Белая горячка. Delirium Tremens Липскеров Михаил

– Чегой-то он плачет? – спросил Мэн.

– Жена ушла, забрала ребенка, меня то есть, и ушла.

– Давно ушла? – спросил Мэн.

– Двадцать лет назад, – ответил Парень.

– А чего ушла?

– Пил сильно.

– А потом вернулась. Вместе со мной. Он на радостях и запил.

– Давно запил?

– Десять лет назад. Давай выпьем, брат.

– Да я не пью, – сказал Мэн, а потом добавил: – А у вас случайно нет струны «соль»?

Парень распахнул рубашку на груди, и Мэн увидел татуировку: «Нет в жизни струны «соль».

Мэн по-братски выпил глоток водки, также по-братски расцеловался с Парнем, слился с ним, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь напротив. А там море шумит. Волны налетают на берег, и хрестоматийный девятый вал выносит тело Мэна с синим лицом и вцепившейся в ногу клешней краба. К которой был прикреплен сам Краб, похожий на похмельного Мэна. Мэн смотрит на эту картину, пытаясь понять, каким образом он оказался в этом море.

– Не дрейфь, Мэн, – сказал Краб, – ты помер во сне, а пока ты жив, это дело надо отметить. Ща сделаем.

Краб пошарил по карманам трупа «Мэна во сне», вынул початую бутылку «Муската» и протянул ее Мэну. Мэн сделал три больших глотка и поперхнулся.

– Чача, – сказал Краб, отломил клешню и протянул ее Мэну. – Всем давно понять пора бы, как вкусны и нежны крабы.

Мэн закусил и на всякий случай осведомился о струне «соль». Краб показал на шею синего Мэна. На ней была затянута струна «соль». Но она сильно проржавела и не была способна к исполнению 26-го концерта Моцарта.

А потом пришел очередной девятый вал и уволок удавившегося во сне Мэна обратно в море вместе с Крабом и струной «соль». И Мэну ничего не оставалось делать, как выйти из квартиры и пойти вниз, чтобы попытать счастья этажами ниже.

Но этажами ниже в квартирах происходили самые разные события. В одной – мэны принимали на грудь по стакану и социалистические обязательства, отмечали стаканами удачную охоту в Завидово, в другой – пили за счастливое будущее всех мэнов страны, в третьей – мэны в телогрейках мчались на комбайнах в сельпо и сталкивались с мэнами на тракторах, возвращающихся из сельпо. При столкновении они сначала мордовали друг друга, а потом мирились, пили мировую, а потом все вместе опять возвращались в сельпо напрямик по тучным хлебам. И всюду кто-то где-то встречал струну «соль», но на данный момент ее не было. И все сочувствовали Мэну, наливали ему кто что и мягко провожали до выхода из квартир. И вот Мэн спустился в подвал и открыл болтавшуюся туда и сюда дверь. Там был пивняк. Хозяйка продавала пиво. Кто пил его жадно, кто – уже не торопясь, а кто и дохлебывал гордо оставленные кем-то опивки. Между столиков болтался какой-то Старик со знакомым лицом, безмолвно просящий пива. Потом он подошел к стойке и безмолвно посмотрел на Хозяйку, моющую кружки. Та выплеснула воду ему в лицо. Старик вытер грязным рукавом лицо и увидел Мэна. В лице его мелькнуло какое-то воспоминание. Он подошел к Мэну и сказал:

– Я знаю, что вам нужна струна «соль».

Пьяный Мэн кивнул головой.

– Пять рублей – ей, – и Старик мотнул головой в сторону Хозяйки, – и пару пива – мне.

Мэн отдал квинту Хозяйке, а Старику взял пару пива. Хозяйка вынула из-под прилавка скрипку. Мэн выпил кружку и взял ее в руки. Это была «Страдивари». С целой струной «соль»!..

Мэн выпил еще одну кружку, чтобы поравняться со Стариком, потом они слились вместе, и в исцарапанном лифте единый Мэн вернулся к себе в мансарду. Там его встретили голые стены. Не было Оскара Рабина, Немухина, Калинина, других советских авангардистов. Не было и фортепьяно. Не было ничего. Только валялась на полу надорванная фотография Мэна во фраке. Мэн взял валявшийся на пыльном полу смычок и провел по струнам скрипки Страдивари. Он ждал звуки 26-го концерта Моцарта, но вместо этого раздался отвратительный скрип. Мэн провел по струнам мягче, потом посильнее, потом еще сильнее. И опять лопнула струна «соль»! Тогда Мэн перевернул скрипку и вжарил: «Нашел тебя я босую, простую, безволосую и целый год в порядок приводил, но ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне шарики крутила?»

Мэн проснулся мокрым от пота не только снаружи, но и изнутри. Его сердце, голова, кишки были солено-мокрыми, но если наружный пот можно было вытереть, то избавиться от внутреннего не было никакой возможности. Он заливал какие-то глаза в самой середине Мэна, заливал мозговые извилины и мешал сосредоточиться на сегодня, на завтра и на вчера. Мэн начинал метаться по кровати, пытаясь вернуться в действительность, но пот уже начал выплескиваться через поры кожи, глаза, уши, нос, не давал дышать и грозил погрузить Мэна в глубину соленого потного моря. Мэн через силу закричал. То есть он думал, что закричал, а на самом деле из него выплеснулся какой-то судорожный хрип. И в этом хрипе слились наружный и внутренний пот Мэна, образовали водовороты, в которых Мэн начал захлебываться, бить руками и ногами окружающее пространство, чтобы вырваться на свежий воздух, которого Мэну стало не хватать. А потом он задохнулся.

