Останкинские истории (сборник) Орлов Владимир

52

Три дня просидел Шеврикука в квартире Уткиных. Лишь иногда выходил из Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в раздумьях сигарету. Но курящим он не был. Землетрясения, сражения в Большом театре, угрозы террористов взорвать вентиляторный завод, окаянные заговоры против московского «Спартака», закрытие народной пивной в Столешниковом переулке, нагло проданной торговцам испанской крапивой, всхлипы и позевывания Пузыря его не занимали. Мир для него не существовал.

Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был в отчаянии. Ощущал себя бездарным и бессильным. Ну и хорошо, растолковывал себе Шеврикука, бестревожнее жить тупицей и непосвященным, полем, не вспаханным и не оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало быть, оправдания и отговорки.

Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.

Оно возникло, наконец, слово — «предназначенное», и успокоило Шеврикуку. Ему и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра Арсеньевича, она возродится. И еще было в грамоте: «плавно и скользя перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому…» Плавно и скользя! И откроется. Неизбежность!

Но сидеть или гулять в ожидании того, что некто, не выдержав его бездарности и безделий, скривившись и выругавшись, из-за той же неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.

И он заставлял себя добывать знание.

Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр Арсеньевич в портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании на ногтях, прозываемом онихмантией, или о тенях растений, предсказывающих раздоры и худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский архив именно для того, чтобы дурачить простофиль и отвлекать корысти любопытствующих? Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами, с составами чар, с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были Петру Арсеньевичу дороги и благи, расставаться с ними он не желал. Простофили бы в портфеле искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие сообразили бы, что здесь — к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть им не принадлежащее. Или, вернее, им не предназначенное. Как бы они ни тужились и ни свирепели от неудач.

А случайно? Ведь кому-то люк в тайник с алмазами и золотой посудой мог открыться и случайно. «Сим-сим!» — и пожалуйста! Ведь его, Шеврикуки, три пальца случайно обнаружили чудесное сочетание янтарных вкраплений, и набалдашник отлетел, явив Бумагу Петра Арсеньевича. Нет, не случайно. Янтарины к касаниям его пальцев были расположены. Они ждали их! Уже тогда Шеврикука понял это.

Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему. Не отторгал его. При этом был готов уже принять его не со смирением и отчаянием, как принимают несчастье. Хотя, конечно, неизбежность стесняла его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала его ремнями, удилами, а то и хомутом. В увлечениях разгадками он радовался мелким шажкам открытий, но с ходом времени мрачнел, а то и становился угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства Петра Арсеньевича из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость названного явно.

Циферки, латинские и арабские, иероглифы, надо полагать, московских изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки из тайных рунических посланий, священные образы автомобильной инспекции, запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие при касаниях мизинцем папиросной бумаги, запахи, восходящие от библиотечных карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке неизвестного, — все это соединялось друг с другом, кишело, сталкивалось, будто бранилось и оборонялось, стонало, дробилось, сцеплялось осколками, опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало, выталкивало из себя чистые, как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.

Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали в его сознании. Их можно было стереть, их можно было забыть, но потом восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять или скопировать. Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры Шеврикука был способен передать кому-либо крохи возложенного на него знания.

Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее, Шеврикука сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и кому-то), что он готов лишь для начальных действенных знаний. В частности, не захотел носить в себе соображения о том, на чье имя ему, Шеврикуке, в случае его «безвозвратного исчезновения» или «воздушного убытия из Останкина», переписать или генерально передоверить «Возложение». Хотя бы потому, что, коли бы узнал, на кого следует переписать, тут же, по слабости и лености натуры, исхитрился бы, издурачился бы, даже и разыграл бы безрассудного, слюни пустил изо рта и в бубен стал бы стучать, как Колюня-Убогий, и свалил бы на «упомянутого» или «упомянутых» свои заботы. Но это было бы, как полагал теперь Шеврикука, дурно.

Терпи, не скули и неси свои тяготы.

Но вдруг Петр Арсеньевич был именно чесучовый мухомор, не выдержавший напряжений в плечах и спине, сам устроивший жильцам на Кондратюка газовый взрыв и пожар, а себе — воздушное убытие?

Нет, убеждал себя Шеврикука, его погубили. Меня же охотники пусть попробуют погубить. Петра Арсеньевича на скамейке Звездного бульвара он, помнится, вопрошал: не из старцев ли Петр Арсеньевич, тех самых, по простодушному преданию, «не скованных и не связанных», коим выпало бодрствовать и оберегать? «Вы ошибаетесь», — кротко ответил Петр Арсеньевич. Кротко отрекся от оберегателей. Слукавил? Или побоялся нарушить запрет разглашать? Его, Шеврикуку, «Возложение» в бодрствующие старцы не производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова (а может — и не нечаянно) о своем дальнем знакомце, угодившем в секретные узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли воздушное убытие из Останкина Петра Арсеньевича подконвойным полетом в секретные казематы? Не грозит ли и ему, Шеврикуке, примирившемуся с неизбежностью «Возложения», воздушное убытие, баланда и вериги секретного узника?

«А хоть бы и грозило? — бросал Шеврикука в отваге вызов опять же кому-то. — А там посмотрим!» Куражился, словно требуя, чтобы ему сейчас же подавали дыбы, цепи, плети, пыточные колеса, баланду и вериги! Похоже, состояние наследника Петра Арсеньевича ему начинало нравиться, будто бы он именно приобрел теперь новое значение в сословии, а «Возложением» — не отягощен, но удостоен или даже пожалован.

«Перестань! — охлаждал себя Шеврикука. — Нашел чему радоваться! Вспомни, кто ты есть истинный. Или кем должен быть».

Вспоминал. И вновь становился угрюмым.

