Искусство стать любимым Захер-Мазох Леопольд

У тех потайных воротец с задней стороны здания, через которое в свое время пробирались Аслов, Мирович, Васильчиков, Потенько, Завадовский, Зорич и Корсаков, чтобы служить влюбленным прихотям Северной Семирамиды, доверенная камеристка поджидала счастливца, который подобно спартанцам Леонида[7] богато украсил свое поражение и радостно шел ему навстречу.

Юркая кошечка проворно скользнула вперед по коридорам и лестницам, провела его наверх, в одном месте внезапно нажала ладонью на стену, распахнулась вторая секретная дверь, через которую сгорающий от нетерпеливого ожидания Ланской попал в небольшую переднюю, где царил чувственный полумрак.

— За той портьерой вас ожидает счастье, — еще успела шепнуть ему, прежде чем исчезнуть, его очаровательная провожатая, стена за ним опять затворилась, и Ланской оказался пленником Екатерины. Сердце его готово было выскочить из груди, пульс учащенно бился, он на мгновение остановился перед занавесом, чтобы собраться с духом, потом медленно отодвинул его и в небольшом сказочно уютном будуаре увидел царицу, которая стояла к нему спиной, серебряными щипцами перемешивая горячие угли в великолепном мраморном камине. Когда позади него с тихим шелестом опустилась портьера, она быстро повернула голову и приветливо кивнула ему.

— Здесь пока холодно, или я, возможно, слишком легко одета, — с застенчивой улыбкой проговорила она.

Ланской пылающим взором окинул ее пышную роскошную фигуру, которой в накинутом поверх белоснежной сорочки из дорогих кружев открытом домашнем халате из желтого шелка, казалось, действительно было зябко, однако то было лишь волнение, прелестная робость страсти, трепет которой, похожий на трепет влюбленной девушки, столь редко охватывал расчетливую энергичную деспотиню. Ланской поднял с пола маленькую воздуходувку, опустился на колено перед камином и принялся раздувать огонь.

Царица долго смотрела на него, затем медленно положила восхитительную лилейную руку ему на плечо.

— Ланской, — проговорила она, — в минувшие дни я много занималась вами. Думали ли вы обо мне?

— О, разумеется, ваше величество, — ответил он.

Екатерина вздохнула.

— Я сказал что-то такое, что вызвало недовольство вашего величества? — поспешил спросить Ланской.

— Нет, мой друг, однако я недовольна судьбой, возведшей меня на пустые ступени трона, где я чувствую себя такой одинокой, такой покинутой. Я не хочу, конечно, сказать, что мне хватило бы простой хижины, но небольшого замка в стороне от большой дороги мирской суеты, кружка добрых друзей и мужчины, которому принадлежит мое сердце и который тоже любит меня, мне, вероятно, для полного блаженства было бы достаточно!

— Есть ли хоть одно желание, исполнить которое было б не в вашей власти? — возразил Ланской, все еще продолжая стоять перед ней на колене.

— Разве могла бы я приказать сердцу другого человека полюбить меня? — с оттенком горечи в голосе воскликнула Екатерина. — По одному мановению моей руки мужчина, на которого пал мой выбор, превращается в моего послушного и безвольного раба, но никакая сила на свете не может заставить его любить!

— Нет, ваше величество, сила красоты может.

Екатерина пожала плечами.

— Мне твердят, что я красива, Ланской, да, я это так часто слышала, что мне чуть ли не скучно стало быть красивой. Я предпочла бы быть уродливой, но любимой тем мужчиной, который настолько бы заполнил все мое существование, что в Екатерине не осталось бы ничего, что б ему не принадлежало.

Ланской поднялся, он открыто и бесстрашно посмотрел красивыми лучистыми глазами прямо в бледное лицо царице, очарование которого вдвойне усилилось волной нахлынувшей грусти.

— Да разве ж возможно, ваше величество, не любить вас, не любить так, как вы того желаете?

Екатерина залилась румянцем и чуть заметно затрепетала.

— Давайте не будем говорить обо мне, — промолвила она, выдержав некоторую паузу, — я взяла себе за правило отныне заниматься не своей персоной, а только исключительно вами, Ланской, — при этом она с сердечностью, которая совершенно обезоружила его, протянула ему руку.