Очнулся он не у себя в палате, а в другом помещении совершенно голый. Он инстинктивно попытался прикрыть член и яйца, но это ему не удалось. Руки были плотно прихвачены ремнями к металлическим прутьям вдоль кровати, а ноги такими же ремнями тоже были лишены свободы. Мэн хрипнул и открыл глаза. Рот был сухим и чужим. Чьи-то жилистые руки раздвинули ему губы и влили в Мэна кружку воды. И Мэну сразу же захотелось помочиться.

«Чифирь просится на волю», – подумал он и тут же обнаружил, что простыня вокруг него уже мокрая. Стало быть, чифирь уже вышел. Стало быть, он здесь лежит уже не час и не два. А раз руки и ноги привязаны, если он не слышит посапывания Бородатого Психа, то, стало быть, он находится где-то в другом месте. Тут он сообразил, что уже может связать в единое целое хотя бы немногое, что можно связать, и спросил у руки со стаканом воды:

– Где я?

– Где-где… Где надо… Там, где тебе и место.

– А почему я привязан?

– Положено. Потому что от таких, как ты, всего можно ожидать.

Мэн поднял глаза и увидел здоровенного пожилого Мужика в белом халате.

– А что я делал?

– Да схватил одного больного за горло и требовал какую-то струну «соль». Типичная «белка». Тебя связали и сюда привезли.

– Куда «сюда»? – спросил Мэн.

– Куда всех алкашей привозят рано или поздно. В реанимацию.

– А развязать меня можно?

– Никоим образом. «Белка» – она такая вещь, что может вернуться в любой момент, и ты – уже не ты, а кто-то другой. И можешь натворить черт знает что.

– Интересное дело! Всю жизнь себя контролировал, а сейчас могу натворить черт знает что? Да?

– А как же? Это же «белка». По себе знаю. Потому здесь и работаю. А так я был инструктором Бауманского райкома партии. По зову сердца проводил решения Партии. В которую я вступил в 44-м на Втором Белорусском. Все было нормально. Жена, дочь, две комнаты. Паек. А потом вдруг стал писать стихи. Двадцать, нет, двадцать один год назад. Подожди минутку, – сказал Мужик и отошел на какой-то несвязный голос.

Мэн поднял голову и увидел, что Мужик поправляет катетер в члене какой-то окровавленной туши. Потом Мэн разглядел, что катетер торчал не в члене, а в остатке члена, который был отрезан вместе с яйцами, и катетер, строго говоря, торчал из остатков оттянутого щипцами члена. Он, как и Мэн, был привязан к койке и полуразборчиво бормотал:

– Сережа, Сереженька…

– Вот ведь! – восхитился какой-то голос справа от Мэна. – И у них любовь бывает.

Мэн с трудом повернул голову направо. Направо от него лежала привязанная голая женщина с синим лицом лет тридцати-шестидесяти. Та уловила на себе взгляд Мэна и глазами показала на Отрезанные Гениталии.

– Вот пидор, а тоже в себе чувства имеет. Все мы – люди, все под Богом ходим. – И Синяя замолчала. Чтобы потужиться и сходить под себя по-большому.

А Мэн решил полюбопытствовать, кто у него находится слева. Тем более этот кто-то заявил о себе злым мычанием. Мэн отвернулся от гадящей под себя Синей к левому флангу. А там лежал человеческий обрубок со связанными в локтях руками за спиной. Ноги были сверхсильно согнуты в коленях и привязаны к связанным рукам. Мэн возмутился царящей в реанимации жестокостью и вознамерился было заявить что-то о гражданских правах. Он рванулся, но ремни не пустили его на битву за общечеловеческие ценности.

– Что? – спросил вернувшийся к нему Мужик. – Не нравится?

– Это гестапо какое-то. Как можно так с человеком?!

– С человеком? Этот, с позволения сказать, человек в «белке» убил жену и двух детей. Мальчика и девочку. Трех и пяти лет. Он вот уже две недели здесь и все никак не может в себя прийти. И не придет, сука.

Мэн вспотел. Он подумал было что опять начнет захлебываться в собственном поту, но вовремя вынырнул и тяжело задышал.

– Не, теперь уже ты тут, – сказал Мужик, – а это все местная жизнь. К ней со временем почти привыкаешь. Да и ты привыкнешь. Когда залетишь сюда по второму, третьему разу.

Мэн решительно замотал головой.

– Все так думают. Мол, уж я… да никогда в жизни… капли в рот не возьму… Или буду как человек… по сто пятьдесят, по двести… и все… устроюсь на работу… Все уже было… А потом опять здесь…

И тут подала голос облегчившаяся Синяя:

– Это ты врешь. Совсем даже и необязательно сюда. Можно и просто в острое попасть. Там чисто, уборная есть, сама ходить можешь… А раз в неделю посетители…

– Да кому к тебе ходить?! – сказал Мужик.

– Некому, – согласилась Синяя, а потом тоскливо протянула: – Меня уже года три никто не трахнул по-человечески.

– Да тебя вообще никогда не трахали по-человечески. С тех пор, как в пятнадцать лет шесть человек поставили на хор.

– Ты-то откуда знаешь? – удивился Мэн.

– Да она к нам раз в полгода залетает. Выйдет от нас, попадет в острое, там отойдет, выйдет на волю, месяца три покантуется где-то уборщицей, купит платье, обмоет покупку с дворником или сантехником и через пару дней – «белка», здрасте пожалуйста. И опять тут.

– И все-то ты врешь, – обиделась Синяя, – последний раз я на стройке работала, бетон месила. Там-то у меня любовь была настоящая. С крановщиком. Володей Пресняковым. Он мне песни пел. Красивые!.. У меня от него девочка родилась. Кристина… Или не у меня… А у Певицы… Мы с ней подруги были неразлучные… Она ко мне часто приходит. Вот и сейчас идет. – И она насколько возможно подняла голову.