Многое сходилось из того, чему не обязательно было сойтись. Скажем, находки Пэрста-Капсулы в марьинорощинском раскопе оказались нелишними. А посему можно было посчитать нерешительную просьбу Пэрста-Капсулы показать ему перечень предметов Петра Арсеньевича, предполагаемо заваленных временем и землей в 11-м проезде Марьиной Рощи, справедливой и следственно — оправданной. А перечня Шеврикука не обнаружил. Может быть, были у Петра Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний Шеврикуки и Пэрста-Капсулы? В портфеле Петра Арсеньевича лежала лишь карточка с чертежом и словами: «Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска». Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах на месте порушенного дома Евдокии Игнатьевны Полтьевой, в просторечии именовавшегося Дуськиной малиной, вырыли яму. Добытчик и склонный к изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя поручение или прихоть Шеврикуки, после трудов кладоискателей и отряженных властями археологов инспектировал раскоп и доставил Шеврикуке несколько вещичек. Упоминал ПэрстКапсула и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал он еще золотой червонец, бумажные деньги с ликами императрицы Екатерины, фарфорового бульдога, видимо копилку, под ушами бульдога что-то брякало. Червонец, деньги, копилку Пэрст-Капсула Шеврикуке не донес, не желая засорять деятельную личность хламом, а хранил приобретения в фанерной коробке. На всякий случай. Из наблюдений же Пэрста-Капсулы и из его логических сопоставлений следовало, что среди кладоискателей действовал домовой из Землескреба, стервец Продольный. Сгинул в ту ночь домовой Большеземов, он же Фартук, приятель Продольного, бросившийся к марьинорощинскому раскопу. Очень может быть — то, что потрошители искали, они и нашли. И Пэрстом-Капсулой, и в газетах упоминался громоздкий пивной котел, его трясли и колотили, вдруг что и вытрясли. А может, и не в пивном котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.

Но что утеряно, то утеряно. А вот темно-коричневые фигурки либо путников, либо мудрецов-созерцателей оказались очень уместными. Без их присутствия, без их облика, без их посохов и без оленей, прильнувших к сидящим путникам, одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно ли марьинорощинское происхождение имели странники и мудрецы? Не были они словесно приписаны к раскопу и его культурным слоям экспедитором Пэрстом-Капсулой, а отлили их и покрасили хитроумные умельцы в мастерских Отродий Башни, дабы растяпа и простак Шеврикука, встрявший (или намеренно включенный) в чужие игры, помог кому-то своими открытиями и действиями произвести должный ход?

Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с подселенцем разговор. Но случилась бы от разговора польза? Вряд ли. Герои или злодеи редко вступают в беседы с теми, кто оказываются у них «хвостами», и уж никогда не лезут им в души. К тому же вдруг Пэрст-Капсула был все же невинен и благороден помыслами? Ничего, кроме оскорблений и обид, от беседы с ним не вышло бы.

«Может, его хоть о фарфоровом бульдоге расспросить? — раздумывал Шеврикука. — Что там внутри копилки звякает или гремит?» Однако по поводу фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука себе запретил. Пусть Пэрст сам учует его сегодняшние заботы и именно сам явится к Шеврикуке с разговором.

Ко всему прочему, и без фарфорового бульдога для Шеврикуки достаточно сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось и то, в употреблении чего не было никакой надобности.

Но пока и вообще никакой надобности употреблять возложенные на Шеврикуку привилегии и обязанности не существовало.

«И прекрасно!» — заключил Шеврикука.

При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука: совершенно не в связи с его умственными напряжениями, а по собственным эгоистическим причинам) в Останкино залетела почти позабытая здесь сила. Чуть ли не искорежила Землескреб, вызвала скрежет утвари и битье стекол, Шеврикуку же между левым ухом и глазом укусила пчела, боль не осталась у глаза, а принялась метаться по Шеврикуке где уколами, где ударами, где секундными, но протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку вскрикивать и стонать. Он испытывал боли (с переходами и возвращениями их) в голове (зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких, в сердце, в печени, в пищеводе и кишках, а следом взнывали подагрически суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.

Землескреб уже не корежило. Мебель вернулась в углы предназначений. Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались мелкие трещины. Шеврикука обязан был их убрать. Дыхание его стало ровнее. Боли, при отсутствии их, забылись. На время.

«Так! Та-а-ак, — соображал Шеврикука. — Так! Посетил Останкино Блуждающий Нерв. Что и было обещано. Напомнил о себе возобновлением знакомства…»

53

Дело случилось серьезное. Следом прибудут Лихорадки. Блуждающий Нерв их по привычке опередил. Слова о возможных прогулках в Останкино Лихорадок и Блуждающего Нерва были одно, а начальное воспроизведение их реальностью Шеврикуку встревожило. Если не напугало.

Однако портфель Петра Арсеньевича, его бумаги и реликвии лежали перед Шеврикукой. Да, боли минутной давности забылись. Но испуги — нет, они не пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли возбудить в нем страхи. Или хуже того — Страх.

Значит, надо было возвратить себя к бумагам Петра Арсеньевича. Будто пчела и не ужалила Шеврикуку…

Выходило, что права обладателя «Возложения» были ограничены или сужены возможностями (либо условиями) их применения. «…При сословных или исторических необходимостях…» Но что, если его сужением прав неволили? А приневолив — соблазняли? Ехидничали и посмеивались: вот ты с новыми значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное тебе, нарушь!

И подмывало уже Шеврикуку поддаться соблазнам. И нарушить. Кстати, а что именно нарушить? Как определить, что выйдет сословной или исторической необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по линии или прямо внутрь его сознания пробивающегося знака, чтобы понять — сословные или исторические надобности возникли и наступила пора исполнять «Возложение»? Вдруг и не предусмотрено никаких знаков и подсказов, а ему самому суждено решать, как быть?

