Русская угроза (сборник) Кивинов Андрей

Забыв про усталость, я зашагал за режиссером. День начинается отлично! Меня заметили! Меня запомнили! Это судьба! Осталось показать себя с лучшей стороны!

Мы проследовали по извилинам коридоров, пока не оказались перед широкой дверью режиссерского кабинета. Михайлов, как человек интеллигентный, пропустил меня вперед и только затем прошел сам. Да, театр – не завод. Люди служат культурные.

Кабинет был невелик, раза в два меньше, чем отдел кадров. Но меня это не волновало. Волновало, каким образом перевести разговор в нужное русло.

– Как вас звать? – тоном делового человека поинтересовался Михайлов.

– Максим. Максим Светлов… Поступал в театральный, но не…

– Максим, – перебил меня режиссер, – надо отодвинуть шкаф, под него залетела важная бумага. Будьте добры. Справитесь или еще кого-нибудь пригласить?

– Да не вопрос… Сейчас.

Вопрос-то не вопрос, а шкаф весил килограммов двести. Вместе с книгами и всяким хламом. Тут и слон бы надорвался. Но нельзя пасовать перед трудностями, особенно на глазах того, от кого, возможно, зависит твоя судьба.

С пятой попытки я сдвинул эту громаду на два сантиметра. Режиссер не помогал и даже вообще не смотрел в мою сторону, внимательно изучая какие-то документы за своим столом. Я опустился на колени и заглянул под шкаф – может, получится достать бумагу линейкой или чем-нибудь тонким. Но понял, что это невозможно, она, как назло, залетела к самой стенке. Придется потеть. И при этом не опрокинуть мебель. Хорошо бы ломик какой-нибудь. Бутафорская шпага, украшавшая кабинет, вряд ли подойдет.

– Я сейчас…

У монтировщиков есть ломики. Я никого не буду звать на помощь – зачем мне конкуренты.

Сбегал в мастерскую, где мои коллеги оставляли инструмент, и через две минуты вернулся вооруженным. Театр большой – заблудиться, как два пальца об… но я запомнил дорогу… Ой, про «два пальца» я чисто на автомате, извините. Совсем забыл, что нахожусь в храме искусств.

Теперь дело спорилось. Отодвинув шкаф, я просунул за него руку и достал лист с напечатанным текстом. Зрачок успел заметить серьезную шапку сверху документа. С грифом «Конфиденциально». Надо же. Даже в театре есть государственные секреты. Второй зрачок выхватил слово «делегация». Уже в тексте. Содержимое я пропустил, остановив взгляд на подписи. Ого! Главный коммунист города! Нет, такие документы лучше не читать, а то посадят потом невзначай.

Михайлов заметил мой интерес к документу.

– Дайте сюда… Спасибо. Поставьте шкаф на место.

Теперь опорной стены не было, ломик совершенно бесполезен. Оставалось одно – с небольшого разбега прыгать на дверцу. И хотя весовые категории были неравны, я выиграл, ибо масса, помноженная на скорость, это лучше, чем просто масса.

Но уходить нельзя. Надо как-то продолжить баз… разговор. Нужный разговор.

– Игорь Петрович… А у вас Горького ставят? «На дне», например?

– Ставят, – буркнул режиссер, не поднимая головы.

– Просто я Луку играл в школьном спектакле… Хотите, вам что-нибудь прочитаю… Если вдруг кто заболеет…

– Максим… Вы закончили?

– Да…

– Ступайте на рабочее место.

Обидно, конечно, что не удалось поговорить, но лиха беда начало. Хоть имя мое запомнил. Ничего, вода камень точит.

Гайки после утренника я раскручивал с удвоенной энергией, вдохновленный общением с великим режиссером. И щиты таскал вдохновенно, чем заслужил уважительные взгляды опытных монтировщиков. Взгляды у некоторых, к слову, были уже не так свежи, как утром. Завтрак в буфете не прошел без последствий. А еще ведь обед впереди.