То же сделал и Мэн. Как будто и впрямь ожидал увидеть здесь Певицу. Он ее и увидел. Она была чем-то похожа на Медсестру. Певица-Медсестра подошла к койке Синей, поцеловала ее в лоб, а потом присела в изножье койки Мэна.

– Вот до чего мы дошли, Мэн, тридцать лет прошло, когда мы с тобой общались, – сказала она, теребя редкие волосы Мэна.

– Мы с вами никогда не общались, – пробормотал Мэн.

– Ну как же, тридцать два года назад ты работал в антураже у Певца, а я – в антураже у Сатириков. И как-то на гастролях мы встретились в Омске. Ты пытался меня клеить, купил шоколад, бутылку «Мукузани» и бутылку водки. Думал, что будет, как всегда. А я тебя вообще не знала и послала. Получился фраерский набор. Хотя какой фраерский, когда водку и «Мукузани» ты выпил сам и чуть не сорвал концерт. Помнишь?

– Не помню, – признался Мэн.

– И правильно, что не помнишь. Потому что этого никогда не было. Как и сейчас – меня здесь нет. Это твои нереализованные желания, а вовсе не я. И эту Синюю я тоже не знаю. Как и она меня. Это все ваши нереализованные желания. Прощай, Мэн, – и Певица стала таять в воздухе, а потом снова материализовалась, но уже в виде Медсестры.

Мэн видел ее сквозь щиплющиеся от пота глаза. Видел и не верил. Он был уверен, что она такой же глюк, как и Певица, как и все его ранние нереализованные желания. И вдруг понял, что ему страшно хорошо, что эта женщина сидит на его кровати, пусть это и глюк. Он хотел погладить ее по руке, но руки, как уже сообщалось ранее, были привязаны. Он виновато улыбнулся. Тогда Медсестра накрыла своей рукой кисть Мэна и стала ее медленно поглаживать.

– А я, когда пришла на дежурство, решила, что вас перевели в санаторное, а оно вот как оказалось. Вот я и решила навестить. Я тут в нашей столовой выпечки купила. И сока.

И она стала кормить Мэна, так как руки у него были привязаны. Как уже говорилось два раза.

– А мне? – раздался голос Синей. – А мне пирожок, Певица?

– На… – кинула Медсестра и заткнула рот Синей пирожком с курагой.

Синяя стала жадно жевать, запрокинув голову, чтобы не уронить пирожок. Она заглатывала его, как удав проталкивает большую добычу внутрь себя без помощи рук, которых, как широко известно, у удава нет, а у Синей рук, считай, что тоже не было. Так как они были привязаны. Как об этом говорилось уже три раза.

– Ну, ладно, – сказала Медсестра, – поели. Уже хорошо. Ваша Жена внизу на лавочке сидит, но ее сюда не пускают. В реанимацию вообще никого не пускают. Кроме своих. Вы хотите ее видеть? Она – молодая.

– Да, – с наиболее возможной гордостью подтвердил Мэн, – на год моложе меня.

– А я думала, лет на пятнадцать, – удивилась Медсестра. – Это странно, обычно с такими, как вы, женщины стареют очень быстро. Умеете вы вытягивать из женщины все соки до поры. Я ее сейчас приведу.

Она похлопала Мэна по голой ноге и вышла из реанимационной палаты.

– Что-то все это очень странно, – сказал Мужик, прикрывая Мэна простыней. – Никогда эта Медсестра сюда не заглядывала.

– А ты-то при чем? – оторопел Мэн. – Ты-то какой алкаш?

– Обыкновенный… ну, не совсем… Значит, так… – начал он, и в это время в реанимацию в сопровождении Медсестры вошла Жена.

Мэн к этому был не готов. Он еще не мог смотреть ей в глаза, потому что не знал, что натворил во время запоя. Как именно он обидел Жену. В том, что обидел, он не сомневался, потому что в его характере была некоторая способность к нанесению боли близким, проявляющаяся именно во время запоя. В это время Дьявол, сидящий в Мэне, выползал на поверхность и оказывался сильнее тихого мирного Бога, соседствующего в Мэне рядом с Дьяволом. Любовь к ближнему становилась искаженной и оборачивалась пыткой для всех, кто общался с Мэном. А с Мэном во время запоя общалась только Жена. И Пес. Который, ненавидя похмельного Мэна, тем не менее пытался его как-то успокоить, вылизывая дрожащую руку, и брезгливо-ласково лизал лицо. А когда опохмелившийся Мэн засыпал, Пес ложился у него в ногах, и собачье тепло и ласка проникали в тело и мозг Мэна, помогая заснуть и уползти из этого мира в мир, где были только покой и спокойная безнадега.

Так что Жену Мэн видеть был не готов. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что не слышит громкого оха Жены, увидевшей распятого Мэна. Он не услышал ее слов: ему же больно, он не услышал ответа Медсестры, что с этим ничего не сделаешь, что так положено, и слов Мужика: это у нас такая работа, мадам, похоже, что он выкарабкается, не то что эти, и слов «спасибо, мадам», поняв, что Жена дала ему денег, он не услышал ничего. А услышал он только удаляющиеся шаги Жены и слова Медсестры, обращенные к Мужику: «Жалко…» – а потом и ее удаляющиеся шаги. Только тогда он открыл глаза. И Мужик продолжил, словно не было прихода Жены, словно разговор и не прерывался. И он, и Мэн все прекрасно понимали.