(От Отродий Башни указания ему доставят молниеносный и высокомерный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, коли избавится от хворей, или Тысла со свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить…)

Объявился Блуждающий Нерв. Как быть в случае с ним озабоченному «Возложением»? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся ли управы на Блуждающий Нерв или Лихорадки? То-то и оно… И Отродья, не имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных умов, с их суперсуперархиоснащениями и пониманиями устройств мироздания, выходит, что и они оробели перед Лихорадками… (Или они уже отыскали противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и на их поводке?)

Забудь, забудь про Блуждающий Нерв. Пока. Коллекционный Омфал, копию дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.

Но вот случай с марьинорощинским раскопом. Не случилось ли тогда нарушения сословных интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если бы в ту пору он имел на руках «Возложение Забот»?

Что у него было против четверых кладоискателей в масках? Даже если среди них пыхтел с землеуглубительным инструментом пройдоха Продольный? Кого они обидели, кому досадили, у кого уворовали? И уворовали ли? Какие у него доказательства предосудительных действий землекопов, кроме косвенных улик, якобы обнаруженных Пэрстом-Капсулой и его же интуитивных соображений? Никаких… Но нет, возражал себе Шеврикука, его в пору раскопа забирало томление и гнало в Марьину Рощу. А позже и при закрытых его глазах виделись ему смутные фигуры, вроде бы темно-зеленые и в масках, они поднимали какой-то тяжелый предмет и волокли его куда-то…

Тут-то бы Шеврикуке ощутить себя юридическим докой, районным судьей или даже придирой-прокурором и рассмеяться по поводу интуитивных соображений Пэрста-Капсулы и собственных туманных видений. А он отгонял от себя судью, прокурора, а с ними — следователя. Да, выкопали. Да, уволокли. Да, был Продольный. И еще кто похлеще его. Может, и удальцы из Темного Угла. Да, не обошлось без уполномоченного Любохвата. А выкопали и уволокли несомненную ценность. И вряд ли, как и прежде считал Шеврикука, ценность перевязали умилительной лентой и с цветами отправили в детский дом. Правда, слово «уворовали» Шеврикука не решался употреблять. То есть уворовать они были намерены. Но вряд ли им позволили это сделать. Предприятие их получило огласку. И, наверное, откопанное в подполе Дуськиной малины доброра зумные или хотя бы законопогоняемые сберегатели определили в казенные кладовые. На это оставалось надеяться.

Но все же, видимо, не зря в портфеле Петра Арсеньевича хранилась карточка с чертежом Дуськиной малины, с упоминанием подпола и четырех спусков. И теперь Шеврикука был убежден в том, что тайники в доме на Кондратюка были прочищены Любохватом и его прихвостнями и что им и прежде было нечто известно про Петра Арсеньевича. Возможно, они пытались войти с ним в сделку или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и его секреты. Но опять же не все тайны были намерены им разверзнуться. Схоронения, из которых были добыты портфель Петра Арсеньевича и палка с набалдашником, надо понимать, не допустили их в себя.

Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг и реликвий Петра Арсеньевича, каким могли быть даны разъяснения (с наводками) в документах, присвоенных Любохватом и командой. Чтобы не повторились удачливые марьинорощинские кладоискания. И по делу о взрыве с пожаром (со злостными ущербами жильцам) на Кондратюка, два, с разорением имущества Петра Арсеньевича, о ковырянии в подземном наследстве Евдокии Игнатьевны Полтьевой Шеврикука и полагал произвести доследование.

При этом о силах «Возложения» забыть.

Прежде всего потому, что сам Петр Арсеньевич, обложенный охотниками и живодерами, возможностями «отведенного ему значения» пользоваться не стал. Или они ему не помогли. К тому же неизвестно было, кто и по какой причине выписал лицензию на охоту за Петром Арсеньевичем, на воздушное убытие с Кондратюка и кто лицензии добился. Или был ею удостоен. Может быть, и не один Любохват с Продольным. Может быть, и иные заслуженно-доверенные личности. А может быть, и охотники, и кладоискатели служили сословным или историческим надобностям. Неспроста, наверное, бритоголовый боевик Любохват, ложный, то ли тамбовский, то ли липецкий дядя, объявился в коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.

Но вряд ли, подумал Шеврикука, охоту на Петра Арсеньевича затевал Китайгородский Увещеватель (или сказавшийся Увещевателем). Или его соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и отрада? Флажки вокруг Петра Арсеньевича развешивал кто-то иной. Хотя как знать…

А ведь Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных флажках и слышавший: «Ату! Ату его!» — пытался тихонравно высказать нечто Шеврикуке. Или он только начинал чуять приближение егерей и псов?

«Вот мы и узнаем все! — раззадоривал себя Шеврикука. — Вот мы и проверим, кто такие Любохват и Продольный, чью они лапу лижут и кому спину трут! Проверим и разберемся! И…»

Почудилось Шеврикуке: сейчас его снова ужалит пчела. Взлетела рука к левому уху. Нет, пчелы не было.

«А не вонзался ли сегодня жалом Блуждающий Нерв в шкуру Пузыря? — подумалось Шеврикуке. — Не пропорол ли ее?»

Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.

«Не из-за собственных ли намерений разобраться с марьинорощинским кладом и воздушным убытием Петра Арсеньевича я вздрагиваю в ожидании новых пчелиных укусов? Ну уж нет, меня не остановишь!» — таков был сейчас упрямец Шеврикука.

Пузырь, предположим, и потревоженный Блуждающим Нервом, вряд ли куда улетел. А вот посетить Пэрста-Капсулу Шеврикука посчитал теперь делом важнейшим. Недавние свои установления отбросил, намерен был задать полуфабрикату два или три вопроса (впрочем, все же ожидал и проявления интереса Пэрста к «новым значениям»).