Обедать, по рекомендации Олега, пошли в «Котлетную». Правда, большинство отправилось в общественную столовую, хотя она и находилась в трех остановках от театра. А «Котлетная» совсем рядом. Можно сэкономить время на дороге и употребить его с пользой, например – поспать. Компанию нам составили верховые – Паша и Леша, коренастые мужички лет по тридцать, напоминавшие, как мне показалось, бобров. Братья-бобры. «Маленькая», распитая ими во время обеда, совершенно не отразилась на их душевном состоянии. Интересно, они каждый день закладывают в обед или только по праздникам? Спросить я постеснялся. Узнав, что я мечтаю стать актером, они синхронно хлопнули меня по плечам и крякнули:

– Мал-дец!

От котлет случилась страшная изжога, но Олег успокоил, сказав, что это с непривычки. А ежели запить газировкой из автомата, то вообще никаких проблем. Но все автоматы оказались сломанными или без стаканов. Поэтому поспать не удалось. Какой сон, когда в глотке пожар. К тому же, когда мы дожидались прибытия вечерней шаланды, в подсобку примчался помреж Виктор Степанович и шепотом велел срочно развешивать кумачовые растяжки по залу. Шепотом, потому что на шее по-прежнему краснел шарф. Мужики заканючили, что не их это профиль, но помреж пригрозил лишением премии, то есть, попросту говоря, устроил шантаж. Пришлось подчиниться грубой силе. Нам с Олегом достался лозунг «Привет братским странам социализма!». Его велели закрепить прямо на занавесе, во всю длину. Странно. Сегодня же не международный Первомай, а сугубо отечественный праздник. Впрочем, не победи в семнадцатом революция, не было бы и Первомая и стран братского социализма.

В три прибыла шаланда с декорациями «Ленина». По массе они не уступали «Гамлету». Я не ныл, сжал зубы и таскал щиты. Говорят, самый сложный не первый день, а пара следующих, когда все будет болеть. Но ничего. Сегодня я приму горячую ванну, выпью чашечку ячменного кофе. А послезавтра законный выходной. Дурочка Ирка. Какого парня потеряла. Еще пожалеет, что променяла звезду сцены на какого-то Рикардо Фольи. Еще принесет цветочки и попросит автограф. А я не дам!

Вот с такими сладкими мыслями я закреплял щит, отделяющий ленинский кабинет от его спаленки. Бедный Ильич. Интересно, а у него была официальная жилплощадь? Не та, что снимал, а с постоянной пропиской? С квартплатой и электросчетчиком. Кстати, а снимал на какие? Вон, моя сеструха двоюродная комнату снимает. Половину зарплаты отдает. А Ильич где числился? Какую запись в трудовой имел? За революционную деятельность, насколько я понимаю, жалованье с прогрессивкой не платили. Ну потом-то ему в Кремле место дали, а до восстания? Как много, однако, темных пятен в истории. Я пытался задать эти вопросы нашей училке по истории, но та в ответ вызвала в школу бабушку.

К шести мы закончили. Формально смена была до семи, но раньше срока никто не уходил. Мало ли что случится? Олег с бригадиром вообще останутся на всякий случай. Я тоже решил задержаться, хотя устал, словно раб на галерах. Ведь это мой первый спектакль. Утренник не в счет, там баловство. Я просто сяду за кулисы и стану смотреть за происходящим с другой стороны. Это гораздо интересней, чем из зала.

Вместе с мужиками я переоделся, затем попрощался, услышал намек на первый трудовой день и пообещал, что с аванса непременно проставлюсь, век театра не видать. Олегу я честно сказал, зачем остаюсь. Он не удивился, признался, что у него это тоже было и через неделю прошло. Предложил сходить с ними на перекус, но у меня кончился лимит наличных, а влезать в долги в первый же день – дурной тон, как подсказала бабушка и собственная интуиция.

Спросил на всякий случай разрешения у Виктора Степановича. Он не возражал, но прошептал, чтоб в зрительный зал ни ногой. На вопрос «почему?» ничего не ответил. Вообще, он выглядел очень нервным, скорей всего, это связано с его больным горлом. Я б тоже нервничал.

