Поднебесная Кей Гай Гэвриел

Глава 22

Ли-Мэй никогда раньше не думала о таких вещах, но она никогда раньше и не была в горах. Даже на горы к востоку от их дома не поднималась ни разу. Женщинам туда ходить не принято. Она помнит, как мечтала увидеть море, но это были другие мысли…

В первые дни пребывания здесь, когда нет никаких задач, нет нужды подниматься затемно и куда-то ехать, мечтая о несказанной роскоши распоряжаться собственным временем, она гуляет по широкой плоской вершине горы и зеленым террасам под ней. Ее никто не сопровождает. Здесь в этом нет необходимости. Каменный Барабан, одна из Пяти Священных Гор, отличается от всех, благодаря своему местоположению: она возвышается над почти совершенно ровной местностью во всех направлениях. Вершина выглядит так, словно какой-то бог взял меч и срезал ее, создав плоскую верхушку. Ли-Мэй далеко видно, в какую бы сторону она ни смотрела. Иногда она воображает, что видит даже Стену, но понимает, что это иллюзия.

Ее ничем не ограничивают, она бродит повсюду. Ли-Мэй одета в серую одежду каньлиньского ученика, хоть и не принадлежит к ним. Она наблюдает за их боевыми тренировками, или за стрельбой из лука, или за отработкой движений, больше похожих на танец, чем на бой. Смотрит, как мужчины и женщины взбегают вверх по стенам, перелетают через открытое пространство и устремляются вниз по другой стене, а потом повторяют все сначала.

Она слышит колокола, призывающие на молитву, и тоже идет туда, среди серых и черных фигур на зеленой горе.

Ей очень нравится звон колоколов на этой возвышенности. Она стоит в глубине храма, смотрит на обряды при горящих свечах, слушает песнопения, звучащие то громче, то тише, и ощущает такой покой, какого давно не испытывала.

То же самое чувство охватывает ее в сумерках, когда она находит тихое место на одной из террас и смотрит, как темнеет небо и зажигаются звезды.

Ее мучит чувство вины. Погружаться в покой в такой момент, несомненно, эгоистично, даже стыдно. Теперь они уже знают, почему опустела Длинная стена и гарнизоны за ней. Они знают, куда ушли армии Рошаня и куда они направляются.

Несмотря на это — или, возможно, честнее сказать — из-за этого, — к вечеру третьего дня на горе Каменный Барабан Ли-Мэй решила, что хочет остаться здесь на всю жизнь. Чтобы пройти обучение и стать одним из каньлиньских воинов или просто служить им.

На следующий день, рано утром, ее вызвали к триумвирату старейшин, правящих святилищем, и она узнала, что ей не позволят это сделать. Фактически она должна уехать почти немедленно.

Члены триумвирата не похожи на людей, склонных менять свое решение, думает она, стоя перед ними. Их лица суровы. Двое очень высоких мужчин, у третьего всего одна рука. Они одеты в самые строгие черные каньлиньские одежды, какие она только видела, и сидят на подушках, на возвышении, в павильоне, открытом свету и ветру. Восходит солнце.

У Ли-Мэй есть вопросы.

Она опускается на колени. Не уверена, правильно ли это, но чувствует, что поступает должным образом. И говорит, переводя взгляд с одного на другого:

— Неужели я настолько не гожусь для того, чтобы стать каньлиньским воином?

Неожиданно старейшина в центре, тот, у которого одна рука, громко смеется — высоким, веселым смехом. Оказывается, он не такой уж неприступный, думает Ли-Мэй. И другие тоже — они улыбаются.

— Не годитесь? Совершенно! — отвечает хохочущий мужчина, качаясь от смеха. — Точно так же, как и ваш брат!

Она изумленно смотрит на него.

— Вы знали моего брата?

— Я учил его! Мы старались. Он старался, — старейшина успокаивается, вытирает глаза рукавом и задумчиво смотрит на нее. — Его душа не предназначена для того, чтобы расти в рамках большой группы, делить с другими веру. И ваша тоже, дочь Шэнь Гао. — Он говорит добрым голосом. — Это не следует считать неудачей.

— Но я именно так это чувствую, — возражает она.

— Однако это не так. У вашего брата было слишком сильное чувство того, кто он такой, внутри. И у вас тоже. Это природа, а не недостаток.

— Я не хочу уезжать, — она боится, что говорит по-детски.