– Значит, так… Был себе партийный инструктор. А потом что-то клюнуло. В 68-м году. Он вышел из рядов. А на работу его не брали. Во-первых, потому, что он, кроме партийной работы, ничего не умел. А во-вторых, и это главное, в той жизни лучше было быть невступившим, чем исключенным. Так что сберкнижка очень быстро отощала. Сын женился и свалил жить к молодой жене. А свою жену он однажды, заснув на собственном сорокалетии, по пробуждении застал под своим бывшим товарищем по партии. Он дал ей по роже, взял оставшиеся деньги и умотал в родительское село, в избу, где вылупился из материнского влагалища. Родителей, понятное дело, в живых он не застал, но изба стояла. Он купил на все деньги водки, пил беспробудно две недели, пока не кончились деньги. Есть у них такая способность. Тогда он одолжил у соседки кило сахара, пачку дрожжей, выпил и то, и другое с водой и лег брюхом на печь, чтобы сахар с дрожжами в животе забродили и произвели необходимый эффект. Брожение произошло, но дало неожиданный для него эффект. Продукты брожения ударили не в голову, а в другое место. В избе стало невозможно жить. Тогда он поджег избу и сел на завалинку соседки полюбоваться на пламя. Он было бросился в него, но соседский мужик и его последний, не уехавший в город сын перехватили его и сдали сюда, в этом дурдом. Его выходили, а потому как идти ему было некуда, то его оставили здесь. Спал он тут же, на периодически освобождавшихся койках. Что медперсоналу было удобно, так как он отличался весьма внушительной силой и был всегда под рукой. Зарплата была грошовой, да и была ему не нужна. Питался он вместе с больными, а потратить ее ему было некуда. Вот уже почти три десятка лет он не выходил из корпуса. Изредка к нему приезжала его постаревшая жена, плакала и забирала скопившиеся деньги. Вот такие вот дела, Мэн, – закончил Мужик. Встал и ушел.

А Мэн остался лежать, пока к нему не подошел Реаниматолог.

– Ну что, Мэн, пришли в себя?

– А я, собственно говоря, далеко и не уходил, – не без самолюбования ответил Мэн.

– Не скажите. Вы уже сделали шаг за край. Но вас вовремя оттащили. Да и то не наверняка. Через две-три недели будет ясно. А теперь ответьте мне на один вопрос. Какое сегодня число?

Вот об этом Мэн не имел не малейшего понятия. Потому что во время запоя не имеет никакого значения, в какой день какого месяца ты наливаешь водку. Водка она и есть водка, в любой день недели, месяца, года. Об этом Мэн честно и поведал Реаниматологу.

– Хорошо, – сказал Реаниматолог, – сегодня 23 августа, – и ушел.

Некоторое время Мэн лежал, смотря в потолок. Не потому, что там было что-то интересное, а потому, что вокруг не было ничего интересного. Свое окружение он уже видел, смирился с ним и не видел никакой возможности что-то изменить в своем положении. Так он, глядя в потолок, тупо лежал, пока ему не вкололи в вену какую-то фиговину, и Мэн, помочившись под себя, стал засыпать. Но тут в реанимацию опять вошел Реаниматолог. На сей раз на нем были какой-то мундир, галифе, хромовые сапоги со шпорами и фуражка с высокой тульей.

– Итак, Мэн, я – обер-прокурор Приморского края. Какое сегодня число?

– Понятия не имею, – честно ответил Мэн.

– А ведь два часа назад я вам говорил, что сегодня 23 августа.

– Пожалуй, – легко согласился Мэн. – Одного только не понимаю…

– И что именно вы не понимаете? – спросил обер-прокурор.

– Какое отношение, господин обер-прокурор, имеет ваша должность к дню и числу месяца?

– Действительно… – пробормотал обер-прокурор и задумался. И во время задумчивости его мундир каким-то образом превратился в белый халат.

«Маскируется, – подумал Мэн. – Но меня не проведешь», – еще раз подумал он, а потом, лежа привязанным, ухитрился вытянуться по стойке «смирно», отрапортовать:

– Так что, господин обер-прокурор, сегодня 23 августа, как вы и приказали. А вот какой год, не помню, – честно добавил он.

А Реаниматолог, он же обер-прокурор Приморского края, подумал и сказал:

– Что же, вы, падла, интеллигенты, даже в «белке» пытаетесь острить. Вам бы плакать, что довели себя до такой степени.

– Если хочется плакать, не плачу, – так же лежа по стойке «смирно» отчеканил Мэн. – Марио Варгас Льоса, аргентинский писатель. «Иностранка» 1982 года.

– Начитанный? – спросил Реаниматолог.

– А то! – нагло ответил Мэн. – Как бы ручку отвязать? А то яйца чешутся.

– Это серьезно! – задумался Реаниматолог. – А буянить не будете?

– Зачем?

– Действительно, зачем… Этого-то я и понять не могу. Все, кого сюда привозят хоть что-то соображающими, грозят всех порвать, обратиться в прокуратуру, написать письмо Президенту, а раньше в Политбюро, качают права по поводу прав. А вы чего-то тихий какой-то… Странно…

– Чего ж тут странного? – удивился Мэн. – «Смирись, гордый человек», как кто-то когда-то сказал. Так что, гражданин начальничек, ручку прикажите-с отвязать.

Реаниматолог подумал и отвязал Мэну сразу обе руки. Мэн подвигал ими, с наслаждением почесал яйца, а потом приподнялся и в пояс поклонился Реаниматологу.

– Благодарствуйте, сударь мой, век за вас буду Бога молить. А теперь не соизволите предложить мне чашечку кофе? Гайдай. «Бриллиантовая рука».

– Правильно, – кивнул Реаниматолог, – сценарий К. и С.

– Якова Ароновича и Мориса Романовича, – подтвердил Мэн. – Знавал я их в юности. А первого потом и в молодости. Случай был с ними интересный.

– Быстро рассказывайте, – приказал Реаниматолог, – и если мне понравится, то и ноги отвяжем.

– Итак, это было в одна тысяча пятьдесят пятом году в ресторане «Дзинтари», что на Рижском взморье.