В фойе уже появились первые зрители. Человек двадцать суровых мужчин в строгих костюмах. Как я заметил, они пришли в театр без верхней одежды и не направились в буфет, а рассредоточились у различных дверей, даже туалетных. Бабульки-программистки раскладывали на столиках программки, но мужчины их не покупали. Я имел возможность наблюдать за входящими из служебного коридора через небольшое окошко на втором этаже. Когда в фойе появились курсанты, кто-то бесцеремонно похлопал меня по плечу. Это был тоже мужик в костюме.

– Ты кто? – не представившись, поинтересовался он.

– Монтировщик сцены. Из бригады Харламова. Новенький.

– Фамилия?

Я назвался. Мужчина свернул голову набок и повторил мою фамилию куда-то под отворот пиджака. Несколько секунд помолчал, затем удовлетворительно кивнул и сообщил:

– Здесь нельзя находиться. Иди за кулисы.

– Почему?

– Пошел вон, сказал, – рявкнул он.

По интонации я понял, что спорить и протестовать не имеет никакого резона. Хотя хотелось бы узнать, что это за фрукт.

За кулисами тоже оказалось неспокойно. И сюда проникли мужчины в костюмах. Они бегали, суетились, отдавали команды. И все время прогоняли меня с глаз долой. Неужели перед каждым вечерним спектаклем здесь подобная канитель?

Из гримерки высунулся Владимир Ильич и крикнул кому-то, чтобы принесли пудру и его мазь от радикулита. Крикнул не картавым голосом. Но все остальное – очень похоже. Лысина, бородка, прищур. Поэтому просьба принести пудру с мазью выглядела забавно.

В итоге, не найдя спокойного места, я отправился в нашу подсобку-раздевалку. Посижу там спокойно, затем проберусь поближе к сцене.

Олег с напарником еще не вернулись. Я присел на табуреточку у шкафа и через минуту уже бродил по бескрайнему и непредсказуемому пространству под названием сон. И наверняка я бродил бы по нему весь спектакль, а то и всю ночь. Но хорошо, что нашлись добрые люди.

Братья-бобры. Паша и Леша. Верховые. Именно от их веселых голосов я вернулся в реальность.

– О! Новенький! А ты чего домой-то не пошел? Степаныч попросил?

– Нет… Так… Ой… А спектакль начался?

– Через пять минут. Как не Степаныч? А кто?

Задавая вопросы, верховые энергично переодевались в рабочую одежду. Видимо, тоже пришли с перекуса.

– Никто… Я сам… Хочу посмотреть.

– Что посмотреть?

– Ну… Ленина… и Октябрь.

Братья-бобры синхронно притормозили с переодеванием, посмотрели друг на друга, затем на меня. Честное слово – такое впечатление, что передо мной стоял один человек. А второй – его отражение в стенном зеркале.

– Зачем? – опять хором поинтересовались они.

Я решил не посвящать их в тонкости своей романтической души, поэтому ответил просто:

– Так… Ленина люблю.

Еще один синхронный перегляд.

– Стари-и-ик, – протянул верховой Леша, – ты его еще сто раз увидишь. Слушай… Тут такое дело…

Леша запнулся, прикидывая, как бы продолжить, но речь подхватил Паша. Разумеется, в целях экономии времени, я опускаю матерные обороты, хотя, признаюсь, сделать это так же непросто, как конспектировать ленинские труды.

– Короче, сегодня ж праздник. Дело святое… Отметить надо. Мы после ужина в бакалею завернули, а там отдел закрыт. Сунулись в гастрономию, тот же коленкор. Какая-то зараза якобы приказала все точки в районе театра закрыть. Никогда такого бардака не было… А на «Пять углов» сбегать не успеваем. Будь человеком, Витек… Сгоняй.

– Я – Максим.

– Ой! Прости, Макс. Мы тебе тоже оставим. Мы б сами сбегали, но не успеваем. На верхотуру надо. Сгоняй.

– Куда?