— Вы любите Гору потому, что спаслись от гибели, а здесь спокойно. Конечно, вам хочется задержаться здесь.

— Мне нельзя остаться? Даже в качестве служанки?

Один из высоких старейшин шевельнулся. Его это по-прежнему забавляет, видит Ли-Мэй. Он тихо отвечает:

— Вы — принцесса Катая, моя госпожа. Обстоятельства в мире изменились, и почти наверняка вы не вернетесь на север. Но вы, конечно, не можете быть служанкой. Слишком много людей знает, кто вы такая. Это опозорит и дворец Да-Мин, и нас.

— Я не просила делать меня принцессой.

На этот раз смеются все трое, хоть и необидно.

— Кто выбирает свою судьбу? — Это произносит третий, самый высокий. — Кто просит быть рожденным в свое время?

— А кто принимает мир только таким, каким он к нему приходит? — слишком быстро отвечает она.

Старейшины молчат.

— Я не знаю этого изречения, — наконец говорит тот, что в центре. — Оно принадлежит последователю учителя Чо?

Не пытаясь скрыть оттенок гордости, она отвечает:

— Нет. Оно принадлежит генералу Шэнь Гао. Мой отец говорил это всем своим детям. — Шэнь Ли-Мэй помнит, как он говорил это ей, своей дочери, не один раз. Она не случайно это услышала.

Трое мужчин переглядываются. Самый высокий склоняет голову:

— Эта мысль бросает вызов и возлагает бремя на тех, кто руководствуется ею. Но, простите меня, она делает еще более ясным то, что путь каньлиньского воина не для вас. У нас разные склонности и характеры, но наш путь — искать осуществления и гармонии в этой общей сущности. Вам это известно.

Ли-Мэй хочется сражаться, но ей трудно.

— Мой брат не смог этого сделать?

— Как не смог найти гармонию в рядах армии, — отвечает тот, что справа. — По-видимому, вашему отцу удалось воспитать в своих детях независимость.

— Разве каньлиньские воины не могут быть независимыми?

— Конечно, могут! — это снова произнес невысокий старейшина, в центре. — Но только до определенных пределов и только после того, как они признают себя объединенными нашими одеждами и теми обязанностями, которые они накладывают.

Она чувствует себя юной и глупой. Возможно, они ожидали, что она знает такие вещи.

— Тогда почему вы мне помогаете?

Они кажутся удивленными. Тот, что в центре, — по-видимому, он лидер, — машет рукой.

— Ради вашего брата, конечно.

— Потому что он был здесь?

Трое улыбаются. Высокий слева говорит:

— Не поэтому. Нет. Конечно, не поэтому. Это из-за Куала Нора, моя госпожа.

И поэтому она задает вопрос, ведь она так и не узнала, что именно сделал Тай после того, как покинул дом и уехал на запад во время траура.

Они ей рассказывают, на далекой горе. Сообщают о конях и о покушениях на жизнь Тая. И что одно из них совершила женщина, замаскированная под каньлиньского воина. Собственно говоря, она училась здесь, пока не покинула монастырь, сохранив черные одежды и обманывая ими людей. Они глубоко сожалеют об этом, говорит самый высокий. Это их бремя.

Ли-Мэй нужно многое осознать.

У нее возникает ощущение, что тот мир, который она покинула, когда отбыла из Синаня на носилках и отправилась на север, к богю, возвращается к ней обратно в стремительном потоке слов и мыслей.

— Почему кто-то хочет его убить? — приходит первый вопрос.

Они качают головами и не отвечают. Предпочитают не отвечать.

— С ним все в порядке? — спрашивает она тогда.

— Он в Синане, как нам сказали. И его охраняют. Воины Каньлиня, как и должно быть. Кони теперь приобретут еще большее значение, а они принадлежат лично ему. Это хорошая гарантия, — говорит самый высокий. Ли-Мэй видит, что они уже не улыбаются.

Хорошая гарантия. Она качает головой.

Все это так странно. Достаточно, чтобы изменить твое понимание всего. Но, кажется, ее второй брат совершил нечто поразительное. И даже находясь так далеко от нее, он был с ней, защитил ее, в конце концов. Здесь, на горе Каменный Барабан, и до того, в степях, благодаря…

— А что с Мешагом? — вдруг спрашивает она. — С тем, кто привез меня? Ему разрешат остаться? Вы можете для него что-нибудь сделать? Вы понимаете, что с ним случилось?

