Рюрик. Полёт сокола Задорнов Михаил

Глава III

Князь Рарог

Дружина варягов-руси по весне возвращалась из дальнего похода, в котором они охраняли корабли купцов. Молодой князь был выше среднего роста, жилист и строен. Люди такого склада необычайно выносливы, что в труде, что в бою. Русая прядь на бритой голове служила отличительным знаком княжеского рода. Длинные усы без бороды, очи голубые с прищуром, нос с горбинкой, что делало его облик схожим с хищной птицей. В левом ухе – золотая серьга. На красном парусе – изображение белого сокола, стремительно падающего вниз. Это Рарог – воплощение священного огненного духа Сварога, тотем гордого племени славян-ободритов, обитающих на юго-западном побережье Варяжского моря. Вот в сыром и туманном утреннем мареве угадываются очертания скал.

– Рарог! Германское море позади. Проходим датский полуостров Эллинг! – кричит кормщик. – Впереди острова!

– Всем слушать и во все глаза глядеть, тут самое удобное место перенять купеческие лодьи, у сих островов с заливами-фиордами нурманы могут незаметно укрыть много боевых кораблей, – молвил князь громко, чтоб слышали все.

– Так ведь с данами и свеями у нас договор, – неуверенно возразил молодой воин.

– Запомни, Мирослав, – продолжая пристально вглядываться в утреннюю сырость моря, ответствовал князь, – викинги слово своё держат, пока это им выгодно. Потому от купцов не отрываться, чтоб всё время на виду были, корабли-то их помедленнее наших идут.

Рарог прошёл на нос. Пока всё было тихо.

– Ну что, Ольг, – хлопнул он по плечу рослого беловолосого воина с зеленоватыми очами, в сапогах из волчьей кожи, полосатых норвежских штанах, русской кольчуге и валянной из шерсти шапке-нурманке, – скоро Варяжское море, и будем дома. Не раздумал возвращаться в свою Ладогу? А то остался бы. Скажи, ты какого рода, власами белый, кожа светлая, по свейски речёшь добре, но ты ведь не свен, но и не словен, они русые….

– Я из кельтского рода, княже. В древние времена заселяли кельты многие земли, но сейчас не имеем своего государства или княжества. Рассеялись некогда славные в военном деле, железоделании и ворожбе кельты по миру. Среди франков их много, в Шотландии, Ирландии, есть и среди нурманов. Мой род относится к племени богини-матери Дану и солнечного отца Беленуса…

– Постой-постой, – перебил Рарог, – Дану – так прежде называлась священная река, откуда ушли наши предки-венды. А Беленус весьма схож с нашим Белобогом…

– Наши предания говорят, что некогда мы жили вместе со славянами, да так тесно, что теперь и не разберёшь, где кельтское, а где славянское. Многие столетия скитался наш род по свету, надолго осел в Ветреной Земле. Но после поражения от сыновей Миля, часть родов племени Дану ушла в другие места. Когда же на берегах Нево-озера, Волхова и Ильмень-озера стали селиться славянские племена, то мой род перебрался к Ладоге, поближе к тем, с кем так добре когда-то жил. Вот так оказались мои предки в том месте, где сейчас стоит дом моих родителей…

– Я ещё хотел спросить тебя, Ольг, при входе в гавань Овьедо в Кордовском эмирате, ты предостерёг нас об опасности. Ночью я отправил изведывателей, которые сообщили о засаде, как ты заранее узнал о ней? – поинтересовался Рарог.

– Я увидел кельтский крест, – ответил Ольг.

– Кельтский крест? Какой?

– Крест в круге – знак солнца и четырёх его домов. В миг опасности он как бы прорисовывается перед моим внутренним взором, накладывается тенью на явленный мир.

– Солнечный крест в круге – это же знак жизни, почему у тебя он предвещает беду?

– Рарог, нет жизни без смерти и наоборот. Со смертью тела душа переходит в Иной мир, откуда она снова может вернуться в мир Яви, только уже в другом теле, так нас учат жрецы и кельтские, и славянские. Выходит, когда я вижу кельтский крест в образе тёмной дымки, значит, грядёт переход чьей-то души в Навь. Такой знак дают зреть мне боги.

– И давно у тебя сей дар?

– Он был силён у меня в детстве, не так, конечно, как у сестры, но не раз помогал остаться живым, упредить других людей об опасности. Когда же ушёл с викингами, дар сей угас, я уже думал, навсегда…

– Получается, когда мы творим не по Прави, то боги и предки оставляют нас?

– Выходит, так.

– Почему же ты не вернулся домой после того, как тебя спасли эсты?

– Я не мог предстать перед родителями, сестрой и своей суженой жалким и несчастным. В поисках работы я оказался в Волине, когда туда же пришла лодья Трувора. Он-то и предложил мне идти с вами в поход, – кельт вздохнул.

– Чего вздыхаешь, от викингов спасся, сам жив, здоров, поход наш благополучно завершается, чего вздыхать-то?

– Не ведаю, княже, только тяжко мне на душе.

– Неужто снова кельтский крест видишь? – с тревогой спросил Рарог.

– Вроде того. – Ольг, стоя на носу лодьи, напряг свой необычайно тонкий слух. – Похоже на звон оружия… – молвил он.

И все вокруг замерли в тревожном ожидании.

Ещё немного и, обогнув скалу, мореходы узрели чьи-то купеческие корабли, зажатые в заливе чёрными драккарами викингов. Там в самом деле шёл бой. Охрана купеческого каравана не собиралась сдаваться, зная, что лепше в бою убитым быть, нежели в полон к викингам угодить.

– Это купцы из Вагрии! – крикнул Мирослав, разглядев на парусе купцов изображение утки и одним движением надевая островерхий шелом.

– Кормчий, – подал команду Рарог, – правь на ближайший драккар! Дружина, багры, мостики, тараны, кошки готовь, лукам бить до самого касания бортов!

Запели тугие многослойные луки русов, коим нет равных ни на заходе, ни на восходе, которые не боятся ни сырой погоды, ни даже купания в воде.

Несколько викингов, увлечённых разбоем, пали от стрел. Остальные выставили в сторону ободритов чёрно-красные окованные железом щиты и стали отвечать своими стрелами.

Ободриты умело закрылись щитами с изображением Сокола, лодья сблизилась с чёрным разбойником, и вот уже смачно вцепились в просмоленные борта драккара кошки и багры, застучали деревом по дереву балки да мостики, перекинутые на вражеский корабль. Скрестились в жестокой схватке клинки варягов-руси и грозных викингов, рождённых их богом Вотаном лишь для того, чтобы убивать и повелевать. Никто не может сравниться с ними в мужестве и владении оружием, никто, кроме русов. Потому схватка шла отчаянная и кровавая.