— Ответьте мне, мой друг, откровенно на все вопросы, это пойдет вам только на пользу, ответьте откровенно и честно, я так хочу.

— Даю вашему величеству слово, что буду говорить одну правду.

— Ну, тогда прежде всего скажите мне, что я могу предпринять, чтобы сделать вас абсолютно счастливым, — начала Екатерина. — Надеюсь, что вы полюбите и будете любимы взаимно, ибо без любви не бывает настоящего счастья.

— Конечно, ваше величество.

— Итак, вы любите?

— Да.

— Всей душой?

— Я готов был жизнь отдать за женщину, которую люблю.

— Она, стало быть, красива, эта женщина?

— Самая красивая женщина на свете.

— И она вас тоже любит, — пробормотала императрица с горькой улыбкой, — ну конечно же, она не может не любить вас!

— Я не осмеливаюсь даже мечтать об этом.

— Она такая добродетельная, или такая гордая?

— Она недосягаема для меня.

— И это, мой друг, делает вас несчастным?

— Нет, ваше величество, возможность даже просто находиться рядом с ней для меня блаженство.

— Я желаю знать, кто эта женщина, Ланской, — воскликнула Екатерина, высоко вскидывая голову. — Быстро, как ее имя?

— Это единственный вопрос, на который я не хотел бы отвечать.

— Даже в том случае, если я вам прикажу? — спросила Екатерина, мгновенно принимая исполненную величественности позу. — Я вам приказываю назвать мне имя женщины, которую вы любите, и назвать сейчас же.

— Я должен повиноваться?

Императрица утвердительно кивнула.

В ту же секунду Ланской рухнул к ее ногам.

— Простите, ваше величество, но женщина, которую я люблю, которую я боготворю…

— Говорите же, как зовут эту женщину? — в нетерпении топнув ногой, крикнула царица.

— Екатерина Вторая.

— Ланской! Вы любите меня… да возможно ль такое? — с ликованием в голосе воскликнула прекрасная деспотиня.

— О, Екатерина, да разве ж можно не полюбить вас? — отозвался Ланской, хватая ее руки и покрывая их поцелуями.

— И ты не спрашиваешь, люблю ли я тебя? Ты прав, Ланской, ты по моим глазам должен был прочитать, что ты для меня значишь. Да, Ланской, я люблю, впервые с тех пор, как появилась на свет, люблю, и ты тот, кто одолел меня, кто принес мне такую беду и одновременно одарил меня таким несказанным счастьем. Но не обо мне должна сейчас идти речь, а только о тебе, я хочу увидеть тебя счастливым, в этом заключается для меня высшая радость.

Она с неистовой нежностью обняла его, и ее уста лихорадочно слились с его устами в горячем поцелуе.

Екатерина Вторая любила, эта бесподобно красивая женщина, со шпагой в руке беспощадно свергшая с трона своего коронованного супруга, любого своего фаворита превращавшая в послушного раба своих сладострастных капризов, любила всей душой, теперь она трепетала в испуге, если видела хоть малейшую тень, омрачившую чело возлюбленного, и денно и нощно, во сне и наяву была воодушевлена только тем, как бы его осчастливить.

Потянулись часы нескончаемого блаженства, которые Екатерина Вторая проводила с красивым, достойным любви Ланским, зимой в великолепно обставленном Эрмитаже, а летом в милом ее сердцу Царском Селе. Ни один человек не узнал бы в этой любящей женщине, которая, нежно прильнув к возлюбленному, пролетала мимо в санях, или серебристо-белыми лунными ночами покачивалась с ним в челне на глади уснувшего пруда, которая в роскошном будуаре стояла перед ним на коленях и все никак не могла досыта наглядеться на его лицо, да она и заснуть-то не могла, пока он не покачает ее голову в своих ладонях, словом, в этой преданной, мечтательной, исполненной доброты и самопожертвования женщине никто бы сейчас не узнал деспотиню, похоть которой на несколько более высоком уровне возрождала вакханалии Агриппины и Мессалины,[8] а жестокость — зверства Нерона.

— Она любит Ланского, как никого еще не любила, — говорил своей супруге князь Дашков.