На этот раз отвечает тот, что слева:

— Наше учение и наше понимание не простираются так далеко на север.

Она смотрит на него. Они были к ней исключительно добры. И все же ей не нравится, когда ей лгут. Они правы, конечно, у нее не каньлиньский характер. Это же старейшины, мудрые и почитаемые…

— Простите меня, — говорит она, — но это неправда, так ведь? Кто-то понял посланника-волка. Разве не поэтому три ваших человека отправились на встречу с нами у Стены?

У нее было несколько дней, чтобы об этом подумать.

— Катайцы не любят волков, — ответил тот, что сидел в центре. Тот, кто был здешним учителем Тая. Но это не ответ.

— Он связан с вожаком волков, правда? — говорит она. — Именно это с ним случилось? Его жизнь закончится, когда умрет волк? — Об этом она тоже успела подумать.

— Возможно, — отвечает старейшина справа. — Но с нашей стороны, и со стороны любого человека, было бы самонадеянностью считать, что мы это понимаем.

«Любого человека». Он имеет в виду ее. И снова она понимает, что старейшина прав. Как можно понять то, что произошло у того далекого северного озера?

— Вы не позволите ему остаться, — она произносит это не как вопрос.

— У него нет желания остаться, — поправляет ее тот, что посередине.

Ли-Мэй не видел Мешага — и волка — с того вечера, как они сюда приехали. Конечно, думает она, он бы с ней попрощался перед тем, как уехать. Хотя для такого убеждения у нее нет веских оснований.

Она говорит себе, что нельзя придавать этому большого значения. Мир пришел к тебе, и ты пыталась сделать его таким, каким тебе хотелось. Если ты разбилась о скалы, как море на расписном экране, который она видела во дворце, то — вместе со своей гордостью.

Но никому не позволено выбирать время своего рождения. Ее отец был прав, и старейшины правы. В этих учениях нет противоречия…

Она встает и кланяется.

— Куда вы отправите меня, господа?

У меньшего старейшины доброе лицо, решает она. Эту доброту скрывают шрамы, его лысая голова, суровость черных каньлиньских одежд. Тем не менее у него доброе лицо, и голос тоже.

Он объясняет, говоря от имени всех троих, что с ней произойдет. Ли-Мэй слушает, и на мгновение в ней вспыхивает страх, подобно первому язычку огня в костре, но она гасит его.

В конце концов, она — катайская принцесса и дочь своего отца. И теперь она ясно понимает, что желание провести жизнь на горе было погоней за ложной простотой, хоть ей не хотелось в этом признаваться.

Выйдя из павильона старейшин, Ли-Мэй идет искать Мешага и его волка.

Она не надеется найти их, если он сам этого не захочет, но все-таки уверена, что богю не уедет, не поговорив с ней.

Пока она спускается по извилистой тропе в конце дня, вдали от других людей, среди сосен, окруженная их ароматом, она вспоминает пещеру, где оставила отпечаток своей руки на теле царь-коня на стене — перед входом в последнюю пещеру, куда она побоялась войти.

А он, Мешаг, туда вошел…

Ли-Мэй смотрит, как садится солнце.

Поздно ночью, когда она лежит на узкой кровати, которую ей выделили в простой комнате, где нет ничего, кроме очага, одного маленького столика для умывального таза и комода для вещей, он приходит к ней.

Стук в дверь, раз, потом еще раз. Очень тихий, можно было подумать, что ей показалось.

— Подожди, — отвечает Ли-Мэй. Она не спала.

Она встает и накидывает свое серое платье, а потом идет к двери и открывает ее. Лунный свет в холодной, ясной ночи. Ли-Мэй босая. Тем не менее она выходит туда, где стоит он, недалеко от порога.

Ли-Мэй не удивляется, увидев невдалеке серого волка с его желто-золотистыми глазами. На вершине Горы стоит пронзительная тишина. Ни шороха. Колокола не звучат в темноте. Луна затмевает все звезды, кроме самых ярких. Дует ветер.

— Благодарю тебя, — говорит она.

Лунный свет освещает сына Хурока, но она не видит его глаз, как всегда ночью. На нем те же штаны и сапоги, что и во время их путешествия.

Волк садится. Он насторожен, но спокоен, как ей кажется. Однако Шэнь Ли-Мэй не понимает волков. Очень может быть, она ошибается.

