Осторожно! Мины! Шакилов Александр

ПРОЛОГ

Скороспелки собрали еще неделю назад.

Удерживая запалы простенькими заклятьями, аккуратно извлекли клубни и тут же, возле грядок, отсортировали. Хорошая, правильная привычка — все делать аккуратно.

Главное — не проморгать белую полоску в самом низу маркировки, на месте шифра взрывчатого вещества. Белая полоска — верный признак недозревшей противотанковой мины. А еще черная надпись «ИНЕРТ.» на зеленом боку. Если есть такое, присыпь землей болванку, наполненную цементом. Пусть поваляется недельку-другую, пока серый порошок внутри не вызреет в тротил.

Полдень, жара. Очередная ТМ-62М[1] легла в металлическую кучу.

Говорят, шрамы украшают мужчину. Значит, парень, что выкопал мину, красавец из красавцев. У него нет трех пальцев на правой руке, а хромота намекает на давнее знакомство с нажимной крышкой ПМП.[2] Лет пять назад парнишка шагнул с тропы, чтобы сорвать ромашек для любимой мамочки, — ТТ-пуля вгрызлась в пятку, раздробив мелкие кости.

«Красавец» зажмурился, подставив солнцу одноглазое лицо. Настоящий симпатяга.

Чумазому мальчишке было лет шесть, когда он нащупал на подоконнике забытый кем-то из взрослых капсюль-«восьмерочку», медный цилиндрик, открытый с торца. В отверстие это врастает огнепроводный шнур, паразитирующий на детонаторах. Оказалось, испытаний на изгиб капсюль не терпит — взрывается.

— Ста-а-ас! Закругляйся! Мать зовет! Обедать, Ста-ас!

Одноглазый сапер обернулся на крик отца, кивнул. Наклонился за пехотной лопаткой, улыбнувшись своим мыслям, по всему — приятным. Весь в мечтах, он слишком поздно почуял опасность. Сначала появился далекий гул, тихий-тихий, потом — отчетливый шелест. И вот — громкое стрекотание, хлопки потревоженного воздуха.

Улыбка парня сменилась гримасой ненависти. Он оскалился и зарычал.

Из-за высоток, кварталом выше по тропе, вынырнул вертолет. Топоры-лопасти кромсали полуденный зной над лесом антенн. Машина была похожа на стрекозу, задравшую кверху пятнистый хвост, — быстрая наглая хищница, уверенная в своей безнаказанности. С ходу, без остановки и зависания, врубилась система минирования, внаброс заражая местность тысячами фугасных мин. Сдвижная дверь была снята — из грузового отсека таращились наружу стволы пулеметов, готовых отреагировать залпом на любое движение внизу.

Желваки перекатывались на скулах парня. Остатки фаланг вцепились в черенок лопаты. Слезы ярости текли по щеке, мужские страшные слезы — от бессилия и безнадеги.

Но вдруг яркая вспышка осиным жалом впилась в бак вертолета. И рвануло. С грохотом рвануло, душевно. Взрыв постучался в оконные проемы пяти этажей дома по соседству. Ошметки горячего металла стеганули по редким стеклам. Осколки расцарапали плесень на обоях заброшенных квартир, посекли пластитовые наросты на отсыревших потолках.

Взрыв.

Вспышка.

Ударной волной приложило по ушам. Затрещал огонь, пахнуло дымом. А Стас все не мог поверить в чудо: жив! Он рассмеялся и вытер пыль с обветренных губ. Неужели на крыше пятиэтажки проросли споры кумулятивной ПВМ?[3] Сработал акустико-инфракрасный датчик цели, и ударное ядро, и… Как если бы змея ужалила свой хвост, мины устроили охоту на себе подобных.

Накидка из бизоньей кожи задрожала на широких плечах Стаса — он хохотал. Пять розеток бело-красных игл дикобраза, пришитых к накидке, были похожи на солнце в полдень. Перенервничал, бывает.

— Ста-а-ас! — послышался испуганный крик.

Это мама, хранительница очага. Никто лучше мамы не умеет заговаривать ветер и кровь, запалы и растяжки. У нее юбка с каймой из трехцветного бисера. Ветер играет длинными косами и приметанными к юбке хвостами енотов. Вот такая вот у Стаса мама — умелая и красивая…

Обед готов.

Так почему бы мужчинам не откушать картофеля «в пончо» и маисовых лепешек, тушеной печени бизона и краснобоких, хорошенько просоленных помидоров?

Пора подкрепиться.

А после сытной еды и работа в радость.

Мины-плоды, мины-початки и опять мины — очистить от земли и песка. Мины-корни и просто мины — отсортировать по типу и размеру, внимательно изучив маркировку. Корпус к корпусу, запал к запалу, моток проволоки к мотку.