— Скажи лучше, что Ланской первый, кого она вообще любит, — отвечала княгиня, — и эта женщина, давно уже являвшая нам самые блестящие образцы гениальности, ума, мужественности, решимости и несгибаемости, вдруг поражает нас тем, чего мы меньше всего от нее ожидали: большим, добрым и нежным сердцем.

Власть, которую Ланской приобрел над Екатериной Второй, была неограниченной и беспримерной, однако всеобщая любовь к нему окружающих указывала на то, что он никоим образом не злоупотреблял ею. Если императрица одаривала его, то происходило это всегда вопреки его воле, и он всякий раз выглядел сконфуженным и растерянным. Когда по ее приказу напротив Зимнего дворца был выстроен дворец для него, он долгое время избегал показываться на людях, и с уст его не слетело ни одного слова благодарности, но когда она подарила свой мраморный бюст княгине Дашковой, он проливал слезы, ибо так безумно любил Екатерину, что даже безжизненное холодное изваяние не желал уступать кому-то другому.

Счастье этой единственной в жизни Екатерины любви было олицетворением поэзии, и как настоящая поэзия не может обойтись без трагизма, так и этот волшебный сон завершился скоро и злополучно.

Подобно всякому человеку Екатерина Вторая носила в себе свою судьбу, свой рок. Ее руки были обагрены кровью, и на челе ее лежала печать проклятия. Ее любовь оказалась столь же смертоносной, как и ее ненависть.

Свыше ей был отмерен только год любви Ланского. Внезапно тяжелая болезнь подкосила его, и он начал медленно увядать. К нему были вызваны известнейшие врачи, но их искусство оказалось бессильным перед смертельным недугом красивого юноши.

Императрица была близка к отчаянию. Испробовав все средства для спасения своего возлюбленного и зная, что все равно потеряет его, ей оставалось только одно: скрасить его последние дни своей любовью, преобразить их тем, что может предложить ему не императрица, а лишь ласковая верная женщина.

Она ухаживала за ним как жена за любимым супругом, как мать за своим ребенком.

Несколько недель она день и ночь не отходила от постели, он не принимал ни капли лекарства из других рук, она держала тарелку, из которой он ел, бокал, из которого он пил, она неустанно поправляла страдальцу подушки, чтобы ему было легче дышать.

На время, пока Ланской боролся со смертью, управление самой крупной европейской империей заметно ослабло, скипетр уже не сжимала до толе по-мужски уверенная рука Екатерины, и эта властолюбивая, жадная до плотских утех женщина нынче могла только молиться и плакать.

— Я умираю, — однажды утром произнес Ланской своим мягким голосом, — но печалюсь я не о своей молодой жизни, в этом сплетении времени, которое мне было даровано судьбой провести рядом с тобой, я был нежданно облагодетельствован всем земным счастьем, как никакой другой человек, даже проживший долголетнюю жизнь патриарха.

На белом свете нет ничего, что длилось бы вечно, и твой жизненный путь, Катерина, надо полагать, когда-нибудь пресечется, я благодарю Господа за то, что он гасит духовную лампаду в моей груди тогда, когда ты меня еще любишь, пока я для тебя еще кое-что значу.

— Ах, Ланской! — с чувством невыразимой боли воскликнула императрица. — Ты был для меня всем, и ничего больше не останется, когда ты меня покинешь, поверь, я всегда бы любила тебя так же безгранично, как люблю сейчас, и я никогда, никогда не забуду тебя, никогда.

Обезумев от горя, она с рыданием бросилась на колени у его постели и в отчаянии прижалась лбом, увенчанным диадемой, к холодному дереву.

Так она лежала, пока не наступила агония, тогда она сжала боготворимого мужчину в объятиях, и на ее груди он испустил дух, держа ее руку в своей, с невинной улыбкой на устах. Екатерина же без чувств опустилась рядом с возлюбленным.

Три месяца она в одиночестве скорбела о Ланском в Царском Селе, и три месяца никто не смел войти в ее покои, даже министры. Вдова не могла бы искренне печалиться о любимом супруге, чем горевала она о своем возлюбленном.

В Царскосельском парке высится великолепный обелиск из ценного мрамора. На котором высечена трогательная эпитафия: «Вернейшему из верных»; это памятник, который любовь великой Екатерины воздвигла прекрасному Ланскому.