостей, тем лучше и скорее на них накатывало. Я получала свои двадцать или двадцать пять гульденов, Франц с мадам тоже всегда имели с этого по пятёрке, после чего Франц с довольным видом говорил мне:
– Ну, теперь ты, надеюсь, сама видишь, что я был прав? Человек должен иметь постоянную и прилично оплачиваемую работу!
Однажды я как-то спросила Татьяну, как же всё-таки мадам умудряется покрывать расходы по содержанию роскошного дома, на наш гардероб и всё прочее, если берёт с нас только по пять гульденов, мне это было совершенно неясно. Татьяна только рассмеялась в ответ и сказала:
– Какая же ты, однако, наивная, столько лет на белом свете живёшь, а ничего в подобных делах не смыслишь!
Тем же вечером она показала мне главный фокус «матушки» Ивонн, и тогда я собственными глазами увидела, в чём его секрет заключается. Как раз в этот момент в салоне живописи находился некий господин с Кармен и Жанетт и играл с ними в «школу». Эта игра была у нас знаменитой, и мне не терпелось хоть одним глазком взглянуть на неё. Татьяна велела мне ступать как можно тише и, ни слова не говоря, повела меня к одному из двух крошечных коридорчиков, ведущих к салону живописи. Каждый из этих коридорчиков не превышал в длину и одного метра, и стенки их были изготовлены из исключительно тонких досок. Татьяна нажала в нужном месте, боковая стенка поддалась и оказалась дверью. Здесь она взяла меня за руку и в кромешной тьме повела меня по очень узкому и извилистому проходу. Я в любой момент могла бы споткнуться или обо что-то удариться, если бы Татьяна уверенно не направляла меня в этом неизменно сворачивающем лабиринте. Через несколько шагов я вдруг услышала чьё-то недовольное и раздосадованное ворчание, принадлежавшее незнакомому мне мужчине. Кто-то впереди нас отступил во мраке, уступая нам место, и до меня донеслось, как Татьяна прошептала мужчине, по-прежнему стоявшему рядом в темноте:
– Тысяча извинений, господин директор, Мэйбл ужасно хочется хоть разок заглянуть в смотровые отверстия!
Мужчина тоже ответил тихим шёпотом:
– Ну, коль скоро вы меня уже потревожили, шалуньи, вам придется, по крайней мере, в качестве компенсации предложить свои смотровые дырочки мне!
– С превеликим удовольствием, господин директор! Правда, Мэйбл? Но за это вы позволите Мэйбл тоже хорошенько заглянуть внутрь!
Внезапно в тесном проходе стало немного светлее, мужчина отступил от стены, и сквозь две крошечные, располагавшиеся рядом одна с другой смотровые дырочки проник тоненький лучик света. Татьяна подтолкнула меня к ним, и я чуть не вскрикнула от охватившего меня крайнего изумления. Взор проникал непосредственно в «салон живописи», предоставляя возможность видеть всё совершающее там как на ладони.
Я огляделась по сторонам и сообразила, что нахожусь позади одного из больших женских портретов, исполненных, как, я уже говорила, в натуральную величину и развешанных в салоне по периметру. Глаза женщин были в полотнах искусно просверлены, и таким образом можно было, оставаясь совершенно незамеченным в маленьком проходе, превосходно за всем наблюдать. А поскольку картин здесь было шесть, то вероятно, за каждой из них в эту минуту могло стоять, по зрителю и любоваться, как томятся и терзают себя те, кто сейчас находился в этом своеобразном «высокохудожественном» паноптикуме. Я просто сгорала от любопытства, ибо сейчас была уже не подопытным кроликом, исполняющим трюки на потеху публики, а имела возможность так откровенно подсматривать. Это было для меня чем-то совершенно новым. Я приникла к отверстиям и в эту минуту едва ли обращала внимание на то, что господин директор, уступивший нам место, приподнял моё прозрачное одеяние и воткнул свой твёрдый палец в мой «барабан». Я только раздвинула ноги пошире, чтобы ему было удобнее, и едва ли что-то особое почувствовала – сейчас я хотела только смотреть и смотреть. Стоявшая рядом со мною Татьяна потрогала рукой мою грудь и я услышала, как она прошептала:
– У меня он уже тоже внутри. Стой, как ни в чём не бывало!