– Ну к «Пяти углам». Там, на Рубинштейна, лабаз есть, его точно не закрыли. Пару молдавского «Розового» возьми. Крепленого. А если вдруг закрыт, то до площади Мира добеги. Там рядом.

Паша ловким движением руки извлек из кармана пятирублевку. Обычно так выхватывают пистолет ковбои.

– Водки не надо, – добавил Леша, – чего-то она после котлет плохо идет. А портвешок в самый раз…

Вот те раз! Я специально остался, чтобы на Ленина посмотреть, а вместо этого должен бежать в какой-то лабаз за бухлом.

– Тут рядом, если дворами. Минут за двадцать уложишься. Или тридцать…

– Не, мужики… Я же специально остался спектакль посмотреть… Да и на работу завтра. Вон, купите в буфете.

– Да чего там купишь?! Коньяк по червонцу за рюмку или шампанского?! Да и Степаныч приказал своим не продавать. Ну будь человеком!

– Не буду!

Сам себе удивляюсь. Открываю новые качества. Еще вчера я бы точно побежал. Но сегодня я рабочий человек! А это звучит гордо. Не побегу! Останусь с Лениным.

Звенит первый звонок. Пора занимать удобные места. Олег с напарником, судя по висящим курткам, уже переоделись и несут вахту.

Поднимаюсь с табуретки и иду к двери мимо застывших братьев-бобров. Решительно берусь за ручку. Я не «шестерка».

– Погоди…

Они опять сказали хором. Чувствую, в связке трудятся давно.

– Что?

– Мы сами сбегаем…

– Дело ваше…

– Парень… Похоже, ты еще не врубился, что такое коллектив, – с легкой укоризной заметил Паша.

Да. Он прав. Пока не врубился.

– А это плохо. Тебе здесь работать… Сегодня ты помог, завтра – тебе. И наоборот. Сегодня ты не помог, завтра и тебя пошлют.

– Если ты не веришь в Бога, Бог не верит в тебя, – философски добавил Леша, зачем-то перекрестившись.

Черт… Конечно, плохо начинать трудовой путь с конфликта, но и давать слабину я не собираюсь. Потом так и придется «шестерить».

– Вы же сказали, что сбегаете…

– Да… Но кто-то должен остаться на верхотуре…

– Вас двое… Киньте жребий. Или посчитайтесь.

– Хм… – братья опять переглянулись, – понимаешь… кто-то побежит на «Пять углов», а кто-то на Мира. Иначе не успеем. Может, ты подстрахуешь? Ну не будь говном! Праздник ломаешь!

– Да не говно я… Но… Я первый день здесь. Как я вас подстрахую?

– Ты кто по специальности? – спросил Леша.

– Электрик.

– О! То что надо! Сереж… Там и пионер справится. В первом действии всего одна смена задника. Ты нашу лестницу видел? Там, возле щитовых.

– Я – Максим… Ну видел. И что?

– Ой, Максимка… Прости. Забираешься. Там скворечник. Садишься и ждешь команды. Минут через десять Степаныч крикнет: «Верховой?!» Ответишь: «Я!» Потом откидываешь крышку с пульта. Там три больших белых кнопки и куча маленьких. На маленькие не смотри. Только на большие. Жмешь ту, что посередине. Не ошибешься. А если и ошибешься, невелика беда, в зале одни курсанты, они дрыхнут как цуцики. Они сюда и приходят – поспать.

– Погоди, – поправил Паша, – Степаныч глотку сорвал, он фонариком мигнет. Предупредил.

– Да это без разницы.

– Ну в общем да… Ну что, Максик?

Они посмотрели на меня как цирковые медведи, ожидающие сахарку. С той лишь разницей, что у медведей глаза добрее.

Отказать я не смог. В конце концов, отпор я дал, а нажать кнопку – это не к «Пяти углам» за бутылкой бежать. Спектакль можно и со второго отделения посмотреть. Да и не Ленин меня на самом деле интересует, а атмосфера. И возможность лишний раз засветиться перед режиссером. Чтобы он подумал – вот, все водку пьют, а этот – проникается.