— Ты искала меня, раньше? — спрашивает он.

Его катайский язык стал лучше, думает она. Результат нескольких дней разговоров с каньлиньскими воинами. Открытое пространство и здешние строения серебрятся в лунном свете, словно пейзаж из другого мира.

— Я боялась, что ты уехал.

— Боялась? Но ты теперь в безопасности.

Она раньше думала о том, что он может это сказать. Ей приятно, что она бывает права, пусть даже в мелочах. Это способ не потеряться.

— Произошло восстание. Сомневаюсь, что кто-то в империи может сейчас быть в безопасности.

— Тебя не отправят обратно. Они мне это сказали.

— Они — не отправят. Но могут другие. Я не знаю…

Ли-Мэй слышит ветер. Волк встает, отходит чуть в сторону, опять садится.

Мешаг, стоя неподвижно, говорит:

— Я так не думаю. Слишком многое теперь изменится: катайцы, и богю, и другие. Но если… если они это сделают, я узнаю. И я опять приду за тобой.

И услышав это, Ли-Мэй начинает плакать.

Она видит, как волк опять встает, хотя она не издает ни звука, только слезы текут по лицу. Мешаг по-прежнему не двигается. И потому, что она терпеть не может плакать — так она говорит себе позже, — поэтому она делает шаг вперед, поднимает руки, берет его голову в ладони и целует его. В первый раз в жизни она делает такое, не во сне.

Кажется, что это сон, здесь, на Горе, в серебристом свете. Она не закрывает глаза, пока может, и поэтому видит, как закрываются его темные газа, и только тогда она тоже закрывает глаза, зная, что он все-таки не совсем ушел из этого мира и от мужских желаний.

Губы Мешага неожиданно нежные, но его руки не обнимают ее, а когда она отступает, чувствуя головокружение и слегка пошатнувшись, со стремительно бьющимся сердцем, он серьезно произносит:

— Я не затем отнял тебя у моего брата, чтобы взять себе.

— Я знаю! — отвечает она слишком громко. — Конечно, я это знаю.

Легкое движение его губ, в котором она научилась узнавать улыбку:

— Ты так в этом уверена?

Она чувствует, что краснеет. И понимает, что ей нечего сказать.

Он тихо шепчет:

— Я потеряю то, что могу получить, если возьму тебя сейчас.

— Я понимаю…

Тишина, ветер. Она вдруг обнаруживает, что волк исчез. Через некоторое время он мягко говорит:

— В другой жизни… — и не договаривает свою мысль. В этом нет необходимости.

— Я понимаю, — повторяет она. Потом спрашивает: — Ты сейчас уедешь?

— Да.

Она этого ожидала и ощущает на щеках слезы. Ей удается улыбнуться.

— У меня есть вопросы, — говорит она.

И слышит его смех.

— Всегда!

Другой звук, справа от нее. Волк вернулся и зарычал, хоть и тихо. Мешаг что-то говорит ему на своем языке. Снова смотрит на нее. Этот скованный кивок, в последний раз. Он поднимает руку — движение, совсем не похожее на жест грациозного любовника — и касается ее щеки.

Потом уходит, бежит следом за убегающим волком.

Она знает, что где-то его ждет конь. Возможно, два или три коня, потому что богю редко отправляются в дальнее путешествие всего с одним конем.

Ли-Мэй думает, что можно пойти туда, где она сможет видеть склоны горы и равнину под ними на севере; она могла бы смотреть, как они уходят. Но сейчас холодно, темно и нет смысла смотреть им вслед.

Она стоит в лунном свете, одна на горе. Вытирает щеки рукавом платья. Этот мир, думает она, невозможно измерить…

На третье утро она тоже уезжает, в сопровождении большого отряда каньлиньских воинов, на юг. На Ли-Мэй черная одежда с капюшоном, словно она — одна из них.

Они едут к перевалу Тэн.

Старейшины, после размышлений и совещаний, решили, что именно там будут нужны каньлиньские воины. Кажется, такое уже случалось на этом перевале, много лет назад, и до этого, и раньше…

Во время военных действий бывают периоды лихорадочной деятельности и насилия, которые насыщают кровью вздыбленную землю, и бывают периоды, когда все замедляется или даже совсем останавливается.

Мятежные армии взяли Еньлинь с пугающей легкостью и умеренной жестокостью. Кавалерия Ань Ли, имеющая хороших коней, налетела с севера, переправилась вброд через Золотую реку и появилась у стен Еньлина раньше, чем туда смогли прибыть армии противника для защиты второго города империи.