Теперь господин директор начал нас «пальпировать» в темноте, а в салоне сидел клиент, который всегда приходил «играть в школу». Он был старым и тощим, с зеленым лицом, и чем-то напомнил мне моего недавнего надворного советника с его линейкой. Кармен с Жанеттой стояли перед ним в коротеньких синих матросских юбчонках, едва доходивших им до половины бедра. Юбчонки эти гармонировали с белыми матросскими блузами и, точно у школьниц, пышными белыми же бантами. На лицах обеих «мореплавательниц» был изображён испуг, а Кармен от волнения даже держала палец во рту. Господин же уселся на софу и строгим менторским тоном проговорил:
– Итак, сегодня ты опять получила двойку по арифметике! Ты нерадивый и злой ребёнок! Почему ты всегда невнимательна? Скажи, сколько будет тринадцать помножить на два?
Кармен артистично изобразила полное непонимание высот подобной науки, очень испуганно посмотрела на сего Пифагора и скорчила такую робкую физиономию, что выглядела вся сцена крайне комично и карикатурно. Запинаясь и чуть не плача, она жалобным голосом пролепетала:
– Дважды тринадцать… дважды тринадцать… Ага, вспомнила, получится двадцать семь!
– Что-о? Двадцать семь? Так ты никогда считать не научишься, девчонка несносная! И что только из тебя выйдет? Жанетта, ты должна немедленно дать своей сестре два удара по её большой, толстой и ленивой попе!
Кармен покорно подняла юбку и улеглась на ковёр животом вниз. В свою очередь Жанетта точно так же подобрала подол и уселась верхом на спину Кармен, однако, лицом к её ногам. Взгляду наблюдающих предстали обнажившиеся ляжки двух «нерадивых учениц».
– Простите, господин учитель, сперва бить по правой или по левой ягодице?
– Сначала по правой!
Тогда Жанетта занесла руку, но было видно, что она с трудом удерживается от смеха. Кармен получила по звонкому шлепку ладонью справа и слева. И хотя боли они ей наверняка не причинили, Кармен принялась громко плакать, вскрикивать и выть «ой-ой-ой!», кататься по ковру и душераздирающе зарыдала, комедиантка! При этом она, конечно, не забывала как можно выше выпячивать попу, так что почти касалась ею колена «господина учителя» и всё время так широко раздвигала ляжки, чтобы тот мог лицезреть также и её достойную самого пристального внимания розовато-красноватую вагину, обрамлённую чёрными волосами. Он и без того был уже, похоже, на грани пароксизма страсти и, должно быть, взъярился как бык, однако утверждать этого не берусь, поскольку видела его лишь со спины.
– И ты, Жанетта, можешь вот так запросто бить свою старшую сестру? А? Как только девочка может быть такой жестокой?
– Но вы же мне это сами велели сделать, господин учитель! – попыталась, было, оправдываться проказница.
– Что? Ты тоже дерзишь мне? Ужо я из тебя эту манеру повыбью! Сию же минуту ложись ко мне на колени!
Теперь настал черёд Жанетты скулить и жалобно хныкать, однако он без лишних слов обхватил её за пояс, неистово рванул на себя и бросил через колено, пригнув её голову к полу. Одной рукой он задрал ей юбчонку, при этом ловко вставив указательный палец ей внутрь, а другой так неистово забарабанил по попе, что та действительно покраснела. Жанетта кусала и царапала его икры, однако он вошёл в такой раж, что в своём похотливом азарте уже ничего не чувствовал.
– Уй-уй-уй… ой-ой-ой… как больно… не-е-ет…пожалуйста, больше не на-до… по-о-жа-луй-ста… не на-до! Я больше не буду!
Однако «господин учитель» всё никак не мог уняться и продолжал нахлопывать как сумасшедший. Кармен вскочила на ноги, прыгала и приплясывала вокруг обоих, делала злорадные гримасы, приговаривая при этом:
– Ну что получила своё, Жанеточка! Поделом тебе, наконец-то Жанеточку по-настоящему выдрали как сидорову козу!
«Господин учитель» от такой неожиданности моментально прекратил свою экзекуцию, отпустил Жанетту, которая, всхлипывая, потирала пострадавшую часть тела, и, обращаясь к Кармен, закричал:
– Опять это у вас повторяется? Ты насмехаешься над собственной сестрой, когда ту наказывают? Так ты вдобавок ещё и злорадная? А Жанетта совсем одичала, царапается и кусается! Я, в самом деле, уже и не знаю, что с вами делать дальше и как вас наставить на путь истинный. Но я хочу дать вам ещё один шанс, простить вас, если вы только, конечно, хорошо со мной поиграете!
– Да-да-да, да-а, господин учитель, – закричали обе в один голос, – пожалуйста, с удовольствием поиграем!
Две высеченные девчонки скакали и приплясывали вокруг него, хлопали в ладоши, точно восьмилетние озорницы, а он повернулся и расселся очень вольготно. Теперь-то я, наконец, смогла разглядеть его лицо. Строгим тоном он спросил:
– Кто таков господин учитель?