– Княже, ещё два чёрных заходят ошую! – упредил, перекрикивая шум сечи, Ольг.

– Пусть! Трувор сразу за нами идёт! – зычно ответил Рарог, врезаясь в гущу схватки.

– Нурманы отступают! – послышался вскоре хриплый и радостный голос кормщика. В самом деле, завидев появившиеся из-за скалистого мыса лодьи бодричей, расчётливые викинги, круто развернув свои драккары, поспешили уйти в сторону спасительного берега. На вражеском драккаре поняли, что сейчас придётся иметь дело с другими ободритскими лодьями, и стали рубить просмоленные верви кошек, сбрасывать мостки и балки, поспешно отталкиваться баграми и копьями от высокого борта насады Рарога. Но воодушевлённые подмогой рарожичи так навалились, что уйти викингам не удалось. Когда подоспела ещё одна лодья с соколом на парусе, схватка уже была закончена. Черноволосый, с седеющей бородой ярл, поняв, что ему и двум оставшимся в живых собратьям грозит позорный для викинга плен, сам полоснул ножом по своему горлу и с предсмертным хрипом упал за борт.

Обшарив вражий корабль, забрав добычу, оружие, своих раненых и погибших, русы вернулись на лодью.

– Что, княже, супостатов за борт, а драккар их возьмём как добычу, нам не сгодится, так данам или свеям продадим после? – спросил кормчий.

– Нет, себе не возьмём, зловонный он больно, не отмоешь, а нурманам продавать – разговор лишний, у нас с ними всё ж как бы мир. Сжечь его, пусть викинги вознесутся в свою Валльгалу и нас за то благодарят!

– Гляди, как горит жарко! – воскликнул Мирослав, когда на драккар метнули огонь. – Только дымит шибко…

– Он ведь не только просмолен, но и напитан китовым жиром, что твой факел. Нурманы же на китов на этих драккарах ходят, оттого и смердят они запахом мертвечины так, что собаки на берегу, ещё не видя их, выть да лаять начинают, – молвил кормщик.

Молодая память кельта тут же услужливо представила внутреннему взору, как по студёному морю, поскрипывая своими гибкими членами, будто рыбина, стремится вдогонку за могучими животными сине-чёрный «Медведь», а на носу косматый Лодинбьёрн сжимает в увесистом кулаке свой хитроумный гарпун. «Киты, я вижу впереди и справа фонтан!» – кричит кто-то из викингов. «И я вижу» – подхватывает другой… Потом всплыли знакомые лики ладожан, и Ольг тяжко вздохнул: выжил ли из них кто-нибудь, или все погибли?

– А я-то думал, как его обшаривали, – кивнул в сторону горящего корабля Мирослав, прервав течение невесёлых воспоминаний Ольга, – что там какая-то дохлятина под настилом завалялась, а оно выходит… – он осёкся на полуслове и вдруг закричал, широко открывая глаза: – Человек, там человек, живой!!!

– Чего мелешь, – возмутился осанистый вёсельный начальник, я там сам всё осмотрел…. Погоди, а ведь и вправду человек!

Два пленённых викинга, привязанные к мачте, пустыми очами смотрели, как полыхает их родной драккар, как вместе с чёрным дымом возносятся в ватагу Великого Вотана их боевые друзья, – там сгорала их вольная жизнь и начиналась жизнь рабская, которая для викинга страшнее смерти. Когда ободриты заметили на носу горящего судна человека, рыжий свен что-то равнодушно проговорил.

– Это не человек, – перевёл его речь Ольг, – это черпальщик…

– Как не человек, – возмутился вёсельный начальник, – а ну-ка, ребята, наддай на вёслах, подойдём к нурману!

Кормчий мигом оказался на своём месте и зорко следил, чтобы лодья не подошла слишком близко к горящему драккару. Привязанный к мачте свен снова что-то молвил.

– Говорит, что черпальщик цепью прикован к драккару и потому сгорит вместе с ним.

– А это мы ещё поглядим, помогите мне кольчугу скорее снять! – раззадориваясь, крикнул всегда добродушный и улыбчивый воин Сила, который был почти вровень со всеми статью, но силой отличался неимоверной: лучшую подкову мог сломать как чёрствую краюху. С него мигом стянули кольчугу вместе с подкольчужной рубахой, он сбросил мягкие сапоги и прыгнул в холодную воду. В несколько сильных гребков оказался у горящего корабля и, уцепившись за заклинившее весло, влез на борт. Несчастный пленник отчаянно рвался, заслоняясь грязной шкурой от подступающего к нему пламени, но цепь, которой был прикован его ошейник, не давала больше отойти и на пядь. Мокрый Сила ловко пробежал по самому бортовому брусу, закрываясь от пламени руками. Времени, чтобы снять ошейник с раба, не было, потому воин присел, положив цепь себе на могучие рамена, а затем резко выпрямился, легко разорвав толстую железную перевязь. Так с обрывком цепи Сила и влёк спасённого раба за собой вплавь, а затем помог ему вскарабкаться на борт насады. Только здесь с полуобезумевшего, полуобгоревшего бедняги сняли ошейник, дали напиться и завернули в тёплую шерстяную накидку.

Пленные викинги, кажется, на время даже забыли о своей тяжкой участи, настолько странным и даже диким показался им поступок бодричей. Рисковать в схватке, играть со смертью ради добычи, это понятно, но ради спасения никчемного замученного раба, которого даже продать с толком невозможно, это нельзя было ни понять, ни осознать. Викинги с презрением отвернулись: низкое племя, чего можно хотеть от народа, спасающего рабов?

Ободриты, ловко подведя лодью, стали борт о борт с одним из уцелевших в сече купеческих кораблей вагров, на котором находился старший каравана.

– Благодарствуем, рарожичи, за помощь, коли б не вы, не видать нам более белого света, – приложив руку с собольей шапкой к сердцу, поклонился ободритам в пояс ладный седой купец с пронзительными очами, перебравшись на ладью Рарога. – Примите от нас за спасение душ наших подарки для жён ваших и сородичей.

Он махнул охоронцам, и те передали спасителям несколько прочных сундуков.

– Мы ж соседи, – отвечал на поклон князь рарожичей, – потому сегодня мы вам подсобили, а завтра, глядишь, вы нам.

Подношения купцов, по заведённым издавна правилам, не смотрели, а лишь приняли и установили так, чтобы нечаянной волной не смыло в море. Перевязали раненых и прибрали после сечи на лодейных настилах обломки оружия и разбросанные товары, смыли с палубы кровь.