Пятнадцатилетний Мэн вместе с Отцом был вывезен на Рижское взморье, где он (отец) был на гастролях с эстрадным спектаклем, в котором он играл роль Бога в антураже двух прекрасных артистов М.В.М. и А.С.М. Они прихватили с собой и своего Сына, впоследствии замечательного артиста театра Сатиры и кинематографа. И вот как-то в выходной для артистов день все встретились в ресторане «Дзинтари». Выпили по рюмке водки. А юному Мэну и будущему замечательному артисту плеснули муската «Красный камень».

– Помню, – сказал Реаниматолог и на секунду впал в ностальгию.

– И тут, – продолжил Мэн, – на сцену вышел привычный по прошлым их гастролям джаз-банд. Но какой! Музыканты в косоворотках, атласных шароварах и мягких сапогах. И так же одетый дирижер некоренной национальности. У сидящей элиты волосы начали вставать дыбом. Слушать в кабаке оркестр русских народных инструментов и видеть еврея в косоворотке – это было слишком даже для 55-го года. И тут дирижер увидел наших героев, подскочил к ним, галантно поцеловал М.В.М. ручку, раскланялся с остальными и виновато развел руками.

– Что происходит, Соломон? – осведомился будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К. – Что это за маскарад? Мы где: в Мухосранске или оплоте Запада – Юрмале? (Вторую половину фразы добавил второй будущий сценарист.)

Остальная часть элиты молча смотрела на Соломона, не в силах преодолеть ужас перед евреем в косоворотке.

– Видите ли, ребята, – отвечал Соломон, – весной к нам в филармонию прислали комсомолиста худруком. Тот послушал наш репертуар, посмотрел на нас… А вы помните: лабухи сидели в красных смокингах, Лара выходила в платье «змея» и пела «Хеллоу, Долли», «Самотай», «Атомное буги» и прочую стилягу. Комсомолист послушал и сказал: «Либо пишите заявление об увольнении, либо…» И вот вы видите. Сейчас выйдет Лара. В сарафане, кокошнике, русыми косами с черной челкой и споет не какую-то там стилягу, а… Лара, на выход!

Глаза Мэна затуманились. Он отправился в прошлое.

– Дальше, – выдернул его оттуда Реаниматолог.

– Ага, – вернулся Мэн.

И на сцену вышла Лара. В точности, как ее описал Соломон, послала А.С.М. воздушный поцелуй, отчего тот бросил взгляд на М.В.М. и зарделся. А Лара широко расставила ноги и хриплым голосом запела:

– Все это, – продолжил Соломон, – мы после ультиматума комсомолиста и исполнили перед худсоветом. Все были страшно довольны. Только комсомолист спросил, что такое «блип-дип» и «стабу-дабу-дай». А я ему говорю: «Товарисч, поскольку ми с вами сейчас находимся в Латвии, то это перевод песни на латышский язык». А он: «Понял. Но вот музыка какая-то другая…» А я завелся, – пояснил Соломон пьющим мастерам культуры. – «Ви что, товарисч, считаете, что слова на латышский перевести можно, а музыку нельзя?.. Латвия не поймет!.. А она ведь одна из, – и Соломон запел: – «Союза нерушимого республик свободных, которых сплотила навеки великая Русь». Ви не поверите, ребята, – продолжал Соломон задыхающимся от смеха мастерам культуры, – все встали и запели. Комсомолист – первый. И пока я пел наш замечательный гимн, так и он пел. Со шницелем в зубах. Так что теперь у нас ансамбль русских народных инструментов.

И тут будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К., отдышавшись, спросил:

– Скажите, пожалуйста, Соломон, а кто у вас в оркестре русских народных инструментов – русские?

– Как – кто? По паспорту я и Изя. Балалаечник.

– Как?! – изумился другой будущий сценарист «Бриллиантовой руки» М.Р.С. – Изя – балалаечник?!

– Что поделаешь, ребята, – поддернул шаровары Соломон, – извращенец.

– А мы с будущим артистом, – закончил Мэн, – под шумок выпили весь мускат и пошли в соседний дом отдыха на танцы. И запел: – «Лало бай. О будлай, Лало бай».

Реаниматолог развязал ноги Мэна и в ответ запел:

– «Истамбул, Константинополе, эст май беб! Ю Бен, ту во поле».

Оба вскочили и заплясали между коек бредящих, плачущих, молчащих. Сестры молча смотрели на дергающихся старой стиляге Реаниматолога и Мэна. Пока голый обессилевший Мэн не рухнул на койку.

– А потом, – тяжело дыша, продолжил он, – мы за шестьдесят дохрущевских рублей купили две бутылки рижского бальзама, которые и выпили в дюнах с двумя латышками. До, во время и после. – И Мэн бросил взгляд на свой подержанный член.

На этот же член с сомнением смотрели и сестры.

– Детоньки, – бросил им Мэн, – это было больше пятидесяти лет тому назад.

– Жалко, – прошептала одна, и все разошлись.

– Ну, порадовали вы меня, Мэн, – расстегнул халат Реаниматолог, – кажется, «белка» прошла стороной.

А Мэн подхватил:

– Стали синими дали… И вместе!

И оба хриплыми голосами закончили реанимационный дивертисмент:

– Дорогие мои москвичи…

– Значит, так. Еще одна капельница и – на свободу. В острое. Эх, жалко нельзя с тобой кирнуть за старые времена. А пока курни, чувак. – И он сунул в рот Мэна сигарету «Честерфильд». – Не волнуйся – родные. Фирма!

А еще через полчаса Мэн, заботливо протертый сестрами и укрытый чистой(!) простыней, подмигнул сестре и прошептал:

– Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.