– Мужчина, мужчина!
– А кто ты такая, Кармен?
– Маленькая девочка!
– А ты, Жанетта?
– Я тоже маленькая девочка!
Я уже из прежнего опыта отлично знала, что если клиент так настойчиво начинает втолковывать нашей сестре, что он «мужчина», значит, в его мошонке не так уж много осталось терпения.
– Что у мужчины между ног?
Теперь обе конфузливо прикрыли лицо ладонями и снова как бы пришли в смущение. Наконец Жанетта подняла палец, как это делают в школе желающие ответить ученики, и очень робко промолвила:
– Простите, господин учитель, у него там пенис!
– Правильно, а откуда такая маленькая девочка знает нечто подобное?
– Простите, мне об этом Кармен рассказала!
– Та-ак, в таком случае ты, Кармен, может быть, знаешь и то, что там, между ног, имеется у женщины?
Прижатая к стенке Кармен изобразила на лице полное отчаяние, но потом она, наконец, сдалась, всхлипывая и ворча, опустилась на четвереньки и собственноручно задрала коротенькую голубую юбчонку. После этого повернула к «господину учителю» свою красивую, полную, лилейную попу, наверняка, кое о чём про себя размышляя.
– Там находится смоква, господин учитель. Плюшка, если позволите так выразиться, которой постоянно хочется иметь внутри стержень!
– А каков этот стержень на вкус?
– Ах, он такой сладенький, господин учитель, ужасно приятный! Ну, просто объедение!
– Желаете отведать этот стержень прямо сейчас?
– Да-да-а, пожалуйста, очень желаем, господин учитель!
– В таком случае, идите сюда, но будьте послушными и старательными!
Обе девушки, не дожидаясь дополнительных приглашений, мигом сели по обе стороны от него. Кармен быстро расстегнула ему брюки, а Жанетта, глубоко запустив в них руку, извлекла наружу яички и длинный морковного цвета стержень. Затем они справа и слева склонились над его ляжками и с таким усердием принялись лизать, сосать и целовать, что слышалось только причмокивание и постанывание. «Господин учитель» глубоко откинулся на мягкие подушки и заскрипел зубами. При этом он крепко держал обеих девушек за волосы и ещё крепче прижимал ртами к своему похотливо взыгравшему приспособлению. Головы девушек раскачивались из стороны в сторону, банты в их волосах лихо отплясывали кадриль, а сами они вели себя так, словно его стержень действительно был самым вкусным и лакомым плодом на белом свете. Он же только отрывисто и бессвязно приговаривал срывающимся от возбуждения голосом:
– Хо-о-рош хоботок-то?… Да-а… вам-м нравится… Сла-день-кий?.. Ку-шай-те на здоровье… ку-шай-те на здоровье… ку-шай-те на здоровье…
Парочка лизала ещё интенсивнее и только порой приглушённо похрюкивала:
– Мм… как хорошо… просто объедение…
Наконец он достиг оргазма; девушки с землянично-пунцовыми от напряжения лицами распрямились и вытерли сперму с губ. Лишь теперь, когда весь спектакль был позади, я снова почувствовала палец господина директора, который всё это время исправно и браво меня прочищал, и ощутила, как моя горячая влага стекает на его пальцы. Я защемила его ладонь между ляжек, не отпуская её, и при этом рукой сдавила Татьянину грудь. Татьяна с директором тоже не бездельничали весь этот период. Ведя наблюдение, они не без пользы ублажали друг дружку рукой.