– Я знаю, что море по вашему имени Варяжским называется, а отчего вы зовётесь варягами? – спросил любопытный Ольг у старшего каравана, что ещё находился на лодье Рарога.

– Некогда вагры первыми пришли на побережье Варяжского моря, – степенно отвечал купец. – Они имели большую силу и отличались храбростью и взаимовыручкой, потому одолевали противников на суше и на море. Само название «вагры», как я слышал от волхвов, происходит от древнего «вагара» – храбрый, удалой. Отсюда и варяги, веринги – храбрые морские воины. Самоназвание же наше – венды, венеды, вены. Позже под давлением угров и авар-обров другие славянские племена ушли с Дуная и поселились рядом с ваграми. Вот ободриты, соседи наши и союзники, пошли им Свентовид многая лета! И другие племена живут от Лабы на заходе и до Одры на восходе, от Рудных гор на полудне до Варяжского моря на полуночи: полабы, лужичане, глиняне, череспиняне, смоляне, руги, поморы, хижане, укране, лютичи или вильцы и многие другие. Лютичи завоевали часть наших исконных земель, потому мы с ними враждуем. Проще с франками общий язык найти, чем с лютичами….

Когда мореходы закончили приводить в порядок свои лодьи, вагры и ободриты снова подняли паруса и единым караваном продолжили путь домой.

Так вместе и вошли в родное Варяжское море: попутный ветер надувал паруса с изображениями Мировой Уточки и белого Рарога-Сокола.

Ещё немного – и показались знакомые берега Вагрии. Благодарные купцы-вагры поспешили с товарами в свой стольный Старгород, а Рарог с побратимами поплыли дальше. И вот лодьи и насады из Велиградского залива одна за другой по извилистым протокам вошли в родную гавань Великого града Рарога. Расположенный на холме, ограждённый высокой и широкой стеной из камня, земли и дерева, окружённый глубоким рвом с водой, он был настоящей крепостью, в которой укрывались окрестные жители во время вражеских нападений. Но сегодня врата широко распахнулись, с радостью встречая благополучно вернувшихся из похода рарожичей. Ткани, пряности, благовония и щедро изукрашенные камнями и перламутром восточные клинки – много разной добычи принесли в своих чревах нагруженные лодьи. Было и пятеро убитых в битве с нурманами, – их семьи получили долю погибших и сверх того – из княжеской казны.

Тонкие восточные паволоки, которые преподнесли матери Рарог и Трувор, не оставили её равнодушной. Но самым дорогим подарком было для неё возвращение сыновей живыми и невредимыми.

– Я уже не чаяла вас увидеть, ведь осенью обещали возвернуться, а вот аж весною пришли.

– Там, где купцы хотели товар с выгодой сбыть, мор перед тем покосил народ, какой там торг! Вообще заходить не стали. Решили далее уходить, аж в море Срединное, потому зазимовать пришлось.

– Я уж глаза фсе выплакала, – причитала жена Рарога Ружена, что сразу повисла на шее мужа со слезами радости, – на дочку-то, на дочку свою погляди! – щебетала она с франкским выговором. Рарог смотрел на родившуюся за время его отсутствия малышку, такую же рыжеволосую, как Ружена, осторожно брал её, целовал жену, обнимал мать и меньшого брата Синеуса. Ружена вмиг осушила слёзы, когда узрела жемчужное ожерелье, серьги с огромными голубыми камнями и перстень тончайшей работы с изумрудом. Только теперь отчаянные мореходы по-настоящему почувствовали, что они наконец вернулись домой. Как бы сам собою начался пир в честь удачного похода, продолжилась раздача подарков.

– Куда в следующий раз пойдёшь, Рарог? – спросил кто-то из гостей.

– Думаю к осени, после Свентовидова дня, на Сицилию двинуться.

– Возьмёшь и меня с собой, брат? – стал просить Синеус. – Не хочу боле дома сидеть.

– Непременно возьму! – пообещал Рарог.

– Тут, брат, гонцы от деда Гостомысла приходили, рекли, что дед нас видеть желает, особенно тебя.

– Так, сыне, – согласно кивнула мать Умила, – передали те послы слова деда, что стар он уже, не можется ему, видеть тебя желает по какому-то спешному делу. Слово важное молвить хочет перед смертью, – тихо произнесла мать, утирая покатившиеся вдруг из очей слёзы.

– Ещё гонцы рекли, что неладно нынче в земле их Словенской, – добавил дядька Добромысл. – Нурманы данью тяжкой обложили, бесчинствуют, грабят. Начали с чуди, веси да мери, а потом и на словен перекинулись. А князья да бояре с купцами более всего о барышах своих думают, а не о едином отпоре врагам.

Спокойное по обыкновению чело Ольга помрачнело от этих слов.

– Выходит, нам с тобой опять по пути, а, Ольг? – хлопнул товарища по плечу Рарог. – Пойдём в Словению, в Новгород!

Три дня на отдых и сборы!

Уже к вечеру лодьи вытащили на песчаный берег, и мастеровые принялись споро ладить их после дальнего похода. Всё это время Ружена не отходила от мужа, по которому соскучилась за предыдущую долгую отлучку.

– Как ше так, мьилый, только фернулся и опьять уходишь? – жаловалась она.

– Ну что ты, Руженка, – успокаивал Рарог, – через месяц вернусь, не воевать ведь еду, а к деду родному. Мать о тебе и малышке позаботится.

Дав все распоряжения по подготовке к походу в Нов-град, Рарог с Трувором, Ольгом и ещё несколькими дружинниками отправились к Дубу Прави в Священную рощу, прихватив с собой дары.

Пока шли, Рарог вспоминал о своей учёбе мальцом у волхва. Будто наяву перед взором встали образы прошлого.

– Деда, – вопрошает любопытный княжич, – а у кого я спрошу совета, коли тебя рядом не будет?

– У всех и вся! – кратко ответил Ведамир. Потом, уловив немой вопрос растерявшегося отрока, пояснил: – У ветра учись, у солнца, у воды, у человека каждого, какого встретишь.

– Как это, у каждого, – возмутился малец, – а коли злой человек, не по Прави творит, что же я и у него учиться стану?

– Добра и зла отдельно не бывает, про то мы уже с тобою не раз беседы вели. Теми речами о добре и зле лукавые папские слуги людей морочат и от истины уводят, а для нас, русов, есть либо правые деяния, во славу Рода, либо нет. У всякого человека, Рарог, можно чему-нибудь научиться. Коли он не по Прави поступает, так ты на себя оборотись и гляди, не поступаешь ли сам так же. А видишь несправедливость – пресеки, вступись за Правду. Ибо тот, кто попустительствует злу, способствует его приумножению. Никогда русич не должен проходить мимо слабого, нуждающегося в помощи, оскорблённого несправедливостью. Зло, не пресечённое в корне, порождает ещё большее зло.