Пэрст-Капсула в получердачье лежал на раскладушке, будто в лечебном доме на больничной койке. Он был неспокоен, в малярийном поту, руки его натягивали драный плащ бедовавшего здесь некогда бомжа на лицо, стараясь укрыть голову, но рванина доставала лишь до глаз, испугавших Шеврикуку затуханием разума.

— Пэрст, Пэрст! — чуть ли не вскричал Шеврикука. — Ты меня видишь? Ответь мне!

Веки Пэрста-Капсулы приподнялись, смысл увиделся в его взгляде. Сам он попытался привстать.

— Лежи! Лежи! — приказал ему Шеврикука. — Что с тобой?

— Мне нехорошо, — прошептал Пэрст. — Но пройдет…

— Дать тебе что-либо охоронное? В таблетках. Или микстуру? Я найду. Или травы? Я сейчас же…

— Не надо, — покачал головой Пэрст. — Ни химию. Ни травы. Они не для меня.

— Может, что-либо у Мельникова? Ты же отчасти создание его лаборатории…

— Ни в коем случае! — скривился Пэрст. — Пройдет само…

— Приболел? — осторожно спросил Шеврикука. — Или… ранен?..

— Исход энергии, — выдохнул Пэрст-Капсула. — Томление всей сути…

— Опять?

— Опять…

— Но все-таки что-нибудь надо принять… для поправки здоровья…

— У меня не здоровье… — чуть ли не обиженно прошептал ПэрстКапсула. — Я говорил вам… У меня состояние… Оно удручено… Но все пройдет само… Вы идите… У вас дела… Но сегодня я не сумею вам пособить… Я в сентябре… Нет, в октябре… Или вы хотели о чем-то спросить меня?

— Я хотел… Но это пустяк… Возобновится состояние, спрошу. А скорее всего — забуду… Но тебе-то надо помочь. — Теперь Шеврикука говорил строго. — Непорядок, если в моих подъездах кто-то хворает… Мне не по себе… Может, чаю горячего с малиновым вареньем? Или с медом?

— Не обижайтесь… Я не капризничаю… Я справлюсь сам… А те две вещицы… Нет! Нет! Ничего! Ничего…

— Ничего так ничего, — сказал Шеврикука и покинул получердачье.

Свидание с недужным опечалило его. Но печаль эта тут же вызвала и недовольство Шеврикуки — экий он чувствительный и сострадательный. Вид Пэрста-Капсулы и вправду был нехорош. В останкинской своей жизни полуфаб и подселенец, специалист по катавасиям и добычам реликвий позволял себе быть и щеголем. То франтил в жару в бурках, отделанных кожей, то украшал себя камуфляжными нарядами, ковбойскими сапожками и фетровой шляпой. Благоухал одеколонами «Полет», «Шипр», а в особо календарные дни и «Тройным», проявил себя чистюлей, яро вспоминая об осквернении закладочной капсулы тремя грубыми и вонючими строительными мужиками. В получердачье же сегодня он походил на ночлежника с Хитрова рынка или на сахалинского колодника. Лежал лохматый, заросший бледно-русой щетиной (а прежде он вроде бы на щеках и подбородке ее не имел), белье же его виднелось из-под рванины плаща-покрывала — нестираное, в дырах, несвежее. И совершенно удивило Шеврикуку то, что Пэрст-Капсула носил кальсоны. Вид Пэрста удручил Шеврикуку, разжалобил его, вызвал чувство вины перед существом, несомненно, лишенным важного в жизни, по признанию самого Пэрста, недосотворенным или сотворенным «не так», — породил желание отнести страдальца к целителям. Или хотя бы пропарить его и напоить водкой с перцем. Однако ПэрстКапсула остановил его или даже осадил его, проявив, возможно, высокомерие и гордость. И снова были произнесены слова о томлении всей сути, некогда вызвавшие иронию Шеврикуки или хотя бы его улыбку снисхождения, ныне же прозвучавшие с ощутимой высоты, Шеврикуке как бы и недоступной. Беззвучно прошелестели и слова: «Вам этого не понять. Вам этого не дано…»

«Ну не понять и не понять. Не дано и не дано! — ворчал про себя Шеврикука. — Стало быть, без наших отваров и микстур восстановит силы. Прекратит исход энергии и ублажит всю свою суть, отменив в ней томление».

А не валяет ли Пэрст дурака? Не валяет ли дурака с ним, Шеврикукой? Не мнимый ли больной полуфаб-подселенец? Не разыгрывает ли он из себя опасно воспаленного, не с презрительной ли гримасой натягивал он арестантские кальсоны с немытыми завязками, чтобы комедия выглядела убедительнее?

И не привинчивали ли набалдашник с янтарными вкраплениями в летающих палатах Бордюра, не сам ли Бордюр сочинял-мастерил «Возложение»?

Нет, сомнения пусть остаются, убеждал себя Шеврикука, а «Возложение» — не изделие Отродий Башни. С этим он и будет жить.

И не стоило подниматься в получердачье. Сам же уговаривал себя держать Пэрста-Капсулу в отдалении. И поплелся вверх. И не поплелся, а поспешил. Вот и благодари себя…

«Вы идите… У вас дела… Но я сегодня не сумею вам пособить…» не сумеет. И замечательно! А поднимался он, Шеврикука (не рассчитывая, впрочем, на то, что Пэрст-Капсула будет непременно ожидать его посещений, а не пожелает кушать мороженое в компании сверловщицы со смышленым лицом), чтобы все же спросить полуфабриката о… Не спросил.

Теперь знал. Пэрст-Капсула догадался, о чем его хотел спросить Шеврикука. Но отвечать на непроизнесенный вопрос намерений не проявил.