– Ну, в принципе… Можно.

– Спасибо! Спасибо, братишка… Мы мигом. Я на Мира, Леха к «Пяти углам». Тебе взять чего-нибудь?

– Нет… Я подшит.

– Гонишь!

Молча поднимаю свитер и рубашку и показываю шрам от фурункула. В армии заработал. Но чисто внешне он напоминает вшитую ампулу.

Бобры уважительно кивают и быстро натягивают куртки поверх рабочих спецовок.

– Давай, Макс! Белая кнопка по центру. Больше ничего не жми. Потом слезай и иди смотреть спектакль. Только Степанычу про нас не говори.

Верховые, отодвинув меня от двери, исчезают.

Что ж… Может, оно и к лучшему. Получу еще один профессиональный навык. И в анкете при поступлении укажу – работал не только монтировщиком, но и верховым. Глядишь, зачтется.

Двигаюсь по уже знакомому маршруту. Днем я изучил лабиринты и довольно неплохо ориентируюсь. Строгие мужчины в костюмах провожают меня подозрительным взглядом, но никто не тормозит – я излучаю уверенность.

Дохожу до распределительного щита и лестницы. Ого. Она метров шесть высотой. Но я не боюсь высоты. Забираюсь в скворечник. Это площадочка метр на полтора с перилами и двумя приваренными к полу сиденьями. Сиденья вращаются – удобно. Занимаю рабочее место, осматриваюсь. Сороковаттка освещает пульт. Он закрыт металлическими створками, словно дверцами.

Я протягиваю руку, чтобы открыть их, но вздрагиваю от грянувшей со сцены музыки. «Вихри враждебные». Слышимость здесь не очень хорошая, и ничего не видно. Мешает специальный занавес. Но ничего. Как только я выполню свою миссию, сразу проберусь поближе.

Главное – не пропустить условный сигнал. Внизу тоже всего одна лампочка.

Спектакль начинается. Я не очень хорошо слышал голоса, однако ленинскую картавость различал. Актеры играли без микрофонов, но акустика в здании прекрасная.

Минут десять я напряженно пялюсь вниз, боясь пропустить сигнал. И вот, наконец, мелькнула тень. Блеснули линзы очков. Помреж! С фонариком. Я свешиваюсь с перил и махаю тому рукой. Черт! Похоже, он меня узнает. А мужики просили ему не говорить. Придется соврать, что я был в скворечнике третьим. Изучал азы профессии. Это можно только приветствовать.

Виктор Степанович поднимает руку и мигает фонарем.

Все! Настал мой час! И я не подведу!

Откидываю крышки с пульта и…

…Замираю, словно человек, вместо Брежнева увидевший на трибуне Дворца съездов американского президента Рональда Рейгана. Словно Аполлон на козырьке театра. Словно Ленин в Мавзолее. Словно памятник развитому социализму.

На пульте ЧЕТЫРЕ БОЛЬШИЕ БЕЛЫЕ КНОПКИ!

НЕ ТРИ, А ЧЕТЫРЕ! Металлические, сильно потертые от многочисленных нажатий. ЧЕТЫРЕ!

И, соответственно, определить, которая из них посередине, не смог бы и профессор математики. И даже Альберт Эйнштейн.

И вряд ли получится нажать обе одновременно. Стало быть, придется выбирать.

А фонарик опять мигает. Можно, конечно, крикнуть и спросить, но тогда братьев-бобров подставлю.

Хотя не грех и подставить… Алкаши. Допились до того, что не могут три от четырех отличить.

Остается один подсказчик. Бог. Он сам направит мой палец на нужную кнопку. Если, конечно, он ко мне милостив. Одно успокаивает – в зале спящие курсанты, если ошибусь – не заметят.

Закрываю глаза и кладу длань на пульт. Есть. Третья снизу, она же вторая сверху. Глубоко вдыхаю и жму.

Внизу заурчал двигатель, закрутились барабаны, поползли тросы. Задник пошел вниз.