Тринадцатилетний Мэн сидел с корешами в садике дома № 15 по Петровскому бульвару и играл в сику. Он выигрывал рублей семь-восемь. В садике появился Главный винодел завода «Самтрест-Вингрузия», который располагался в подвалах дома № 17 – месте обитания юного Мэна и его семьи. (Имеется в виду проживание завода и Мэна, а не Главного винодела. Главный винодел обретался в бараке на задворках дома № 15.) Итак, к играющей пацанве подвалил Главный винодел и предложил немного подработать на вверенном ему заводе. Все несколько заменжевались. Особенно Мэн, которому карта просто катила в руки. Но один из пацанов постарше решительно встал, бросил карты и со словами: «Пошли, робя, не пожалеете» – двинул вслед за Главным виноделом. И все поперлись за ним, чтобы потом не пожалеть и не кусать в старости локти, что упустили какую-то, пока еще неведомую возможность.

Они прошли через не слишком охраняемую проходную, вошли в дверь с тыла мэновского дома и спустились в подвал. Перед ними открылись непостижимой длины подвалы, сплошь уставленные бочками. Как пояснил Главный винодел, в этих бочках настаивается коньяк. А в других отсеках подвала стоят бочки с вином, откуда оно разливается по бутылкам и продается в магазинах под названиями «Карданахи», «Хирса», «Хванчкара», «Мукузани» и так далее.

– Сам товарищ Сталин пьет наше вино, – подняв вверх указательный палец, сказал Главный винодел. – Надо ему помочь. Перекатить вот эти бочки в разливочный цех. Поможем товарищу Сталину в его нелегкой работе!

Пацанва почувствовала себя причастной к делам государственной важности и с энтузиазмом принялась катать бочки. Через час бочки были уже на месте, где их приняли Очень серьезные люди в шляпах и кобурами на правом боку. Они обыскали Мэна и его корешей на предмет обнаружения среди них английских или еще каких шпионов, способных отравить горячо любимого товарища Сталина путем подсыпки в бочки с «Хванчкарой» какого-либо яда. Но ничего, кроме смятых рублей, мелочи и дешевых папирос, не нашли. Только у Мэна обнаружились не папиросы, а сигареты «Прима», украденные у Мэна-старшего.

– Вот ведь, жиденок, – сказал один из Очень серьезных, – не может, как все, папиросы курить. Надо бы его папаню проверить.

– Уже проверяли, – сказал другой из Очень серьезных. – Лично я сам, в 37-м.

– Как это? – спросил первый.

Мэн прислушался.

– Приехали мы его в мае брать в этот же самый день. Наши тогда раскрыли филиал «Гитлерюгенда» в СССР, прятавшегося под маской молодых антифашистов. У них якобы был антифашистский театр миниатюр, а Мэн-старший был ихним художественным руководителем. Как студент-заочник режиссерского факультета ГИТИСа. Приезжаем мы, значит, к нему в восьмую квартиру в два ночи, а его жена, мать этого, – и он указал на Мэна, – жиденка, красивая, между прочим, жидовка, сказала, что он, будущий отец этого жиденка, в ресторане «Динамо». Наш старший жутко разозлился, что, мол, жиды пропивают полученные от фашистов деньги, и приказал гнать к «Динамо». Ну мы и погнали. Приезжаем, а швейцар нас не пускает: мол, пьянка закрытая. Старший его рукояткой нагана ошарашил, и мы ввалились в ресторан. Гардеробщик попытался было шуметь, но тут уж я его успокоил. И с наганами в руках рванули в зал. А через секунду уже мы лежали на полу. И последнее, что я увидел, так это наркома Ежова и монгольского маршала Чойбалсана, хлопающих в ладоши Мэну-старшему, стоящему на сцене.

Старшего нашего потом расстреляли, а меня сослали сюда. И я тут груши околачиваю уже пятнадцать лет. За непонимание сути классовой борьбы. И всю войну здесь просидел. Меня забыли, и слава богу. Большинство наших либо расстреляли при Берии, а те, кого не расстреляли, те в войну погибли. А я – здесь.

– Мать твою?! – восхитился первый из Очень серьезных.

– Так что этот жиденок уже проверенный. Пусть себе катает. – И он попил из крана, ввинченного в бочку вина.

А Мэн с друзьями стали катать бочки. Через часа полтора наступило время расплаты. На стол в кабинете Главного винодела была водружена банная шайка с винищем, в котором плавала хохломская сулея литра на полтора. Каждый из пацанов выпил по сулее очень сладкого вина. Один тут же упал, заснув. Другой заснул во дворе завода, третий – по пути к садику. И только Мэн, неизвестно как, добрел до своей квартиры и на семейном допросе сказал только одно:

– Я пил за товарища Сталина. Не выдам, гады! – Потом он блеванул за товарища Сталина, а потом за него же и заснул, утомленный государственными делами.

Впоследствии он не раз посещал подвалы завода «Самтрест-Вингрузия», так же катал бочки, так же получал расплату натурой. Даже когда товарищ Сталин уже умер. И Мэн пил вина, предназначенные уже для всех членов Президиума ЦК ВКП(б). Наступала оттепель Ильи Эренбурга.

Все это вспоминал Мэн, постепенно накачиваемый снотворными, витаминами и нейролептиками. И перед сном успел подумать, приглашал ли Главный винодел своих детей поработать и расплачивался ли он с ними натурой?.. Падло.