А не Блуждающий ли Нерв «ужалил» Пэрста-Капсулу и произвел в нем томление всей сути? Лихорадки и Блуждающий Нерв очень беспокоили или даже пугали Бордюра. Похоже, и досаждали Отродьям. Молниеносный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, полагал Шеврикука, при знакомстве с Лихорадками мог потерять (хотя бы на время) боевой пыл. Но, судя по одеяниям Пэрста-Капсулы и его щетине, интересующий Шеврикуку немощный и неподъемный улегся на раскладушку до прилета в Землескреб Блуждающего Нерва. А не видел Пэрста-Капсулу Шеврикука дня три. Если не больше.

54

И четыре дня, а может, и неделю не было знаков от Гликерии.

О двух вещицах вспоминал Пэрст-Капсула, но будто опускаясь в забытье. Видимо, о тех самых вещицах, что были отданы на сохранение Гликерии. О фибуле — лошадиной морде, украсившей пряжку ремня светской наездницы. И о монете (по Петру Арсеньевичу — оболу, пропуску куда-то), вправленной в перстень. Но сразу же в получердачье раздалось «Нет! Нет!», равноценное «Чур! Чур их!». После отказа «пособить» Пэрст-Капсула шептал что-то про сентябрь или октябрь. Может, что и важное, но оставшееся Шеврикуке неизвестным. Да и стоило ли сейчас думать о сентябре или тем более октябре, если еще не прогремел и не пролился Ильин день?

А вот о Гликерии Шеврикука снова думал.

Гликерия при их с Шеврикукой расставании обещала подать о себе знак через день, через два. Ну — в ближайшие дни. Если решится просить Шеврикуку о вспоможении ей. Если посчитает себя готовой открыть ему обстоятельства, причины и условия их предположительно-полезного взаимосотрудничества. Не исключалось, что она, все заново умножив, поделив, вычтя и вынеся за скобки, сочтет приемлемым обойтись и без него, Шеврикуки.

Но и тогда, полагал Шеврикука, памятуя, как и с чем посещала Землескреб Гликерия, она непременно уведомила бы его о потере интереса к нему и его силам. Охота охотой, игра игрой, выгоды выгодами, а соблюсти приличия Гликерия постаралась бы. Тем более что случай тут был без забав, эротов и психей, без вздрагивания лепестков камелий, а созидательно-деловой.

Что ж, подождем уведомлений от Гликерии, положил Шеврикука. Торопить ее не следовало. И вряд ли ее угораздило на манер ПэрстаКапсулы чрезвычайным образом занедужить. Скорее всего, Гликерия уважительно ожидает, когда он, Шеврикука, закончит или приостановит свои ответственные изыскания.

Теперь Шеврикуке стало казаться, что и не одна Гликерия уважительно не тревожит его, не мешает его истинно научной сосредоточенности, а и многие иные личности и существа, до чьих ушей донеслись пущенные с умыслом слухи о якобы новых значениях Шеврикуки. Кто при этом угощает себя надеждами, кто злорадствует, кто потирает руки. Однако сунуться к нему ни с просьбами, ни с ехидствами позволить себе не смеют. Ни-ни!

Эко ты важничаешь, укорял себя Шеврикука, эко раздуваешься! Дали тебе дни на работу, лишние дни, с накладом, оценив твои способности. И не пристают. И ни о чем не забыли. А потом пристанут. И взыщут. Чему ты и сам вряд ли будешь рад.

Но хотелось теперь Шеврикуке важничать и раздуваться!

Свидетельством же того, что о нем не забыли, явилась депеша, доставленная в Землескреб по линии одним из служилых стручков, похожим на сушеный экземпляр саранчи. Депеша призывала действительного члена Шеврикуку во вторник, в Макриды, принять участие в трудах деловых посиделок. «Прибуду!» — обнадежил Шеврикука служилого стручка, заковылявшего эстафетой дальше.

«Смотри осень по Макридам», — вспомнилось Шеврикуке. Солнце в Макриды обещало сухую осень. А за Макридами как раз и следовал Илья Пророк.

При мысли об Илье Пророке, коему полагалось не только громыхать в небесах колесницей, но и охлаждать в начале августа воды в прудах, ручьях, морях и океанах, восстановилось в Шеврикуке сожаление о раздоре с Малохолом-Непотребой, смотрителем омовений в Сокольнических банях и бассейнах. Опять пожелалось, чтобы Малохол или кто-то из его команды трамваем приехал в Останкино. Хотя бы поглазеть на Пузырь.

Но на бульварах вблизи Пузыря никого — ни от Малохола, ни тем более его самого — не было.

Пузырь лежал смирный, неживой. Никаких следов взаимосоприкосновений Блуждающего Нерва с Пузырем Шеврикука не углядел. Даже если в мгновения, когда Блуждающий корежил Землескреб, неоправданно отвлекая Шеврикуку от раздумий, даже если он, Блуждающий, соизволил прожалить оболочку Пузыря и ввинтиться в его недра, явных повреждений и проколов от него не осталось, нервные тики линий Пузыря не искажали. Как выяснил Шеврикука, и в прошлые дни Пузырь не стонал и не дергался. Впрочем, иные наблюдатели утверждали, что дергался, и еще как.

Дней десять назад случилось желанное — Пузырь впустил в себя четыре грузовика-рефрижератора. Через полчаса пионеров-экспедиторов выпустил, на глаз видно — гружеными. Тотчас же в него, в пять отверзшихся проездов, въехало сто девятнадцать «КамАЗов», имеющих за спинами космической емкости рюкзаки. И пошло.

Но шло недолго. На третий день то, что отверзлось, то и заросло. В бока Пузыря можно было биться лучшими лбами Москвы, но и при всем уважении к ним Пузырь распахивать себя, пожалуй, более не желал.

Он замер. И Шеврикука склонен был считать, что возможные покалывания или наскоки Блуждающего Нерва вряд ли бы заставили Пузырь подергиваться. Тем более что Блуждающий Нерв еще не взъярился. Похоже, он и принесся в Останкино без понятия и цели. А так, на собачий лай.

Удивительным образом отнеслись останкинские жители, да и все чающие раздач и тем более имевшие права на получение к затворению Пузырем ворот. То есть, конечно, неразумные сразу же рассвирепели и готовы были разнести обидчика в клочья, зубами его разорвать. Ведь есть же указ: «Раздать!» И какой указ — после поименного волеизъявления! И какие изливались (излиялись?) имена и вопли! И на тебе! Даже после постановления этот Пузырь кобенится!

Но большинство, изумляясь самим себе, Пузырь не бранило, даже отчасти оправдывало его, придя к мнению: «Не готовы. Не дозрели». Полагая при этом, что дозреют и готовы будут через неделю. Ну через две. Никак не позже. Уж больно неловкой сразу же вышла выемка предназначенных населению и государственным амбарам внутренностей Пузыря. Уже на подъездах к отверзшимся проемам Пузыря начались раздоры, толкотня, путаницы и подделки накладных, стрельба и просто тихие мордобои. Предложено было во избежание неловкостей и толкотни проложить к проемам Пузыря железнодорожные ветки, линию метрополитена, а со стороны Сокольников прокопать и водяной канал для движения яузских буксиров и барж. Один проем, с надеждой на то, что Пузырь пойдет навстречу и растворит себя ввысь, предполагалось назначить воздушным флотам.

Всех этих наукотранспортных и глубиннодобычных посягательств, не обеспеченных совершенством техники и сопровождавшихся отсутствием много чего (почему-то досады вызывали не только нехватка землечерпалок и восходящих насосов, это еще можно было понять, но и временные затруднения в Москве с накидками из выхухоли, бутылками емкостью 0,33 л со спартаковским духом, обычным ботиночным кремом в ассирийских палатках), всех этих посягательств и бестолковщины Пузырь не выдержал, затворился и замер.

И справедливо, судили. И поделом нам.

Не готовы. Не созрели.

Но созреем.

И Пузырь устыдится. И разверзнется. И явит даже то, чего в нем нет. И чего в нем не может быть. От стыда и из чувства всемирной ответственности расстарается.

Постановление же как есть, как было, так и останется в силе поименного волеизлияния.

55

При таком тишайше-ангельском расположении граждан Ракетный и Звездный бульвары превратились в прогулочные места с хождением по тротуарам умозрящих особ, бродячих музыкантов, наемных гувернанток с колясками, украшенными воздушными шарами, на которых были изображены тонкие физиономии желающих обрести неприкосновенность.

— По этим рожам да из рогаток! — выразил пожелание возникший перед Шеврикукой Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. — Вы со мной согласны, Игорь Константинович?

— Ну… возможно, — неуверенно произнес Шеврикука.

— А иначе как! — Крейсер Грозный оздоровительно похлопал Игоря Константиновича по плечу. — И народ не унывает!

— Не унывает… — то ли усомнился, то ли согласился Шеврикука.

— Народ не унывает! — энтузиастски воскликнул японский друг Крейсера Грозного, предприниматель и марафонец, скоростной восходитель на Останкинскую башню Такеути Накаяма, Сан Саныч, сокрушенный в нижних палатах Тутомлиных на Покровке Дуняшей-Невзорой, но живостойкий и поклонник привидения Александрин. — Народ не унывает, Игорь Константинович!

— Не унывает… — вздохнул Шеврикука. — Куда ему деваться…

Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, прогуливал по асфальтам бульваров неожиданное для здешних мест и, похоже, для самого останкинского мореплавателя сооружение на колесах. Неосведомленный или недальновидный наблюдатель мог бы предположить, что Сергей Андреевич прокатывает вблизи Пузыря ванну раза в четыре объемнее ванны для мытья младенцев. Но что-то в предмете, катаемом Сергеем Андреевичем (при ассистировании штурвальному — подсказками и выкриками одобрения — японским другом Сан Санычем), напоминало и торпеду. Или хотя бы давало надежду на то, что предмет на колесах (сейчас он застыл перед Шеврикукой) при необходимости может стать и амфибией. Досадно было бы, если б сооружение оказалось всего лишь средством для передвижения к месту торговли сливочного и фруктового мороженого. Как известно, капитал для учреждения русско-японского предприятия по производству михайловских рогаток Крейсер Грозный накапливал, подвижнически торгуя мороженым в Медведкове.

— С холодильником? — осторожно спросил Шеврикука.

— Напротив! С подогревом воды! — возрадовался Крейсер Грозный. — Амазонский змей, хоть с Москвой и ужился, прохлаждаться от занятий предпочитает в теплой воде.

— Это для змея? Для Анаконды?

— Для него самого! Для мальца-сорванца! Прогулочный экипаж! Пробный экземпляр! Но только никому ни-ни! И ты, Сан Саныч, про змея молчи! Сам понимаешь!

— Понимаю! Я понимаю! — закивал Такеути-сан. — Пожалуйста. Про змея ни-ни!

«А про Векку-Увеку? — подумал Шеврикука. — Про цветы гвоздики? Про них-то как? Про маньчжурский орех?»

— Там, на Покровке, во дворе, где концерн «Анаконда», — сказал Крейсер Грозный, — турки построят змею бассейн с фонтанами, а в прогулочные дни змей будет выезжать вот в этой посудине. Украсят ее, естественно, ростру укрепят в виде головы, еще неизвестно чьей, и все такое. Может, и винты приделают. А может, и без винтов станет ходить по водоемам. Митя Мельников, он все сумеет.

— А как же ваши друзья, флотские? — спросил Шеврикука. — Их выселили с Покровки?

— Пока нет. Но за пределы Садового не выселят, — уверил Крейсер Грозный. — Они теперь тоже в команде «Анаконды». На полубаке.

— А сейчас-то змей где? В Оранжерее?

— В Оранжерее, — кивнул Крейсер Грозный. И таинственно зашептал: — Желали выкрасть. Но мы на страже! Да змей и сам не даст себя выкрасть.

— И что за храбрецы нашлись?

— Будто бы наши. Останкинские. И чуть ли не из Землескреба.

— У нас тут есть умельцы… — сказал Шеврикука. А на память ему пришли наглец Продольный и названый дядя Любохват.

— Пожалеть придется этих храбрецов и умельцев, — сказал Крейсер Грозный. — И сапоги их не отыщешь.

А уполномоченный боевик Любохват надевал иногда и сапоги.

— Может, оно выйдет и так, — поддержал Шеврикука Сергея Андреевича. И тут же поинтересовался: — А как же мороженое? И рогатки?

— Мороженое в прошлом. А рогатки — в будущем. Главное теперь для меня — надзор за змеем и дальнейшее просвещение его в традициях московской школы, — чуть ли не торжественно сообщил Крейсер Грозный. — И как смотритель змея, и как его научный руководитель я совершу все, чтобы змей процветал, а мне за мои старания и труды воздадутся достойные вознаграждения.

И было видно, что смотритель змея накормит, и напоит, и вознаграждения на него посыплются.

Впрочем, относительно воздач Сергею Андреевичу за труды и надзоры у Шеврикуки имелись поводы для сомнений.

И другие сомнения сразу же зашевелились в нем. Шеврикука не стерпел и опять, как в прежние дни, допустил бестактность. Но он вроде бы желал предотвратить возможные ущемления интересов и аппетитов змея.

— Надеюсь, что и гвоздики, — сказал Шеврикука, — по-прежнему будут составлять десерт животного?

— Гвоздики? — заинтересовался замолчавший было Такеути-сан. — Гвоздики? И рогатки?

— Гвоздики? — удивился Крейсер Грозный. — Ах, гвоздики… Да, да! Гвоздики! Десерт! Конечно! Завалим! Гвоздиками! Проведем по смете! И как премиальные… Гвоздики… — это цветы, Сан Саныч. Не беспокойся. Поганец этот, Анаконда, страсть как любит цветы, гвоздики эти, на десерт… Завалим и гвоздиками!

— Пожалуйста! — обрадовался Такеути-сан. — Гвоздиками завалим! И сакурой…

— Сакурой его разнежишь и испортишь! — возразил Крейсер Грозный. — А он достоин сурового природного воспитания.

— А листья или плоды маньчжурского ореха змей не употребляет? — спросил Шеврикука.

— Кого? — Шея Сергея Андреевича, останкинского Громобоя, еще более удлинилась, а пальцы его выпустили штурвал пробного экземпляра прогулочной посудины. — Кого?

— Это я так, пошутил… — смутился Шеврикука.

— Ах, Игорь Константинович, Игорь Константинович! А вы-то сами… — и Крейсер Грозный пальцем попенял Шеврикуке. Но без зла и раздражения. Глаза его стали хитро-веселыми, и отражения неких удовольствий и тайн промелькнули в них. — Шалун вы, Игорь Константинович, шалун! Вы ведь и сами у… ореха побывали. Только… Ну да ладно…

— У маньчжурского ореха? — пожелал уточнить Такеути-сан.

— У ореха, — сказал Крейсер Грозный. — У ореха. Не беспокой себя, Сан Саныч, понапрасну. Это у нас с Игорем Константиновичем есть одна такая маленькая подковырка. К геополитике и инвестициям она не имеет никакого отношения. Игорь Константинович не даст соврать.

— Не дам, — согласился Шеврикука.

— Но в рацион змею, чтобы вы, Игорь Константинович, знали, вписаны теперь овсы и овсяные напитки, — сообщил Крейсер Грозный. — А мне ветеринаром и зоотехником придан известный лошадник Алексей Юрьевич Савкин. Он сейчас пасет в Сальских степях табуны зебр. Но скоро прибудет. Я вас с ним непременно познакомлю.

— Заранее благодарен, — сказал Шеврикука. — А приятельница какая-либо в бассейне на Покровке вашему змею не будет вписана или придана?

— Это какая же?

— Ну хотя бы баборыба.

— Что еще за баборыба? — озаботился Крейсер Грозный.

— Сам не видел. Но слышал по «Маяку». На пляже под Бостоном отловили особь. Метр пятьдесят в длину. До талии — тело и морда морской форели. В чешуе. А ниже талии — дамские ноги. Голые.

Сведения о баборыбе Шеврикука получил не от «Маяка», а от бывшего гуменника Лютого, ныне надзирателя пожарной безопасности в профилактории Малохола. И получил минут за двадцать до того, как красавица Стиша принялась угощать Крейсера Грозного, в ту пору — утомившегося бегуна, коварными напитками. А не могут ли Стишины зелья подействовать хотя бы косвенным образом на змея и возбудить в нем душевное благорасположение к баборыбе? Тем более что змей был некогда важнейшей принадлежностью черноморского флотовода, пусть и отъемной, он и теперь, возможно, принимал в себя потоки энергий и сознания Сергея Андреевича Подмолотова, положением — сухопутного, но уложениями и тягами натуры, а также военным билетом — воднообязанного.

Сергей Андреевич как озаботился, так и стоял озабоченный.

— А ведь если особь баборыбы нашли где-то на задрипанном пляже под Бостоном, — размечтался Шеврикука, — то другая особь вполне и с охотой может обнаружиться в Серебряном Бору.

— Всего-то полтора метра… — в сомнениях произнес Крейсер Грозный. — Это ведь нашему змею… Все равно что уссурийскому тигру в подругу самку енота… Засмеют…

— Вы не правы, Сергей Андреевич, не правы! К тому же особь в Серебряном Бору наверняка будет куда крупнее бостонской! — с воодушевлением заверил Крейсера Грозного Шеврикука.

— Ну, не знаю, не знаю…

Но было очевидно, что сомнения сомнениями, а баборыба из воображения Сергея Андреевича теперь уже далеко и тем более в морские пучины не уплывет.

— Да что там в Серебряном Бору! — не мог остановиться Шеврикука. — А если попросить Митю Мельникова, он вам особь и в десять метров приготовит… Да я сам, коли надо…

Шеврикука сейчас же замолчал, затолкал вылетевшие слова себе в глотку. Но Крейсер Грозный будто и не услышал их, пробормотал, впрочем, еще в сомнениях:

— Ну, если разве Митя Мельников…

— Баборыба? — оживился Такеути-сан. — Митя Мельников? Что такое баборыба?

— Тише! Тише, Сан Саныч! — встревожился Крейсер Грозный. — Видишь, сколько тут любопытных. Думаешь, им одного Пузыря хватит? Они Пузырь проглотят и тут же пасть раззявят и на нашего змея, и на нашу баборыбу…

— Как это — раззявят?

— Вот так вот и раззявят! Кто-кто, а ты-то, Сан Саныч, должен знать! Пойдем отсюда, я тебе потом объясню. Вы уж извините, Игорь Константинович, но нам надо надлежащим фарватером и…

Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, судя по огням в его глазах и раздувающимся ноздрям носа трубой, готов был нестись куда-то, дабы дать волю и простор возникающим в нем соображениям, похоже, и не надлежащим фарватером, а секретным. Колеса пробного экземпляра, числом восемь, одобряя его нетерпение, сами по себе принялись вертеться.

— А чем ваш змей хуже слона? — из вредности спросил Шеврикука.

— Наш змей не хуже слона! — решительно возразил Крейсер Грозный.

— Наш змей не хуже слона! — чуть ли не угрозой поддержал его Такеути-сан.

Шеврикука поспешил заверить Крейсера Грозного и его японского компаньона в том, что он вовсе не хотел обидеть либо даже унизить их и, естественно, достопочтенного амазонского змея. Просто ему показалось, что льгот, привилегий, чисто человеческого тепла и уж тем более провианта змею Анаконде выделено недостаточно, будто заслуг перед населением у змея меньше, нежели у персидского слона.

— У какого персидского слона? — нахмурился Крейсер Грозный.

— У того, на которого лаяла Моська, — объяснил Шеврикука.

— Какая Моська? — нахмурился и обычно доброжелательный Такеути-сан, хотя и басил, как сибирский мужик.

— Обожди, Сан Саныч, — сказал Крейсер Грозный. — Тут вопрос исторический и государственный. Так в чем, Игорь Константинович, нам урезаны льготы и провианты?

— Ваш змей будет кушать овсы и гвоздики, — сказал Шеврикука. — А что подавали упомянутому мной слону?

— Что подавали? — спросили Крейсер Грозный и Сан Саныч.

— Тот слон проживал в Петербурге при императрице Елизавете. Я слышал, что он… — произнес было Шеврикука, но тут же и спохватился. — Я читал о нем… Так вот. Я уж и не перечислю все продовольствие, какое доставляли слону из царских амбаров. Отмечу только, что в год, среди прочего харча — а там и тростники, и ананасы, и мускатные орехи, и сахар, и шафран, — полагалось для процветания выдавать слону сорок ведер виноградного вина и шестьдесят ведер водки. Лучшего вина и лучшей водки. Слоновщик-персиянин Аги-Садык мог позволить себе писать рекламации. Скажем, такую… Кабы не соврать… ну, если и совру… Раз Аги-Садык доносил: «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка». А у вас овсы…

— Сан Саныч, доставай компьютер и стрекочи, — возбудился Крейсер Грозный. — Игорь Константинович, диктуйте формулировку рекламации.

— «К удовольствию змея водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка», — проговорил Шеврикука.

— К удовольствию змея? — засомневался Такеути-сан. — Вы сказали — змея?

— Да хоть бы и змея! — махнул рукой Крейсер Грозный. — Надо нестись! Надо фарватером! А то нам овсы и гвоздики!

— Кстати, — заметил Шеврикука, — за свои-то радения и невзгоды, к нынешним должностям вы обязаны потребовать и должность погонщика змея. При этом финансовыми расчетами возместить награды за неусыпный риск и непрестанные бдения.

Крейсер Грозный, как бы смутившись, поморщился и рукой произвел жест укоряющий: что это вы, Игорь Константинович, насмешничаете и будто бы предполагаете во флотских корысть и сребролюбие.

А японский друг Сан Саныч, похоже, учитывая должность погонщика, сейчас же произвел перерасчеты.

— И с баборыбой без погонщика не обойтись, — сообразил Шеврикука.

— Ах, увольте, увольте, Игорь Константинович! Сан Саныч, поспешим, поспешим!

Но компьютер тотчас переварил и баборыбу, до талии в чешуе — и с дамскими ногами.

56

Унеслись от Шеврикуки и Пузыря возбужденные Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, и его японский компаньон Такеути-сан, прошуршали по останкинскому асфальту колесами четырехосного прогулочного экипажа, унеслись в воодушевлении и надеждах.

«Экая у них телега несусветная! — подумал Шеврикука. — Впрочем, экземпляр опытный. Переоденут, переобуют. Научат летать, плавать и ходить под землей».

И тут же обругал себя: «Несусветный — это ты!» Что он приставал к Сергею Андреевичу? Что он насмешничал над ним? Что он припоминал слона, баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?

Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?

И что он важничал? Что он хвастался? Чуть было не заявил: да что там Митя Мельников, да я сам, если надо…