Я осторожно выглядываю из-за перил. Фонарик исчез, стало быть, Виктор Степанович ушел. Все, миссия выполнена. Теперь можно спускаться и идти смотреть на спектакль, к которому ты, в общем-то, тоже приложил руку. Точнее, палец. Чем можно гордиться.

Спускаться не так просто, как подниматься. Все-таки шесть метров, а лестница с явными дефектами. Ремонт бы не помешал.

Но я не упаду – Бог меня любит. Иначе бы я нажал не ту кнопку, и помреж не ушел бы, а остался и мигал фонариком.

Хотя…

Он же не видит, что происходит на сцене, а стало быть…

Раскат грома донесся до моих ушей примерно на середине спуска. Нет. Это не гром. Это смех. И какой-то нехороший смех… Над репризами или шутками так громко не смеются. А если и смеются, то не все… А здесь полное единодушие. Да и вряд ли в спектакле про Ленина уместны репризы. Это не «Кабачок 13 стульев».

И когда моя правая нога опускается на твердь, я понимаю, что Бог, наверное, не любит меня. Странно. Я, конечно, не ангел, но и козлом себя бы не назвал.

На фоне нового раската грома со стороны сцены ко мне приближается Виктор Степанович. И не просто приближается. И не просто Виктор Степанович.

Он бежит ко мне, подняв правой рукой фонарик, словно Чапай саблю, а левой срывая шарф. А на лице непередаваемая словами игра чувств, как пишут в пьесах и сценариях. Я бы мог все же передать, но только не сейчас. Ибо чувства помрежа из разряда крайне отрицательных. Вместо рта говорят его глаза. Сейчас они размером не с пуговицу, а, как минимум, с юбилейный рубль. И без очков. Говорят очи всего одно слово. Матерное. Из шести букв. Похожее на «огурец», но более жесткое. Из чего следует, что у меня один выход. Уносить ноги. Инстинкт спасения лица от побоев не ошибается.

И переводить стрелки на братьев-бобров бессмысленно. Виктор Степанович видел меня на верхотуре, а сейчас застал на лестнице. Ответ на вопрос «Какая сволочь нажала не ту кнопку?» однозначен. Эту кнопку нажал новенький монтировщик сцены Максим с простой фамилией Светлов.

Спрыгнув с лестницы, бегу в противоположную от помрежа сторону. Там есть маленький коридор, ведущий на черную лестницу. Несусь не оборачиваясь, ибо смотреть второй раз на лицо помощника режиссера врагу не пожелаешь. Окаменеешь.

Вот и лестница! Придерживаясь правой рукой за перила, прыгаю вниз через три ступеньки. Получаю небольшую фору – молодость побеждает опыт. Первый пролет, второй! Дорога известна – по ней мы таскали декорации.

Все! Последний пролет. На финише я сбиваю с ног мужика в костюме. Чего он тут торчит – шел бы Ленина смотреть! Подняться он не успевает – Виктор Степанович снова посылает его в партер! Ну прям «Ну, погоди!», только веселой музычки не хватает.

Слышу за спиной крик: «Всем стоять! КГБ!»

Хорошая шутка. Надо запомнить.

Направо, налево, опять направо! Лишь бы черный ход был не на замке!

Он не просто был на замке, но у дверей несла вахту сразу пара мужиков в костюмах, и вряд ли это портье.

Придется в обход, через центральный вход. Дорогу помню не очень, но в критические минуты мозг включает дополнительные резервы. И он подсказывает, что у меня один путь – через фойе.

Очередной раскат хохота доносится из зала. Это уже не просто хохот, это истерика натуральная!

Блин, что же за задник я опустил?!

Выскакиваю в фойе. Мужиков в костюмах у дверей нет. Бабулек-программисток нет. Одна выходит из зала, зажимая рот платком.

Я проношусь мимо пустующего буфета, скатываюсь по ступеням мимо гардероба, с которого начинается театр. Навстречу попадаются гардеробщицы, спешащие узнать, над чем истерически рыдает публика. Никогда такого не было!

Виктор Степанович безнадежно отстал. Либо свернул в зал, не удержавшись от соблазна взглянуть на происходящее.