Мэн проснулся в некотором просветлении. То ли капельница, то ли воспоминания освежили его тело и разум, но он уже не чувствовал в себе той безмерной тоски, с которой начинался каждый запой. Ежедневная борьба за существование и ежедневная неуверенность в заработке для пропитания вверенной ему семьи вызывала постоянную тоску, которую можно было утишить только стаканом да интимными беседами с сотоварищами на тему, которую много позже выразил один Рокер в словах: «Что же будет с Родиной и с нами?» Смолоду Мэн задавался этим вопросом, как и многие представители его поколения, которые сначала с ужасом, а потом с восторгом переваривали в себе 20-й съезд партии, потом вдохновились его решениями и не заметили, как через восемь лет все опять покатилось к чертовой матери. Многие думали, что они всегда будут говорить почти все, что думают, и, когда квадратное колесо русской истории крутанулось в обратную сторону, уже не могли остановиться. Однажды Мэн, тогда уже артист эстрады, произнес со сцены Новосибирского театра оперы и балета репризу из своего монолога:

– А потом, гражданин, – сказала мне секретарша секретаря райкома, – мы же еще возвращаемся к ленинским нормам поведения. А на обратную дорогу значительно больше времени требуется. Обратно же усталым идешь…

За эту шутку Мэну не повысили концертную ставку. Чем его Первая жена была крайне недовольна. Она работала в музыкальной редакции Всесоюзного радио и вращалась в кругах крепко обеспеченных композиторов, поэтов-песенников и артистов. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым», «Куба – любовь моя» и прочая шлоебень. Поэтому уже тогда она выражала недовольство социально-материальным положением Мэна, хотя Мэн и считался неплохим конферансье, эстрадным автором, юмористом и зарабатывал весьма приличные башли. Но по сравнению с заработками клиентов Первой жены это было ничто. А уж когда Мэн вернулся из армии домой, он очень быстро понял, что места ему в доме уже нет, и ушел с маленьким чемоданчиком и пишущей машинкой.

Но это было потом. А тогда, после пленума 64-го года, когда тогдашнего Первого сняли за волюнтаризм, Мэн, как и многие, не уловил тухлого веяния времени и продолжал говорить то, что думает. Однажды в 67-м, под день сталинской конституции, он вел шефский концерт в какой-то в/ч в двух часах лета от Москвы. Туда и обратно они летели на самолете Первого штурмана ПВО Москвы. Когда они приземлились на аэродроме в/ч, то не увидели ни одного самолета. Артисты удивились: как это – военный аэродром, а самолетов нет? На что получили ответ: «А Шестидневная война, когда евреи за один налет разбомбили всю египетскую военную авиацию? Вот с тех пор все наши самолеты стоят в капонирах».

– От евреев защищаетесь? – пошутил Мэн.

Шутку не поняли, только посмотрели на Мэна искоса. Но концерт прошел хорошо, Мэном остались довольны, так что на самолет в обратную дорогу его почти грузили. Но, выпив на борту самолета полстакана «Плиски», заботливо налитого Вторым секретарем обкома ВЛКСМ, Мэн пришел в себя и совершил поступок, который показал, что он пришел в себя не окончательно. И скорее всего, это никак не связано с выпитым на банкете и полустаканом «Плиски». Когда самолет взлетел и все отметили полезность работы Мэна, шутками смягчившего суровые будни личного состава в/ч, двумя бутылками «Плиски» и жутко экзотичными бананами, Мэн сделал важное политическое заявление. Он отметил бдительность командования части, упрятавшего самолеты в капониры, но вместе с тем и оправдал действия израильской военщины, освободившей свои исконные еврейские территории, как это в свое время сделал Петр Первый, освободивший от шведского владычества исконные русские территории Ям, Копорье и Орешек. После чего заснул с сознанием честно выполненного долга.

Первый штурман стукнул Куда надо. Через месяц Мэна позвали туда, куда стукнул Первый штурман. Там ему в грубой форме заявили, что его, сиониста х…ва, надо бы вышвырнуть отовсюду, но дело в том, что никто из присутствующих в самолете Первого штурмана, кроме Первого штурмана, ничего не помнит из-за того, что все были пьяны. Включая Второго секретаря обкома ВЛКСМ. Который был пьян даже тогда, когда его вызвали Куда надо. И Мэна выпустили на волю, но на следующей аттестации ставку опять на всякий случай не повысили.

Но Мэн пару раз смотался на Дальний Восток с популярными артистами, где ему платили по временным договорам, и компенсировал потери в заработке, связанные с недостаточной социальной адаптацией.

Так что Первая Жена в какой-то степени была довольна. Сына она определила в круглосуточный детский сад и могла в полную силу отдаться искусству пропаганды советской песни.

Мэн проснулся, перегруженный воспоминаниями и с абсолютно ясной головой. Ему захотелось на волю. Он в который раз подумал, что теперь-то он уже сможет выпивать, как все люди. Понемногу, по приличным поводам и просыпаться, как все нормальные люди, с чистыми мозгами и не думать о том, как бы и где немедленно выпить. Вместе с тем он понимал, что этот вариант действий для него недоступен, пока его окончательно не подлечат, не выведут весь алкоголь из организма и не вернут полноту жизни, доступную каждому нормальному человеку. Мэна не волновала его тяга к выпивке как таковой. Ну, любит человек выпить, и ладно. Странно было бы, чтобы живущий в России человек не любил выпить. Это было бы извращением русского национального сознания, даже если человек и был представителем другой национальности. Вообще, подумал Мэн, человек, родившийся в России, по определению должен быть русским со всеми вытекающими последствиями. А ежели какой-нибудь татарский имам или, того пуще, нанайский лингвист не захочет быть русским, то его, как последнюю суку, стоит приговорить к расстрелу через повешение. Так что не пить в России трудно. Странная у нас страна. Нормальному русскому (или не русскому) россиянину в ней и без нее невозможно жить. Она каким-то странным образом совмещает в себе манию величия и комплекс неполноценности. Валяющийся поперек тротуара синяк свысока смотрит на убирающего его блевотину таджика и грозится дать ему асимметричный ответ на еще не заданный вопрос. Зачем?.. А чтобы знали! Чтобы боялись! Боятся, значит, уважают!!! А ведь уважают не за страх, а за совесть. Да и сами-то мы себя не уважаем. Ох, как не уважаем! Самое распространенное в народе выражение, произносимое с некоей гордостью, звучит: «Ну все у нас через жопу делается!» И в каждом русском человеке это совмещение наличествует. Величия и неполноценности. И провоцирует! От того-то мы… Где стакан? Ах ты, Господи!..