Когда «господин учитель» со своими «школьницами» покинул салон, Татьяна вывела меня из узкого обводного прохода и пояснила суть происходящего. Как оказалось, в проходе часто находятся по шесть мужчин одновременно, только некоторые всегда уходят пораньше. Но если только к ним присоединяется порой кто-нибудь из нас, девушек, тогда набирается, как в данном случае, восемь человек. Так вот, эти господа выстраиваются в узком проходе, по периметру огибающем шестиугольный «живописный салон» и таким образом получают возможность за двадцать гульденов всю ночь наблюдать за происходящим. Это были, как правило, совершенно обыкновенные «дрочильщики» и «брызгальщики», как называли таких девушки с Пратера, однако Татьяна сообщила мне для обозначения их совершенно новое и смешное французское словечко «вуайер». Но будь то «вуайеры» или «суходрочники», мне было мало дела до них. Главное, теперь я узнала, откуда у мадам Ивонн такие огромные деньжищи: она прикарманивала все доходы от зрелищных мероприятий, не брезгуя, добавлять к ним ещё и наши пять гульденов! Я сделала кое-какие расчёты и пришла к выводу, что наша «добрая» мадам Ивонн складывала в кубышку по доброй сотне гульденов каждый день. Тут можно легко себе позволить быть приторно-любезной со своими девушками. Особенно сердечно она относилась ко мне, целый день от неё только и слышалось: «Пепи моя милочка», «Пепи моя душечка». Мы проживали не у неё, поскольку это не входило в наши обязанности, однако она крайне неохотно выпускала нас из своего поля зрения! При первом же удобном случае я тайком прокрадывалась в запретный для нас обводной проход, подглядывала и, отчасти из благодарности, отчасти озорства ради, немного растирала мужчинам хвосты, если те у них делались слишком уж твёрдыми. Это приносило кое-какие дополнительные чаевые, узнать о которых мадам, однако, не должна была ни при каких обстоятельствах. Кто в это время и забегал ко мне, так это Франц. То есть, забегать-то, конечно, он забегал, но мне не в удовольствие и крайне редко. Но когда этот старый пройдоха не появился у меня три дня кряду, я отправилась в кафе «Оберлехнер» и всё там порасспросила. И к своей большой радости выяснила, что девушки «засыпали» Франца, посадив его за решётку. Они шёпотом выложили мне всё по порядку. Франц оказался не просто сутенёром. Пять или шесть других бедных девушек он сходными угрозами и шантажом, как в моем случае, уже заставил подчиниться ему. И вот когда появилась одна новая девушка, Франц решил повторить с ней свой испытанный трюк с якобы «украденной» цепочкой от карманных часов. Он стащил её у одного господина, который повёл «новенькую» – её звали Милада – в гостиничный номер, но перед этим Франц умудрился в кафетерии выкрасть ещё и портсигар с тем, чтобы представить ни в чём не повинную Миладу конченой воровкой. Однако дело приняло совершенно иной оборот, гость велел вызвать полицию и забрал туда обоих, Франца и Милу. На допросе Франц очень долго выкручивался и отнекивался, подло вилял и по-свински повёл себя, утверждая, что Мила-де больна венерическими заболеваниями и является профессиональной воровкой. Однако здесь произошло нечто уж совершенно невиданное. Все девушки в «Оберлехнере», которым Франц поголовно и не один раз давал затрещины, и эксплуатировал в своих корыстных интересах, в один голос дали свидетельские показания против него и тем самым по-настоящему утопили его как щенка. Все как одна они встали против него и поведали обо всех его свинствах и непотребствах; и портсигар они так же нашли у него. И пошёл наш Франц как топор ко дну. Он был осуждён на три года за кражу, за принуждение к занятию проституцией, за укрывательство краденного, за угрозы, таящие опасность для жизни и бог знает за что ещё. Таким образом, я избавилась от него и действительно была рада этому. Ибо редко мне встречался человек настолько подлый и низкий, который так бы со мной обошёлся. А между тем, что плохого я ему сделала, какое зло причинила? Я была для него всего лишь «лошадкой», как сутенёры называют своих девиц. Он всего только раз, тогда в подворотне, «отштамповал» меня, а после того случая больше никогда ко мне не притрагивался. Он всегда лишь отнимал деньги…
***
Один клиент вернулся с рысистых бегов, где выиграл изрядную сумму денег, его портмоне чуть ли не лопалось от банкнот, и, находясь в превосходном расположении духа, он пригласил нас, всех четверых девчонок, выпить шампанского! Мы тоже были немало окрылены успехом, дурачились, шутили, смеялись и пели в салоне. И тут он сказал, что хотел бы сыграть с нами в увлекательную игру под названием «Угадай-ка». Суть ее заключалась в следующем: он будет сношать всех нас по очереди, нанося каждой только по одному удару, чтобы потом переходить к следующей. Нам же предстояло заранее отгадать, на ком из нас он кончит. Затем он пригласил нас выстроиться в ряд лицом к софе и, наклонившись, опереться на её край. Он поднял нам всем подолы лёгких платьев, образовав перед собою красивую шеренгу из четырёх смуглых и белых попочек. Его молодой, смуглый и могучий гренадёр уже, точно на параде, стоял по стойке смирно. Перед началом нам предстояло сделать ставку на одну из нас. Мы, не сговариваясь, сразу отдали предпочтение Кармен, которая в этой веренице стояла первой. Тогда он двинулся от одной девушки к другой, бережно вводя свою пику, и мы слышали, как постанывала каждая, когда его мощный гарпун входил в неё. Шевелить попой или вести контригру было строго запрещено. Затем следовала команда: «На старт! Внимание! Марш!» Соревнование началось: туда, сюда, обратно. Мы все оглядывались через плечо и старательно прогибали зады навстречу кавалеру. Каждая получала от него один единственный, короткий, крепкий и проникающий глубоко внутрь удар, и он оказался в состоянии трижды побывать в каждой, пока, на тринадцатый раз, на него не накатило, и он не брызнул, его горячий фонтан достался именно мне, а не Кармен. Таким образом, мы все проиграли. Однако, в качестве компенсации, он выдал всё-таки каждой по пять гульденов. Потом он предложил нам отыграться. Он поставит всем четверым по «клистиру», и тогда каждая из нас получит приз, изначально предназначавшийся лишь одной. И хотя в ходе неоднократных «отыгрываний» и регулярной раздачи нам всем по «Пятигульденовому призу» молодой повеса истратил добрую сотню гульденов, но сама ебля обошлась ему как бы даром, поскольку хозяйке он за игру ничего платить был не должен. К сожалению, этот молодой повеса появился у нас только один раз за все месяцы, – вероятно, это выходило ему слишком накладно. В общем, и целом, дела у меня с тех пор, как «моего» Франца упрятали за решётку, пошли блестящим образом. Однако незадолго до того, как я познакомилась со своим венгерским лейтенантом, мне довелось пережить ещё одно событие, которое потрясло меня до глубины души!