Черт! Моя куртка осталась в подсобке. А на улице не май месяц, первые снежинки кружат в воздухе. Ничего, завтра заберу. Или попрошу Олега вынести.

С очередным раскатом грома-смеха выскакиваю на вечернюю улицу, замечаю два ряда черных «Волг» и «ЗИМов», аккуратно припаркованных возле театра, нарываюсь на возвращающихся братьев-бобров, с какой-то тревожной подозрительностью смотрящих на меня, и мчусь по Невскому в направлении ближайшей станции метро.

«Пятачка» нет, но я перепрыгиваю через турникет. И даже на эскалаторе до меня долетают звуки совершенно искреннего, неподдельного заразительного смеха, коего стены большого-академического-драматического не слышали долгие годы.

А может, не слышали и вообще…

Хорошо, что я записал домашний телефон Олега. Тем же вечером, точнее, ночью я позвонил ему. Он не спал. Услыхав мой упаднический голос, приветствовал простым русским словом, созвучным с нотой «ля». Слово сие имеет различное значение. В зависимости от интонации. Сейчас оно означало: «Ты, конечно, крутой парень, но у тебя будут серьезные проблемы». Видимо, опасаясь, что телефон уже прослушивают, быстро свернул разговор, предложив встретиться утром, до начала смены, перед театром.

На входящие звонки я не отвечал, хотя телефон разрывался. Батя не выдержал и в конце концов снял трубку. Аппарат находится в коридоре, и я не слышал разговора. Закончив, отец зашел в мою комнату, сел на стул и с полминуты смотрел на меня. Наконец негромко и как-то обреченно произнес:

– Это с театра звонили. Какой-то Виктор Степанович… Максим… Он сказал, что, если бы сейчас был тридцать седьмой год, тебя бы уже расстреляли… Сынок, что ты натворил?

Я не ответил и натянул на голову одеяло.

Спал я плохо. И каждый раз, когда слышал звук подъехавшей машины, осторожно выглядывал в окно, пряча голову за цветком алоэ, стоявшим на подоконнике. Не за мной ли? Не на расстрел ли?

Без четверти семь я, надвинув на голову капюшон своей старой куртки, сидел в сквере перед театром. «Волг» уже, разумеется, не было. И мужики в костюмах перед парадной дверью не маячили.

Олег не опоздал. Мы пожали руки, он сел рядом и достал пачку болгарского «Родопи».

– Будешь?

– Нет… Не курю.

– Короче, устроил ты вчера… Революцию… Ладно бы это обычный спектакль был. Для курсантов и школьников…

– А что? Необычный?

– Мужиков видел в костюмах? И тачки черные?

– Видел. Еще подумал, это каждый раз так.

– Не каждый, – Олег пустил в темное небо вонючую струю дыма, – зарубежные гости пожаловали. Из дружеских социалистических стран. Поляки, болгары, венгры… Чехи… Партийные делегации. Из Москвы тоже. Культурная программа. Ну и наш горком почти в полном составе… А мужики в костюмах из КГБ. Типа охраны. Никто, кроме Михайлова и Степаныча, про это не знал. В театр бумага секретная пришла, чтоб не трепались. Боялись провокаций всяких и происков.

Да. Я видел эту бумагу. Лично доставал ее из-под шкафа главного режиссера.

– Михайлов на спектакль остался, чтоб зрителей поприветствовать, – продолжал Олег, – накануне прогон устроили. Ну то есть репетицию, хотя каждый год эту агитку играют. Чтоб никаких казусов… А тут ты… Как ты ухитрился кнопки перепутать? Там их всего три.

Либо я идиот, либо все остальные.

– Да как три? Четыре!

– У тебя со счетом все в порядке? Вчера там было три кнопки. Три белых кнопки. И одна красная…

– Красная?

– Ну да! Внизу. Отбой.

– Погоди, погоди… А ты уверен, что она красная? Ты там давно был?