– А у дерева, скажем, можно чему-нибудь научиться?

– Так ты уже сколько раз учился, вспомни, как я тебя посылал на сосну большую лазать. Вначале ты высоко не мог залезть, сил и ловкости не хватало, да и боязно было. Весь в ссадинах и царапинах был по первости, пока с деревом ладить не научился. Теперь ты вон как споро и высоко лазаешь, а мне голову морочишь, как у дерева учиться. Хватит уже попусту болтать, за стол садись, поедим и трудиться пойдём, нам ещё много чего сегодня сделать надобно….

У Священного дуба встретили крепкого бородатого старика с посохом, одетого в белое, с амулетами на груди и поясе.

– Вот, Ольг, это мой учитель, отец Ведамир, – крепко обнял волхва Рарог, – он многому научил меня.

Старец тоже был рад увидеть своего ученика и даже смахнул слезу с выцветших за долгую жизнь очей.

– Я тебя не учил, Рарог, я помогал тебе научиться! – веско заметил волхв, одобрительно оглядывая ладную и крепкую стать молодого князя. Потом задержал взгляд на юном кельте. Ольг ощутил, как меж ним и старым волхвом возникла незримая, но живая связь.

– Доброго помощника боги привели к тебе, Рарог, душой чуткого, мыслями светлого, сердцем чистого. Но хитрость и коварство, – обратился он к ладожцу, – будут стараться воспользоваться твоей чистотой и открытостью, не пускай их в душу свою! В том мы, славяне, с вами, кельтами, схожи. Бог Прави запрещает нам лгать и искажать истину, мы открыто принимаем душой и сердцем весь мир божеский, и потому чуем связь с Родом своим, разумеем язык птиц и зверей, ведём беседу с ветром и солнцем. Но есть люди и целые народы, чьи боги дозволяют им хитрить, лгать, убивать сородичей, нарушать данное слово. Перед такими людьми нельзя открывать душу свою, ибо они сочтут это слабостью и сотворят тебе вред. Придёт время, и у тебя откроется третий зрак, тогда ты сможешь легко видеть ложь и отделять её от правды, как полновесные зёрна от сорняков.

Начался обряд жертвоприношения: Рарог с дружинниками, а вслед за ними Ольг подходили к Священному дубу, складывали у его подножия дары – зерно в корзинах, фрукты, овощи, мёд, читали богу Прави благодарственные молитвы, кланялись, приложив правую руку к груди.

– Дякуем тебе, отче, что сохранил нас в сём нелёгком походе, приумножил наши сокровищницы и дал силы отразить врага!

Волхв Ведамир брал часть от приношений, с молитвами бросал в Вечный Огонь, что пылал неподалёку от дуба, следя за движением дыма и пламени.

Когда обряд закончился, Ольг спросил волхва о богах, какие особо почитаемы в этой земле.

– Все племена варягов-руси чтят прежде всего богов Свентовида и Радегаста, – отвечал Ведамир. – Это древние боги света и созидания – Сварожичи. Когда Свентовид создал Явь из Нави, Свет из Тьмы, благодаря которому мир стал зримым, тогда бог Радегаст послал Мировую Уточку, чтобы она нырнула в Мировой Океан и достала землю, из которой была сотворена твердь. Потому на голове Радегаста изображалась утка. На груди его бык, символ мощи и плодородия. В руке – секира – первейшее орудие труда. Радегаст-Радогощ есть бог славянского гостеприимства, торговли и мореплавания, изобилия и плодородия. В давние времена войско вендов-вандалов во главе с князем Радегастом, принявшем имя сего бога, ходило в союзе с готами Алареха покорять Римскую империю. Радегаст был пленён и казнён римлянами. Случилось так, что спустя почти три века Радегаст, второй из Рода того самого Радегаста, стал последним князем вагров и первым князем ободритов. Ну и, конечно, мы чтим бога Прави, бога справедливости, воплощение коего есть Священный дуб, – волхв поклонился огромному величественному древу.

– Отче, – с трепетом в голосе попросил Ольг, – дозволь мне прикоснуться к священному древу Перуна-Прове-Перкунаса, или по-кельтски – Перкиная?

– Я ведаю, что кельты не только железо добре понимают, но и душу разных дерев и животных по-своему зрят. Душа твоя бела, как твои власы, потому подойди, и пусть Священный дуб сам речёт ответы на твои вопросы!

Ольг медленно, даже с некоторой осторожностью, подошёл к могучему стволу древнего великана. Он стоял так некоторое время, закрыв очи, и даже на расстоянии чувствовал, как текут в сём священном древе токи земной силы вверх, к сварге, а оттуда, напротив, небесные, устремляются к матерь-земле. Он стоял, всё более проникаясь теми едиными токами, и ощущал, как они очищают тело и укрепляют душу. Всплыли слова старого колдуна из селения эстов о двух началах его, Ольга, души – противоположных, но единых. Юноша зашептал на кельтском какое-то древнее заклинание, которое слышал в детстве от бабушки, и перед закрытыми очами пронеслись видения то ли прошлой, то ли ещё несостоявшейся жизни. Тогда он наложил обе руки на шершавую кору древа, и едва не отнял их – в голове вспыхнуло, будто от удара Перуновой молнии, и в том мгновенном блеске Ольг узрел образы, о которых решил не говорить никому.

– Благодарствую, отче, – тихо произнёс кельт, отступил от древа и поклонился ему, приложив правую руку к груди.

В сей миг послышался свист, и стремительные бело-пёстрые тела из небесной сини ринулись к земле, но, не долетев до неё нескольких саженей, снова взмыли вверх, а потом, описав несколько кругов вокруг священной кроны, уселись на раскидистые ветви дуба.

– Сварга, Суженый! – радостно воскликнул Рарог. Ему показалось, что со священными птахами прилетело само его детство. – Милые мои, волшебные птицы!

Отец Ведамир тут же достал из висящей на боку сумы рукавицу из бычьей кожи, надел её на шуйцу и призывно свистнул. Сварга слетела на привычное ей место, а более осторожный самец остался на ветке. Рарог подошёл к пернатой сродственнице, осторожно и даже нежно погладил её. Божеская птица притихла и прикрыла очи от того прикосновения.

– Добрый знак, коли сама Сварга с Суженым благословляют вас перед дорогой. Подойди и ты, сыне, – оборотился волхв к Ольгу, – прикоснись к птице божеской, она дозволяет. – Молодой кельт, подойдя к птахе, погладил её и что-то тихо промолвил.