Но это так. К слову. А что Мэна больше всего мучило, так это то, что он опять не сможет контролировать себя, что эта болезнь, в которой он винил себя и только себя, сильнее его, сильнее его как образа и подобия Божьего, а значит, сильнее и Духа Божьего, живущего в нем и составляющего его неотъемлемую часть. А это уже абсурд. Поэтому он решил тут же пойти и доказать себе, что он сильнее себя и сможет выпить и остановиться на этом и не свалиться в мутный мир чередующейся эйфории и депрессии.

Он встал и пошел к выходу из реанимации.

– И куда это мы идем? – услышал он голос Реаниматолога.

– Сударь, – мягко, но твердо ответил Мэн, – мы идем проверить гипотезу о возможности выпившего алкоголика не свалиться в запой.

– Вы уверены, что сможете это доказать? – спросил Реаниматолог.

– Конечно, нет, – усмехнулся Мэн, – но для того, чтобы в чем бы то ни было убедиться, нужно это проделать.

– Логично, Мэн, – согласился Реаниматолог, – я окончательно убедился в вашей способности логично мыслить. «Белка» окончательно покинула вашу голову и сейчас прыгает в чьей-то чужой. Но прежде чем я дам вам возможность проверить вашу гипотезу, я бы хотел узнать, как вы намерены это сделать.

Мэн присел на койку по-прежнему связанных Отрезанных гениталий и, не торопясь, стал рассказывать:

– Сейчас я пойду в магазин, куплю четвертинку и выпью ее за обедом. Потом я посплю и встану абсолютно нормальным. Или, если моя гипотеза неверна, я проснусь ненормальным, и все опять повторится сначала. Я ясно излагаю?

– Вполне, – согласился Реаниматолог, – за исключением двух факторов. Первый заключается в том, что вряд ли кто-либо, кроме меня, как вашего соратника по прошлому, согласится превратить реанимационное отделение для алкоголиков в распивочный центр и полигон для экспериментов. А второй фактор заключается в том, что в городе Москве не принято отпускать четвертинку водки голому человеку, к тому же бесплатно. Ведь денег у вас нет?

Мэн оглядел себя и понял, что Реаниматолог абсолютно прав. Откуда у голого человека деньги?

– Хорошо, – сказал он, перейдя на свою койку, – вы меня убедили. Сейчас не время для экспериментов. Что вы предлагаете? А там подумаем.

– Нет, Мэн, никто думать не будет. Ваши сыновья за вас уже подумали. Сейчас вы думаете, что вы выкарабкались и вам все по силам. Это не так. Не вы выкарабкались, а вас выкарабкали. Тьфу, что за язык… Так что сейчас мы переведем вас в 25-е. Там вас полечат, а через двадцать один день, когда ваш организм будет стерилен, вас выпустят, и уже потом экспериментируйте. Хотя, поверьте моему опыту, ваша гипотеза не подтвердится. Я ясно изложил свою мысль и ваше положение?

– У меня есть выбор? – на всякий случай спросил Мэн.

– Выбор у вас был лет сорок тому назад. Сейчас уже нет.

– Оскорбительно… – протянул Мэн.

– Ничего не поделаешь, ты этого хотел, Жорж Данден.

Мэну принесли уже близкую ему пижаму и под присмотром двух медбратьев отвели в 25-е.

Начиналась новая жизнь.

Некоторое время Мэн полежал на новой койке, свыкаясь с мыслью, что «белка» миновала и что это было довольно-таки интересно. Как все новое. Но ему не хотелось, чтобы это вошло в привычку. Поэтому он дал себе слово, что с абсурдистски-гипертрофированным киром покончено навсегда, через секунду это слово у себя отобрал, потому что знал, что алкоголику верить нельзя, даже когда он говорит абсолютную правду. На данный момент. Потому что в любой другой момент абсолютная правда оказывается абсолютной ложью. Которая и становится другой абсолютной и омерзительной правдой. А потом Мэн решил окунуться в мир. В ближайшей перспективе этот мир оказался сидящим напротив него человеком в китайском «Адидасе» и сосредоточенно жующим батон ливерной колбасы.

– Люблю украинскую полукопченую, – сказал Адидас Мэну и протянул Мэну алюминиевое колечко, венчавшее колбасный хвостик. – Перекуси.

– Спасибо, не хочу, – ответил Мэн.

– Странно, – протянул Адидас, – не любить полукопченую украинскую. – И сам обсосал алюминиевое колечко. – Слушай, когда к тебе придет кто из твоих, попроси принести украинской полукопченой. Раз уж тебе все равно.

– А если мне принесут салями, ты есть не будешь? – поинтересовался Мэн.

– Обязательно буду. У меня организм любит есть то, что есть. А любить есть то, чего нет, обман желудка, который не терпит лжи, скукоживается от этой лжи, спазмирует от обиды и может наложить на себя руки.

– Желудок?! Руки?! – потрясенно переспросил Мэн.

– Запросто. Выплеснет ох.....ное количество желудочного сока и растворит сам себя. Или наоборот, – вдохновенно продолжил Адидас, – прекратит выделять желудочный сок СОВСЕМ и засушит себя в гербарий. Понял?

Ошеломленный Мэн молчал, что Адидас принял как должное. Он похлопал Мэна по карманам пижамы, вынул невесть как забредшую в правый карман пачку «Явы», выщелкнул сигарету и вышел из палаты со словами:

– «Ява» – это как раз то, что я люблю.