Олег, подносивший сигарету ко рту, вдруг притормозил:

– Месяц назад… Бли-и-и-н…

Сейчас он походил на человека, которому в «Гостинке» вместо американских джинсов подсунули брюки от школьной формы.

Он, видимо, понял. И я тоже. Слава богу, никто из нас не идиот. Не придется идти в психоневрологический диспансер.

Красная кнопка со временем превратилась в белую. От прикосновения пальцев краска сошла на нет. Но для тех, кто постоянно сидел на верхотуре, она по-прежнему оставалась красной. В том числе и для братьев-бобров, любящих портвешок.

Но не для меня…

– Так что я за задник опустил?

– А сам не догадываешься?

– Да откуда? Я ж не видел… Только ржач слышал.

– Да, зрелище было еще то… Я сам, если честно, чуть не подавился от смеха… Ты представь – сидит Ленин в кабинете, а весь революционный комитет заходит к нему через окно… По очереди. И выходит тоже… Дзержинский там, Антонов-Овсеенко, ходоки и матросы-солдаты с чайниками. А потом по пьесе самому Ильичу уйти потребовалось. Куда деваться? Сначала тоже через окно попробовал, но радикулит помешал… Хорошо, в заднике прореха была, так он прямо через нее. Как бы растворился в пространстве. Ты бы видел, что в зале творилось, там поляки с чехами с кресел посползали. Безо всякого перевода. Причем они, похоже, не врубились, что это ошибка! Решили, наверное, – режиссерская концепция! Трактовка.

– Так что это был за задник? Что?!

– Да с утренника! Малыш и Карлсон! Комната Малыша! С окошком, через которое Карлсон залетал! И с видом на соседнюю крышу.

Е-мое!.. За такое точно к стенке поставить могут…

– Смотрелось отпадно! Ленинский кабинет в Смольном, а задняя стена в цветочках, с фотками Малыша, собачки и прочей нереволюционной хрени. И главное – без двери! А актеры-то сразу не заметили, по привычке на сцену выходят и играют! А Феликс про детишек бездомных… Задник уже не поднять – мизансцена не та. Да и некому. Вот и продолжали… Бедный Михайлов… А Степаныч? Ему ж все шишки. Видел бы ты их физиономии. Особенно в зале. И после. А прикинь, если б ты задник с домиком Кролика опустил. Из Винни-Пуха…

Да… Я представил. И, не удержавшись, тоже заржал. Много отдал бы, чтобы увидеть такое зрелище. Особенно основателя нашего государства, вылезающего в окно. Интересно, он стульчик подставил или с пола пытался запрыгнуть? Ленин, который живет на крыше.

Но… Вообще-то не до смеха. Похоже, моя театральная карьера под угрозой. Да какая театральная? Как бы культурную диверсию не припаяли… Запишут в диссиденты.

– Верховые все на тебя свалили. Дескать, им надо было срочно съездить домой. Администратору позвонила Лехина соседка, сказала, что в его квартире запах дыма. Вот и сорвались. А тебя попросили подменить. Объяснили, какую кнопку жать.

– Да они за бутылкой бегали! – праведно возмутился я.

– Не сомневаюсь. Только администратор подтвердила, что звонок из дома был. Но их все равно уже турнули. Сегодня за трудовыми придут. Михайлова так дешево не купишь. Администраторшу следом. Ну и тебя, наверно…

Да. Тут без вариантов. И про кнопки объяснять бесполезно. Какая логическая цепочка выстроилась в голове режиссера? Четкая и безо всяких трактовок. Абитуриент-неудачник, а ныне монтировщик решил продемонстрировать свой талант. Предложил прочитать монолог. Но режиссер на корню пресек – мол, не до тебя. Товарищ обиделся и решил отомстить радикальным способом, воспользовавшись информацией из секретного документа. Устроил революцию.

Поэтому есть риск получить по морде, не успев мяукнуть хоть слово в свое оправдание. Какой уж там театральный институт или роль в массовке.

– Слушай… А ты не мог бы мою трудовую забрать? В отделе кадров. И куртку из подсобки. Просто… Дела у меня…