– Ну, что ж, – заключил отец Ведамир на прощание, – пусть все светлые боги хранят вас на пути в Новгородскую землю. Священный Огонь предрёк, что путь сей будет непрост. Поклон от меня земле Словенской, и волхвам-братьям, её хранящим, и князю Гостомыслу многая лета!

Глава IV

Сон Гостомысла

«Снова тяжкие времена приспели для земли Новгородской Словенской, на которую беда приходила уже не раз. Богата земля сия, – и пушнины много в лесах обширных, и железа болотного вдосталь, и рыбы в реках да озёрах, не говоря уже о таком богатстве, как соль, которая поважнее злата для человека. Злата сколько не имей, а на зиму долгую запасов из него не заготовишь, а вот соль-то помогает человеку стужу ту длинную северную пережить и рыбой солёной, и икрой её, и мясом, и грибами, и огородиной всякой, впрок с помощью соли заготавливаемой, капустой там квашеной, огурцами. Да и люд тут, с многих концов собравшийся, знающий да умелый. Что тебе стекольного дела мастера такое вытворяют, одни обережные глазчатые бусы чего стоят! У арабских рукомысленников сначала учились, а потом и сами в Ладоге мастерские поставили, не хуже, чем в Византии. А кузнецы искусные, для коих что лемех, что меч болотный сварганить, что весы-безмены, без них какая же торговля. А уж торг в Северной Словении знатный да обильный. Шутка ли молвить, главные пути из Асии через море Хвалисское и Хазарию да Булгарию по великой Волге идут в Европу через землю Новгородскую, через Волхов-реку, озеро великое Нево, а оттуда уже и в море славное Варяжское. Текут по сему пути товары, обмениваемые на серебряные дирхемы арабские, оттого путь сей Серебряным и зовётся. А другой путь, Шёлковый, из варяг в греки через Непру порожистую, снова не минет Новгородской земли. Опять же по Ловати через реку Великую и озеро Чудское, аль через Двину-реку Западную, всё в то же море Варяжское стремятся купцы к торговым градам великим Волину, Велиграду-Рарогу, Старграду, Зверину, Любеку, а уж оттуда по всей Европе расходятся, до датского Хедебю и свейской Бирки.

Только беда, она завсегда в том, что сами имеем, прячется. Коли беден человек или земля какая, так беда в бедности и хоронится. А настоящая беда, она в богатстве жить любит.

Покуда моложе был, да детьми крепкими окружён, то беду удавалось в руках держать, а вот как состарился, а дети все загинули, тяжко справляться стало и с вольницей новгородской, и с захватчиками алчными. Вольность – дело доброе, коль на общее устремлено, а коли каждый токмо про своё дбает, то и в вольности беда поселяется, и ею же питаться зачинает».

Так или около того думал старый Гостомысл, дожидаясь прихода волхвов, коих он призвал на сегодня к себе. Княжеский терем был построен давно, но добротно, дерево рубили в лесу только то, на которое указывали волхвы и шаманы – им тайна дерева открыта, и ведают они, какое будет стоять триста лет, а какое шашель побьёт да плесень одолеет уже через двадцать.

Гостомысл сидел на широкой дубовой лаве, застланной мягкими козьими шкурами, в полном княжеском одеянии – червонном кафтане, расшитом золотыми нитями и речным жемчугом, и в зелёных, так же расшитых, сапогах, соболья шапка лежала рядом. Опирался он на резной посох, на который положил не только сцепленные пальцы жилистых рук, но и подбородок. Блекло-голубые, как лепестки отцветающего льна, очи глядели куда-то в неведомое. Прямой нос на исхудавшем лике ещё больше заострился от хвори. Поседевшие власы и борода делали его самого похожим на волхва. Низко согбенная спина князя походила на буквицу «Слово» и рекла о тяжести прошедших годов и выпавших горестей и утрат. Много лет назад он, Гостомысл, был молодым и здравым, и теремные светёлки да горницы полнились криками и смехом ребятишек. А нынче одинокая тишина да заждавшаяся кончина поглядывают из тёмных углов, торопят подгонять дела.

– Погоди, мать-Мара, скоро уже приду, вот дай только последнее на этом свете дело свершить для Новгородчины, какое я задумал, – в голос молвил старый князь. Его охоронец и ухом не повёл: ведал, когда князь просто сам с собою беседу ведёт, а когда к нему обращается. Вергун был не токмо охоронцем, но и постельничим, и собеседником, и помощником князя во всех делах теремных. Летами немолод, да крепок, будто комель дубовый, плотный, основательный.

– Пойдём-ка, братец, – кликнул князь, – в светлице малой привечать волхвов будем, в гриднице больно места много, душевности нет.

– Так уже всё готово, княже, полы метены и скоблены, лавы красными оксамитами покрыты, – ответил верный страж, подхватывая Гостомысла под локоть крепкой рукой.

– Как меркуешь-то, Вергун, – спросил князь, с помощью охоронца и посоха усаживаясь на своём резном троне, – может, стоило кого из бояр пригласить на сию беседу?

– Нет, княже, – мотнул головой охоронец, поправляя полы княжеского кафтана и соболью шапку, что сдвинулась набок. – То когда-то звание «боярин» значило «ярый воин», кто один супротив целого отряда биться может, имеет сердце чистое да клинок верный, роду своему и князю с честью служит. Так в старину было, да время течёт и всё меняет. Нынешние бояре все богатством, да почётом, да имуществом разным обросли, какая уж тут ярь?

– Есть такие, что зажирели, одышкой страдают, согласен, да совет-то дельный могут дать?

– А как могут дать совет те, кто в рабстве пребывают, не видишь разве? – искренне удивился воин. – Вот взять хотя бы Горевату, куда ж ему быть свободным человеком, ежели у него одни солеварни какую прибыль дают, а большие деньги больших забот требуют, им служить надобно, причём денно и нощно! Это, княже, покрепче цепей и плетей жестоких. От цепей, бывает, избавляются и бегут, а от своих оков не сбежишь. А у него, кроме солеварен, ещё и поля огнищанские, и промысел звериный, да всё, что добыто, продать надо. А кому – хоть лешему, хоть врагу, с любым в сговор войдёт, лишь бы добро прибывало. Вот он и вертится, чтоб много чего уладить, обойти, уговорить, подкупить, да чтоб от воровства, кое всегда при больших деньгах живёт, урону не было, всего не перечислить…. Одно слово, нет того рабства крепче, чем достаток лишний. Нет, княже, сие важнейшее дело вначале волхвы решить должны, а уж потом, по их слову, и всё остальное приложится…

– Княже, волхвы пожаловали, – доложил гридень теремной стражи.

– Зови! – кивнул князь.