Возвращаясь однажды около часа ночи от мадам к себе на квартиру, я в небольшой улочке Внутреннего города наткнулась в темноте на старого нищего, который сидел на ступеньках у подъезда какого-то дома. Он кувырком скатился на мостовую, остался лежать на спине и неразборчиво бормотал что-то. Я испугалась и при неверном свете луны вгляделась в его бедное, испитое, совершенно опустошённое и заросшее щетиной лицо, и тогда – такое со мной случалось только два или три раза в жизни – у меня почернело перед глазами! Старый бродяга оказался моим отцом… В таверне я велела подать ему перво-наперво побольше чёрного кофе, который и сама пила через силу от внезапно взбудораженных чувств. Однако и от кофе он не до конца протрезвел, лишь приоткрывал свои воспалённые, совершенно безумные глаза и непонимающе-пустым взглядом пялился вокруг. Я трясла его за руку и задавала вопросы, при этом по щекам у меня непрерывным потоком струились слёзы! Наконец он мало-помалу пришёл в себя:
– Фрейлейн… ах, ты, видать, такая… Красивенькая… Денег у меня шаром покати… я старый забулдыга… Жалко, что кофе попил… я был в таком замечательном опьянении… м-да… Не могли бы вы оставить меня в покое… в моём покое… я хочу своего покоя… да…
– Отец! Господин отец! Разве вы совершенно не узнаёте меня? Да это же я, Пепи!
Я заливалась горючими слезами! Он неуверенно провёл своей дрожащей, грязной, старческой рукой по моему лицу и проклокотал:
– А, теперь вижу… ты Пепи… такая нарядная… Пепи пойдёт обратно к отцу… дела у тебя, должно быть, идут нехудо… не так как было… в шелках нынче вся… Пепи… единственная, ты ещё позаботишься об отце… я скоро, видно, подохну…
Тогда я обхватила его за талию и повела к себе наверх. Он ступал очень нетвёрдо, шатался из стороны в сторону, и его тошнило. Дома я постелила ему на софе. Он икал и громко отрыгивал, опять глубоко погрузился в свои пьяные грёзы и позволял делать с собой всё, только время от времени повторяя как заведённый:
– Да, Пепи… шикарная проститутка Пепи теперь, Пепи…
И всю ночь напролёт я пролежала без сна, слушая его храп, и горько плакала. Если он скатился на дно и сегодня превратился в старого пьяницу, если он принудил меня к сожительству, когда я была еще ребенком – он, тем не менее, оставался моим отцом! Последний, кто у меня ещё был на белом свете.
На следующее утро он мне всё рассказал. Он говорил сбивчиво, лепеча и запинаясь на каждом слове, то, конфузясь, то с горьким упрямством. О том, что рассобачился со всеми родственниками, и мало-помалу дом покинули все. Когда ушла я, денег тоже больше не стало, потому что Мутценбахера никто не хотел вытаскивать из беды. Работы он никакой не нашёл – да видать, не больно-то и искал, и таким образом начал всё неуклоннее и стремительнее опускаться на дно, фиглярничал и выставлялся дурачком перед людьми в трактире за тарелку супа и кружку пива!