Во дворце Да-Мин это предвидели. Старшие мандарины императора из Двора Пурпурного мирта уже примирились с тем, что это произойдет.

Как ни прискорбно, на востоке ожидались жертвы. Да и как их могло не быть? Это же вооруженное восстание, и все знали, каким безжалостным мог быть Ань Ли.

Перевал Тэн, защищающий сам Синань, охраняли войска. Сначала они состояли не из самых лучших солдат. Вероятно, Рошань мог бы прорваться, если бы двинулся туда прямо из Еньлина, но перевал, как всем известно, был очень узким, его легко было оборонять. А попытка обойти его с юга, через горы, или два раза переправиться через реку на севере таила в себе большую опасность (особенно для всадников). Попытки проделать эти маневры в прошлые века уже погубили несколько армий. Перевал Тэн был центральной клеткой на шахматной доске Катая.

Другими словами, война могла также представлять собой танец, причем часто движения и музыку хорошо знали обе стороны.

Авангард мятежников, теперь называющих себя Десятой династией Катая, закрепился в Еньлине. Они убили всех, кого решили убить, захватили контроль над портами Большого канала и стали ждать, когда их пешие солдаты завоюют север и соединятся с ними.

Однако завоевание севера оказалось трудным делом, тем более что императорские войска Шестой армии прибыли туда для атаки на линии снабжения. Восставшие были вынуждены оставаться на северо-востоке, чтобы не позволить отобрать захваченные города или не позволить им распахнуть ворота войскам императора.

Рошань и его генералы питали надежду, что Пять Семейств, уже давно недовольные некоторыми мерами, принятыми в отношении налогообложения и прав на землю, присоединятся к восстанию или, по крайней мере, не будут противостоять им. Но хотя среди северных аристократов и возникли споры, этого не произошло.

Вместо того, почти с самого начала, к северу от реки, в предполагаемом центре земель только что провозглашенной Десятой династии, возникли мятежи.

Можно не любить семью нынешнего императора, считать ее самонадеянной, не слишком знатной и чересчур склонной сосредоточить в своих руках всю власть в Синане… но по сравнению с варваром и его вульгарными сыновьями и генералами? Ну, тут нет никакого выбора, не так ли? И обитатели северо-востока, которые много лет жили при губернаторе Рошане, не склонны были верить в то, что, когда он придет к власти, им будет легко манипулировать.

В дополнение к этому гордые главы Пяти Семейств знали свою историю и географию не хуже других.

Рошань, возможно, упустил свой шанс, — соглашались они, обмениваясь элегантно написанными посланиями на шелковой бумаге или встречаясь в том или ином поместье за летними фруктами и вином. Он совершил ошибку: ждал в Еньлине, пока его коронуют, затем попал в ловушку двора и недостаточно быстро продвигался, развивая преимущество первой армии на поле. Понятно, что он мог попытаться набросить на себя мантию законности. Мантию нового императора, героя страдающего народа Катая, решившего уничтожить продажного первого министра и сменить престарелого, беспомощного, запутавшегося в любовных силках Тайцзу. Такую легенду хотел распространить Рошань. Но задача удержать свою армию в поле, вдали от казарм и семей, в то время, когда наступает жаркое лето и приходит время сбора осеннего урожая, — который так и не был собран, — становилась все более трудной.

Перевал Тэн защитили, Синаню ничто не угрожало, и войска императора могли медленно стекаться со всех сторон, сплачивать свои ряды и в конце концов сжать мятежников с севера и с юга, как человек сжимает в своих пальцах виноградину.

Таково было почти единодушное мнение историков о том, что должно было произойти.

Несмотря на все свои возражения, что он никогда не занимал никакой должности при дворе, никогда не стремился ее занять и не стал бы делать вид, что понимает придворные маневры, именно Сыма Цянь все время предвидел события, которые начали изменять мир.

Не Цянь написал «Песнь вечной печали». Ее написал молодой поэт много лет спустя. Но Изгнанный Бессмертный, за вином из личи в городском саду Тая, в летний вечер, описал ему что, по его мнению, должно случиться. К тому времени Вторая армия под командованием самого Сюй Бихая уже находилась на перевале Тэн, преграждая путь мятежникам.