Неспешно и с достоинством вошли длинноволосые и длиннобородые волхвы во главе с самым старшим седым Богумилом из Нов-града, служителем священного урочища Перынь. Следом шёл изборский волхв Древослав, улыбчивый, с добрым прищуром внимательных очей. Третьим был ильмерский волхв Хорыга, высокий кряжистый муж средних лет, которого, ежели б не длинные власы и борода, можно было принять за воина. Одеты были волхвы в свою обычную одежду из выбеленного конопляного полотна, с особенным у каждого посохом и обережными знаками на поясе и на груди. Почтенные гости прошли и, поздоровавшись с князем, чинно уселись на широкую дубовую лаву напротив Гостомысла.

– Отцы, – обратился к ним князь, – днесь о полудне зрел я сон чудный, коий вам и поведаю. Привиделось мне, яко из чрева дщери моей средней, Умилы, произросло древо велико и плодовито, и покрыло оно весь град Великий, и от плодов же его насыщахуся люди всея земли. Растолкуйте мне сей сон дивный, волхвы многомудрыя, о чём он вещует, о добром ли, о злом?

Волхвы переглянулись меж собою, пошептались, после старый Богумил степенно изрёк:

– Вещий твой сон, княже, самими богами посланный. А означает он, что коли власть княжеская перейдёт к старшему отпрыску дочери твоей Умилы, то плодотворным да угодным земле Словенской будет то княжение. А коли так, то возблагодарим богов наших пресветлых и велемудрых, души предков наших достойных, в Сварге пречистой пребывающих, и нам, живущим, советом добрым помогающих, – веско закончил волхв.

– Верно, Рарог происходит из варягов-руси, одной с нами крови и одной веры! – поддержал волхв Древослав.

– А я супротив призвания варягов, – неожиданно подал голос молчавший до сих пор волхв Хорыга, хмуря свои и без того густые брови. – Сии бодричи, полабы, лютичи, руяне и прочие народы, что живут ныне на полуденном берегу Варяжского моря, суть венды, потому у них хоть и наша вера, но искажённая. Храмы они возводят роскошные, и богов облекают золотом, из-за того окрестные народы из зависти ведут с ними бесконечные войны. И с нурманами да франками они союзы брачные заключают. И княжение по наследству передают, а истинное правление на Руси издавна вершилось вечем, и ничем иным!

– Эге, брат Хорыга, – возразил Богумил, – не ровняй те времена, когда ваш Род из Сурожи два века тому сюда пришёл. Нынче время другое, и вече другое, на каждом собрании всяк кулик своё болото хвалит и норовит только в свою пользу решение принять, а до общего нет никому дела, вот и рвут нас по частям кому не лень. Для объединения нужна рука сильного князя!

– А вспомните Русколань, – горячо возразил Хорыга. – Великую державу сотворили наши предки от священной Ра-реки до Дуная синего, и тысячу лет никто не мог ту державу одолеть, и правилась она князьями, происходящими из рода Ория, и вечем народным.

– Русколань порушилась не столько от готов да гуннов, сколько от того, что русы с борусами свары начали, – заметил Древослав.

– Я и реку, – подхватил Хорыга, – венды захотели отделиться и унесли своих богов к морю, именуемому ныне Варяжским. Смешались там с франками, саксами да нурманами и многое у них переняли. На том же острове Руян у воинственных ругов отлитый из золота бог Радегаст ныне изображён в доспехах, с копьём и щитом, а на шлеме не мирная утица, а боевой петух. Из бога-созидателя, бога гостеприимства, Радогощ стал богомвоином… У лютичей он, напротив, изображён нагим, как ваяют богов по греко-римским устоям. У него великое чрево и толстый зад, чисто тебе саксонский бюргер, любитель хмельного пива! – на сии слова волхвы и князь сдержанно засмеялись. – В знак устрашения опять же недобрых соседей, – продолжал Хорыга, – лютичи снабдили своего Радогоста львиной головой. А призови мы их князя, и придётся кланяться сим чревоугодным изваяниям, коим, рекут, варяги порой приносят человеческие жертвы! – и Хорыга с возмущением стукнул об пол своим берёзовым посохом.

– Умила была женой ободритского князя, – возразил Богумил. – Из всех тамошних племён ободриты больше всего веру древнюю сохранили, – подчеркнул волхв. – У них нет роскошных храмов и золотых богов, а молятся они Дубу Прави, как и мы Священному дубу Перуна.

– Дай-то бог, – с великим сомнением вздохнул Хорыга. – Ибо богатство и роскошь немереная – путь к погибели. Главное наше богатство – Земля-Матушка и Род Всевышний, а что лишнего, то не надобно! Только не верю я, что бодричей та смертная ржа роскоши не коснулась, – уже с уверенностью молвил ильмерский волхв. – Хоть они и под Дубом Прави молятся, а на Руян в праздник Свентовидов богатые подношения везут, как и все остальные. А скажите, чем тот храм от римских да византийских отличен? Та же роскошь, то же злато, те же жрецы, блещущие великолепием, а дух славянский, он в простоте да правде живёт! Нешто запамятовали, как те же лютичи да руянцы к нам за данью хаживали, хоть и братья наши по крови и вере?! Кто брал по белке и горностаю с каждого нашего дыма? Покуда мы все не объединились и не прогнали их взашей! – рассержено закончил Хорыга.

– Прогнать-то прогнали, – молвил Древослав, – да после того междоусобицы и свары такие пошли, что до сих пор князья и старейшины друг на друга волками глядят. А сколько градов порушили, сколько народу полегло? Ладогу вон сожгли оттого, что чудь, весь да словене не могли поделить, кому она достанется. Нет, братья, супротив такого беспорядка токмо сильная рука нужна. А ободриты, они-то как раз с лютичами враждуют, и лепшего князя, чем Рарог, против них и против нурманов нам не сыскать!

– С лютичами враждуют, да с франками дружат! – возразил Хорыга. – Хрен редьки не слаще!

На некоторое время наступила напряжённая тишина.

– Я вот о чём мыслю, княже, – обратился Богумил к Гостомыслу, молча глядящему на спор волхвов, – а давай-ка для начала пригласим внука твоего Рарога в Нов-град, поглядим на него, а он на нас, речи друг друга послушаем, тогда и решение нужное боги подскажут…

– Добре, волхвы велемудрые, благодарю вас за совет, за помощь, за мысли светлые! Нынче же велю отправить гонцов в Великий Рарог-град.

– А мы, княже, с другими волхвами пока перетолкуем, да с шаманами вепсскими и чудскими, они тоже добре разумеют, что порознь не выжить нам ныне, пущай старейшин своих вразумят, чтоб единым было решение, – ответствовал старший волхв.