– Они толкали меня… подсыпали красный перец в пиво… и кликали старым недотёпой… и называли никчемушником… и втыкали мне сзади куриные перья… надувалы, один другого забористей… стоило только спросить в предместье… каждый пацан там знал шута горохового… чокнутого чудака… как меня только не дразнили… спаси боже, ни одна собака за меня теперь не поручится…
Я дала ему десять гульденов с наказом купить себе что-нибудь из одежды, и следить за тем, чтобы снова выглядеть нормальным человеком! Большей суммы я для начала доверить ему не решилась. Велела также поесть, как следует, а не пропивать деньги, и сказала, чтобы во второй половине дня он вернулся обратно: я отправлюсь с ним на поиски работы или ещё что-нибудь придумаю! Но он не вернулся. Ни во второй половине дня, ни позднее. Он стал совершенно безвольным созданием и наверняка тотчас же пропил десятку, потерял мой адрес и как в воду канул. Больше я его никогда не видела…
Одно весьма приятное и важное знакомство произошло у меня в заведении «Мадам Ивонн». Его звали Ферри фон Эфалай, аристократический лейтенант гусарского полка из Венгрии. Он всячески ухаживал за мной, делал подарки точно какой-нибудь актрисе «Бург-театра» и приходил только ради меня. Когда я была с ним в постели, то всякий раз забывала, что занимаюсь этим за деньги, настолько хорошо он понимал все тонкости и проявлял деликатность. А в один прекрасный день Ферри предложил мне поехать вместе с ним в отпуск! У него в Венгрии было имение, а, кроме того, ему хотелось повидаться со старыми друзьями по полку, расквартированному там неподалеку в городке Эрмезё. Я с восторгом прыгнула ему на шею и принялась целовать его как сумасшедшая. Собственно говоря, я ведь никогда ещё не ездила в путешествия, и даже Венгрия рисовалась моему воображению настоящим раем! Там, должно быть, жили благородные и рыцарственные мужчины, умеющие, кроме того, хорошо поесть, а ещё больше – выпить, была цыганская музыка и бог знает какие еще соблазны. Трудность заключалась лишь в том, каким образом вырвать меня из цепких когтей старой бандерши, мадам Ивонн, поскольку дело и вправду сложилось так, что многие мужчины всегда спрашивали только меня, а это значило, что мой отъезд с Ферри лишил бы ее существенной части доходов. В ответ на прямой вопрос гусарского лейтенанта старуха принялась рвать на себе последние волосы и жалобно запричитала, что её лишают-де «лучшего номера». Пришлось Ферри сунуть её кое-то в лапу, после чего она расплылась в приторно-сладкой улыбке и, наконец, ещё немного помявшись для пущего куражу, не смогла не отпустить меня, поскольку никаких долгов за мною не числилось, да и, кроме того, я пообещала через три недели снова вернуться к ней, чтобы работать. Ну, уж несколько дней она как-нибудь сможет обойтись без меня.
На следующий день мы с Ферри сели в купе и через Мархэгг и Прессбург покатили в венгерскую глубинку. Я глядела на проплывающие ландшафты такими глазами, точно только вчера народилась на белый свет, всё мне было в новинку: стада коров и табуны лошадей, упирающийся в самое небо пик Цибрунена, крестьяне в просторных холщовых штанах!
Мы прибыли на место уже под вечер, на станции нас поджидал прекрасный ландауэр. На облучке его восседал Янчи, усадебный кучер Ферри, хитроватый, разбитной, загорелый парень, при виде своего хозяина ослепительно осклабившийся. И потом мы более часа катили полями, которые были частью имения Ферри!
Челядь из усадьбы Эфалай, высыпавшая на двор, приветствовала нас, будто пожаловали сам король с королевой, «королём» они здесь называют нашего императора. Все с любовью относились к «милостивому молодому господину», девушки из имения, надо думать, ещё и по другой причине. Мне отвели собственную, необычного вида горницу, сплошь уставленную наскоро снесёнными со всего дома вещами и с ужасно высокой крестьянской кроватью. А на следующий день Ферри отправился показыать мне всё: конный завод с породистыми гнедыми и вороными лошадями, которые ржали, когда их похлопывали по холке. Волы с круто изогнутыми рогами, шерстистые баконьские свиньи, одним словом, весь сельский зверинец. Каждый ребёнок знал моего Ферри, и он был любезен со всеми. Мне довелось увидеть сразу так много, что у меня голова разболелась; а когда я на ладони протянула кусочек сахара одной лошади, Ферри с хитринкой спросил:
– Пепикем, ты умеешь кататься верхом?
– Ещё никогда не пробовала. Давай, покажи мне, как это делается!
– Решено, мой ангел, завтра в семь утра – первая выездка!