Имели место столкновения, хотя серьезными сражениями назвать их было нельзя. И армия мятежников, и армия империи перемещались по всему Катаю. «Саранча на погибших полях» — так написал поэт во время другой войны, давным-давно.

Сообщалось о второй огненной звезде, падающей на востоке.

Это дурное предзнаменование, сказал Цянь в ту ночь, среди светлячков.

— Великие события часто начинаются под влиянием страха. А в Да-Мине полно испуганных людей. Могут быть сделаны ошибки…

Тай помнил, как он огляделся кругом, даже в своем собственном саду, чтобы посмотреть, кто может их подслушивать. Они были одни, не считая двух каньлиньских воинов, на каком-то расстоянии от них. Теперь они всегда были рядом с ним. Он запретил себе расстраиваться из-за этого.

Цянь, далеко не трезвый, распространялся о том, чего он ждет в не столь отдаленном будущем. Даже процитировал два стихотворения и отрывок из Учителя Чо. Тай слушал и смотрел на него под двумя горящими фонарями и сказал, когда поэт закончил:

— Мой брат этого не допустит. Этого не случится.

Он помнил, что Цянь тогда расхохотался: эта безудержная веселость у него была готова прорваться всегда. Способность находить радость в этом мире.

— Не допустит? — повторил поэт, закончив смеяться. — А ты подумал о том, что влияние твоего брата уже не такое сильное, каким, возможно, было прежде?

— Нет? — спросил Тай. Он поставил чашку с вином. — Почему?

— Потому что ты вернулся в Синань! Лю напоминает первому министру о тебе. Подумай об этом!

— А я о чем думаю?

— Те двадцать всадников, которых он отправил за твоими конями. Ты считаешь, что твой брат это одобрил?

Тай знал ответ на этот вопрос. Он видел лицо Лю в тот день.

— Нет, — согласился он. — Он понимал, что это дикая глупость.

— «Дикая глупость». Хорошо сказано! Но Вэнь Чжоу все-таки это сделал, не так ли? Думаешь, Шэнь Лю сообщили, что происходит?

— Сомневаюсь.

— Вот видишь! Мудрость — в чашке с вином! Налей мне еще своего славного вина, друг. — Цянь подождал, пока его чашка наполнилась, потом мягко прибавил: — Мы проложим свой путь среди обломков, которые оставляет за собой безумие. А кое-что из разбитого будет очень красивым…

Это Тай тоже запомнил.

Она всегда умела понять, что ему не по себе. Ее этому учили, и это было заложено в ней от природы. Способность улавливать настроение имеет большое значение в Северном квартале. Это было одним из важных умений певицы.

Когда речь идет о Вэнь Чжоу — в отличие от некоторых других мужчин, — если он не выказывает желания заняться любовью, это еще ни о чем не говорит. Он может рассеянно овладеть ею на кровати или у стены, когда он встревожен и его мысли заняты совсем другим. Или может медлить, расслабившись, позволить ей поиграть для него, в такой вечер, когда его мысли и настроение полны покоя.

Когда имеешь дело с Чжоу, угадать его настроение можно по тому, как он отвечает, если она с ним заговаривает. Или не отвечает. Иногда по ночам Капель почти чувствует вихрь его мыслей и знает, что хотя он вместе с ней или даже внутри нее, он почти отсутствует, и даже боится (хотя он бы разгневался, если бы у нее хватило глупости сказать ему об этом).

Но это так. Уже несколько ночей, когда он поздно возвращается домой из дворца Да-Мин и приходит к ней, Капель ощущает его тревогу. А сегодня она еще сильнее.

Хоть женщина и не понимает, что происходит, она знает, что Шэнь Лю, его самый доверенный советник, не появляется в поместье вот уже несколько дней.

Должно быть, они встречаются во дворце, решает она.

Ей очень недостает одного аспекта жизни в Северном квартале: всевозможные новости стекались туда непрерывным, нескончаемым потоком, подобно реке. Нужно было обладать умением отделять правду (или то, что могло быть правдой) от того, что рождает праздность улиц и базаров, но в таком доме, как павильон Лунного Света, ты слышишь новости, чувствуешь свою связь с миром.

По иронии судьбы именно здесь, в доме самого важного, по мнению некоторых, человека в Катае, Капель оторвана от всех событий и от известий о них. От других женщин в этом отношении нет никакого толку, а слуги или невозмутимо нелюбопытны, или верят всему подряд.