Богумил с Древославом выходили из гридницы князя, продолжая тихо обсуждать меж собой сон Гостомысла, только ильмерский волхв Хорыга, идя вослед, был мрачен и не участвовал в сём разговоре.

Глава V

Оберег Ефанды

Ольг был, как всегда, молчалив, но чуткие его сотоварищи зрели внутреннее волнение кельта. Оно и понятно, после трёх лет скитаний увидеть родные места и близких… Лодьи уже вошли в Волхов и осторожно двигались по его руслу. Мимо проплывали холмистые берега, поросшие орешником и сосняком. Порой на каком-то взгорке появлялась рябина или черёмуха, будто весёлые любопытные девицы выбегали поглядеть на сильных, пропитанных морем и запахами дальних стран витязей.

– Вот, княже, сейчас за тем мысом моё Приладожье, – молвил Ольг чуть осипшим голосом, – селение невеликое, не то что ваша Гардарика, но места у нас… да о чём речь, родина завсегда лепше любой заморской красы…

– Пути здесь торговые, наверное, купцы в селении твоём живут? – полюбопытствовал князь.

– Не все, и рыболовы есть, и охотники, и кузнецы, – взгляд Ольга потеплел, вспомнив дядьку Кряжа. – Лён наши растят, овец разводят. Ну и торговля, само собой, склады для товаров имеются, особенно пушнины, дядька Бажан её у вепсов да чуди за бусины глазчатые скупает, а в Булгарию и Хазарию за серебро продаёт… – очи кельта ещё более увлажнились. – Пристань есть, ремонт лодий какой-никакой производим… – Ольг не заметил как ушёл в воспоминания, и уста его сами собой растянулись в улыбке.

– Весёлое что вспомнил? – спросил Рарог.

– Да поселение наше, считай, первое на пути из устья Волхова. Вот наш-то дядька Бажан всегда старается купцов, что со стороны озера Нево идут, окрутить, и речёт им, будто по случаю непредвиденному совсём по дешёвке продаст пушнину, а в Ладоге, мол, она на треть дороже. Кто верит, потом костерит его словами недобрыми, потому как часто оказывается, что в Ладоге пушнина дешевле. Сейчас придём, точно тебя обхаживать начнёт!

– Ну ты ведь упредил, – засмеялся Рарог. – А твой отец, он чем занимается? Ты, помнится, говорил, что происходишь из волховского рода, он, верно, кельтский жрец, друид?

– Нет, он не пошёл по стезе жрецов. Отец многое умеет, но в последнее время ткачеством с матерью занялись, из шерсти, льна, конопли полотно делают и рубахи шьют и паруса. А ещё масло льняное да конопляное отжимают, иногда мы живицу сосновую собирали, коли добрый заказчик попадался… – глаза кельта опять блеснули, а голос дрогнул.

С ещё большим волнением Ольг ступил на родую пристань Приладожья, таким его князь не видел даже перед битвой. Его беловолосый соратник то и дело оглядывался по сторонам и даже, прикрывая очи, ловил воздух ноздрями. Они пошли вдвоём по улице к дому недавнего викинга, не дожидаясь, пока пристанет к причалу вторая лодья под началом Трувора. Ольг шёл скорой походкой, боясь, что его увидит кто-то из родичей тех приладожцев, которые ушли с ним на «Медведе».

Радости родителей не было предела, они бросились обнимать запропавшего сына. Мать утирала светлые слёзы, отец хлопал по плечам и груди возмужавшего наследника, исполняясь гордости за его крепкую стать.

– А что ж ты безбородый, али не растёт? – подначил отец гладко выбритого сына, но потом взглянул на Рарога и только качнул головой.

– Когда я был викингом Хвитрбартом, у меня была борода, – отвечал, смеясь, Ольг, – а у Рарога это не принято.

– Мы воины, – отвечал Рарог, – жертвуем свои волосы богу Перуну, и он покровительствует нам в битвах.

– А где же Ефанда? – спросил Ольг, когда прошли первые мгновения бурной встречи, раздачи подарков, знакомства с Рарогом и последовало приглашение к столу.

– В лесу она, травы собирает, а когда будет – неведомо, может, к вечеру, а может, и через два дня, – ответил отец, муж крепкой стати с покатыми плечами и такими же, как у Ольга, бело-золотистыми волосами.

– Жаль, если не свидимся, – молвил Ольг, усаживаясь за крепкий дубовый стол в широкой горнице на знакомое место, – я ей подарок привёз…

– Ты, сыне, кликни народ-то к нам за стол, сколько поместится, столько и зови! В тесноте, как говорится, да не в обиде!

– Не переживай, дядька Дубрен, – обратился к нему Рарог, – мои воины уже заботятся о себе, костры разводят, кашу варят, припасов у нас хватает!

– Ну, с братом-то своим познакомишь, да с кормщиками? Давно мы таких именитых гостей не привечали, шутка ли, внуки самого Гостомысла пожаловали из-за моря Варяжского! – качал головой Дубрен. – Ну, рассказывайте, как течёт ваша жизнь заморская, – рёк он, когда несколько варяжских мореходов уселись за столом.

Мать, видимо, из местных словен, русоволосая, с голубыми, как лесные озёра, очами, хлебосольная и, по всему, мягкого характера, суетилась с угощениями.

– Да вы пробуйте-то всё, что на столе есть, уж прощения просим, не ждали ведь, потому и нет особых разносолов, мы люди простые, а тут сам Радогощ таких гостей послал, – переживала хозяйка за скромность стола. – Вот грибочки наши, рыбка свежая совсем, я у соседа взяла, у Глобы-то, – кивнула она сыну, – прямёхонько с лодки. Мы его конопляным жмыхом снабжаем для ловли, а он нам за это рыбу свежую к столу. Вот печёная, а это жареная на нашем льняном масле. Скоро уж и дичь поспеет. Вы-то молодые да крепкие, вам добре есть надо, притом с дороги… – всё частила не помнящая себя от счастья мать Ольга.

«Наверное, дочь на мать похожа, – подумал Рарог, – небось, такая же говорливая да хлебосольная».

– Вы, молодёжь, перво-наперво сига нашего вяленого отведайте, такого больше нигде не встретите, да и прочая рыбка у нас другой вкус имеет, чем морская, вот и поравняйте с той, что вам в иных местах отведать приходилось, – степенно рёк широкоплечий хозяин дома. – Кто из вас женат, аль нет? – хитро глянул он на молодых воинов.

– Я жену имею и дочь, а что? – спросил Рарог.

– И я, – отозвался кормщик.