На следующий день меня ни свет, ни заря разбудил Янчи и расплылся в широкой улыбке, когда спросонья я подпрыгнула как ужаленная, и мои полные груди при этом выскочили из рубашки. Однако метким броском подушки в его наглую физиономию я моментально уняла его неуместное веселье и уже через пару минут была одета, выбрав для прогулки верхом только широкую юбку и лёгкую летнюю блузку. На дворе в радужно-приподнятом расположении духа меня уже поджидал Ферри со своим сказочной красоты жеребцом вороной масти по кличке Хайнал, что означало «Утренняя заря». Сегодня Ферри оделся как венгерский крестьянин: просторные льняные штаны, «гатья», широкая рубаха и поверх неё короткая, расшитая шнурами курточка. Подсаживая меня в седло, он так энергично ухватил меня за известное место, что я мигом оказалась наверху, и сам он одним прыжком оказался в седле позади меня, обходиться с лошадью он умел дьявольски ловко.
Стояло чудесное погожее утро, мягкие перекаты полей ещё окутывал лёгкий туманец, и вокруг, насколько хватал глаз, не видно было ни души, и когда через несколько минут мы отъехали уже достаточно далеко от усадьбы, он вдруг соскочил с коня, приподнял меня крепкими руками и – о, негодник – пересадил в седле задом наперед! Тут я немного струхнула, боясь упасть, цепко вцепилась Хайналу в гриву, да и смешно было сидеть спиной к голове лошади! Однако Ферри успокоил меня и помог устроиться поудобнее.
– Вот так, Пепикем, а теперь откинься вороному на шею и немного полюбуйся, как в небе резвятся птички!
Я слегка откинулась назад, сообразительный конь устроил для меня прямо-таки настоящее ложе из своей шеи. Ощущение и вправду оказалось необыкновенным – ты движешься лицом вверх, подпрыгивая и покачиваясь, а над тобой воздух чертят юркие ласточки. Вдруг я почувствовала лёгкое дуновение ветерка на своих бёдрах, ноги у меня раскинулись по бокам скакуна. Не сбавляя скорости, Ферри закинул мне юбку! И прежде, чем я успела снова одёрнуть вниз лёгкую ткань, как уже сидела на чём-то твердом, и даже не успела опомниться, как это произошло! Я только почувствовала внутри себя шпору Ферри, и хотела, было, тихонько взвизгнуть, однако он замкнул мне уста пылким поцелуем! А потом Ферри чуть слышно прищёлкнул языком, и лошадь послушно перешла на лёгкую рысцу! Так красиво я редко еще в своей жизни сношалась, при каждом прыжке лошади Ферри глубже и быстрее проникал в меня своим шипом, мы совокуплялись не собственными усилиями, а исключительно благодаря скачке, и происходило это у нас в полной гармонии. Казалось, будто смышленая лошадка знает, что именно доставляет радость мне и её хозяину. Вполне возможно, она уже не первый раз ездила с Ферри на подобные «верховые прогулки»! На следующем повороте дороги – а скакали мы по аллее их высоких акаций – на меня накатило с такой интенсивностью, что, наверное, с седла во все стороны брызнуло! Ферри тоже откинулся назад и издал тихий ликующий возглас! Затем, остановив жеребца, он соскочил на землю, предоставил своему разгоряченному балуну возможность остывать в утренней прохладе и ждал, пока я немного приведу себя в порядок и отдышусь, а затем спустил меня вниз. Я предпочла бы сейчас броситься в зелёную траву на обочине дороги, чтобы продолжить любовную игру, предпочитая вести ее не в седле, однако он со смехом покачал головой и опять вскинул меня на лошадь, впрочем, на сей раз в правильном положении. Вскочив следом, он пришпорил коня. Потом обнял меня со спины и, расстегнув мне летнюю блузку, подставил мои груди дыханию свежего встречного ветра. Хайнал сейчас двигался шагом. Великолепно пахли деревья и близлежащие поля, мои соски напряглись под пальцами Ферри, а я ощущала крестцом, как сзади его шпора снова медленно наливается силой.
Мы наверняка представляли собой пасторально живописную картину, когда пустились в обратный путь: я с обнажёнными бёдрами, и Ферри, который, насвистывая весёлую песенку, держал мои груди в своих ладонях!
Дорогой нам повстречался пожилой венгерский крестьянин, так у него даже его длинная трубка изо рта выпала, пока он стягивал с головы куцую шапчонку перед своим помещиком! А спустя минуту я на него оглянулась и увидела, как крестьянин направился прямиком к зарослям акации, обнажив свой темно-коричневый штык, который он, не выпуская изо рта трубки, начал спокойно полировать! Таким образом, мы вызвали аппетит даже у старого человека. При этом ему наверняка было далеко за шестьдесят!