Перебрали урожай, обмели щеточками. До заката еще долго, но и рассиживаться не след. Схватившись за матерчатые съемные ручки, отец и сын перетащили клубни в мастерскую кузнеца, на чердак. Шестнадцать этажей пешком вверх-вниз, вверх-вниз. После каждого десятого восхождения отдыхали. Рядом, за бетонной стеной, лаяли проводники — беззлобно, по привычке. Мол, работа такая — глотки надрывать.

— Молодцы мы. Да, сын?

— А то!

Всё перенесли, ничего не забыли. Теперь можно вздохнуть с облегчением. Дальше чужая забота, как вскрыть корпуса мин, разжечь огонь и раздуть меха.

Металл и пластик на переплавку. Тротил и ВВО-32 сгодятся для удобрения картофеля и подсолнечника. Взрыватели пойдут на рассаду.

Мина — овощ полезный, без остатка в деле.

И потому вдвойне приятно, что тээмки безвредней заячьего хвоста. Нужно, в смысле совсем не нужно, чтобы пятеро таких, как Стас, одновременно наступили на взрыватель — вот тогда от самоубийц останутся только ржавые пятна на стене дома да недолгий звон в ушах соседей. Да и то пятна продержатся до первого кислотного дождя.

Проще, конечно, забросить огород — не окучивать грядки, не рвать сорняки — и рыскать по междутропью, выискивая дикие клубни. Но никто не даст и глотка браги за жизнь безумца, который на это осмелится. На то и дичка: наткнешься на сюрприз[4] — бум! — и нет тебя. В лучшем случае руку оторвет. Или ногу. Или руку и ногу. Или…

Но это и так понятно.

Глава 1

ОХОТА НА БИЗОНОВ

Скальп, привязанный к поясу, мечтал отомстить убийце. Трепет орлиных перьев подобен волненью трав, испуганных ветром Четырех Направлений. Это предчувствие охоты и мяса, жизни и смерти!..

Бизонье стадо паслось на стадионе, не подозревая об уготованной ему участи, незавидной и печальной. Старая шерсть топорщилась коростой поверх новой. Копыта вытаптывали землю у нор луговых собачек.

На рассвете у самых трибун Уголь Медведя поставил типи,[5] где сейчас отдыхала светловолосая красавица Лиза. Шаман напоил ее отваром тьмы-травы, и теперь девушка крепко спала.

Стас закрыл единственный глаз, представив ее белые кудри, гладкую кожу, вздернутый носик и алые губы… Сразу стало жарко, древко копья заскользило в ладони, томагавк вдавился в бок. Стас лежал у первой линии медных растяжек. Правый локоть касался плеча коротышки Самеда, левый — бедра Лореса.

Вот уж повезло Лоресу с именем — Лосиная Ресница! Никто не знал, почему родители его так назвали. И не спросить уже — лет пять назад померли от гриппозной чумы. Вообще-то в детстве Лорес был худышкой. Но с тех пор очень изменился: высоким стал, сильным и, главное, быстрым. Блестящие черные волосы он заплетал в две косы. Карие глаза его чуточку косили.

Солнце жарило прямо в темя. Хотелось спрятаться в тень, выпить воды. Козодои, распахнув огромные пасти, метались над стадом, глотая воздух, кишащий комарами. Пора. Ну же! Пора?.. Стас изнывал от нетерпения.

И вот шаман поднялся с одеяла, расстеленного на муравейнике. По щекам и по лбу его ползли букашки, копошились в паху, лезли из-под век, а Углю Медведя хоть бы что. Широко расставив ноги, он затянул волчью песню. И медленно, спотыкаясь и останавливаясь, пошел к стаду. Под мокасины при этом он не глядел. Две кружки отвара из мухоморов хранили шамана от мин и тарантулов, растяжек и сколопендр.

— Наберитесь храбрости, не пугайтесь, следуйте за мной туда, где вы увидите меня на белом коне! — пел Уголь Медведя быкам и коровам, матерым вожакам и молочным телятам.

И бизоны откликнулись на зов Угме.

Звери собрались вокруг него, доверчиво тыча мордами в спину и живот, в бока и ноги. Шершавые языки лизали ладони старца.

Стас не дышал. Вот-вот, сейчас, прямо сейчас!..

Уголь Медведя запрокинул к небу иссеченное шрамами лицо. Ветер, как пес-проводник — ветошь, трепал седые космы шамана. Это знак, долгожданный знак. Самед хмыкнул и натянул тетиву. Лосиная Ресница, зажав в зубах мачете, бесшумно пополз вдоль растяжек. А Стас, согнувшись вдвое, двинул напрямую. Он был предельно внимателен и высоко поднимал ноги. Ведь он не заклинатель духов, нажимные крышки трогать пятками не умеет. То есть умеет, но только один раз.

В высокой траве мелькали головы воинов племени. Охотники окружали стадо. Одурманенные шаманом бизоны не замечали людей, бодали друг дружку, пытаясь ближе подобраться к Углю Медведя.

— Обними меня, я не смотрю! — пел Угме.

Зазвенел лук в руках коротышки Самеда, отпустив стрелу на волю.

— Моя любовь, это я, ты меня слышишь? — спросил старик у неба. Он рыдал и рвал на себе волосы. Ногти его впивались в худые ребра, царапали зеленоватые татуировки на предплечьях и груди.

Стас вогнал наконечник копья под лопатку мощного быка. Бык рухнул мордой вперед, засучил задними ногами.

— Други, сохраняйте выдержку. Я вижу мою возлюбленную… — шептал Уголь Медведя.

Мачете Лосиной Ресницы рассек загривок рябого теленка: ш-шкр-р-р!

Тяжелое дыхание охотников да звон комаров — и больше ни звука. Деловитые удары, плеск крови — это просто бойня, бесшумная и жестокая. Бизоны умирали молча: ни хрипа, ни мычанья. Только шелестела трава, примятая тучными боками. Ножи касались глоток, дубины ломали хребты, и было скользко под ногами…

Внезапно шаман замолчал. Слезы промыли русло на его измазанном красной глиной лице. Муравьи копошились в глазах, кусали губы старца. Очнувшись от транса, шаман снял с уха надоедливое насекомое, растер пальцами в мокрое пятнышко — и тут же взревел недобитый бык, замычала молодая коровка, из шеи которой торчали две стрелы.

Боль и предсмертные хрипы. Междутропье наполнилось звуками.

Уголь Медведя очистил лицо от муравьев. Пошатываясь, он брел среди туш, высматривая первого убитого бизона. Наклонился и отрезал кончик хвоста зверя. Подозвал самого быстрого охотника племени, Лосиную Ресницу, и вручил ему трофей.

Провожая взглядом широкую спину Лореса, шаман шептал заклятья-обереги. Юноша нес кончик хвоста в вытянутой руке. Он бежал, не глядя под ноги, — спешил к спящей красавице Лизе. У входа в типи Лорес упал на колени и выкрикнул имя девушки. Лиза проснулась, заворочалась. Открыла глаза и…

Скрестив руки на груди, Стас сплюнул от досады. Почему Уголь Медведя послал к Лизе Лосиную Ресницу, а не Длинного Пальца, к примеру? Длинный Палец отлично бегает. И у него нет черных кос, у него такие же русые и редкие волосы, как у Стаса. Шаману нужно было отправить к Лизе Длинного Пальца!

Лиза взяла ношу с открытой ладони Лореса. Она посмотрел воину в глаза, улыбнулась и запела. У нее такой красивый голос! А сама Лиза — чисто женская птица,[6] белая птаха в небесах. Она украсила тридцать бизоньих покрывал, и потому старухи сказали, что Лизе до самой смерти придется быть счастливой.

Девушка набросила на обнаженные плечи накидку с узкими полосками из красных игл дикобраза. Эта одежда означала, что отныне Лизе разрешено иметь детей, ее время настало. Вакан Танки благословили светловолосую красотку.

Дети…

Стасу очень не понравилось, как Лорес смотрел на Лизу.

Почти три сотни воинов и женщин, детишек и стариков жили в шестнадцатиэтажке на улице Второй Пятилетки.

Така разбили лагерь в бетонных стенах под крышей, укрытой рубероидом. Вигвамы удобно ставить в квартирах. Обои и старые шкуры, парафиновые свечи и утробно ухающие сливные бачки — это и есть дом. А еще скрипучие пружины кроватей и шахты лифтов, черные змеи-кабели, растянувшие свои упругие тела между балконами, и охранные орнаменты на потолках. Крепкое здание — в отличие от прочих вокруг.

Така всегда жили в этом доме. Всегда — это сколько Стас себя помнил, то есть почти двадцать цветений картофеля, почти двадцать урожаев противотанковых мин. А еще — сколько помнили себя родители Стаса.

Вечер закончился, комаров прогнал ветер. Ночь охладила разгоряченную охотой кровь. Утро приветливо омыло ноги росой, а лица — туманом. Самое время полдню ударить в затылок сентябрьским солнцем, последним жаром приласкать лопатки мужчин племени.

— Па-а-ад-тя-анись! Не о-ад-т-става-а-ать!

Людской караван медленно двигался по тропе вдоль улицы Мира. Телеги катились мимо заросших плющом кирпичных развалюх. Печальное зрелище: ржавые указатели с номерами домов, блеклые цифры на стенах и обрушенные козырьки подъездов. А ведь раньше, очень давно, здесь жили люди…

Стас натужно дышал, пот стекал по лицу. Бубен шамана отбивал ритм шагов, помогая не упасть от усталости: бум-бум! бам-бам! бум-бум, бам-бам!..

Караван доставит добычу домой. Женщины разделают мясо и спрячут в холодильные подвалы. Но это будет потом. А пока что спина воина бугрилась мышцами, на висках вздулись вены. Стаса запрягли в повозку, сбитую из тонких кленовых стволов. В грудь впился чурбак с полукруглым вырезом, обмотанным лисьими хвостами. Длинный Палец называл этот вырез ярмом. Мол, запрячь бы в ярмо мустанга да хворостиной его под хвост, чтобы резвей бежал и слушался…

Длинный Палец никогда не отличался умом. Надо же, мустанга хворостиной! Мустанг — он вольный, его нельзя! Кстати, сам Длинный Палец пыхтел справа от Стаса, а слева кряхтел Лосиная Ресница, закадычный друг детства и лютый враг юности. На повозке лежали четыре крупные туши.

— Вот зачем, а? — шипел Длинный Палец. — Уголь Медведя говорит: «Я успокою, а вы убивайте, не щадите, ибо пища». Можно ведь не сразу, можно по тропе до самого дома отвести успокоенных этих. А там — горло чик! Проблем ведь меньше. И тащить не надо… Правильно, да?

— Дурак ты. — Лосиная Ресница сбил с плеча слепня.

— Почему?

— Потому что дурак.

— А кто умный? Ты, что ли?

— Уголь Медведя умный.

— Почему это?

— Он шаман, а мы так, задницы скунсов.

Эх, снять бы с Лореса чернокосый скальп! Жаль, у него родственников много. От всех не отбиться. Поднимут Стаса на копья, прогонят с тропы отца и мать. Идите за тенями предков, скажут, авось повезет — быструю смерть найдете, без мучений.

Домой, домой, домой — скрипели колеса повозки. Домой, домой, домой…

— Na i' sho yuts, nats ho' si vom na meh' on,[7] — шевелил сухими губами Стас.

Он хромал сильнее обычного. Слишком далеко на восток ушло стадо: за цеха завода, за пруды-отстойники, за свалку. У самого стадиона догнали…

Уголь Медведя говорил, что на востоке меньше мин, там вкусней трава и чаще блестят на солнце соляные поляны. В тех местах совсем нет койотов и тигры не рвут в клочья отставших от стада телят. На востоке хорошо: в болотистых лесах много лосей и кабанов, и бобры там маленькие и безвредные. Но там нет домов. Совсем!

Зимой и в сезон дождей людям племени не выжить на тучных пастбищах востока. Люди должны прятать тела в квартирных вигвамах, иначе — смерть.

— Na i' sho yuts, nats ho' si vom na meh' on…

Стас еле переставлял ноги, мокасины проваливались в многолетний слой листьев. Пора забыть благословенные времена, когда ради нескольких туш охотники загоняли на минное поле целое стадо. Быков, погибших на краю опасной поляны, цепляли крючьями, привязанными к проволочным тросам, и вытаскивали на тропу. Остальное мясо — на радость воронам.

Отец рассказывал, что, бывало, поджигали кустарник, рискуя испепелить все поголовье рогатых и половину заброшенных домов района. И все только ради того, чтобы завалить парочку телят — на шашлычок под стаканчик еще теплого самогона.

— Па-а-ад-тя-анись! Не о-ад-т-става-а-ать!

Махэо, как болит нога! Стас стиснул зубы, под кожей вздулись желваки.

В первой повозке, той, что скрылась за домом с вывеской «Магазин», отдыхала Лиза. Она устала, очень устала, она приняла в себя души убитых бизонов. Всю ночь она кричала, тело ее содрогалось в конвульсиях. Шаман говорил, ее ребра истоптали копыта погибшего стада, живот вспороли рога мертвых бизонов. Отбивая бубном ритм шагов, Уголь Медведя отгонял от нее духов, жаждущих мести. Здесь и сейчас шаман брел по разведанной тропе, глаза его были широко открыты. Но если вглядеться в те глаза… Старик Угме размахивал мачете, стрелял из лука, жег костры, танцевал и горланил песни — там, в стране духов. Он вскрыл себе вены на запястье, сварил из крови снадобье и обмазал им Лизу.

Домой, домой, домой…

Дом — это все и даже больше.

Это защита от свирепых морозов и укрытие от кислотного дождя. До-о-о-ом…

«Наш дом — наша крепость!» — из года в год проговаривают детишки заклятье, написанное на стене подвала. На той самой стене, что выкрашена в черный цвет. Скрипит мел в пальцах Угме, стирается, вразумляя молодежь. Наш дом — наша крепость! Шесть подъездов, заговоренных от мин, квартиры, хранилища, чердак-кузница и крыша. И для молодой семьи местечко найдется, и старика никто не потеснит.

Но есть среди така и те, кто предпочитает одиночество. Отшельник, к примеру, живет пятью домами ниже правого ответвления тропы. Туда, в переулок Семнадцатого Партсъезда, мало кто забредает: не охотятся там и ягоды не собирают — слишком опасно, много мин.

Что Отшельник там забыл? Почему живет сам? Стас спрашивал его об этом, но Отшельник в ответ лишь смеялся, широко разевая щербатый рот, из которого плохо пахло.

«Мины — ерунда, — говорил он, — если правильно смотреть под ноги. Нет краше места на белом свете, — хохотал, похрюкивая, одноногий калека, — чем правая ветвь тропы. Тишина в пустоте четырех углов мне милей девичьих ласк!»

Ему, Отшельнику, видите ли, нравится быть отшельником.

«Чужие голоса мешают слушать свои мысли», — кашлял старец, выискивая кусачих насекомых в грязной седой бороде.

В бороде той было полно мусора: земляничные листья, крошки тротила, косточки мышей-полевок и медная стружка вперемешку с кукурузной мукой.

Лицо Отшельника казалось жестоким из-за глубоких рваных шрамов. Глаза его затянуло дымом давно потухших страстей.

Стас — единственный така, с кем Отшельник разговаривал долгими декабрьскими вечерами. За крепкими ставнями из металла выла вьюга, а в квартире одиночки, в закопченной буржуйке искрил пластит, ослабленный заговорами, — грел, но не взрывался.

Стас вообще единственный, с кем разговаривал Отшельник — и зимой, и летом, и осенью.

— А ты представь: вдруг исчезнут все мины, — прищурился старец.

— Как исчезнут? — не понял Стас.

— А вот так. Были и нет, — развел руками Отшельник. Дубовый костыль его, украшенный фольгой и гвоздями, с грохотом упал. Отшельник стоял посреди комнаты на одной ноге и улыбался.

— Совсем исчезнут? Все?

— Совсем. И сразу.

Стас подошел к окну и посмотрел вниз. Автостоянка в центре двора заросла сурепкой. От хищников гнилые остовы легковушек охраняла рабица. Вся сетка сплошь в прорехах, кое-как закреплена на покосившихся столбах. Очень много металла — бери, не хочу. Не хочу — потому что там растяжки и мины-сюрпризы. Жизнь дороже.

Стас молчал. Уголь Медведя, прежде чем сказать что-то мудрое, тоже долго молчит. Но ничего мудрого в голову не приходило. Как без мин?! Быть такого не может!

— А из чего ножи тогда? — возмутился Стас, дернув головой так, что звякнуло на шее ожерелье из гаек и волчьих когтей. — А пуговицы? А наконечники?

— Вот! — обрадовался Отшельник и, хрустнув коленом, сел на пол. — Нет мин, нет и металла. Ни ножей, ни пуговиц, ни новых сеток для кроватей. А пластик? Полиэтилен? Проволока? И чему вас только в школе учит старый маразматик Угме?

Стас наморщил лоб. Сложно это все, непонятно. Как непонятно, почему не падает с неба Луна и откуда в латанных хомутами трубах появляется горячая вода дважды в сутки, утром и вечером. А в школе хорошо учат. Уголь Медведя — храбрый воин, великий шаман и самый умный из така. Может, только Отшельник умнее. И то на чуть-чуть. Уголь Медведя научил Стаса бинтовать раны и заговаривать кровь, определять по звездам погоду на день-два вперед и слушать ветер перед грозой. Угме рассказал, с какими травками вкусней отварить картофель, как выжить в схватке с тигром-шатуном и зачем приносить жертвы богам. И — главное! — как правильно снять скальп с поверженного врага, чтобы тот дольше помучился. В школе Стас много узнал о противопехотных минах и речных кругляшах с рогами.

Правда, шаман слишком много времени тратил на магию чисел. Он хотел, чтоб его ученики знали таблицу умножения, отличали синус от косинуса, треугольник от квадрата…

Стасу нравилось спускаться в школу, в самый дальний угол подвала. Чтобы туда попасть, надо было пройти мимо хранилищ солонины и вяленой рыбы, картофеля и квашеных помидоров, а также мимо склада наконечников для стрел и копий. На низком потолке там тускло мерцали лампочки, освещая бугристые наросты грибов, белесых и склизких, но вроде бы съедобных. Отец говорил, что в голодные зимы эти грибы варили и ели — и маялись животами.

Только так и спасались. Не все, но многие.

Междутропье коварно.

Цветочки-травки таят множество опасностей. Оплетенные растяжками поляны пугают охотников бетонными корпусами PMR-2[8] на деревянных колышках. Стоишь посреди такой полянки, лишний раз пошевелиться стремно, а вокруг…

Зрелище завораживает. Каждая мина — это гильза взрывателя, предохранительная и «Р»-образная чека, ударник, распорочная трубка и прочие неприятности. То тут, то там прячутся под листьями крапивы пластмассовые «Gorazde».[9] И пусть крохотные датчики цели PNM-2 редко находят пятки воинов племени, но уж если дотронулся хоть чуть-чуть, то…

Стасу везло. Он дважды наступал на дохлые фугаски, не оснащенные самоликвидаторами. Корпуса прохудились, внутрь попала вода, гексоген отсырел. В общем, сдохли мины, лучше не скажешь.

В междутропье страшно, но красиво.

Лучиками солнца расходятся от зеленой PROM-1[10] шесть проволок-растяжек, пронзая палую листву. Мина еще не набрала веса, силы реальной не имеет, а уже красавица! Спустя недельку «звездочка» выпрыгнет в половину людского роста, обдав все во круг веером чугунных осколков, — на пятьдесят шагов фукнет, а то и дальше. А если дунет на охотника, да еще вдали от тропы, то… Сами понимаете, хорошего тогда не жди.

Чего хорошего от мертвеца дожидаться?

Труп павшего воина не тревожили. Так повелось: последний шаг и есть последнее пристанище. Коль не пахнешь друзьям своим, значит, удобри междутропье, тебя призвавшее.

И удобряли. Часто и густо. Живые, вернувшись домой, виновато горбились под взглядами родственников: не доглядели, проводники не почуяли.

А кто погиб рядом с тропой, на тропе или в доме племени, тот достоин почестей. Тела относили на крышу и оставляли на одеяле из волчьих шкур. Уголь Медведя играл на дудочке из лосиного рога и медленно танцевал вокруг трупа, кланяясь и падая на колени. Он смеялся и плакал. И прилетали вороны. Сначала они казались едва заметными точками в небе. Расправив крылья, кружили они, опускаясь все ниже и ниже. И вот один, самый смелый, садился на край парапета. Следом за ним спешили десятки падальщиков, сотни — черные птицы принимались клевать еще податливую плоть.

А жизнь продолжалась. Охотники сворачивали с тропы, попрощавшись с женами, и псы-проводники рвали поводки, и кто-то делал свой последний шаг…

Скрипели колеса, болела грудь. Стас устал, ему очень хотелось плюнуть на все и шагнуть с тропы в высокую траву, и упасть спиной назад, а там что будет, то будет. Это называется «смертельно устал».

— Па-а-ад-тя-анись! Не о-ад-т-става-а-ать! Пришли уже! Стой!

Така все как один вздохнули с облегчением. А у Стаса даже не было сил поднять голову и осмотреться. Шея затекла. Оставалось тупо разглядывать под ногами нарисованных мелом бизонов, целое стадо. Койоты — почему-то розовые — скалили непомерно большие клыки. У смелых охотников в руках были томагавки-штришки. Каждого воина на ножках-палочках сопровождала юная прелестница, обязательно длинноногая и с роскошными волосами.

Караван перегородил тропу у дома племени. Детишкам негде в «классики» поиграть.

Хрипя, Стас освободился от ярма. Опустился на колени, сел. Рядом пристроились Лосиная Ресница и Длинный Палец. Изо рта Пальца текла слюна, он кашлял. Косы Лореса посерели от пыли.

Громко восхваляя доблесть охотников, из подъездов спешили женщины. За ними чинно двигались старцы. Женщины безошибочно определяли в грязных мужчинах своих родственников. Они несли кувшины с водой и брагой — охотникам надо умыться с дороги и промочить глотки. Нашли и Стаса — мать, смеясь, чмокнула его в щеку и велела наклониться. Горячая струйка полилась по лопаткам и пояснице, смывая пыль и пот. Промокнув лицо полотенцем, Стас с благодарностью принял кувшин с брагой и, не отрываясь, выпил до дна — жажда замучила. Спасибо, мама.

Благодать! Дома!

Пошатываясь — сразу захмелел, — Стас отправился в начало каравана, туда, где в головной телеге под одеялами спала Лиза. Стас ведь ее любит. Очень-очень любит.

И вообще ему давно пора жениться.

Все ему об этом говорят: и мама, и папа, и Уголь Медведя. Все. Каждый день: «Стас, тебе пора…»

Ему даже начали сниться грядки, на которых росли обручальные гайки, блестящие, не тронутые ржой. Этот кошмар его мучил третий месяц подряд. Стас просыпался от собственного крика.

А все потому, что четырежды он отказывался выбрать себе жену. Девушки искоса посматривали ему вслед, а мужчины опасались повернуться спиной. Двадцать лет парню — и до сих пор один?! Может, он больной? Или того хуже… даже вслух говорить страшно.

В лицо ему никто и слова не сказал, но меж собой така не раз и не два перемыли косточки одноглазому хромоножке.

А Стас… Стас никому не доверял сердечных тайн. Только Отшельник знал, что семя свое парень хранит для Лизы, маленькой и голубоглазой. Долгих четыре года Стас ждал, пока она нянчила кукол, сделанных из кукурузных початков, собирала шиповник у края тропы и плакала, когда шаман рассказывал страшные байки. Девочка росла, не подозревая, что охотник, о котором судачат тетушки, с трепетом следит за ней. Стас мечтал остаться с Лизой наедине, чтобы объясниться без свидетелей. И вот месяц назад такой момент представился.

А дело было так…

Стас поднялся на крышу. Вдруг захотелось полюбоваться небом. На исходе лета случаются очень красивые закаты, с падающими звездами и дымкой на горизонте.

Старый Сокол — это полное имя Стаса — присел на парапет. Упираясь мокасинами в сплетенное из проволоки ограждение, он забил в трубку душистый свитграсс, смесь из конопли и сушеных ягод бузины. Подвывая, залаяли проводники. Стас обернулся. Железный щит, что прикрывал выход на крышу, скрипнув ржавыми петлями, медленно приподнялся и опрокинулся с глухим дребезжанием. Над пластами рубероида показалась светловолосая головка. Последние лучи солнца отразились от голубых глаз.

Выронив изо рта трубку, Стас вскочил и в два прыжка оказался у дыры.

— Привет, — протянул он девушке ладонь.

Красотка сначала испугалась, а потом, засмущавшись, улыбнулась:

— Привет.

Стас помог ей выбраться на крышу.

Отгоняя надоедливых комаров, вместе они долго смотрели на догорающее небо. А когда совсем стемнело и на балконах зажгли факелы, Стас, заикаясь и краснея, рассказал Лизе о своей любви. Она внимательно, ни разу не перебив, выслушала его. Старый Сокол до дрожи в коленях боялся, что Лиза посмеется над ним, но она встала на носочки, нежно чмокнула шрам над его пустой глазницей.

И пообещала стать женой Стаса.

— Я буду твоей женой. Ты спас меня от Бешеного Когтя! Я выйду только за тебя. Верь мне, только за тебя!

Вот так просто.

И зачем Стас так долго маялся и страдал?..

Глава 2

ГАМБАРЭ!

Будда, и где только таких выращивают, каким навозом вскармливают?!

Судя по запаху — резкой вони, — громадного приземистого зооморфа ни разу за всю его долгую жизнь не мыли, не купали, не ополаскивали. Тварь вообще не видала воды, не пила и не мочилась. Шерсть на прогнившем черном хитине свалялась маслянистыми колтунами. Кое-где в проплешинах виднелся экзоскелет, изломанный и пробитый, — кривые стыки, кое-как залепленные регенеративной мазью, поросли белесыми грибами и бурым мхом.

Тварь выгнула сегментную спину — шипованный тельсон навис над узким длинным черепом, закованным в броню. Вся эта живая конструкция — лапы, когти, клыки и тати,[11] зажатые в почти что людских пальцах, — есть первоклассный боевой морф типа «скорпион».

Уподобившись киботанку, он резко развернулся на месте, локтями-коленцами оскальпировав газон до дренажа и пластиковых труб. Видеокамера слишком близко подлетела к генетически модифицированному футболисту — и потому была мгновенно смята. Тяжело дыша, зооморф раздувал заушные легочные мешки, из ран его сочилась кровь, левый бок напух, грозя выплеснуть на траву сиреневые кишки.

Противник скорпиона — тоже редкостный урод. У него просто таки неприлично огромная грудная клетка — скорее всего, парень из «дерьмовых» пловцов. Точнее — ныряльщик ассенизационной команды, человекообразная амфибия. Он из тех ублюдков, что исследуют и расчищают подземные акватории Вавилона. Он — ныряльщик-диггер на полставки, охотник за сомнительно пахнущими приключениями и кладами с затонувших гондол.

Скорпион атакует.

Прыжок-кувырок.

Удар.

Длинная острая игла, смазанная ядом, впивается в железные пластины. Естественно, безрезультатно. Игла путается в связке бандольер.

Какой гусоку-си[12] делал доспехи для ныряльщика?! Пластины сшиты между собой алыми шнурами из шелка, о которых позабыли еще в конце эпохи Хэйан. Сейчас используется только высококачественная синтетика, прочная и надежная. Нагрудный панцирь-ёрой выглядит жалко без противокумулятивной навески. Шлем-кабуто — декоративная игрушка. Морфу подсунули бутафорию, а он по незнанию и рад. Хо-атэ и котэ, сунэ-атэ и коси-атэ не выдерживают критики. Кольчуга слишком тонкая и редкая. Железо, искусственная кожа, стилизация под китовый ус — и никаких композитов, проверенных матчами и рукопашными! Диггер — новичок, это его первый бой.

И похоже, последний.

Да, это битва титанов — на смерть, без соплей и зверских рож реслинга, надуманно яростных и потому смешных. Здесь, на главной арене Вавилона, сражаются зооморфы-гладиаторы — до конца, до последнего вздоха. Причина? А просто мячик не поделили.

Футбольный.

Кость путается в бандольерах, наполовину заполненных сюрикенами и метательными ножами. Кое-где из хитина скорпиона торчат точно такие же железки.

Огромное членистоногое подтягивает хвост под себя, опираясь на него как на пружину, — толчок, мощное тяжелое тело взлетает в воздух и падает, всем весом навалившись на амфибию.

Отличный прыжок! Диггер обездвижен, кричит, ему больно. Скорпион наугад тычет тати, полосуя доспехи противника, дырявя легкие, измельчая ребра. И все равно ныряльщик как-то умудряется высвободить из-под туши скорпиона правую руку. Защитные пластины на предплечье раздвигаются, открыв потайной карман. На траву падает кусаригама — серп с цепью. Ныряльщик резко дергает предплечьем — серп, описав дугу, врезается в висок скорпиона. Нанолезвие рассекает броню так же легко, как бритва счищает трехдневную щетину.

Всё. Поединок закончен.

Жаль, подкрепление явилось слишком поздно: зооморф-паук в форме «Вавилон Профи» добил смертельно раненного товарища. Диггер-ныряльщик с честью принял coup de grace.[13]

А метрах в десяти от побоища на газоне лежал мяч, дожидаясь, пока за ним придут отважные игроки.

Придут и приласкают бутсами.

За сутки до матча Макс Мцитури внимательно изучил сайт противника, особое внимание уделив составу команды. Канадцы, клуб «Торонто Мэджик», все как на подбор громадные зооморфы, ни одного нормального человека, ни единой рожи, отмеченной морщинами интеллекта. Сплошь охотники, похожие на белых медведей, да фермеры-скотоводы, напоминающие безрогих лосей. Скорпион — иммигрант с Ближнего Востока, из какого-то позавчера образовавшегося халифата. Макс предполагал, что будет тяжко, но и подумать не мог, что настолько…

Ринат вырвался вперед, дабы приласкать мяч чуть раньше канадцев. Иван потопал за ним, двое японцев-новичков двинули след в след за Иваном. Короче говоря, секунд через тридцать игроки «Вавилон Профи» достигли боевой сферы и закрепились на местности, ощетинившись оружием. А Максу еще бежать два десятка метров — это если по прямой. Но кто ж по газону прямые вычерчивает? В лучшем случае эллипсоиду танцуешь, огибая растяжки и еле приметные бугорки в траве.

Бугорки — это шляпки металлических груздей и пластиковых опят, то есть нажимные крышки мин лучших мировых образцов.

Ринат обернулся к Максу. Лоб Рината перевязан белой повязкой-хатимаки. На повязке выведено маркером русское слово, короткое и матерное — черным по белому. Это в стиле Рината, он обожает такие шутки.

Отряд противника спрятался в клубах черного дыма, канадцы рядом, вот-вот объявятся. Надо как можно скорее провести мяч по проверенной части газона и выдвинуться к их штрафной площадке, ориентируясь по табло, что болтается в воздухе у виповских трибун.

Надо.

Срочно.

Пока не…

Ринат ударил по оранжевому сектору. Мяч взлетел, упал и покатился.

А вот и канадцы — не запылились, м-мать! Макс в ярости. Нет, Макс в шоке.

— Гамбарэ![14] — рявкнул он.

Игроки обеих команд сближались, маневрируя и выжидая, пока у соперника сдадут нервы и он первым нарушит паритет. Атакующим, как известно, для успеха нужно троекратное преимущество в живой силе при равном вооружении. Канадские морфы хоть и ростом вымахали, и мышечная масса ого-го, но в плане тактики и умения выбирать тропу значительно уступают бойцам Вавилона.

За минуту вокруг мяча стянулась неровная окружность с радиусом шагов в двадцать. И если отряд Макса маневрировал со знанием дела, четко соблюдая правила, то «мэджики» просто бежали за капитаном, трехметровым пуфиком, страдающим одышкой. Макс впервые видел, чтобы резиновые крепления респиратора так растягивались от напора тяжелого дыхания.

Один из канадских лосей — устал, бедняжка — покинул группу и поскакал к своим воротам. Крыша поехала, как сказал бы Иван. Недалеко ускакал: взрыв, еще одна неподвижная туша.

И тут команды сшиблись в рукопашной. Сразу труп — зажимая лапами порванный живот, на газон упал медведь.

Макс ускорился. Икры сводило от напряжения, под ноги смотреть было некогда. Зацепил растяжку — громыхнуло всерьез, но куда-то в сторону. Направленный заряд? Макс ворвался в самую бойню. Эй, парни с кленовыми листьями на майках, станцуем гопачок?!

И началась жара.

Слишком близко все, кучно. Первого Макс Мцитури снес подкатом. Тяжело рухнул хлопец-медвежонок — ну, еще бы: броник, сфера, наколенники… Из молодых, что ли, — разоделся так, или просто придурок? Упавший медвежонок, не разбирая, где чужие, где свои, принялся хватать ноги, лапы и копыта. Куча мала: кулаки и зубы, клыки и когти. Ударить в нос, откусить ухо, поцарапать ножом бронежилет. Ненависть, боль и смерть. Взрыв, еще один труп, это кто-то из своих. Взрыв, взрыв, взрыв…

Бой продолжался на трупах, впитавших осколки. На табло бегущая строка: имена выбывших по состоянию здоровья. Точнее — по причине отсутствия признаков жизни.

Где мяч? Где этот чертов мяч?!