– Тогда вам вот это почаще есть надобно, – молвил, улыбаясь, отец Ольга, пододвигая к князю плошку с какими-то мелкими семенами. – Сейчас попробуйте чуток, а как назад отправитесь, так дадим с собой непременно, это семя конопляное жареное, оно тем, у кого жена есть, весьма полезно, – молвил, подмигнув, хозяин.

Едва он это вымолвил, как скрипнула входная дверь, и в горницу скорым бесшумным шагом вошла юная девица лет пятнадцати-шестнадцати. Босоногая, в льняном платье с мелкой вышивкой по кромке подола, на груди и оплечье, она оказалась совсем не похожей ни на русоволосую плотного сложения мать, ни на могучего отца. Тонкая, подвижная, беловолосая и зеленоглазая, она смерила гостей пытливым взглядом, остановившись на брате. Казалось, радость его возвращения смешалась с некой внутренней тревогой, которая остановила девушку на пороге и препятствовала открытому выражению чувств. Да ещё столько гостей… Обычно невозмутимый Ольг тоже заметно заволновался и поспешно принялся рыться в своей походной морской суме из тюленей кожи. Затем, подойдя к сестре, вместо приветствия повесил ей на шею необычное ожерелье, свитое из тонких серебряных нитей. Концы его были разомкнуты и завершались головами полуптиц-полуженщин, глядящих в разные стороны.

– Я возвращаю тебе торквис, как обещал, – молвил Ольг, но сестра вряд ли слышала его слова. Она замерла, осторожно прикоснулась перстами к подарку, очи её были закрыты. Рарогу вдруг показалось, что по неподвижному стану девицы пробежала какая-то невидимая волна, а когда Ефанда наконец подняла ресницы, молодой варяг поразился свершившемуся преображению. Вместо озорных зелёных очей на него смотрели глубокие смарагдовые омуты, в которых не осталось ни озорства, ни детскости, напротив, будто сама мудрость безвременья глядела на князя, пронизывая его всего: нынешнего, прошлого и будущего. Сильный муж и опытный поединщик, он не мог ни отвести своих очей, ни противостоять неведомой силе. Когда Ефанда наконец отвела взгляд и, повернувшись к брату, спросила: «Где добыл?», Рарога «отпустило», но волна непривычной слабости ещё несколько раз прошла по телу.

– Не заботься, не в бою и не силой, – стараясь спокойно выдержать взгляд сестры, ответил воин. – Тот, что ты подарила, спас мне жизнь, но я его лишился. Когда же мы с купцами и Рарогом, – кивнул на варяга Ольг, – пришли в Галлию, где ещё встречаются старые мастера, что могут сделать настоящий торквис, я с большим трудом нашёл такого. Но мастер не делал женских оберегов, ведь это другая, женская магия. Я уже отчаялся, когда в день отплытия ко мне подошла женщина – не старая и не молодая, произнесла по-кельтски только одну фразу: «Это для твоей сестры» и подала мне этот торквис. Я спросил, сколько он стоит, но женщина лишь улыбнулась в ответ, как улыбаются несмышлёным детям, и повернулась, чтобы уйти. Тогда я взял её руку и вложил в неё свой кошель, все деньги, которые я получил за охрану купцов до галльской земли…

Ефанда ещё мгновение испытывающее смотрела в очи брата, а потом, не сказав ни слова, стремительно, как и вошла, покинула светлицу.

Ольг снова принялся что-то искать в своей дорожной суме.

– Княже, я схожу, товарища проведать надобно, давно ведь не виделись, – отчего-то отводя взор, молвил Ольг.

По челу матери пробежала тень.

– Сыне, погоди, мне тебе сказать нужно… – Она поднялась из-за стола и, подойдя к Олегу, что уже стоял у двери, что-то тихо зашептала ему. Чело воина враз помрачнело, могучие рамена опустились, он с трудом выдавил из себя только:

– Неужто правда, мама? – Он постоял в нерешительности у двери, потом с трудом, будто тяжко раненый, перешагнул порог. – Я должен её увидеть! Пусть сама скажет!

– Сыне, её нет в Приладожье, – мать вышла следом, затворив дверь. – Замужем она за вельможей важным в Изборске, рекут, будто княжеского роду. Отец-то её вскоре после свадьбы всё тут продал и тоже с семьёй в Изборск подался, под крыло, значит, зятя, бают люди, большим купцом там стал… – всё звучал и звучал в голове мягкий грудной с жалостливой дрожью голос матери.

Ольг шёл по родному селению, не видя и не слыша ничего вокруг. Наконец он оказался в березняке, что примыкал к деревянной ограде двора, где жила ОНА. Тот же березняк, тот же дом, и та же ограда, только ЕЁ нет! Она более не выйдет на его зов, он не коснётся её дивного точёного стана, не прильнёт устами к её устам… Кто-то чужой сейчас обнимает её и… не только обнимает… – От таких мыслей Ольг качнулся и, держась за белый стан берёзки, опустился на колоду, которую когда-то сам притащил сюда, чтобы сидеть тут вдвоём, тесно прижавшись и полыхая внутренним огнём от прикосновений её упругого, горячего даже сквозь одежду, тела.

Воспоминания о милой, которые согревали все эти годы и давали силы, теперь рвали душу на части, словно клыкастые лютые звери. Что-то твёрдое попало под руку – ведь это же подарки для НЕЁ! И снова боль сжимает сердце, а телу опять чудятся её объятия, взоры и горячее дыхание, как это было три долгих лета тому назад. «Берёза, – коснулся Ольг тонкого ствола-стана, – ты всё помнишь, ты всё хранишь, только зачем теперь эта память, что приносит такую боль?» Ольг вскочил и зашагал прочь от места их свиданий, не разбирая в наступившей темноте ни промоин, ни камней. Он шёл, спотыкался, несколько раз едва не упал, но не замечал этого. Горе сделало душу слепой и глухой. Юный воин даже не заметил, как оказался на берегу, на том самом камне, где сидел когда-то давно ещё в ТОЙ жизни после неудачного свидания с НЕЙ. На ощупь подобрав первый случайный камешек, Ольг швырнул его в блеснувшую под луной воду.

– Братец, почто водяника-то тревожишь? – услышал он голос и вздрогнул. Всё повторилось, как тогда, сейчас побежит малец с криком: «Нурманы, нурманы!».

Однако никто не побежал и не закричал, только рядом на камень тихо, словно невесомая пушинка, опустилась Ефанда. Они долго молчали.

– Что теперь с этим делать, ты ведь не возьмёшь? – протянул он сестре завёрнутые в шелковый плат подарки для Велины.

– Не возьму, это каменья чужие, да мне ведь кроме торквиса и не положено ничего носить, сам ведаешь…