Да, мадьяры знают толк в совокуплении, в этом я имела возможность убедиться ещё раз тем же утром. Мы находились приблизительно в получасе езды до имения Эфалай, я снова по всем правилам сидела в седле как дама и только слегка придерживалась за своего кавалера. Как вдруг через дорогу перед нами прошмыгнула, совсем молоденькая, смуглая крестьянская девушка. Завидев нас, она с отчаянной пронзительностью взвизгнула, однако ускорить бег и быстро исчезнуть в поле на другой стороне дороги не смогла, поскольку тащила в подоле какой-то весьма крупный предмет, который основательно сковывал её движения. Внезапно она споткнулась, и из её фартука выкатилась гигантская дыня. Крайне испуганная, она покраснела, как маков цвет и, замерев на месте, с совершенно обалдевшим видом снизу вверх смотрела на помещика, который с весёлым присвистом попридержал лошадь.
– Чёрт возьми! Да это же нахальная, маленькая Бориска, дочь Иштвана. Она как сорока-воровка. Дынь у меня, конечно, предостаточно, однако…
С этими словами Ферри соскочил с лошади и сначала повёл себя строго с крестьянской девчонкой, которая, однако же, вскоре осмелела и держалась совершенно доверчиво. Ферри изобразил грозного сторожа, погрозил пальцем, показал на дыню и затем шлёпнул смуглянку по попке, произнеся при этом что-то такое, что заставило маленькую селянку покраснеть ещё гуще. Но теперь она утешилась окончательно и с дерзкой кокетливостью засмеялась Ферри прямо в лицо, а зубки у молодки, надо сказать, были точно как молодые кукурузные зёрна, такие же крупные и белые! Говорили они по-венгерски, я почти ни слова не понимала, но я-то знала своего Ферри! Они начали перешёптываться, девушка вздрогнула, приложила ладонь к щеке и посмотрела на меня наполненными таким ужасом глазами, что я громко расхохоталась. Ферри одной рукой обнял её за талию, другой – поднял её пунцово-красное лицо за подбородок и поцеловал девушку, а она стыдливо закрыла лицо передником. Ферри подмигнул мне и сделал просительный жест, у меня не было больше страха перед лошадью, лёгким шлепком я заставила Хайнала пройти вместе со мной несколько шагов дальше. Но потом я всё-таки оглянулась через плечо! Ферри всерьёз-таки занялся маленькой крестьянкой, но так, как это умел делать только он! Одной рукой он поддел её за упругую попку, приподнял от земли и, говоря что-то ласковое, начал покачивать девушку, та закрыла лицо ладошками, однако сквозь пальцы украдкой следила за тем, как Ферри другой рукой медленно извлекал свой насосный рычаг! И внезапно он через левое колено опрокинул её на спину, в хлеба! Она сопротивлялась и, мешая венгерские слова с немецкими, безостановочно повторяла:
– Не надо… не надо… ради бога!
Однако Ферри со звонким поцелуем вдавил её голову в колосья, в то время как его правая рука до конца подняла и без того уже взлетевшую вверх лёгкую юбчонку! Маленькая красотка была сложена так, что многие городские могли бы только пальчики облизать!
Бёдра и икры точно выточенные, изящное лоно, симпатично поросшее черными, как смоль кудряшками, и грудки точно два наливных яблочка! Теперь Ферри, уже наполовину лежавший на ней, просунул одно колено между её ногами, так что она не могла больше сомкнуть их, и медленно, непрерывно нашёптывая нежности и целуя, перекатился на неё всем телом. Тут страсть овладела соблазнительной похитительницей дынь, с коротким вскриком она, внезапно раскинув загорелые ноги, обхватила ими Ферри за бёдра и свела их у него на пояснице! Теперь Ферри произвёл натиск, и оба были настолько увлечены друг дружкой, что я смогла прекрасно разглядеть, как темные врата рая нашей малышки широко распахнулись и буквально одним жадным вдохом поглотили наконечник таранного инструмента. Несмотря на немалый вес Ферри, она выгнулась почти дугой и с такой судорожной силой сдавила его клещами ног, что лицо у него густо налилось кровью от напряжения. И миниатюрное, смуглое тело Бориски и твёрдые как сталь кавалерийские ягодицы Ферри, рельефно обрисовавшиеся под тонкой тканью штанов, заработали в поразительно согласном ритме. Ферри почти задушил свою маленькую любовницу поцелуями, а его сильные, загорелые руки едва не раздавили её небольшие грудки. Иногда во время их неистового обмена ударами мне удавалось увидеть их лица! Ферри кусал свой тоненький ус и нередко между двумя толчками бросал полный блаженства взгляд в мою сторону. Волосы на голове девушки вконец растрепались, чёрные пряди их беспорядочно упали на лоб, озорные глаза плутовки от сладострастия почти вылезли из орбит, а белые зубы скрежетали!
Читать бесплатно другие книги:
